Родители с большой буквы

               

   Антонина проснулась среди ночи от необъяснимой тревоги. Сердце не то чтобы болело – она его просто не чувствовала. Казалось. что в левой стороне груди образовалась пустота – холодная, холодная. Встала, накапала карвалол, хотя не совсем понимала, чем он ей может помочь, и снова легла. Но уснуть так и не смогла и снова встала.
   - Ты что мечешься, что случилось? – сонным голосом спросил её муж.
   - Ой, Петя, не знаю что, но что-то случилось, - сквозь слёзы проговорила Антонина, - давай ребятам позвоним.
   - В три часа ночи? И кому  из троих? – спокойно спросил Пётр Ильич. И немного помолчав добавил: - Ложись, ложись, насмотришься чего попало по телевизору и не спишь потом. Мне на работу рано вставать.
   Муж уснул, а она кое-как протерпев ещё час всё-таки решилась позвонить. «Кому первому? Да наверное первому и позвоню». Трубку долго не брали. Потом услышав сонный голос невестки она со страхом и с дрожью в голосе проговорила, вернее прохрипела: …-А Максим…
  - А его нет, он позвонил, что задержится на работе, у них там что-то случилось, но так и не пришёл.
   Трубка выпала из рук Антонины. Максим, самый старший из её сыновей, совсем недавно получил должность главного инженера на ТЭЦ  и, стараясь «оправдать доверие», проводил там всё своё свободное время. А, может, дело было и не в ответственности, а в том, что его семейная жизнь трещала по швам и работа стала отдушиной.
   Женился Максим рано – ещё на первом курсе института, по сумасшедшей любви. Но к 36 годам любовь притупилась, зато росли двое детей. Из-за них-то он и терпел всё то, что далеко не каждый мужик стал бы терпеть – увлечения жены на стороне. Вот потому-то и жалела его больше двух других сыновей, хоть он и был старшим. Потому-то и позвонила среди ночи именно ему. А, может, просто сердце материнское подсказало, что с её первенцем случилась беда.
   - Петя, Петя, проснись, надо на ТЭЦ позвонить. Максима дома нет, - трясла она мужа, захлёбываясь в слезах.
   Пётр Ильич, видя состояние жены, не стал спорить. Но с ТЭЦ ему ответили, что его сын ушёл с работы ещё в 11 часов вечера. Где? Он не пил, был примерным семьянином. Где? этот вопрос заставлял набирать один за другим номера милиции, больницы, морга. Но везде отвечали «нет», «не поступал». Да и не могли ответить иначе, потому что было пять часов утра, а Максима, лежащего под аркой недалеко от собственного дома с пробитой головой, едва подающего признаки жизни, дворничиха обнаружила только в шесть.
   С этого дня Антонина стала ходить в больницу как на работу. Её сначала уговаривали, потом ругали, а потом привыкли к скорбно стоящей у дверей реанимации женщине, уже не задающей никаких вопросов и только вопросительно заглядывающей в глаза всякому, кто выходил оттуда. Где всё ника не приходил в сознание её сын. Пётр Ильич пытался с ней говорить, рассказывал, что сам узнавал у врачей, которые были бессильны исправить то, что сделала чья-то злодейская рука.
   - Тоня, милая, пойми: тем, что ты дежуришь под дверями реанимации, Максиму не поможешь, - увещевал он жену. – Выйдет из комы, тогда будем думать, что делать дальше.
Она согласно кивала головой. а потом. Ничего не сказав мужу, поднималась и вновь отправлялась в больницу.
   Через три недели Максима, так и не пришедшего в себя, перевели в палату коматозников отделения нейрохирургии. И Антонине не только позволили его навещать, но со временем и разрешили за ним ухаживать. Она меняла своему4 мальчику памперсы, умывала его, брила и ждала, ждала, ждала…
   Из комы он вышел только через два месяца. Но это уже был не Максим Петрович – главный инженер предприятия, специалист высокого класса, отец двоих подростков. Это был ребёнок, которого нужно было учить говорить, есть, пить. Но он был жив! И для матери это было главным. Её сынок, её Максимчик, не лежит безучастным с трубками под аппаратом, а говорит «мама», «папа», называет по имени братьев. Которые продолжают его любить также, как до трагедии. Только на жену он никак не реагировал. Может это срабатывал защитный механизм от душевной боли? Хотя вряд ли он мог испытывать боль такого рода, других болей было больше чем достаточно.
   Людмила приходила его только навестить и никакого участия в его новой жизни не принимала, потому, видимо, и не воспринималась как близкий человек. Он ей просто беспомощно улыбался, как и всем остальным, с кем приходилось сталкиваться: врачам, медсёстрам, массажисткам. Детей жена от него отстранила, боясь травмировать их психику, а личная жизнь у неё шла своим чередом, как и раньше. А Антонина, забрав Максима домой, решила отстранить от него и Людмилу, чтобы не травмировать его психику. А Людмила и не сопротивлялась – дала матери согласие на развод не раздумывая.
   Жизнь в доме Синицыных изменилась полностью. Пётр Ильич, ещё когда сын лежал в больнице, перешёл работать на полставки – два, три дня в неделю. Сделал ремонт, подготовил комнату для сына и убрал все порожки, чтобы инвалидная коляска могла свободно перемещаться по всей трёхкомнатной квартире. Ходить Максим не мог – было поражено левое полушарие мозга, отвечающее не только за речь, но и за работу всей правой стороны. У него потянуло правую ногу и руку. Сначала в коляске его возили родители, потом постепенно он научился управлять ею сам. Также понемногу, медленно он учился говорить. С мыслительной деятельностью дела обстояли хуже, но и здесь были подвижки. Родители старались.
