Человека убили

               
   Ближе к вечеру Михаил Чеготаев закончил работу и выключил ноутбук. Все материалы его полугодовых исследований, а  также трехстраничные выводы уместились на CD-диске, который он вложил в белый конверт. Ноутбук довольно вместительных размеров Михаил уложил в плоскую сумку. Они, эти два контрастных по цвету предмета, были созданы друг для друга, черная сумка и серебристый ноутбук. Серебристой молнией исчезает один в темном чреве другого и молнией же устремляется на свет, когда чрево послушно распадается на крупные половинки. Взмахнет рукой владелец, взвизгнет черная молния-замок, и о - чудо современных технологий! - электронная раковина-ноутбук, хранитель света, тайн, книжной премудрости, от доски до доски, появляется на свет.
Диск по давней традиции утонул в боковом кармашке сумки, но скрип молнии-замка на боковине остановил владельца. Он, еще недавно порывистый от неподвижного сидения и оконченного дела, замер. Мелкая рябь с переносицы и белесых бровей расползлась по широкому лбу и разгладилась на залысинах. В тонких линзах очков закачались блики от настольной лампы. Михаил одним взмахом, не вставая из-за письменного стола, коснулся книжного стеллажа. Плотная стена книг поглотила тонкий конверт. В какую щель протиснулся и в какой трещине книжной премудрости затаился диск, - загадка. Диск-загадка. Этот взмах у хозяина кабинета, как у фокусника, был отработан годами. В сумрачной комнате, до углов которой не дотягивался слабый свет настольной лампы, со стороны этот взмах не уловим и не заметен.
  Его и не заметил человек в черной куртке и черной вязаной шапочке. Он по-кошачьи пружинисто, на какое-то мгновение  шагнул из темноты к свету, заслонив хозяина. Посетитель слышал визжание основной молнии-замка, слабый скрип - боковой. Это придало ему уверенности. Он тоже был виртуоз в своем деле. Михаил, оставаясь на стуле, безвольно уткнулся в письменный стол. В этой позе обычно замирает тот, кто смертельно устал от долгой, безупречно выполненной работы. Человек в черной куртке, впитавшей его широкие плечи и узкие бока, выполнил свою работу. Исчез, прихватив сумку с ноутбуком и с, как он полагал, CD-диском.
Под утро пришла соседка-уборщица. Еще с порога двухэтажного коттеджа она начала традиционное ворчание. Хозяин опять засиделся допоздна, вернее, до утра.  Свет настольной лампы на втором этаже был различим в окне с улицы. Он хорошо расползался по серебристым тюлевым шторам из скользкого материала-синтетики, хотя могло показаться, что это отражается в оконном стекле зимняя чахоточная заря.
   Позднее на улицу, ведущую к коттеджу на окраине поселка, подъехал Михаил. Был почти полдень. К этому времени и договаривались встретиться одноклассники. Коттедж был его мечтой. О собственном домике Михаил Лежнев мечтал с детства. Оно осталось в советских, 60-х годах и ютилось на задворках небольшого поселка, только-только зарождавшегося тогда на окраине уральского городка.
За многовековую историю этого края никому из населявших его не пришло в голову вить гнездышко в долине в обрамлении лесов, у излучины реки, а теперь еще и на изгибе железнодорожной насыпи. Наверно, потому, что долина в отдельные годы хлебала сполна половодье с мутными водами, картофельной ботвой и полуистлевшей соломой, щепой, древесной корой и с заплутавшими в жарком апреле льдинами, на боковинах которых желтела сладостная добыча мальчишек - лесные бобы с поросячьим зеленым завиточком на боку.
Долина обрастала бревенчатыми избами. Их поселковые бока, в отличие от почерневших строений соседней деревеньки, оживляла желтизна облицовочных досок-вагонок и остроконечного штакетника. Это родственное по цвету свежеструганное однообразие со временем стиралось. Забор становился серым и выщербленным, а дома, несмотря на советский дефицит масляной краски, издали, благодаря неуспокоенности жильцов, напоминали выцветшее лоскутное одеяло.
