Марья без Ивана

В пустынном парке бесчинствовал ветер. Срывал с веток вздыбленных кленов оранжевые листья и густо обклеивал ими черную, мокро блестевшую асфальтовую дорожку аллеи, подгоняя Виктора Степановича и Марию, которые тащили вдвоем набитую картошкой сумку. Как ни тяжело было, а Виктор Степанович позволял себе любоваться причудливыми аппликациями из нарядных листьев у себя под ногами. Он старался не раздавить их ненароком, обходил, переступал и тем самым сбивал с четкого шага Марию. Но она недовольства своего вслух не выражала, только крепче сжимала ручку сумки при каждом рывке. Держалась прямо, ступала со степенным достоинством бывшей деревенской жительницы, чуждой городской суеты, и голову свою, коронованную косой, несла высоко.
 
У выхода из парка они остановились, вместе поставили сумку на скамейку. Пора было расставаться, но оба медлили. Как всегда Виктор Степанович искал предлога подольше задержать. Марию. Уж так не хотелось оставаться одному! У нее дома сын, а его никто не ждет. Подхватив натруженную Мариину руку с застарелыми мозолистыми уплотнениями, он почтительно приник к ней в поцелуе.
 
И тогда в бесстрастно-неподвижном лице Марии что-то дрогнуло, резко очерченные ноздри прямого носа чуть приметно затрепетали, втягивая легкий аромат душистого туалетного мыла и свежего нижнего белья. Как разительно отличались эти запахи от тошнотворной смеси самогона с табаком, которой насквозь был пропитан непутевый муж в последнюю их встречу! С затаенной нежностью, готовой прорваться наружу, обласкала она быстрым взглядом склоненную перед ней голову Виктора Степановича, посеребренную сединой, но стоило ему распрямиться, тут же отвела глаза. И увидела юную парочку, беззастенчиво глазевшую на них из-под козырька закрытой наглухо газетной будки. Мальчишка и девчонка были в одинаковых «варенках», только прическами отличались. У него — пушистые девичьи локоны, у нее — колючая мальчишеская челка. Мария отметила это мимоходом, с невольной поспешностью выдергивая свою руку, которую всё еще держал Виктор Степанович.

А мальчишка с девчонкой переглянулись и прыснули, после чего удалились в обнимку, так и не замеченные Виктором Степановичем — он тем временем взвешивал на вытянутых руках сумку, прикидывая тяжесть на одну Марию.
 
— Может, всё-таки вместе донесем до дому, а?

— Нет.
Виктор Степанович с сожалением опустил сумку на то же место.
— Всё соседей стесняешься?
— А ты как думал? Ну кто ты такой? Мне не муж, сыну моему не отец...
— Сама же не хочешь, — разволновался он. — Который год уговариваю, а жизнь-то проходит!

— Считай, прошла уж, — вздохнула Мария при лестном упоминании о том, что по-прежнему нужна ему больше, чем он ей. Внезапно преображенная, словно ожившая статуя, сошедшая с пьедестала, стала вглядываться в него со странным выражением лица, как будто оценивала заново. — По-другому ведь не можешь, да?

— То есть как это по-другому? Не силой же тебя заставлять!
— А почему бы нет? — Некоторое время она еще глядела на изумленного Виктора Степановича, потом призывный блеск в ее глазах погас, притушенный ресницами, черты лица затвердели. — Шучу я, шучу, Витенька. Всё равно ведь к тебе не поеду, на готовенькое-то, не мною нажитое. Хоть моя квартирка и поплоше твоей будет, а всё же в ней я хозяйка, не то, что в твоих хоромах.

— Собственница ты, Маша. Моя квартира, мой сын...
— Сына не касайся! Выродила, выходила, да не мой?
— Но ведь твой Ванюшка мне тоже не чужой.
А вот этого говорить не следовало. С болезненной ревностью матери, на которую пала вся ответственность воспитания ребенка без отцовской помощи, она оборвала: 
— Нет у него родни, кроме меня, ясно? Одна я!

Без всякой натуги подхватила сумку с картошкой, обогнула Виктора Степановича, словно досадную помеху на пути, и зашагала быстро, будто была налегке, так что он не сразу догнал ее. Пошел рядом, заговорил примирительно:
— Послушай, Маша, я всё-таки о Ванюшке. Мальчик взрослеет, ему нужен друг, мужчина в доме...

— Ты с бабой-то совладать не можешь, где тебе с парнем справиться? — усмехнулась Мария и тут же поджала сочные губы при виде хмельного прохожего. Проводив его взглядом, исполненным негодования, опять заспешила. — Ну и мужики пошли!

Обескураженный Виктор Степанович послал уже вслед ей:
— Я же не виноват, что твой супруг спился!
— А я виновата? — обронила она.
... В парке Виктор Степанович опустился на скамейку, расстегнул верхнюю пуговицу плаща, ослабил узел темного галстука на полосатой рубашке и утомленно прикрыл веки. Неустроенность одинокой жизни согнула почти пополам. Всплыла в памяти улыбка смертельно больной жены. Черные волосы разметались по белой подушке, слова шелестят, как сухие, убитые морозом травы:
— Не надо было мне... слушать врачей... Родила бы тебе сынка или дочку...

— Что ты, что ты, — испугался он тогда в предчувствии неотвратимого конца. — Тебе же нельзя было!

— А теперь вот... Одного тебя оставляю...

Отгоняя тягостное видение, Виктор Степанович затряс головой.
 
— Курни, браток, — проник в его сознание чей-то сочувственный голос. Открыл глаза. Рядом — тот самый хмельной прохожий. Здоровяк, каких мало. На раскаленно-кирпичных щеках по-арестантски рыжеет недельная щетина, грудь, поросшая какой-то звериной шерстью, бесстрашно выставлена из-под брезентовой куртки, а под ней — ни рубашки, ни майки. Улыбается и протягивает пачку распечатанных сигарет.

— Спасибо, — с признательностью поблагодарил Виктор Степанович, — только я, видите ли, не курю, нельзя мне. — Махнул безнадежно рукой, взял сигарету, прикурил и жадно затянулся.

— Почему нельзя, больной, что ли? — После утвердительного кивка Виктора Степановича, хмельной прохожий смачно сплюнул мимо урны, задумчиво почесал за ухом и произнес: — Да-а, с такой бабой заболеешь, это уж точно.
 
— Да нет, давление у меня.
— Я и говорю. Ты вот что, браток, по роже ей вмажь.
— Простите, как?..
— Ну под зад коленом, ежели рожу ей портить не желаешь. На баб это действует, их бить надо, чтобы они нас уважали.
— Так вы что же?.. Свою жену?..
— Я-то, слава те господи, в разводе.
— Понятно.
— Что тебе понятно? — рассвирепел вдруг хмельной прохожий, мгновенно переходя от миролюбия к агрессивности. — Интеллигенция задрипанная! Набаловали нам баб, ни к одной не подступишься!

