Рассказ о том, почему некто Рожин был похоронен с

почестями и оркестром.

Каждое утро, когда спящий город только начинает продирать глаза, открываются ворота трамвайных парков, и ленивые дребезжащие железяки одна за другой покидают постельки, чтобы вместе со своими единственными друзьями вагоновожатыми за весь день ни на миллиметр не отклониться от намеченного пути. Они не бегут так весело, как троллейбусы, не мчатся так деловито и плавно, как автобусы, а неохотно тащат свое железное звенящее пузо, завистливо поглядывая на любые другие движущиеся объекты, способные самостоятельно придавать себе направление. Ужасно обидно чувствовать себя дорожными изгоями, всегда видеть перед собой спины себе подобных без всякой надежды обогнать. Водителям трамваев тоже обидно и за своих «коней», и за самих себя: машина без руля – курам на смех. Вот в таком настроении и выезжают они каждое утро, эти угрюмые парочки. Озлобленность трамвая и водителя повисает в салоне, создавая знакомую всем пассажирам напряженность и нервозность поездки.

Владимир Адольфович Рожин, как примерный служащий, вставал очень рано, принимал чуть теплый душ, с удовольствием отфыркиваясь, завтракал двумя бутербродами, омлетом и литром какао, одевался, выливал на себя пригоршню одеколона и за час до начала рабочего дня с папкой под мышкой уже стоял на трамвайной остановке. Выйти пораньше было нелишним: иногда у трамваев ломались рельсы, в другой раз – рвались провода. Владимиру Адольфовичу эти причины казались смешными и недостаточными, потому что он не мог припомнить случая, чтобы отправления поездов, к примеру, были отменены благодаря подобным обстоятельствам. А к поездам Владимир Адольфович имел самое непосредственное отношение: он служил в одном из железнодорожных депо.

Трамвая не было уже двадцать минут.  Волновался. Толпа, собравшаяся на остановке, тоже испытывала беспокойство, все плотнее прижимаясь к рельсам, чтобы напасть на подъезжающий трамвай, самостоятельно раздирая и отламывая дверцы, потому что ждать больше невмоготу. Владимир Адольфович был ядром этой живой массы. Его сдавили со всех сторон, но локти, как всегда, выручали. Но, ох уж эти локти! Раздавая тычки, Рожин выронил драгоценную папку, и она застряла меж многочисленных коленей. Ох уж эти колени! Не было никакой возможности самому добыть злосчастную папку, и Владимир Адольфович поднял тревогу. Толпа покачнулась и заерзала. Путем немалых усилий папка была извлечена из обезумевшей человеческой массы и летала уже над ней без всякой надежды попасть в руки законного владельца. Кто-то требовал выкуп, кто-то просто не понимал, что с ней делать. Пока толпа развлекалась таким образом, подошел трамвай, всосал людское месиво и, безразличный к протестам и стенаниям Рожина, закрыл двери, утрамбовав пассажиров. (Доподлинно известно, что любой трамвай мечтает о заточенных, как лезвие, дверях, которые бы просто отсекали торчащие наружу части.) Папка Владимира Адольфовича оказалась тоже всосанной в салон и, мало того, была зажата между самим Рожиным и усатой женщиной в сбившемся берете, с которой несчастный чиновник стоял нос к носу. Он чувствовал папку животом, но не мог овладеть ею, потому что не мог овладеть даже собой, лишенный какой бы то ни было возможности пошевелиться. Так что Владимиру Адольфовичу приходилось намеренно раздувать живот и выгибать спину, чтобы злосчастная папка не оказалась уровнем ниже, где была бы утеряна безвозвратно.

В освободившееся от спины Владимира Адольфовича пространство немедленно влезли костлявые старушечьи локти. Усатая женщина отрыгнула вареными сосисками, страшно застеснялась, уткнулась в плечо Рожина и стыдливо заворочалась, мечтая казаться незаметней. От ее ерзаний папка полетела вниз. Владимир Адольфович инстинктивно поднял колено и пнул усатую женщину. Она взвизгнула от неожиданности и наступила ему на ногу.

