Ивантеев из книги Толковали мужики

Федор Ивантеев  пил. Нет, не так, чтобы совсем. Он, скорее, выпивал и алкоголиком не был. Спиртное ему не требовалось любой ценой. Он не выносил из дому вещи, чтобы отдать первому встречному за бесценок, не выпрашивал  на рынке у встречавшихся знакомых рубль. Эта традиционная вербальная составляющая похмельно-алкогольного синдрома многих наших бухарей  за ним не наблюдалась. Просто, каждый день он целенаправленно вливал   в себя порцию какой-нибудь жидкости, содержащей алкоголь, чтобы привести своё  тело и мозг в состояние временного равновесия с окружающим миром. Появлявшийся в организме  спирт делал свое благостное дело, подкрашивая серо-черную палитру унылого каждодневного бытия и окружающей среды таким образом, что  существовавший вокруг Федора мир, хотя бы, в течение нескольких часов    можно было бы созерцать  без традиционного отвращения и   печали. В такие часы жизнь для него приобретала некоторые очеловеченные краски, оправдывая  тем самым его собственное пребывание на земле.
  Федор считал свою жизнь несложившейся. Родители ушли один за другим в иные миры, от жены он ушел сам, состояния не имел, карьеры не сделал, сына не родил, дома не построил. Несмотря на то, что деревьев за три с лишним десятка лет пребывания на планете, Федор посадил немало, промежуточные итоги совсем не впечатляли. Но с этим можно было бы как-то мириться, если бы его жизнь постоянно не отравляла бы  масса разной  дряни, окружавшей его с неизбежной ежедневностью.     Понятно, что   чрезмерная восприимчивость и ранимость – не самые лучшие  мужские качества, и что гораздо проще не обращать на все это внимания. Он понимал, что никому, практически, никому, кроме считанных человек, нет никакого дела до его печалей. Но поделать с этим Ивантеев  ничего не мог, каждый  раз ощущая всеми фибрами своей ранимой души, что растрачивает себя понапрасну.    Так с   печалями и периодическими  просветлениями  протекала его  внешне спокойная, теперь снова  холостяцкая жизнь.
Он был женат.  Недолго. Лиза - его первая и пока что последняя жена, как оказалось впоследствии, согласилась выйти за него    из чувства мести предыдущему поклоннику, с которым встречалась более двух лет до того рокового дня, когда ее вожделенный без пяти минут жених, сын начальника райкоммунхоза Арсений Затыкин объявил о своей помолвке и скором браке. Если бы Ивантеев об этом знал до свадьбы, то, наверняка бы, не стал участвовать в этом фарсе, продолжавшемся  два с лишним года. Но    истинные мотивы замужества Лизаветы Федору стали известны намного позже, когда об этом  все чаще и все более открыто стали поговаривать друзья – приятели.  Периодически, особенно, «по пьяной лавочке» срывалась    и его симпатичная, но постоянно какая-то «дерганная», жена. Он долго не мог понять, что же на самом деле происходит в душе этой близкой и такой далекой женщины, с которой   когда-то их объединил общий   поток в родной Alma Mater.  Непонятными и весьма болезненными для Федора были ее упреки в  мужской несостоятельности супруга. Особенно странно и несправедливо  все это звучало каждый раз  на следующий день после потрясающей ночи, завершавшейся обоюдным счастливым забытьем     молодых супругов, казалось бы, в абсолютной удовлетворенности  и реализованности.  Перед тем, как заснуть, многократно    удовлетворенная жена,  подтверждавшая это столь же  многократными счастливыми вскриками, будто бы благодаря Федора-мужчину,  затяжно целовала  его в губы   и   шептала разные милые нежности. 
- Странно! – каждый раз думал Ивантей. – Ночью я у нее «умница», «сладенький мальчик», «мачо»,  а  утром – «ноль без палочки»,  «мудак», « слабак» и «вообще не мужчина».  Странно!