Этот фасад поселка не изменился до сего дня, хотя где-то там, в глубине поселковой пучины, пучилось этажами, спорило в контрастах - основного и облицовочного материала, в формах и красках – новое особняковое воинство. Богатое, хищное, хлебосольное и в общем-то жизнелюбивое, натерпевшееся от казенщины и истосковавшееся по уюту.
  Заглушив мотор стареньких "Жигулей", Михаил скорее представил, а не почувствовал дыхание поезда. Под это отдаленное и долгое постукивание так хорошо погружаться зимой в водоворот усталости, которая ощутима в жарко натопленной квартире после беготни на морозе, в водоворот сна. И сразу повеяло детством, домашним уютом и родительской защитой от всех невзгод.
  Тогда, в 60-е, дорога только-только электрифицировалась. Старожилы с детским удивлением смотрели, как врываются в тишину, перестукиваются и проносятся поезда, ведомые не паровозами, а электровозами. Черные, цилиндрические болиды нервно фыркали паром и замысловато раскручивали дымы где-то у вокзала, в стороне от основной уральско-сибирской магистрали. А здесь уже мчались зеленые, в вылизанных пропорциях пеналы с иллюминаторами по бокам. По-своему голосистые и стремительные, не всегда уловимые взором.
В отличие от железной поселковым дорогам, заваленным сугробами и обозначенным глубокими колеями, еще предстояло хлебнуть цивилизации. Ожидаемый с утра бульдозер или грейдер не появлялся. Нужно было осмотреться, чтобы надежно вырулить к другу.   Михаилу не хотелось выходить из машины. Нагретый салон расслаблял и вгонял в дрему даже утром. Была причина. В центре, на главной улице городка, пришлось постоять и понервничать в пробке. Встреча с поселком сегодня не располагала к ностальгии. Предстоял тревожный и нервный разговор. И чтобы преодолеть его, не стоило торопиться. Погружение в воспоминания придавало силы.   
  Сейчас мало кто помнит, что плоская чаша у излучины реки осваивалась лесосплавщиками. Они возвели шпалозавод за железнодорожным мостом, насытили речку отцилиндрованными бревнами. Лес «нерестовался» сразу после ледохода. Все лето бревна преображались за мостом в сияющие белизной штабеля досок и желтые сугробы опилок.
Лесорубы построили несколько изб, а улицы прокладывали другие.
      Свой гипсоблочный микрорайон из десяти четырехквартирных одноэтажек и сложного нагромождения сараев и огородов возвели военные. Их воинская часть расползлась по краю этой природной чаши, на возвышении у кромки соснового леса. Несколько двухэтажных жилых строений из дерева возвели сотрудники исправительно-трудовых учреждений. Эти ладные, обшитые широкими досками «небоскребы» получили прозвище колонских домов. Спонтанно выбирали место для изб другие новоселы – горожане и деревенские, местные и приезжие. Но все равно свободной земли было не мерено. Далеко к горизонту, к кромке соснового леса, окаймлявшего на взгорье эту долину с одной стороны, уходили поля, сначала – пастбищные, потом – картофельные, а затем и – дачные.
     Когда за окном задувало зимой /сегодняшний, морозный и солнечный день не в счет/, Михаил чувствовал этот простор. Он был родным. С этого пространства  на крайний к полям гипсоблочный дом Лежневых наметало сугробов под крышу. Дома, в казенной квартире, где пространство между кухонкой и комнатой делила печь, было тесно у круглого стола, стоявшего посередине основного помещения. Комната была и залом, и гостиной, и спальней. Два брата, старший и средний, затевали в квартире спор и беготню. Их некому было унять. Отец-офицер, как всегда, в казарме или на дежурстве. Мама засиделась с подругами-продавцами в магазине военторга. А Михаилу, самому младшему, хотелось тишины и уединения.