Кто-то дышал ему в бычью шею, кто-то дергал за штанину, кого-то тошнило рядом. Все орало и препиралось… Но Владимира Адольфовича Рожина, беспокоящегося о судьбе папки, больше в трамвае не было, а был вместо него дикий хищный зверь, оборотень, претендующий на то, чтобы его считали Рожиным. Нечеловеческим усилием зверь высвободил из плена обе руки, вскинул их вверх и, заорав, стал колотить по головам рядом стоящих пассажиров. Он больше ничего не видел и не слышал и с наслаждением попадал кому-нибудь в глаз или вцеплялся в волосы, выдирая клочья из только что бережно уложенных причесок.

Железо, обволакивающее эти пять тонн мяса и центнер тканей, резины и канцелярских мелочей, злорадно позвякивало и с удовольствием отплевывалось от надоевших пассажиров, слипшихся пучками, как попало вылетавших в разгоряченную массу ожидающих, которые в безумной спешке заталкивали некоторых из выпавших обратно. Казалось, что люди (и те, что уже внутри, и те, кто жаждет там оказаться) не знают конечной цели своего путешествия, что это не важно для них, а важно лишь пройти через испытание, став частичкой человечьего фарша в жестяном чреве.

Но не таков был Владимир Адольфович Рожин, чтобы, будучи выплюнутым,  позволить запихать себя обратно. Да он, честно говоря, и не заметил, что оказался на свободе, и по-прежнему налетал на испуганных граждан, буквально избивая их и стараясь побольнее отдавить им ноги своим кованым каблуком. Встречаясь с безумным мутным Рожинским взглядом, мамаши хватали своих чад, но он иногда успевал щипануть их за нежную щеку так, что тут же появлялся кровоподтек.

Людское тесто настороженно примолкло и отхлынуло, но не исчезло вовсе, охваченное трамвайной лихорадкой. Владимир Адольфович оказался в центре свободного пятачка; скалился, вертясь на месте, рычал и совершал нелепые царапающие движения руками в воздухе, топал ногой, будто наступал кому-то на ступню, и плевался пеной. При этом он был весьма растрепан, клок рукава висел на нитках и блестел янтарной запонкой, штанины задрались, волосы напоминали недостроенное птичье гнездо.

Рожин не различал лиц. Он готов был вцепиться зубами в любого, после чего любому было бы никак не избежать сорока уколов в живот. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Но спасение пришло. Внезапно Рожин уперся взглядом в асфальт, лицо его посерело. Он забыл о притихшей толпе и скакнул вперед. Тяжелые ботинки отплясывали безумную чечетку, из под каблуков летели клочья. Владимир Адольфович расправлялся с беззащитной папкой. Он остервенело скакал, пока не получил под ногами однородную кашицу.

Казалось, он нисколько не устал: покончив с папкой, он вновь обвел хищным взглядом толпу. Но справедливое Провидение вновь оказалось на ее стороне: худой мужчина, задрожав всем телом под кровожадным взглядом Владимира Адольфовича, выронил из рук папку. Ох уж эти папки! Рожин, не раздумывая, бросился на нее и управился с ней так же, как и с первой, - только гораздо быстрей. Спасение было найдено! На землю полетели всевозможные папки, сумочки, книги, и все это с успехом перемалывалось не знавшим усталости Владимиром Адольфовичем. Время летело, а с ним летели трамваи, плюясь и всасывая, плюясь и всасывая… Состав толпы менялся. Новички, не знавшие сути дела,  довольно аплодировали и, кроме книжек и портфелей, бросали деньги, но деньги истаптывались с той же тщательностью.

Владимир Адольфович Рожин погиб от самовозгорания, когда никого из изначально присутствовавших на остановке уже не осталось. Были лишь благодарные зрители, даже не подозревавшие, какой животный ужас вселял этот «весельчак» еще полчаса назад в их предшественников. Поэтому-то Рожин был похоронен как примерный гражданин и служащий с почестями и оркестром.

Наверно 1994