А Мария уже проходила по своему двору, статная, величавая, ничуть не клонясь под десятикилограммовой сумкой с картошкой. Соседи первыми здоровались с ней. Она кивала с чувством собственного достоинства, но не всем одинаково приветливо, а каждому с той долей уважительности, какую он, по ее мнению, заслуживал. Лизку, соседку с нижнего этажа, ответным приветствием и вовсе не удостоила, будто не слышала робкого «здравствуйте». Лишь осуждающе глянула на осколки под Лизкиным окном, те, что Лизка собирала в газету, свернутую наподобие кулька. Словно застигнутая на месте преступления, Лизка сначала замерла, а потом руки задвигались в лихорадочной спешке, плохо подчиняясь ей. Неосторожное движение — и из порезанного пальца брызнула кровь. С легким вскриком Лизка принялась обсасывать порез, пригвоздив каблуком выпавший из рук запятнанный кровью кулек.

Лишь тогда сострадательная Мария снизошла до совета:
— Рукавички надеть надо.

— У меня только перчатки, — прошептала благодарная Лизка.
— Ну перчатки, не то покалечишься. Опять чья-нибудь супружница счеты с тобой сводила?
Лизка так и вспыхнула..
— Это мальчишки! Нечаянно!
— Значит, стекла тебе больше не бьют? — уточнила Мария. — Давно пора остепениться.
Дома сын не выскочил навстречу Марии, как обычно, не забрал у нее сумку. Она сразу же заглянула в комнату, где он сидел над конспектами, непривычно тихий, как будто затаившийся.

— Я уж думала, тебя до сих пор нет. Что-нибудь случилось?
— Всё в порядке, ма, — не отрываясь от конспекта, ответил Ваня. Прежде всего Мария поставила варить картошку, чтобы покормить его, затем переоделась, накинула халат, сунула ноги в домашние тапки и распустила тяжелую, оттянувшую голову косу. Расчесываться пошла к нему в комнату.
Ваня уже забросил конспект. Маленькими маникюрными ножничками он подравнивал перед зеркалом бакенбарды. И как будто между прочим сообщил:
— Ма, а я женюсь.
Ничего себе!
Но она никак не проявила своего отношения к ошеломившему ее известию, преподнесенному сыном с нарочитой небрежностью. Разве что расческа чуть дольше задержалась в густых, без сединки волосах, а потом Мария опять принялась разгребать их с той же основательной равномерностью, которая выдает домовитую хозяйку, чем бы та ни занималась.
 
Ваня скосил глаза на мать, прислушался к тому, как умиротворенно потрескивают под расческой материнские волосы, лишь потом перевел дыхание. Главное сказано и как будто бы принято к сведению без гневного протеста. А он-то переживал! Готовился исподволь к яростному отпору, накапливал аргументы в свою пользу. Еще ведь не было случая, чтобы победил мать в споре — где ему с ней тягаться! Но тут, в самом жизненно важном для себя вопросе, решил защищаться изо всех сил, держаться до конца.

Лишь когда он совсем успокоился, проникся надеждой, что всё обойдется, Мария скользнула по нему испытующим взглядом. Меньше всего сейчас походил на жениха ее сын. Курчавые бакенбарды казались наклеенными на пухлые, младенчески розовые щеки специально для солидности. Внешне сын — вылитая мать, тоже рослый, ладный. Да маловато в нем крепости материнской, любая эпидемия обязательно зацепит, ни один грипп мимо не пройдет. Вот и сегодня Ваня покашливает... Неужели всерьез жениться надумал?. От одной мысли, что пришел конец их счастливой жизни вдвоем, затрепыхалось отчаянно Мариино сердце. Конечно, Мария знала: когда-нибудь сын перестанет нуждаться в ней, своей матери. Ее заменит другая женщина. Жена. Таков уж закон природы. Но, отрывая от себя с болью, с кровью существо, произведенное тобой на свет, всегда стараешься передать его в надежные руки. Потому что потом, до самой смерти, одолевают сомнения, так ли ему хорошо с той женщиной, — с женой, как с тобой — с матерью.

И вот она, эта минута, которую Мария с тайным страхом ждала всегда. Еще купала несмышленыша-Ванюшку в корыте, а уж загадывала, какую жену выберет. Что ж, ей, Марии, не в чем упрекнуть себя. Сын у нее как подарок для кого-то! Уж она-то сделала всё, чтобы вытравить из него отцовскую дурь... Лишь губы и взял от отца, твердые, точно запечатанные. Ишь ведь как плотно стиснул, не раздвинешь и силой.

Заметив, что мать смотрит на него, Ваня улыбнулся ей в зеркале. И губы его разжались:
— Так я позову ее, ма?
— Зови, — разрешила Мария.
Он радостно засобирался, а она стала с лихорадочной поспешностью перебирать в памяти знакомых девушек, тех, что забегали к ним иногда. Мила? Ну что же, серьезная и держит себя с достоинством. Только слишком общественными делами занята, совсем не домашняя. Может, Верочка? Хлопотунья, ласковая, как котенок. Хотя ведь ласками тоже замучить можно, если они сверх меры. Нет, наверное, это Светлана. Такая пава! Что походка, что повадки. Но не будет ли она одну себя холить, пренебрегая мужем? Эх! Матери, они, видно, в этом одинаковы: дорого сынов своих ценят. Все-то девушки недостойны их.

— Дай шарфик поправлю, ишь, скособочился, — потянулась Мария, которой мучительно захотелось дотронуться до сына, как будто его уже отрывали от нее. — Ты надолго?

— Что ты, ма! Заскочу за ней и домой! Ты жди нас, ма, ладно?
От сдержанного кивка матери Ваня просиял. Нагнулся благодарно и, переждав, пока она закутает ему шею теплым шарфом, потерся щекой о ее щеку, как в детстве. Мария заморгала, чтобы скрыть набежавшую слезу, — плакать себе и в одиночестве не позволила бы. А уж сыну вообще знать ни к чему, что бывают и у нее, у Марии, минуты слабости.

