Живые и мертвые

Очередная бумажка легла на стол Чина. Она была яркая, броская. Он видел себя в ней невообразимо красивым, энергичным. Триставторой был в нем таким, каким он никогда не был. А может быть и был когда-то, но этого уже никто не помнил. Да и не нужно было это никому, кроме самого Триставторого.

Усталые серые глаза пытались прочитать мысли Чина, надеясь на лучшее. Но Чин был неумолим:

– Этот документ никуда не годится! Мне нужны яркие краски! Иди, работай.

Триставторому ничего не оставалось, как пойти работать. Работал он на заводе. Как обычно, Триставторой не заметил, как дошел до этого завода, как на проходной его отметил Стопятидесятый, приложив бумажку к его сердцу и забрав немного тускнеющих цветов оттуда. Не обратил внимания и на других рабочих, сидящих за станками и вяло перебирающих каждый свои документы.

Триставторой просто дошел до своего станка и задумался. Откуда взять больше цветов? В нем самом этих цветов почти не осталось. Неужели придется послушать совет лучшего друга – Стодевятого – и писать документы краской, которую тот ему оставил? «Но ведь это же не мои цвета! Как я могу в документе описывать себя не своими цветами?» –  думал про себя Триставторой.

– Ты один такой остался. Все пишут документы этими «мертвыми» красками. Чину нравится, –  говорил ему когда-то Стодевятый.

Похоже, придется послушать Стодевятого, иначе его уволят. Триставторой точно не знал, но что-то говорило ему, что он не способен жить без этой работы, вдалеке от станков.
– Ой! – раздалось вдруг. – Извините!

Это самое «Ой! Извините!» поразило Триставторого настолько, что он не обратил внимания, что этот возглас сопровождался толчком в спину чем-то большим, мягким, теплым. Он обернулся и увидел лежащего на полу в луже воды человека.

– Ты кто?

– Уборщик.

Что-то необычное было в этом ответе. Нет-нет, не сам ответ был странным. Голос звучал необычно, да и сам человек был необычен. Триставторой вскочил и помог встать Уборщику, усадил на свой стул.

– Твой голос… Что с ним?

– Ничего.

– У тебя глаза… голубые, как… как небо.

Триставторой не знал, какого цвета небо. Он просто помнил, что его мама в детстве рассказывала ему о голубом небе.

– Небо не голубое!

– А какое оно тогда?

Вместо ответа Уборщик взял Триставторого за руку и повел к окну.

– Смотри! Скажи, какого цвета?

– Серого… – удивленно ответил Триставторой. – Стой! Синее. Темно-синее. Фиолетовое. А вон там – оранжевое. Откуда ты это знаешь?

– Смотри сюда, – ответил ему Уборщик, указывая на цех, где работал Триставторой.

Триставторой посмотрел туда, куда указывал Уборщик, и увидел своих коллег, работающих за станками. Вот Стодевятый, вот Двестиседьмой. Они были какие-то… пустые. В других рядах сидели остальные. Триставторой подходил к каждому из них и заглядывал в их серые глаза, смотрел, что они делают. Стодевятый был прав: все использовали «мертвые» краски. В документах он узнавал каждого из своих коллег. Но там они пылали от всех красок.

– Эти бумажки забирают все цвета. У твоих коллег уже не осталось своих красок. А у некоторых их изначально не было. Поэтому они в документах себя рисуют «мертвыми» красками. А они только сильнее впитывают ваши цвета. А я не работаю ни с бумажками, ни с «мертвыми» красками. Поэтому и вижу небо.

Триставторому стало не по себе. Тут он увидел свое отражение в луже, разлитой Уборщиком. Его лицо было почти таким же, как и у других: серое, неживое. Только глаза были необычно карими, добрыми.

Триставторому захотелось бежать. Бросить все и бежать. Подальше от всех этих документов. Чтобы сохранить в себе хоть что-то. Но его что-то держало, тянуло к этому месту. Он пытался вспомнить, но это давалось с трудом.

– Я забыл. Напомни, что делают на этих станках?

– Уже ничего. Раньше на них делали жизненно необходимые добры. Эти добры помогали всем.

– Что я могу сделать сейчас?

– Мир умирает. Я не знаю, как ему помочь. Но я могу помочь тебе.

С этими словами Уборщик обнял Триставторого. Триставторой почувствовал, как в его сердце входят цвета Уборщика.

– Это все, что я могу сделать.


*   *   *


Триставторой стоял у станка, делал добры. Бумажки он не стал выбрасывать: если Чин не будет получать своих бумажек, то его уволят. А если его уволят, то он не сможет делать добры. И Чина он не винил: тот просто выживал в этой системе.

Триставторой знал, что когда-нибудь эти бумажки высосут и из него все цвета. Но до этого он успеет сделать хоть немного добров и раздать их тем, до кого еще не добрались бумажки.




302