Все это началось  почти сразу же после их торжественного и несколько неожиданного для Федора бракосочетания. Закончилось  же через два года и двадцать два дня, когда, осознав, что ничего хорошего из их союза не получится, доведенный до абсолютного отчаянья мужчина покинул с двумя старыми фамильными чемоданами двухкомнатную семейную обитель, доставшуюся Лизе по наследству от бабушки. 
Так в двадцать семь  он остался без собственной семьи, почему-то не сомневаясь в том, что если когда-нибудь и согласится на брак, то,   непременно, не скоро.    Уже семь с половиной лет Федор был холостым, проживая в родительской «хрущобе». Родители, у которых из-за войны, голода и последующих лишений он был поздним, ушли от него навсегда почти одновременно.     Их  скромная небогатая  жизнь всегда была для Ивантея  образцом высших отношений в семье. За тридцать три года   он ни разу не слышал в доме скандала, упреков, оскорблений. Иногда бывали обиды - кто-то кого-то не понимал,  кто-то что-то воспринимал иначе, но злобы  и  ненависти их дом не знал. Эта была тихая обитель двух учителей, воспитывавших своего первенца и множество других детей в духе доброты и человечности. Мать не смогла без отца и года.  Так уходят пары, прожившие вместе  несколько десятков лет в любви, не модной нынче верности и согласии.  После ухода своих половинок осиротевшие супруги не обретают себя, как нечто целое, просто оставаясь  на земле на некоторое время дольше. Бремя этой половинчатости давит на них непосильным грузом, от которого спасает, увы, только поспешная смерть.  В тридцать три Федор остался совсем один.  Был, правда, единственный друг - Виктор, которого  ему,  наверное, послало само провидение. Но семейное положение делало Виктора условно свободным человеком, от чего их общение с Ивантеем носило нечастый эпизодический характер, явно не удовлетворяя обоих в полной мере.

От  родителей  Ивантееву осталась двухкомнатная «хрущевка» с недорогой мебелью и реальная жизнь, увы, не жаловавшая Федора      положительными эмоциями, особенно, в последние годы. Порой ему казалось, что все вокруг  сошли с ума, но, не замечая этого, еще и радуются произошедшему. Его раздражали тотальная продажность и ****ство,  демагогия и вранье, растопыренные повсюду пальцы бывших ворюг, пристроившихся в конце концов к бизнесу и высшим эшелонам власти.  Тошнило от фарисейства политиков. До рвоты  осточертели их бесконечные   разговоры о том, что его страна уже почти стала цивилизованной, и будто бы «слуги народа» начали все-таки думать о людях.  Будучи ведущим специалистом в своем НИИ, чудом выжившем в смутные времена очередного переходного периода,  он не принадлежал к высшим эшелонам власти  по понятным причинам. Но Ивантеев умел анализировать происходящее и  делать соответствующие выводы. Часто, глядя в однообразно мерцающий своим квадратно-голубым глазом телевизор «Сontec», в котором   бывшие рецидивисты  и те,  чье место по- хорошему   -  на тюремных нарах,    снова и снова что-то надрывно доказывали и обещали золотые горы почти пятидесяти миллионам зрителей-соотечественников, он понимал - что-то, а, вернее, многое, если не сказать все, на этой территории   не так. Она серьезно больна, но лечение пока не начато. Те, кто по логике вещей должен был бы признать болезнь, установить точный диагноз и, в конце концов, правильный путь к излечению, напротив, уверяли, что больной уже гораздо лучше, и она идет будто бы на поправку.