     Он представлял себя в маленькой избушке-сторожке посреди заснеженного поля. Печь кирпичной кладки потрескивает. С маленького промерзлого оконца стекает вода в узкие ложбинки-выемки на подоконнике. Маленький столик между печкой и оконцем, узкая лежанка у промерзлой стены – что еще нужно, чтобы почувствовать уют одиночества в детские годы? Уюта не было. Детство было с привкусом казармы. На отцовской ли работе, в домашней ли обстановке, среди гомона ли улицы – всюду роение толпы, которая вовлекает в свой хаос, в броуновское движение, вовлекает в тот момент, когда человеку важно быть одному.
    «Вот стану взрослым, построю здесь на краю поселка большой дом, буду жить один», - мечтал Миша. Иногда, правда, эта мечта тревожила некоторым изъяном. Зимним вечером, чернота которого наваливалась на оконное стекло, одному страшновато. Кто-то должен быть рядом. Со временем черты у мечты заострились, а объемы приобрели законченные формы. Это будет двухэтажный коттедж с подвалом-котельной. Две комнаты наверху, комната и кухня внизу.
    Эта мечта грела душу в Киргизии на высокогорной погранзаставе, где Михаил проходил срочную. Грела в Ленинграде в Академии художеств, в студенческие времена, а также в скитаниях по стране в зрелые годы. Греет и сейчас, в несытые времена оформительской работы в городском Дворце молодежи, в городской квартире, оставшейся после смерти родителей и автономной жизни братьев.
     А мечту воплощал друг-одноклассник Михаил Чеготаев, геолог по профессии. До 45 лет он скитался в геологических партиях по Сибири, вернулся при деньгах в уральское захолустье. Он осел в лаборатории-стационаре Горного института Уральского отделения РАН за изучение карстовых залежей, многочисленных известняковых пещер и, говорят, преуспел в этом. Главное – построил, как новый русский, дом в поселке, оставаясь, как и его товарищ, холостяком.
    Друзей многое связывало. Оба Михаилы-одногодки. Оба родились в один и тот же день – 18 марта в День Парижской коммуны. Учились в поселковой бревенчатой школе в два этажа. Вон сквозь изморось ветрового стекла проглядывает заснеженное серое чудище – изъеденные трещинами бревенчатые стены и черные безжизненные окна - на жизнерадостном фоне серокирпичного строения новой школы. По привычке ее старожилы называют новой. А ведь ей за тридцать. Возвели на бывшем школьном дворе, состыковав под прямым углом классы и спортзал. Они как бы обхватили с двух сторон бревенчатую ветераншу, которая одно время была отдана под жилье, а сейчас пустует.
    Друзья осваивали карстовые кручи сосняка, его ягодные поляны и склоны, мелководье реки, под известняковыми камнями которой прятались раки и широколобики. Любили, играя в войнушку, затеряться в чертогах сараев. Их, по предназначению, называли дровяниками. Эти хозяйственные постройки возводились по канонам казарменной архитектуры в виде серых прямоугольников-фортов с многочисленными коридорами-аппендиксами.
    На земле детства мечталось вырваться из поселковой чаши. Получилась банальщина. После школы дороги друзей разошлись. Профессия каждого наставила перегородок. Были письма, звонки, нечастые встречи, редкие даже сейчас, когда обосновались друг у друга под боком, в одном городе.
     Когда собирались, Михаилу-художнику казалось, что он, бывший пограничник-снайпер, мудрее и опытнее товарища. Образование и практику получал в больших и малых городах,  в то время как геолог военной службы не ведал, по зрению не прошел, а жизнь холостяцкую прожил в лесу да в горах, безлюдно и бесхитростно.
   На традиционных встречах одноклассников у реки, не вдвоем, а в компании, оба, благодаря воспоминаниям, проникались настроениями детской дружбы. Подогретые пивом, друзья лезли с откровениями, делились житейскими обидами. То работа не удовлетворяет, то начальники заедают, то душе тесно.
   На Михаила-художника тогда накатывало умиление другом детства. Ему хотелось защитить его, близорукого, в безвкусно подобранной одежонке, в общем-то одинокого, несмотря на свое коттеджное благополучие. Художник, распаляя воображение,  сжимал винтовку Драгунова, чувствовал холодок резинового манжета на окуляре и сквозь блики и тени видел, вопреки призрачным расстояниям, врага-обидчика. А когда пьяное наваждение выветривалось, опять хотелось к реке, только одному, чтобы выпить утреннюю свежесть воздуха, приправленную запахами водорослей, речного песка и ракушечника.