  Антонина снова стала смотреться в зеркало, подрисовывать глаза, покупать обновки. И гулять с инвалидной коляской выходила улыбаясь так, как не улыбаются мамы, везущие в детских колясках здоровых полноценных младенцев.
  - Вы посмотрите на эту толстозадую модницу: и никакое горе её не берёт, - громко шептались кумушки на лавочке.
  Она делала вид, что ничего не слышит. Главное – чтобы её Максим не догадывался о своей ущербности, не видел в её глазах слёз и тоски. Всё это было, когда он спал, и с каждым днём всё реже. Она радовалась каждому новому слову произнесённому сыном посильнее, чем когда он это делал в два – три года. Она пела ему песни, танцевала перед ним на своих больных ногах, лишь бы доставить ему хоть маленькую радость. А потом, выйдя якобы попить, душила в себе плач и вновь заходила в комнату улыбаясь. У них с Петром Ильичём была мечта – вернуть сыну разум. Пусть не в том объёме, что был до трагедии, но достаточный для жизни без них. Ведь когда-то их не станет – обоим уже хорошо за шестьдесят, и хорошим здоровьем ни один из них не отличался. А братья…Да, они очень любили Максима, но так нагружать их в этой сложной жизни родители не хотели.
  Петр Ильич с помощью среднего сына врача-невропатолога собрал адреса всех специалистов а этой области. Он рассылал истории болезни и снимки и отовсюду получал ответы: процессы не обратимы, лечению не подлежит. И вдруг однажды, когда надежды уже не оставалось, пришло приглашение в одну из частных московских клиник: «Привозите, попробуем лечить». Обещаний, что результаты будут положительными, не было. О затянутую кожей рану требовали закрыть. В соё время нейрохирурги этого не сделали, они просто боролись за жизнь. И Пётр Ильич решил сделать это в госпитале, где самому несколько лет назад делали операцию на позвоночнике. Правда, там им, людям, не имеющим никакого отношения к армии, нужно за операцию платить. А где не нужно? В госпитале хоть по официальным расценкам в кассу, а сколько они за три года мытарств по врачам передали денег в конвертах, и счёт потеряли.
В госпитале я с этой семьёй и познакомилась. Максима прооперировали в пятницу. Сама по себе операция не сложная, в мозг не влезали, просто закрыли дырку в черепе, и потому в воскресенье из реанимации его уже перевели в палату. Увидев отца, он горько заплакал.
   - Ну, Максимочка, ну маленький, прекращай расстраиваться, всё уже позади, - успокаивал его Пётр Ильич, вытирая сыну слёзы. – Скоро поправимся и – домой.
    Сам папа держался очень стойко, но только до тех пор, пока не понял, что операция, которую врачи называли несложной. Уничтожила половину его усилий по восстановлению речи и памяти сына. После этого горького открытия он сначала впал в уныние, а затем сел за составление словаря самых простых слов и понятий и начал ненавязчиво и осторожно игру - занятия с сыном. Через три дня, когда его сменила жена, сын уже делал кое-какие успехи. Последствия операции медленно, но всё-таки отступали. Мать Максим встретил так же, как и отца, - слезами. Она его успокаивала, гладила по щекам, плечам, но себе плакать не позволяла.
  - Максим, ты писать не хочешь? Надо сыночек, надо, - уговаривала она высокого 39-летнего мужчину, как маленького ребёнка. И от этой простой фразы у меня сначала мороз шёл по коже. А потом я уже спокойно помогала своей соседке по несчастью убирать, когда её «малыш» обкакался.
   - Ничего, мой мальчик, ничего. – Вот выпишемся, окрепнем и поедем в Москву  к  профессору, - то ли сына, то ли себя успокаивала Антонина. Максим из этой фразы понимал только то, что выписаться – значит оказаться дома, в привычной обстановке.
Каждый день приезжал средний сын Леонид. Он беседовал с врачами. Приводил для консультации узких специалистов, а потом подолгу сидел у постели брата. Сама Антонина все дни до выписки почти не спала. Вёл себя Максим неадекватно: схватывался и пытался вставать, хватал себя за перебинтованную голову. И она, пожилая, полная женщина с больными ногами, в долю секунды оказывалась у его кровати хоть днём, хоть ночью.
Когда Максима выписали, забирать его приехали братья. Отец заболел.
    - Дай Бог, чтобы ваши надежды сбылись, - пожелала я им на прощанье.
    Тоня немного отстала от своих мальчиков и почти шёпотом произнесла: - Это Петя надеется, он живёт этой Москвой, а мы-то с Лёней знаем… Главное, что он жив. Правда же? Уж ты-то меня понимаешь.
   Здесь я впервые увидела в её глазах слёзы. Мой мальчик в это время был на операции, и я тогда ещё надеялась, и мне было  нестерпимо жаль, что у неё этой надежды нет.
   Тех, кто избил Максима, кто превратил его в глубокого инвалида, за три года так и не нашли. Можно было бы задаться целью и нанять платного детектива, но Синицыны решили, что лучше эти средства направить на лечение сына. Ведь они были небогаты.