— Господи, да ты у меня совсем еще дитя малое...
Он не стал разуверять ее. Если угодно так считать — пожалуйста. Лишь бы не отговаривала жениться. Пол-дела сделано: факт изложен. Вот бы и вторая половина дела — представление невесты — прошла столь же успешно. Всё зависит от матери, а она с характером. Из-за этого самого характера, небось, и Виктор Степанович на ней не женится. Подарил вон велосипед, ему, Ване, на день рождения, так мать не успокоилась до тех пор, пока все деньги, до последнего рублика, не выплатила. Работала почти до десяти вечера, да еще домой отчеты прихватывала. Дебит-кредит. Ни выходных, ни праздников. Ей же приходилось за двоих родителей сразу надрываться, чтобы он, Ваня, никогда об отце не пожалел... А беречь себя мать не умеет. Вечная труженица. И нет ведь износу. Неувядаемая!

Все эти мысли промелькнули в голове Вани, пока он любовался властной статью матери.

— А ты смотришься, ма! Классная женщина!
Восторженная похвала сына застала Марию врасплох. По-девичьи вспыхнув, еще больше похорошев от этого, она доплела проворными пальцами косу.
— Ах, ты подлиза...

Уже у двери он весело запротестовал:
— Нет, честно, Макси-прима-экстра-супер-люкс!
Выпроводив сына, Мария пошла на кухню. Надо чайник вскипятить, дa чай для заварки приговить За стoлoм и разглядит она ту, кого приведет Ваня. Интересно всё-таки, знает ее или нет? Если и знает, всё равно заново присмотреться следует, уже не как к чужому человеку, а как к той, что, возможно, судьбой Ваниной станет. Вполне возможно. Если она, Мария, одобрит. Конечно, девушки сейчас не те, что были в пору Марииной молодости. Хотя бы ее саму взять. Уж как на свекровь обижена была, а угождала, ни в чем ослушаться не смела. Потому что так полагается. Не Марией заведено, не Марии отменять.
Какую обиду нанесла ей свекровь на свадьбе!

Давно это было, но запомнилось навсегда...
На Марииной свадьбе в лихой пляске с надрывом дробила пол перед Иваном зареванная Пелагея, закадычная подружка Марии, влюбленная в ее жениха. А потом придушенно крикнула: 
— Горько!..
Гости подхватили ее крик, затопали, захлопали с требованием немедленно «подсластить». 

— Горька-а-а!
Сграбастав стеснительно уклонявшуюся Марию, Иван поцеловал ее напоказ долгим, взасос, поцелуем. Она не знала, куда деваться от нескромных шуток подвыпивших гостей, а ему хоть бы что, сам шутил и хохотал. Но притих, когда встала его мать, свекровь Марии, закутанная в черную траурную шаль с кистями, будто не свадьба справлялась, а хоронили кого.

В пояс, уважительно поклонилась ей Мария.
— Сирота я, Алена Васильевна, так будьте мне заместо матушки.
Вороньими крыльями взметнулись углы сброшенной свекровью шали.
— Не пара ты моему сыну! Вон Пашка, — ткнула указательным пальцем в замершую за столом Пелагею, — она пара, а ты нет!

Зашушукались гости. Пелагея схватила полную рюмку самогона и выпила залпом, после чего закашлялась до слез.

— Маманя! — взмолился Иван, загораживая собой потрясенную Марию.
— Не бери ее в жены, сынок, засушит тебя царевна-несмеяна...
Ничего себе, благословила молодых! Может, с того свекровьего приговора и пошла у них жизнь вкривь да вкось? И раньше-то Марии не с чего было веселиться, с малолетства на одну себя надеялась. Бросилась она тогда вон из-за свадебного стола, не помня себя. Иван опрометью за ней. На пороге лишь на миг остановился с укоризненными словами:
— Просил же вас, маманя!

Догнал он Марию за избой возле врытой в землю лавочки, где росли ель с березой. Насильно усадил на свои колени, начал укачивать как маленькую.

— Смотри, — показал на деревья, — тоже ведь разные, а вместе уживаются. Да мы с тобой назло всем счастливыми будем!

Долго она смотрела на деревья затуманенными от слез глазами. Снизу стволы тесно прижались друг к дружке, вроде бы даже срослись, но верхушки у них — каждая наособицу. Березовые светлые листочки трепыхались беззаботно, тогда как сумрачная еловая хвоя хоть бы шелохнулась.

— Иван да Марья! — погладил их Иван поочередно.
И правда, если изогнутая, будто в шутливом полупоклоне береза чем-то напоминала веселого Ивана, то прямоствольная строгая ель похожа была на Марию.

Углубленная в воспоминания, она не сразу услышала звонки в дверь. Тем более, что звонили тихо, неуверенно. Кто бы это мог быть? Ване за такое время не обернуться, к тому же у него ключ есть. Может, Виктор Степанович всё-таки осмелился? Он до того деликатный, что нажать покрепче на кнопку звонка и то себе не позволит. Не мужик, кисель молочный. А всё же не послушался ее — заявился! Доказал, что есть характер. И, конечно, некстати.

Но оказалось — вовсе не он, а соседка по подъезду Лизка.
— Чего стоишь на пороге, проходи, раз пришла, — сказала Мария, видя как та переминается с ноги на ногу.

— Я вот тут принесла, Мария Филатовна...
Лизка притискивала к нарядному платью картонный рулон, в котором угадывались Ванины чертежи.
— Опять за моего сына чертила? — покачала головой Мария. — Ладно, положи там, в комнате.

Лизка бочком-бочком в коридоре, по стенке, и в комнату на тахту. Глазки потуплены, ни дать, ни взять смиренница. Вроде и не она мужиков меняла, не ей бабы во дворе косточки перемывали.

— Ты вот что, Лизавета, рассиживаться мне с тобой некогда. Помоги-ка лучше на стол собрать. А я пока пол протру. Гости у меня нынче будут.
Встрепенулась Лизка. Остренькую козью мордочку приподняла, каблучками-копытцами по линолеуму зацокала. Стаканы с подстаканниками, ложки чайные, вазочки — мигом всё приготовила. Не забыла праздничную скатерть постелить и сверху прозрачной полиэтиленовой пленкой закрыть, чтобы от пятен уберечь. Даже банку с любимым Марииным вареньем в буфете разыскала. Да так ловко действовала, что Мария диву давалась. Скажите, пожалуйста, как только успела освоиться в квартире за несколько минут? Будто век здесь домашними делами занималась! Еще сообщила, что Ваню на лестнице встретила. Он в гастроном за сухим вином зайдет. Так и просил передать.

— Догадался, — улыбнулась польщенная Мария. — Не захотел, чтобы мать ноги била. А ты, Лизавета, не балуй мне сына. Наказывала же тебе: не черти за него, не приучай чужими руками жар загребать. Пусть сам!
— Так ведь он сколько промучается? Известно, студент! А я у себя за кульманом раз-два и готово. Вы ведь, Мария Филатовна, тоже иногда его балуете...