Он осознанно называл свою родину территорией, потому что страной она пока, увы, не была. В ней  царил   беспредел.  С экранов телевизоров и газетно-журнальных страниц уголовники и проститутки «преподавали» уроки нравственности,  воры в законе – учили людей честности и порядочности. Это было грустно и   периодически вызывало какой-то особенный   страх, что однажды она рассыплется на мелкие кусочки, как мыльный пузырь на почти  невидимые брызги. Не имея семи пядей во лбу, но, обладая неплохой логикой, а, потому  постоянно пытаясь отыскать в своих аналитических размышлениях хоть какие-то проблески, Федор неизбежно приходил к неутешительному выводу – в своем большинстве  люди,  рвавшиеся к власти, не говоря о тех, кто вовсю пил ее «горький мед» полными чашами, плохо представляют значение таких вечных понятий, как доброта, совесть, стыд, гуманизм, любовь к ближнему. Увы, забыты все библейские истины, если, конечно, эта мешпуха о них вообще слыхала. Они самозабвенно крестятся в храмах,   покровительственно гладят по головке детей малых в рекламных роликах, но,  как изголодавшиеся   волки, рвут на куски матушку родину, ни на минуту не задумываясь о том, что ее ждет в самом недалеком будущем.
 
Наверно, поэтому в последние годы Федор все больше начинал ненавидеть единственное  вечернее развлечение – телевизор, оккупированное братками, «поющими» свои опостылевшие арии на разный манер. Но это было не единственной причиной его негативного отношения к «ящику».  Грязь и пошлятина   на   местных и «пришлых» каналах лилась непрерывным потоком. Надоевшая до зубной боли реклама, глупейшие сериалы,  бесконечные ток-шоу, среди которых  для нормальных людей предназначалось  жалкое меньшинство.
Иногда казалось, что  большинство  каналов постоянно транслирует учебные фильмы для врачей и прочего медперсонала психиатрических клиник. Патологии за патологиями без начала и конца.  Это касалось сериалов, новорожденных художественных фильмов и опять - таки большинства передач типа «базар-вокзал» (так он называл   новомодные программы, в которых   ведущие постоянно кого-то приглашали в студию и просили ответить на разные уместные и не очень вопросы).      Его особенно потрясала публика, сидящая в студиях во время съемки передач. Его нынешние и бывшие соотечественники одинаково вдохновенно аплодировали и откровенным дегенератам, приглашенным  в качестве живых образцов патологического многообразия  окружающих нас человеческих пороков, и почти случайным нормальным людям.
Особую душевную неприязнь у  Ивантеева  вызывало большинство ведущих.  За редким исключением эти большей частью недалекие субъекты обоих полов     откровенно  обожали себя, очевидно, безоговорочно  причисляя   к бомонду.  Они постоянно пытались произвести впечатление интеллектуалов,  что, естественно,     чаще не получалось и выглядело карикатурно и гротескно.  Они неудачно    острили, не без труда выдавливая из себя резюмирующие умозаключения, которые, увы,   снова и снова  были поверхностными, а потому воспринимались еще более убого, чем расхожее: « Ну, вот! А теперь, уважаемые зрители, делайте выводы сами!»
А вот   и новое слово новой «культуры». На сцену выходит симпатичный молодой человек, уже снявшийся в нескольких кинофильмах. Он не глуп, хотя интеллектуалом его назвать  как-то не получается. Он   эпотажен, потому что так модно.   Он откровенно влюблен в себя, как и остальные собратья по цеху, потому что они  - якобы элита.    Он  вожделенно ковыряется в   грязном белье. Чаще это белье искусно  пачкается дополнительно, дабы придать процессу   особый дух. И снова патологии, патологии, патологии… Психические, сексуальные…  И снова сидящие в студии зрители радостно аплодируют  и откровенным психопатам,  и их оппонентам. Почему их  лица светятся счастьем?  Однозначного ответа  Федор не находил. У него имелось едва ли не единственное предположение. Создавалось впечатление – они радуются тому, что фантасмагорические патологии и пороки, вожделенно «обгладываемые» ведущим и участниками, обошли их семьи стороной.