  Михаил-геолог строил особняк на «партийные» деньги, которые оседали на специальном счете в виде зарплаты, пока он в составе геологических партий кормил таежную мошкару. Братьев и сестер у него не было. А родители ушли в мир иной в то время, когда он пропадал где-то на Саянах в горной глуши без связи с внешним миром, как всегда, одержимый очередной промышленной разработкой сибирских богатств.
   Так считал и Михаил-художник, к которому обратились соседи. Они беспокоились, что родительский дом его друга в поселке без присмотра, разваливается по ветхости и недогляду. На самом деле, геолог ни за какими сокровищами не гонялся, а кантовался в таежной избушке вместе с охотником-соболятником. Геологи еще в конце лета оставили его на зимовку. У Михаила была сломана нога, а с транспортом в тайге были проблемы. Единственный вертолет геологов -  в долгах, как в шелках, без запчастей и горючего. Кость, благодаря вовремя наложенной шине, срослась. Транспорт к весне нашелся: охотник сплавился с квартирантом по реке.
  Из-за травмы в горах Михаил отказался от лесной жизни и нашел работу в родном городе. К тому времени и сезонные деньги пригодились. Полгода, пока строился дом, геолог обитал в лаборатории на вахтерском диване. Так что в новые русские он попал по недоразумению, из бичей. Так именовали бомжей в советские времена.
     Особняк у геолога был из желтого кирпича под темно-коричневой черепицей. Если бы не она, затерялся бы вдалеке на отшибе среди заснеженного поля с желтыми метелками сорняковой травы. Раньше на этом месте  были частные картофельные участки. С сорняками боролись, и заснеженное поле было ровным и чистым-чистым, с серебристой корочкой наста. Сорняк превратил эту пустошь в кусочек забайкальской степи.
   Такое сравнение показалось Михаилу-художнику уместным, как только замаячил знакомый пейзаж. Ему доводилось отведать морозца среди забайкальских трав, желтых и густых, как не скошенная пшеница. И «жигуленку», и водителю стоило трудов пробиться к окраине по развороченной  колее. Грейдер сюда еще не добрался, а машин прошло не настолько много, чтобы к полудню утрамбовать вечерний снежок до ледяной корочки.
   Дом геолога имел холостяцкий вид. Ни забора, ни усадьбы. С поля и сразу на крыльцо. Машиной он не обзавелся. Однако ледовая площадка перед крыльцом походила на парковку. Ее облюбовали и отполировали несколько соседей без гаражей. Они верно рассчитали. Если машина все время на виду,  значит, под присмотром.
   Но сегодня  рассчитывать на эту парковку не приходилось. Здесь расположились милицейский УАЗик, пара черных «Волг», «Газель» с синей полосой на боку и группа обшарпанных «Жигулей». Возле них кучковалось с десяток зевак. Мужики в серых телогрейках и черных валенках. Несколько женщин в черных, усиливавших их тучность шубах из искусственного меха. Ребятишки тоже поддерживали цветное однообразие толпы. Морозец стоял крепкий. Их дыхание не уступало печному. Художник был бы не прочь изобразить этот пар как хвост у кота перед кормежкой. Но почему-то дохнуло смерчем. Представилось, как заклубились вертикальные столбы и слились в один.
   Своего железного коня Михаил припарковал у обочины, метрах в ста от коттеджа, пристроил за снежную кучу. Над ней не так давно поработал бульдозер, пропавший на сегодня без вести в неравной борьбе со снежной стихией.
   Пока Михаил убирал ключ и хлопал дверцей, заслонявшей от посторонних запахи бензина, масел, гари в салоне и прочие признаки автомобильной старости, коттедж отрыгнулся также не особо разноцветной толпой. Двое в синих комбинезонах  выволокли кокон в черном полиэтилене и запихнули в «Газель». На ступеньках нарисовалась еще парочка в пятнистых светло-серых бушлатах. Милиционеры из УАЗика. Потом высыпали гражданские в черных пальто и темных куртках, растворились в ватниках и растеклись по машинам.