— Я ему мать!
— Конечно, конечно, — поспешно согласилась Лизка.
— К тому же если делаю что для него, всегда оговариваю это. Пусть кумекает: на дармовщину среди людей не проживешь. А у тебя он чертежи берет с таким видом, будто ты обязана ему, есть разница? Эх, Лизавета, Лизавета, всем-то подряд услужить ты готова! Разве можно так?
Лизка сконфузилась.

— Такая уж я...
Ну что с ней делать? Разбранить, нашлепать, как девчонку, бабу эту несуразную? Ишь ведь, заморгала как. Еще, чего доброго, разревется тут.

Не дала Мария жалости овладеть собой. Жалетъ Лизку — только портить. Хотя чего уж там портить-то!

— Ты сколько раз была замужем, Лизавета?
— Два...
— И оба мужа тебя бросили?
— Первый ушел от меня. А второго сама выгнала, не любила его.
— Так уж только из-за того, что не любила? — не поверила Мария.
Изумилась Лизка.
 
— Разве этого мало?
Будто не слыша ее, Мария продолжала:
— И потом погуливала, так?
— Так...
Хоть с запинкой, а прямо ответила Лизка, не стала выкручиваться, себя выгораживать, чем и подкупила Марию.

— Ладно, дело прошлое. Ты вот что, Лизавета, сплетникам-то лучше говори, что по делу к тебе приходили, ясно? Мол, товарищи по работе. И всё.

— Нет.
— Что нет?
— Кто же не знает, зачем мужчины к женщине по ночам ходят?
Мария так и обомлела. Бросила полотенце, которым протирала рюмки, и уставилась на Лизку, как на ненормальную. Бесстыдница или наивная? Всё-таки, наверное, не от мира сего. Другие, может, и не такое вытворяют, да всё у них шито-крыто. А у этой душа нараспашку, за что и страдает. Известны мужья-то ее — шваль безответственная. Оттого, небось, и в разгул ударялась...

— Скажи, пожалуйста, зачем ты перед всеми открываешься, а, Лизавета?
— Я не перед всеми, — прошептала Лизка. — Я перед вами...
— А я тебе кто? Какая такая родня?

Молчание Лизки, теребившей в замешательстве кружевную отделку у платья, распалило Марию.

— Брось портить вещь! — прикрикнула она. — Вот уж бесхитростная ты, соврать про себя и то не можешь. Ведь не ходят к тебе больше!

— Не ходят.
Лизка вскинула глаза, и Мария обнаружила с удивлением, что они у нее прозрачно чисты, густой незамутненной голубизны.

— Вот что, Лизавета, не обижайся на меня, предупредить последний раз хочу. Чтобы чертежей твоих больше я у сына моего не видела! Ясно? Тебе, может быть, все равно, перед кем подолом мести, но он у меня парень серьезный. Ни к чему ему на твои фигли-мигли смотреть! К тому же, возможно, женится скоро... Ты плачешь, что ли?

Из круглых глаз Лизки катились мелкие слезинки. Она давила их костяшками пальцев, трясла кудряшками и всё старалась унять дрожь в худеньком теле. 

— Я ничего, я сейчас...

Лизкино раскаяние было столь очевидным, что в Марии перевернулось что-то: захотелось защитить Лизку от самой же Лизки. Она привлекла ее к себе, и та сразу же припала к высокой Марииной груди, как к материнской. Прерывисто, со всхлипом вздохнула, будто пожаловалась на судьбу свою нескладную.

— Эх, бабонька... — У Марии тоже комок в горле застрял. — Распускаться-то нам с тобой никак нельзя. Это мужикам всё дозволено, а нам нет. Мы с тобой, бабонька, за всё про всё в ответе. И за детей, и за мужей и за себя, так уж получается.
 
Они не заметили, как вошел Ваня. Появился перед ними неожиданно, довольный собой, в сверкающих каплях дождя на болоньевой куртке.
— Договорились? — воскликнул он. — Ну разве не прав я был, Лиза, что без меня вы скорее поймете друг друга? Как точно всё с магазином рассчитал!

Стыдясь своей чувствительной позы, Мария отстранилась от Лизки, не вникая в слова Вани. Но где-то в подсознании они, видимо, всё-таки застряли, потому что, заглядывая за Ванину спину — где же невеста? — и поправляя встрепанную косу — размякла дуреха! — силилась ухватить какой-то смысл в происходящем. Лизка исподтишка подавала Ване знаки, но он отмахнулся от нее, затеребил мать.
 
— Ма, свадьба как, тут у нас будет или в ресторан закатимся?
— Свадьба? — Мария отступила вглубь комнаты и притянула к себе, не глядя, стул, будто хотела отгородиться им от того, что неот­вратимо надвигалось на нее. — Так на ком же ты женишься, сынок?
— Ну, ма!

Ваня приобнял Лизку и шагнул с ней к матери.
— Так это она — твоя невеста? — спросила Мария спокойно, слишком спокойно, уже обо всем догадываясь.
 
Ей не нужен был ответ, она знала его. И всё-таки выслушала сына, не ощущая ни рук, ни ног своих. Будто не она здесь стояла, совсем другая, посторонняя женщина, не ее это касалось. Потому что разве могло с ней, с Марией, такое случиться?.

Ваня заметил наконец что-то неладное.
— Ма, что с тобой? Ты слышишь меня, ма?
Лизка метнулась в кухню и вернулась со стаканом воды.
— Выпейте, Мария Филатовна! Ванечка, ей прилечь нужно...
Лишь когда Лизка коснулась Марии, и та почувствовала от легкого прикосновения нестерпимую боль где-то внутри, отдавая уже полный отчет себе в том, что это происходит с ней, а не с кем-нибудь, и наяву, а не во сне, материнское отчаянье прорвалось наружу.
 
— Вон!
В этом вопле Марии перемешались угроза с мольбой. И несбывшиеся надежды, и обманутое доверие и еще много-много всякого такого, чего сама Мария объяснить бы не смогла. От него, от этого вопля, как от удара покачнулась Лизка. Спотыкаясь, побрела к выходу.
 
— Куда? — крикнул Ваня. — Я же люблю ее, мама!
— Вон из моего дома, — отчетливо произнесла вдогонку Лизке Мария.
И тогда Ваня, который вначале метался между двумя дорогими ему женщинами, сделал свой окончательный выбор. Он пошел за Лизкой. Отцовские губы на лице сына разжались, чтобы кинуть матери:
— Эх, ты!
И Мария осталась одна.

