001 Проба пера

                МАТРЁНА.
 
  Матрёна, диво дивное, одна на триста деревень вокруг. Росту, что верста коломенская, и весом центнера полтора. Но доброты и простоты и того больше. Парни, по молодости, обходили Матрёну стороной. С годами и мужики по той же дорожке потопали. Что с того, что добрая, кулаки никуда не спрячешь, а они с пол-пуда каждый. Так и дожила Матрёна до тридцати годов, пока не случилось то, что случилось.
  Но прежде надо сказать, что Матрёна безотцовщина, а последних двенадцать лет лет и вовсе сирота. В детдом не попала только потому, что похоронив мать, тут же стала совершеннолетней. Мать её, убогая, маленькая, вечно больная, разродившись неизвестно от кого, всегда жила одна и после родов стала совсем больной. Однако успела вырастить Илью Муромца женского полу, как иногда называли Матрёну деревенские шутники. Первое время после похорон за Матрёной присматривала соседка, да натолкнувшись на подростковое упрямство, махнула рукой. Своих детей полон двор, куда там за чужой дурочкой смотреть. Так и выросла, сама по себе.
  В том году в деревню проводили электричество. Бригада городских монтеров мигом "переженилась" на деревенских вдовах, которых после войны было, пруд пруди. И только один никому не сгодился. Вечно пьяный, с кудрявой головой, скандалил по любому поводу и орал пропитым голосом - " я Пушкин!". Возражать было бесполезно, фамилия у него такая.
  Как они умудрились сойтись, одному Богу известно, а деревенским даже не интересно. Никто Матрёну осуждать не стал, своего горя хватало. Посудачили, конечно, только той сплетни и на пол-дня не хватило.
  В акурат к осени работа была закончена и деревня снова "овдовела". Поплакали бабы легонько, и успокоились. Никто не надеялся на замужество, знали, что так и будет. А Матрёна, то ли с растройства, то ли от удивления, взяла да и родила. Но не просто родила, а выродила нечто покрытое коркой как черепаха. И сроку то было всего пять месяцев. Увидев промеж ног, на кровати, диво-дивное, Матрёна, как ошпареная, бросилась к соседке, враз позабыв, что только родила.
  Когда соседка переступила порог, ей осталось только перекреститься.
  -О Господи, что это у тебя?
  -Так я и сама не знаю, вот, родила.
  -Схоронить бы, надобно.
  -Оно вроде живое.
  Соседка присмотрелась и снова перекрестилась.
  -Господи, и впрямь живое, угораздило бы меня грех на душу взять, да Бог миловал.
  Она призадумалась, а потом повернулась к Матрёне.
  -Ты вот что, ступай ка с ним к бабке Сороке. Фельшерица тебе, всё одно, не поможет. А та, как скажет, так оно и будет.
  Бабка Сорокина, прозваная Сорокой, была ворожеей и признавалась деревенскими поумней любого врача, да и то сказать, врачевала деревню ещё с гражданской войны. Сгорбленая до самой земли, похожая на сказочную Бабу Ягу, многим спасла жизнь и имела непререкаемый авторитет.
  Не обращая на принесенную Матрёной корзину ни малейшего внимания, Сорока первым делом напоила её каким-то отваром и та провалилась в сон, как в колодец без дна. Когда пришла в себя, Сорока уже хлопотала у печи, колдуя над зельями.
  -Послушай меня, да попомни, когда помру.
  Сорока подошла к Матрёне с горшком варева.
  -Не бойся ничего, все ладно будет. Будешь мазать губы дитю вот этим, да через раз водичкой колодезной. И боле ничего, срок придет титькой кормить, почуешь.
  -Так оно разве дитё?
  -Как ты, так и оно, ты же его родила.
  -Я.
  -Ну так и иди с Богом!
  Была бы Матрёна умом побогаче, может и засомневалась. А так, что велела Сорока, то и сделала.
  Поначалу не отходила от дитя ни на шаг. А после пообвыкла. Стала по хозяйству хлопотать без страха за душой. Корзинку с дитём на печь приладила, время от времени наведывалась, губы мазала наваром да водичкой. Дитя не плакало, не просило грудь и даже под себя не ходило. Будто и оно не дитя, и Матрёна не мать, а так себе, гляделка. Заглянула было, фельшерица, посмотрела, и рукой махнула, - не жилец. Еле ноги унесла.
  День за днём, два месяца минуло.
  Под самую зиму удумали бабы за припоздалой брусникой в лес пойти. Матрёна с ними увязалась, вроде как недалече. Шли, языки чесали об небылицы, когда Матрёна стала на месте ступой каменной.
  -Ты чего, али что стряслось, Матрёна?
  -Ой бабоньки, у меня дитё плачет!
  Матрёна вывернула из кофты ведёрные сиськи. Молоко в два ручья брызнуло на землю. Крутанулась юлой на месте, взревела медведицей и засверкала пятками, только её и видели. Стань на пути, снесёт, не заметит.
  Еще от забора услышала Матрёна детский крик. Резануло по сердцу, залило глаза слезой. Вбежала как угорелая в дом, схватила дитя, к груди приладила. Как приладилось дитё сиську сосать, так всю и высосало, хорошо втора была!
  Вот така жутка история приключилась, бабы-девки рёв подняли, мужики затылки чешут, а я дале сказываю.
  С того дня пошла короста от тельца детского кусочками отлипать, и в неделю стало дитя мальчиком, как и все дети, с ручками, ножками и с мужским достоинством. Одно только, аппетит у ребёночка, непомерный. Словно доедал за те два месяца, пока водой кормили. Да разве Матрёне в убыток, молока, что у коровы дойной.
  Вырос Никитка, так его нарекли, не в мать - малой да худощавый. Бабы судачили - в бабку пошел. Умишком только взял. Всё ж не зря по две сиськи уплетал за один присест. Послали в город учиться, одного на всё село, вернулся инженером. Уговорил Матрёну в город переехать, на старости в удобствах пожить.
  Прежде чем покинуть родной дом, сходила Матрёна на кладбище. Поклонилась Сорокиной могилке.
  -Спасибо тебе, матушка. Кабы не ты, не жить бы моему Никитке. Век помнить буду.
  Проведала и родительницы могилку, попрощалась, да с тем и уехала.
  Может приврал немножко, а может выдумал, да только правда всё, вам слушать, да верить, да на ус мотать. А я ещё так скажу, если кто скажет, что и у них то же так было, то точно, врут. Чудес на свете много, а Матрёна одна. На триста деревень вокруг. А деревня та - Петрарки, Холодильного уезду, имени Цымлянского водохранилища волость. Коли мимо ехать будете, так в гости заезжайте, ещё чего расскажу. Насмотрелся пока жил-поживал.