   От них засаднила душа, как в конце августа под черным пологом сбивавшихся в стаю ворон. Их тревожные крики и теснота в небе напоминали, что лету конец, жди холодов.   Михаилу всегда жилось и можилось в гармонии с природой. Смена времен года не досаждала его и с возрастом. Но вот вороны в конце августа… Это по психике ударяло.
   Ударило и сейчас. «Что там, придурки,  у вас?» - хотелось крикнуть. Михаилу было ясно и так. Друга не стало. На ледовой площадке разворачивалась кавалькада казенных машин. Она подмигивала желто-красным разноцветьем, обдавая зевак и Михаила тоже, высокого, широкоплечего, сильного, белозубого и гривастого, сизым угаром и паром из выхлопных труб, белым дыханьем из приоткрытых окон. Эта яркая, подвижная жизнь у кромки снежных просторов, на искрящемся солнцем белом, нет, не безмолвии, а безволии, отказывалась признавать, что чей-то мир рухнул, что кого-то накрыли черные вороны. Этот внешний, холодный мир ожил. Все ожило, тронулось, задвигалось и исчезло, разгоняя зевак. Только коттедж остался. Да белое безмолвие. Нет, еще желтые метелки сорняка. Они всегда склонялись под задувающей поземкой. А сегодня застыли на морозе. Или впитывают солнце. Да еще белые дымы над серой стеной дальних изб. Они взовьются еще не раз. Эти избы захватили картофельные поля, пастбища и некогда бесхозные земли.
   А ведь именно там место для избушки-сторожки маленького Миши. Туда, помнится, он, первоклашка, бежал по насту, проваливаясь, к вертолету. Большой темный вертолет возник в небе, неспешно пролетел над поселком и по неведомой причине приземлился в чистом поле, вдали от жилья, от людей. Миша бежал к нему из последних сил, обрывая дыхания, с надеждой, что тот не улетит, с надеждой разглядеть это большое, стрекочущее чудовище вблизи. Но вертолет не дождался, и бег был напрасным, как и сегодняшний приезд к другу.
   Михаила убили ножом в шею. Что стало мотивом убийства, не ясно. На ограбление не похоже. Все вещи вроде бы на месте. Да и какие там вещи? Дом едва обживался. В зале на первом этаже – стремянки, рулоны обоев, ведра с известью, банки с краской, разворошенные упаковки и ящики с плиткой, паркетом, металлическими и пластмассовыми переходниками и трубами для систем отопления и водоснабжения. Много других строительных, облицовочных и непонятно каких материалов. Запах от всего этого резкий, нежилой, бьет в нос и в голову, особенно после морозной улицы. Заболеть недолго.
   На втором этаже из трех комнат только одна и обжита. Как помнил при первом посещении, это кабинет Михаила с книгами в две стены, письменным столом, стулом и диваном из белой кожи. Возле него на газете горкой под покрывалом  угадываются одеяло, простыни и подушка. Еще одна комната жилого вида, чистенькая и пустая, хоть сейчас мебель заноси.
   Это тетя Клава постаралась, соседка, которая присматривала за холостяком и, по его просьбе, наводила порядок на втором этаже, отмывала и отскабливала нежилую комнату после строителей. Интересно, для кого готовилось это помещение?
   Тетя Клава – пухленькая, зареванная женщина предпенсионного возраста в синем халате и калошах. В доме жарко натоплено, а ее трясет. На первом этаже – сплошные подоконники и почти круговой обзор из тонированных окон, на кухне – угловой диван и разнообразное семейство табуреток, деревянных, пластмассовых, а прислониться и присесть испуганной женщине негде. Всюду ей бандиты мерещатся. Как ее оставили одну в таком, почти невменяемом  состоянии, не понятно. Порасспросили и бросили, формалисты. Для Михаила – это повод поднять бурю эмоций. А кому выскажешь? Все разъехались давно.