Чего только не бывало у нее в жизни. Но бессонная ночь выдалась впервые. Господи, откуда ей было знать, что ночи так нестерпимо длинны? И нет никакого средства укоротить их! Когда один на один с бедой, постель кажется гробовой плахой. Сын, ее единственный сын, выпестованный ею, ушел. А как он взглянул на нее в дверях — будто на врага заклятого. Всё Лизка! Так вот для кого, она, Мария, отцовское упрямство в сыне ломала... Но почему, почему он выбрал не мать, а Лизку? Хотя мать приказывала ему остаться, тогда как Лизка ни о чем не просила. С чего это он взбунтовался против матери?.. С чего? Да знает Мария — с чего! Ведь ее Ваня — плоть от плоти Иванов сын. Отстранила его от отца, увезла из деревни в город, а отцовская-то месть и настигла их.

Ох, уж этот Иван! Бесшабашным человеком был и легких путей искал в жизни. Всё носило его по земле, нигде укорениться не мог. В то последнее лето он по соседним колхозам на шабашках зарабатывал, Мария в своем почти что за так спину гнула. Но денег мужниных не видела, Иван деньги с дружками пропивал, с бабенками прогуливал. Ей приходилось тянуть и сына и свекровь, спасибо хоть огородик выручал. Приехал как-то муженек — во всем новом, и к сыну.
— Кровинка моя, Ванюшка...

А маленький Ванюшка от него так и шарахнулся. Спрятался за Марию, в рев ударился. Совсем отвык от отца-то.

Скрипнул зубами Иван, выскочил за порог. Нашла его Мария у дома на лавочке. Сидел неподвижно, вцепившись ручищами в поределые кудри. Но стоило ей подсесть к нему, как передернулся весь.

— Ты, всё ты! Разве не уговаривал тебя уехать? Вместе! Почему не поехала со мной?

— Куда? — попыталась образумить его Мария, тоже едва сдерживаясь, чтобы не закричать, как он. — На поклон к чужим людям? Чтобы у кого-то угол снимать? Тут не встань, туда не повернись... А хозяйство?
Он хрипло расхохотался. Ткнул жестким кулаком в заплату на ее подоле, обтянувшем колени.

— Много дало тебе твое хозяйство!
Она прикрыла заплату лопушком, которым отмахивалась от комаров. Ответила рассудительно.

— Много ли, мало ли, а всё же оно нас кормит.

— А, попрекаешь? — взвился Иван. — Ведьма ты! Правду про тебя маманя говорила! Лишь бы на своем настоять... Чтобы всё по-твоему было... Но не на того нарвалась, слышишь? И ничем ведь тебя не прошибешь, ведьму, всё тебе на пользу идет! — Он кривлялся перед ней, взъерошенный, жалкий, каким раньше никогда не видела его, дышал самогоном и табаком. — Чего смотришь, не хорош стал, а? Всё из-за тебя, из-за твоей гордости проклятой! Ты вон лучше на наши деревья глянь, да не вниз, а вверх...

Раньше-то ей, вечно занятой, некогда было вокруг себя оглядеться. Лишь сейчас по мужниной подсказке, к удивлению своему, разглядела, что хилая березка рядом с заматерелой елью подсыхает. Морщились ее листочки среди лета, осыпаться начали, а еловая хвоя загустела, во все стороны топорщится, будто не одно солн­це им светит, не один дождь их поливает.

Пока Мария гадала, с чего бы это приключилось такое с деревьями, Иван притащил из дома топор и хватил им со всего маху по ели.

— Ты что?! — кинулась к мужу Мария.
А топор отскочил от дерева, словно от железа, только маленький рубец забелел на смуглой коре.
 
— Так и ты из меня, как эта елка из березы все соки вытянула, — пьяно всхлипнул Иван.

Бросил топор, ушел в избу. И назавтра опять укатил куда-то. Больше они не встречались. А тут крыша у избы прохудилась, углы осели. Потом свекровь скончалась. И, поддавшись уговорам единственного родственника — Виктора Степановича, двоюродного брата мужа, приезжавшего на похороны, Мария с Ванюшкой перебрались в город.

 Бухгалтер строительного треста, он и ее на работу рядом с собой устроил — счетоводом. Услугу эту вынуждена была принять она, скрепя сердце, так как больше всего боялась в зависимость от кого-нибудь попасть. Виктор Степанович давно овдовел, детьми в свое время не обзавелся и оттого, должно быть, привязался к Ванюшке. Впрочем, Мария всегда заботилась, чтобы Ванюшка, в свою очередь, не очень-то привязывался к Виктору Степановичу. Ведь это был ее сын, только ее и ничей больше. Ведь никого, кроме сына, у нее не было...

Мария застонала. И тут же подумала: хорошо, что ее никто не видит. Никому на свете не позволила бы пожалеть себя. Ни за что! Поздно теперь жалеть — не приучена к жалости.
 
Едва забрезжил рассвет, она поднялась. Наощупь оделась и причесалась — не было никакого желания смотреть на себя в зеркало. Ее руки сами всё делают, за ними контроль не нужен, беспорядка не потерпят. Вот только в голове все мысли перепутались. И вовсе бы уж некстати одолевают воспоминания...
 
Этим летом случилась нечаянная встреча. На рынке, который дурманил ароматами, длинные полки, не в пример магазинным, были завалены овощами и фруктами. Темно-зеленые пупырчатые огурцы, алые гладкокожие помидоры, наливная желтая репа, плотная оранжевая морковь — всё это совсем недавно, может быть только вчера, сняли с грядок в пригороде. А привезенные издалека персики уже отдавали гнилью. Но всё равно к ним не подступиться из-за обозначенных на бумажках цен. Никакой зарплаты на них не хватит!

С поджатыми губами проходила Мария мимо. Так и подмывало пристыдить продавцов. А они вовсю расхваливали переспелый, подпорченный товар. Смуглый джигит в расписной тюбетейке приподнял за веточку тяжело обвисшую кисть сморщенного винограда, подзывая Марию:
— Бери, апа, не пожалеешь! Половина сахар, половина мьед!
Не ответив ему ни взглядом, ни словом, миновала прилавок. Нужна была зелень, приправа для борща. Облюбованный пучок Мария отодвинула в сторону.

— Почем? — спросила хозяйку зелени не глядя на нее.
— Три тысячи старыми.
— А по две?
— Что ты, милушка, глянь, какая петрушечка!
Тут у всех на всё твердая цена, дешевле не купишь. Раньше такую травку Мария в огороде у себя вместе с сорняками, бывало, выпалывала, а теперь платить приходится, на то он и город. Выложив деньги, она не преминула заметить:
— Какая же это петрушка? Сельдерей!

— Сама ты сельдерей! — вознегодовала хозяйка зелени, мгновенно переходя от вкрадчивой угодливости к наступательной грубости. — Много понимаешь!