   После звонка в дверь тетя Клава с разгона уткнулась в его дубленку, чуть с крыльца не сбив. Его самого  – на хищно поблескивающую льдом парковку, а его песцовую шапку – в сугроб. Такой огромный, респектабельного вида мужчина. Грех ему не поплакаться. Им не надо было знакомиться. Знали друг друга со школы. Тетя Клава, голенастая и губастая девица, повязывала обоим Михаилам пионерский галстук. Мальчишки были рослые, с тогдашнюю тетю Клаву. Помнится, она немножко презрительно пофыркивала. Подумаешь, вымахали, не дотянуться. А мальчишки обиженно сопели. Тоже мне,  Клавка-пионерка. Они рассчитывали на внимание отрядного барабанщика Вовки Клюева. До нынешних времен он не дожил, утонул у железнодорожного моста в подпитии в день своего рождения.
    Михаил с повисшей на нем уборщицей протиснулся на кухню. Не хотелось смотреть на ее измятое лицо и криво поджатые губы, не потерявшие детской припухлости. Эти изъяны возраста компенсировали округлости грузноватой фигуры с хорошей талией. Тетя Клава, побывав несколько раз замужем, оставалась бездетной, несмотря на частые поездки на юга в зрелом возрасте. От нее пахло луком. Она и сама как хрустящая, ускользающая из рук связка луковиц на зимнем хранении.
   Художник сам на зеркальной итальянской плите разместил чайник и турку. И только потом на пару придвинутых табуреток скинул зимнее облачение. В темно-синем свитере, легком и дорогом, как все заграничное, в черных джинсах и с гривой рабфаковки 30-х годов он был тоже хорош и по-европейски импозантен, как и в дубленке.
   Во Дворце молодежи его интеллигентный и артистичный вид ценили. Директорша, вопреки напряженным графикам оформительской работы и  прочим нервозным моментам концертной суеты, была вежлива с ним. Работницы культуры – руководители кружков и секций, танцовщицы, солистки из ансамбля и даже одна аккордеонистка – назойливы. Но он этого не ценил. Прошли времена, когда ему льстило встряхнуть гитарой в хорошей компании или, скинув с высокого лба густой чуб, переходящий в копну, порассуждать о судьбах искусства и о собственной назначении.
   У него была женщина для случайных связей, владелица сети продуктовых павильонов. Их временные отношения затянулись на годы, не выходя на уровень семейных. Не потому ли что торговка и поэт – величины несовместимые? А, может, сквозь возрастной эгоизм обоих сложно пробиться маршам Мендельсона?
    Тетю Клаву отпаивал чаем, а себя – заварным кофе. Она рассказала, как обнаружила Михаила. Кровь из аорты выплеснулась на стол и растеклась по всей комнате. «Какие-то следы изверга эти, ну, милиция, приметили, - рассказывала. – На бумагу записали. Орудие злодейства не нашли. Я после них все затерла».
  - Значит, фигуру на полу, обведенную мелом, не увижу?
  - На полу его не было. Сидя, в стол уткнулся, - буднично уточнила Клава. Ее ямочки и складочки на  круглом лице покраснели то ли от слез, то ли от горячего чая.
  - А руки как?
  - Левая свисала, а правая - на столе.
  - Под лицом? – не понятно, для чего, допытывался Михаил.
  - Нет, вдоль стола. Вроде как перст указующий.
  - Двуперстие что ли.
  - Эх, Миша, богохульствуешь, - вздохнула Клава. - Просто к книге тянулся.
  «Эх, Клавдия, а еще галстук мне повязала», - почему-то подумалось, а вслух: «Я посмотрю, пожалуй».
   - Иди. Я не пойду, насмотрелась на всю оставшуюся. Смотри, не забоись.