Мария, конечно, в долгу не осталась:
— Да побольше некоторых.
— Это меня, что ли? — Хозяйка зелени подбоченилась.
— Хотя бы тебя, — скрестила руки на груди Мария. 
Они презрительно уставились друг на друга, готовые взорваться обоюдными оскорблениями, и тут обеих оторопь взяла.

— Никак, Марька?..
— Пашка, ты, что ли?.. 
— Марьюшка!
— Пелагеюшка!
Сметая длинными полами мужского пиджака связки зелени под прилавок, Пелагея потянулась через него к Марии обниматься. На радостях всплакнула, шумно высморкалась в кокетливый платочек, смехотворно крошечный по сравнению с ней, раздобревшей и погрузневшей. Заохала, запричитала.

— Вот где свиделись, подруженька... А ты не стареешь, всё такая же! Поди, легко живется в городе? Конечно, в пять не вставать, корову не доить, теленка не поить...

Корову Пелагея сроду не держала и теленка тоже. Сказала, видно, так, ради красного словца, позавидовав белозубой Марииной улыбке. У самой были вставленные из металла зубы, Мария успела заметить это.

— Давно с ними ходишь?
— Седьмой год уж. Надо б золотыми заменить, да никак не соберусь.
— Хорошо живешь, значит?
— Так уточек для колхоза выращиваю. Ничего, хватает! Зимой вот шубу себе справила, — похвасталась Пелагея, прикидывая про себя, сколько стоит простенькое Мариино платьице. — Ты-то как?
— Сын у меня в институт поступил в прошлом году.
— Взглянуть бы на него хоть одним глазком, — разволновалась Пелагея.
— Студентов на помидоры угнали. А фото показать могу.

Решено было пойти к Марии. Поделиться новостями, вспомнить молодость. Они ведь когда-то неразлучными подружками были. Пока красавец Иван их не разлучил. Провожал с вечеринок разбитную Пелагею, а женился на смирной Марии. Теперь это в далеком прошлом.

— А сельдерей? — напомнила Мария, когда Пелагея сгребла в корзину непроданные пучки.
— Петрушечка-то? Я тебе ее заместо букета подарю, пользуйся бесплатно! У меня и за помидоры выручка хорошая, сразу расторговалась.

Привередливая Пелагея тогда нашла в Марииной квартире множество изъянов. Потолок низко, стены близко, в ванной двоим не разойтись. Зато четырехконфорочная газовая плита, кран с холодной водой, кран с горячей водой ей понравились. А линолеум на полу? С рисунком под паркет, на шерстяной основе, нигде ни один уголок не загибается! Протереть наскоро мокрой тряпкой — и чисто. Пелагея сновала из комнаты в кухню, из ванной в туалет, всё трогала, крутила, проверяла на прочность. То одобрительно цокала языком, то недовольно хмыкала. Стол, занявший пол-кухни, уже заставленный угощеньями, она одобрила: широкий, крепкий, под плотной цветастой клеенкой. Еще раз пощупав клеенку перед тем, как сесть, спросила:
— Огурчиков у тебя не найдется, Марька? Люблю малосольненькие!
— Вот. — Мария открыла трехлитровый баллон с огурцами. — Позавчера засолила.
— Ну, тогда...
Из своей корзины вслед за пучками зелени Пелагея торжественно извлекла чекушку водки.
— Ополоумела, девка! — отшатнулась Мария. — Да я сроду не пью!
— А со мной выпьешь. За деревню нашу, Марька!
Подозрительным показалось это Марии.

— Уж не начала ли ты употреблять?
— Ну да, буду на такое дело тратиться! — Примерившись вприщур, Пелагея водрузила чекушку точно на середину стола и пояснила: — Мне она, почитай, даром досталась, водочка-то. Мужичок один расплатился за то, что товар его постерегла. И где добыл такую махонькую?

— Наш мужик, что ли? Из нашего колхоза?
— Нет, чужой. Никудышний такой, хлипкий, щелчком свалить можно. — Пелагея прищелкнула пальцами и обнажила в ухмылке металлические зубы, острые, будто наточенные. — Пока подзаправиться бегал, так я, веришь ли, почти все грибки у него расторговала. Мне что? Всё едино с моим товаром стоять. Ну он на радостях и отблагодарил. Садись, Марька, хватит тебе тормошиться.

За кухонным столом они расположились одна против другой.
И Пелагея лихо опрокинула в широко разинутый рот рюмку водки, не дрогнув ни единым мускулом пухлощекого, слегка увядшего лица. Но потом всё же сморщилась.

— Хлебни воды, — посоветовала Мария, подставляя полный, заранее приготовленный стакан. — Легче будет.

Не прикасаясь к воде и ничем не закусывая, Пелагея снова налила себе.
— Как ее только, заразу, пьют! А ты что же, Марька?
— Ну разве за компанию...

Мария лишь пригубила. А Пелагея тем же манером, как первую, опорожнила вторую рюмку. Третью долить доверху не удалось — чекушка была пуста. Хоть внутрь заглядывай, ни капли.

— Может, у тебя, Марька, наливочка имеется?
— Уймись, Паша!
Необузданность Пелагеи, смолоду ни в чем меры не знавшей, покоробила Марию. Пора бы уж научиться достойно вести себя, хотя бы в гостях. Начнет сейчас... Но Пелагея, вопреки ее опасениям, канючить не стала.
— Нет, так нет. — Насквозь проткнутый вилкой огурец вкусно захрустел у нее во рту. — Вот теперь и поговорить можно. Давно же мы с тобой не встречались, подруженька! Ты мне вот что скажи, твой сынок на кого похож?

— Весь в меня! — горделиво выпрямилась за столом Мария. — А вот характер не поймешь чей...
 
— Кучерявый он?.. — От волнения Пелагея осипла.
Если не сам вопрос, то голос выдал застарелую боль ее. Растревоженная воспоминаниями не меньше Пелагеи, Мария щадить не стала ни подругу, ни себя.

— Вылитый Иван в молодости.
Полная шея Пелагеи, перетянутая крупными янтарными бусами, словно бы надломилась.
 
— До чего ж я любила его, Марька, порешить хотела тебя из-за него, ей Богу...
— Ну что ты, не наговаривай на себя. Что было, то прошло, быльем поросло.

Придвинув к ней свою пригубленную рюмку, с кругляшком огурца наготове, Мария подождала, пока Пелагея допьет, и услышала от нее с бесслезным всхлипом признание:
— Не прошло, Марька, нет!

— Будет тебе, Паша, из-за мужика убиваться, — нахмурилась Мария.
— А если я его до сих пор люблю?

Это уж слишком! Нашла перед кем наизнанку выворачиваться, кому секреты свои навязывать. Чуть помедлив, чтобы полностью овладеть собой, Мария сказала то, чего, по всей вероятности, добивалась от нее Пелагея:
— Ну и жила бы с ним после меня, раз так.

— Да он всё к тебе в город собирается, сыночка повидать...
— Пусть и не мыслит!
— Чего ж ты меня на кухне привечаешь, подруженька? — сразу взбодрилась и повеселела Пелагея. — Айда в комнату!
В комнате она бухнулась на тахту, притянула к себе Марию, обняла, как в молодости, и заголосила с подвыванием:
Какая песня без бая-ана?
Какая зорька без росы?
Какая Марья без Ива-ана?
— Тише ты, — попыталась утихомирить ее Мария. — Соседи же кругом. Стены, знаешь, какие?
Но Пелагея лишь отмахнулась.
— Что они, не люди, твои соседи? Праздников не справляли? Гостей не принимали?

Оборвав саму себя, Пелагея спросила заговорщицким полушепотом:
— Кавалером-то обзавелась в городе?

Растормошила-таки Марию, заставила усмехнуться.
— Тебе уж за сорок, а всё о кавалерах.

— Неужто никого у тебя нет? Ни за что не поверю. Или в городе мужички перевелись? Или ты не бабочка? Вон какая справная! — Пелагея подошла к зеркалу, вглядываясь в свое изображение. — Да и я еще гожусь! Вот губы накрашу, кудри навью...

— У меня, Паша, сын взрослый, — напомнила ей Мария. — Что он обо мне подумает?
— Да пусть думает, что хочет! Ты ведь живой человек.

Рассуждала она, как Иван, бывший муженек. И почему он не Пелагею выбрал? Оба завей горе веревочкой. Наверное, им легко было бы вместе. Недаром же покойная свекровь ее в жены ему прочила.

Провидицей оказалась, угадала, что не уживутся Иван с Марией...
А Пелагея уперла кулаки в бока, обтянутые цветастой юбкой, пристукнула перед Марией каблуками пригласительно.
Однако Мария не приняла приглашения. Давным-давно отплясалась. Еще до злосчастного замужества.

— Паша!
— Аюшки?
— Изба-то моя как?
Будто споткнулась на ровном месте Пелагея и враз протрезвела. Поправила на затылке жидкий пучок волос, утерлась мятым платочком, стала обмахиваться им.
 
— Аж взопрела... 
— Изба-то что, пустая стоит?
— Так ить нет ее...
 
— Как нет? Куда подевалась?

То ли почудилось Марии, то ли взаправду по-звериному хищно клацкнули металлические Пелагеины зубы. Та снова заговорила, но уже глядя не на Марию, а мимо.
 
— Иван раскатал по бревнышку, а сам ко мне перебрался... — Теперь, когда наконец внесла полную ясность, Пелагея в упор уставилась на ошарашенную Марию и принялась сыпать обвинительной скороговоркой: — Был твой, стал мой, а что? За ним уход нужен, прибрать, накормить, не пропадать же человеку! Я одна, он один, ты первая его бросила!
Вон как оно обернулось. Подобрала бывшего муженька бывшая подружка. Пожалуй, это к лучшему, потому что вряд ли он образумился. И нечего сердцу сжиматься, как будто не всё перегорело... Всё! Дотла!
— Он по-прежнему пьет?

Не веря в показное безразличие Марии, Пелагея от прямого ответа уклонилась:
— Здоровье не то, хворый он. 

— От того и хворый. Ну скажи мне, Паша, зачем тебе пьяница?

— Эх, Марька, да я радешенька, что живая душа в доме, — разоткровенничалась Пелагея, смягченная задушевными ее словами, сочувственно сказанными. — Раньше ночевала на ферме, а теперь со всех ног домой бегу, потому что есть к кому. Ну а если выпьет маленько, так что же? Много я ему не даю, лучше допью за него...
 
При этом она не спускала с Марии всё еще настороженных глаз. Но разве по Марии определишь, о чем думает, что чувствует? Спокойна и невозмутима, как статуя. А вопросы задает совсем уж для Пелагеи странные.
 
— Он деревья там не срубил? Березу с елкой? Те, что за избой росли, у лавочки...
— Да нет. Елочка зеленеет, а вот про березку врать не буду, засохла.
— Почему? — подалась к ней Мария.
 
— Кто ее знает, солнышка, должно быть, недоставало под елочкой, та ее перегнала в росте-то. Ты чего, Марька, неужто ревешь?

Как ни крепилась, а выдала себя! Только ни за что не признается.
— Тебе уж, Паша, мерещится.

Но Пелагею не проведешь. Такой момент не упустит — поплакать вместе. Сгребла Марию, опустила рядом с собой на тахту с жалостливыми причитаниями:
— Ой, да горемычные мы с тобой, ой, да прошла наша молодость!
 
Встать бы или хоть отодвинуться подальше, но расслабилось всё в Марии. Прижалась она к Пелагее потеснее, запели обе, не сговариваясь, и, как прежде, слаженно зазвучали их голоса:
Какая песня без баяна?
Какая зорька без росы?
Какая Марья без Ивана?
Какая Волга без Руси!

Воспоминания, воспоминания... Бередят Мариину душу, и без того за сына изболевшую. Всё ищет в прошлом ответа на сегодняшний вопрос: отчего так случилось? Однако надо же, наконец, действовать! Хоть что-то делать, хоть куда-то идти.

...Виктор Степанович жил в добротном кирпичном доме — не чета ее панельному. Третий этаж, пятый подъезд, две комнаты с большой кухней и, конечно, все удобства. Могла бы и она здесь поселиться. Могла, да не захотела. Больше всего после мужа боялась привязаться к кому-нибудь накрепко, иначе ведь не умела. А вдруг потом снова рвать придется, как с мужем, в муках и корчах? Второй раз такое не пережить... Но объяснять это Виктору Степановичу — всё равно что в беззащитности своей бабьей признаться. Нет уж! Слабого всякий обидеть норовит, сильного — поостережется.

Да, отстранила от себя Виктора Степановича, а теперь сама идет к нему. Но не утешаться, ей утешители не нужны. Просто, одной без сына невыносимо. Надо, чтобы живая душа рядом была, всё равно чья, пока она, Мария, с собой справится.
 
На весь спящий дом два окна светятся, и оба у Виктора Степановича. Спрашивается, по какому поводу иллюминацию устроил, ему-то что не спится? Или горе Мариино почувствовал?..
 
Открыл он ей так, будто ждал — сразу же после звонка, нисколько не мешкая. И это растрогало Марию.
 