   Михаил шагнул в неосвещенную, но и не совсем темную комнату-кабинет. За серебристыми шторами угасал самый короткий декабрьский день, день зимнего солнцестояния. Уже таяли в морозном тумане оранжевые цвета редких фонарей на деревянных столбах, колыхалось в снежной пелене менее выщербленное, по сравнению с уличными лампочками, желтое ожерелье окон. Шторы колыхались, шуршали, терлись о подоконник, под которым отопительная батарея нагоняла густое тепло, осязаемое после прохладного коридора. Его так и не обжили приткнувшиеся к стене у плинтуса светильники,  литографии в дешевых рамках, настенные календари и прочие заполнителями серости и пустоты.
    А комната отдавала уютом. Он исходил от особой тесноты. В ней счастливо сочетались  небольшой объем помещения и скромная мебель. У стены – диван, у окна - письменный стол. Михаил остановился у порога и прикрыл за собой массивную дверь. Ее основа и облицовка – из плотной древесины. Крепкий лак и бронза петель и ручек тоже внушали добротность. Прикрыл за собой и вроде бы как проник в сейф с неразгаданными загадками.
  Он ощущал то мгновение времени, которое таяло с каждой секундой. Оно складывалось из сильных запахов стандартного в своей новизне и необжитости жилья, из слабого холостяцкого парфюма, которому уже не утвердиться на этом полуобжитом пятачке, из других, чужих и резких запахов, с намеками на больницу, машинные масла, табак и морозную свежесть. Это мгновение уходило. Некому было насытить другое мгновение, которое, по ощущениям застывшего в сумраке на пути к столу Михаила, нуждалось в новых запахах. А их не будет. Человека убили. То, что занесла толпа, отскоблено, промыто, проветрено. Вот выветрится сырость, оставленная Клавой, и к этим стоптанным тапочкам-лепёшкам в углу, к газетам, прикрывшим постельный рулон на диване, оголенному столу и сморщенным в полумраке книжным полкам подкрадется пыль. Всё пыль, всё тлен. Мгновение станет вечностью.
  Это навеянное сумраком и одиночеством чувство Михаилу не понравилось. Художник, он доверял не запахам, а краскам. Они в серо-белом исполнении вечернего сумрака и серебристо-желтых отсветов за окном оптимизма также не прибавляли. Михаил знал, как с этим бороться. Зажмуриться до ярких, оранжевых всплесков век, включить воображение, и мир преобразится. Он так и сделал. Не помогло.
  А если, как его неудачливый  друг, - за стол и замереть в тишине? Он чуть-чуть поколебал спинку старомодного, с округлыми формами стула, костлявого, под стать ушедшему хозяину, протиснулся к столу и упал на стул. Качнулось, скрипнуло, а в душе не шевельнулось ничего. Застыла душа от боли. И это мгновение не разбудило воображение, не принесло ни новых запахов, ни ярких красок.
  Михаилу захотелось провести ладонью по поверхности стола, чтобы ощутить теплоту, оставленную другом. Но его удержала мысль-предостережение. Здесь была кровь. Одна мысль о ней излечивает от сантиментов. Он чисто интуитивно, будто отыскивая что-то, провел ладонью под крышкой стола. Холодное, липкое, густое сковало пальцы, заполнило поры. Кровь! Она спряталась здесь, притягивая живое и теплое,  обнаруживая своё неприятие света и неистребимую назойливость заполнить пространство. Это потрясение в виде ужаса или брезгливости Михаил принял как  разряд тока.
  Вскочил, дёрнулся и ухватился за кусок салфетки, застрявшей меж книг. Вытереть руки, скинуть брезгливость и бежать отсюда. Салфетка оказалась конвертом, в котором прощупывался пластмассовый кругляш. Опять разряд тока. В мире плюсов и минусов движение статично. Душа замирает. Замер и Михаил. Вот этот предмет в конверте, не он ли что-то важное в этом  сегодняшнем сумбуре, не намек ли на…? Михаил не подобрал слово.
  Он вдруг почувствовал уверенность, пропитался не кровью, а новым чувством. Наверно, оно сродни осмотрительности. Левой рукой он погрузился в правый задний карман, извлек носовой платок, тщательно вытер пальцы, ладонь, смахнул кровь с конверта и спрятал его в тот же джинсовый карман, под свитер. Здесь делать больше нечего. Пора домой.