— Витенька! — выдохнула, враз ослабев от того, что нашелся человек, готовый принять на себя часть ее непосильной тяжести. — Витенька, сын от меня ушел... Вместе с этой беспутной Лизкой!

— Да, да, — бестолково засуетился Виктор Степанович, снимая с нее плащ и пристраивая на вешалке. — Ты, Машенька, не волнуйся, всё обойдется...

Он еще толковал что-то, но она уже не глядела на него. Остекленелый взгляд ее был устремлен туда, где сидели на диван-кровати и держались за руки Ваня с Лизкой. Так вот где сын! Вон куда от родной матери скрылся!

Мария дернула крючок на вороте блузки, душившей ее, и вырвала с нитками из гипюра.

— Такие вот дела, — неопределенно произнес Виктор Степанович, всё еще не решаясь провести Марию в комнату. Она отстранила его, сама пошла туда. К ним. Разве не была Марией? Подрубить ее можно. А свалить совсем — никогда.
 
— Доброе утро, сын.
— Доброе утро, мама.
 
Что это он в сторону смотрит?. Не хватает храбрости прямо на мать взглянуть? Напрасно гнева ее опасается, ни словом, ни жестом не выдаст себя. И нечего Лизке к телевизору отпрыгивать. Впрочем, кому же, как не Лизке, по-козьи скакать? Не было в ней никогда вальяжности и не будет, порода не та. «Забрела коза в чужой огород», — хмыкнула про себя Мария. Когда же Лизка совсем в коридор убралась, Мария даже признательностью к ней прониклась. По крайней мере, кумекает, где ее место, не мешает людям разбираться, что к чему и почем.
 
На цыпочках, с затаенным дыханием проследовал мимо Марии Виктор Степанович, умостился возле Вани на диван-кровати. Объединились! Вдвоем против одной! Мужики против бабы.

— Что же, сынок, на твою долю девушки не хватило? — первая нарушила тягостное молчание Мария. — Выбрал-то кого!

— Человека, мама, — сказал Ваня.
И старший поддержал младшего, да еще как:
— Пойми, Маша, любит он ее. 
— За что?!.
— Эх, мама, — с сожалением произнес Ваня, — всё ты знаешь, но ничего не понимаешь. Разве любят за что-нибудь? Любят просто так, потому что любится, ясно? Лиза, где ты там! — позвал он.

Лизка явилась на его зов без промедления. Примостилась с другой стороны Вани, повозилась и прочно утвердилась рядом, как бы закрепляя это место за собой навсегда. После чего тоже высказалась:
— Если хотите знать, Мария Филатовна, так это я его выбрала, а не он меня.

Час от часу не легче!
Глядя на молодых, старый тоже расхрабрился. Пустился в нравоучения:
— Такое уж время сейчас, Маша, нельзя же с этим нe считаться.

 Эмансипация! Нашему Ванюшке еще повезло, ведь за Лизонькой он как за каменной стеной будет.
 
Подумать только, она для него уже Лизонька... Но что он такое плетет?
— Не смей наговаривать на моего сына!

— Да что же в этом дурного? — впервые выразил вслух свое несогласие с Марией Виктор Степанович.
 
— Сынок! — взмолилась она, — почему за тебя дядя Витя говорит?
— Не всё же тебе одной. — Ванины глаза сощурились насмешливо, и во внезапном озарении открылось вдруг Марии, что она, оказывается, совсем не знает своего сына. А он продолжал с вызовом: — Сначала ты говорила, теперь он.
 
— А потом Лизка? — холодея, спросила Мария.
— Между прочим, Лиза не хуже тебя соображает. И, в отличие от тебя, она — человек современный.
 
Лучше бы не спрашивала! Зачем допытываться, когда и так ясно, что говорят и делают за него другие. А, возможно, и думают... Но нет, свои мысли у него всё-таки были. Он доказал это, выложив одну из них напрямик при Лизке и Викторе Степановиче:
— Выходила бы ты замуж, мама.
— Замуж? — горьким смехом, похожим на рыдания, захлебнулась Мария. — А за кого, сынок?

Он пожал натренированными спортом плечами, внимательно поглядел сначала на возвышавшуюся над диван-кроватью мать, потом на съежившегося, как будто даже уменьшенного в размерах Виктора Степановича.
 
— За мужчину, конечно.
— А где они? — Мария тоже глянула сверху вниз на Виктора Степановича. — Перевелись мужики, сынок! Уж я ли не мечтала вырастить из тебя мужика? А что получилось? Собираешься за каменной стеной отсиживаться! Под Лизкину юбку прятаться...
 
— Маша! — предостерегающе подался к ней Виктор Степанович, распрямляясь и обретая уверенность в себе.
— Ну что, Маша, что?
— Он же твой сын!
— А если мой, почему тогда словно ветка под ветром колеблется? В любую сторону!

— Гнула ты его сильно, вот и раскачала, — вздохнул Виктор Степанович, сразу объяснив ей то, чего никак не могла уразуметь раньше.

А Ваню с Лизкой это словно бы не касалось — оба не воспринимали больше никого и ничего, кроме самих себя. Обособленные, в блаженной расслабленности после всего пережитого, с боем отвоевав свое право сидеть вот так рядышком, не таясь, они теперь безмятежно покуривали одну сигарету на двоих, пока Мария мучительно копалась в открывшейся правде, еще не до конца осознанной ею.
 
— Неужели из-за меня сын такой?.
.
Это было свыше сил Виктора Степановича — видеть Марию растерянной. Взял сигарету и тоже закурил. Теперь они дружно чадили втроем.
 
— Ну какой такой, Маша? Хороший сын, замечательный! И, заметь, в плохую сторону его не согнешь, только в хорошую! Что же тебе еще надо?
— Накурено-то у вас как, — сказала Мария.
 
Рванула к себе створки окна, распахнула настежь, глотая холодный утренний воздух, которого не хватало в ставшей для нее тесной комнате. Перед ней, между двумя крышами домов с крестами телевизионных антенн, кровенело восходом небо. Нарождался новый день, сменивший, как и полагалось, ночь. В природе всё шло своим чередом, а в Марииной жизни не было больше разумного порядка, во что всегда неколебимо верила она. Надо было по-другому жить дальше, только вот как?

Она не слышала за собой шагов Виктора Степановича, но руку его на своей спине узнала сразу. Не стесняясь никого, он гладил Марию. И под бережной этой лаской Мария постепенно отмякла. Повернулась к нему с несвойственной ей, но такой отчего-то сладкой бабьей смиренностью. Царственная голова ее в короне тяжелой косы стала клониться всё ниже, ниже, пока Мария не ткнулась носом в нос Виктора Степановича, потому что была одного роста с ним.