В дни, когда по вечерам транслировали футбол или что-нибудь из отечественной киноклассики, он начинал верить, что жизнь однажды наладится,  периодическим подтверждением чему являются проблески нормального общественного сознания на телеэкране. Однако, в последние годы телевизор такой надежды ему почти не внушал. Каждый раз, включая  свой старенький корейский телек и «перелистывая»  страницы каналов он понимал, что в окружающем его социуме что-то не так. То, что творилось на экране, вне всякого сомнения, подтверждало его догадку о каком-то глобальном эксперименте, проводимом над его собратьями по разуму, живущими на одной территории с ним.   Вы спросите, почему эксперимент? Ему не надо будет долго думать. На этот вопрос у Федора  ответ  готов давно.   С грустным, а поэтому носящим оттенок глубокой человеческой печали, азартом он  начнет говорить об обилии психопатологий, переполнивших эфир,  о том, как они    исподволь наполняют души и умы  наших собратьев  особым  сильнодействующим зельем с пролонгированным эффектом. Это зелье парализует, трансформирует мозг, постепенно превращая нормальных людей  в новую генерацию  зомби, уже стойко  нуждающихся  в  низкопробном хламе, ежеутренне, ежедневно, ежевечерне и еженочно  предлагаемом телеканалами. Сериалы, сериалы, сериалы. Охи, ахи, вздохи, силящиеся изобразить мысль дегенеративные лица актеров. Подлость, предательство, сумасшествие, шантаж, паталогические эмоции и поступки, жестокость, насилие, убийства, измены, измены, измены, измены…
 Изо дня в день миллионы его современников вожделенно  глотают эту дрянь. Почему?  У  Ивантеева ответа не было. Вернее, ответов было много, очень много, отчего на душе становилось еще противнее. Обычно, когда  человеку удается найти ответ на давно зудивший  вопрос, становится легче. Душа обретает искомое равновесие с окружающим миром, потому что наконец-то ты его понял. Ивантеев не понимал   мира людей. Этот мир стал ему чуждым, инородным, неправильным, кем-то надолго и беспощадно исковерканным.  Он пришел в него с другими настроениями. Он прожил в нем  несколько десятков лет с надеждой и верой в его разумность и справедливость, чистоту  и красоту.    Мир его предал, беспощадно растоптав в  душе последние надежды на святое возрождение, превратив Федора в живой тлен нового потерянного поколения. Его поколению, также, как и множеству предшествующих  была, увы,  снова уготована  невеселая историческая участь – стать гумусом, навозом дабы удобрить земли территории для произрастания зерен разумного, доброго, вечного  для  тех, кто, даст Бог, доживет до иных дней.  Дед свято верил в то, что его жизни, положенной на жертвенный алтарь во имя будущего,  будет вполне достаточно, чтобы его потомки жили по-человечески. Родители  Федора уходили из жизни с высоко поднятой головой, веруя в то, что жертв, принесенных их поколением, хватит с лихвой   для счастливой жизни сына и его детей. Понимая это, Ивантеев испытывал к своим ушедшим родным подлинную благодарность и уважение. Может быть, именно поэтому ему меньше всего  хотелось становиться жертвой самому, тем самым, по сути, перечеркивая все, за что его пращуры отдали свои жизни.   Однако новый спектакль, предлагаемый по сценарию новейшей истории, неумолимо разыгрываемый на его родине-территории  вне всяких сомнений не предвещал оптимистичных перспектив.  День за днем окружающая действительность швыряла в душу  Федора новое и новое дерьмо под самыми разными соусами. Оно растекалось по телу и душе, наполняя окружающее  пространство  бытовым и нематериальным мусором, смрадный запах которого  лишал возможности нормально жить и дышать.
Кстати о мусоре. Иногда  у Ивантея создавалось впечатление, что окружающие его человеки задались целью до предела загадить территорию, на которой живут.  Но зачем? Кому  от этого будет лучше? Кто от этого, в конце концов, выиграет? И можно ли выиграть вообще? На эти вопросы ответов уже не было.
Его коробила тотальная засранность земли, однажды, благодаря святому родительскому соитию и последующему  рождению, ставшей его родиной. Осенью и ранней весной  она являла собой особенно мрачное зрелище.   Парки, скверы, посадки, пляжи, просто ничейные клочки земли все больше становились похожими на одну большую неорганизованную, а, следовательно, не санкционированную и  не убираемую свалку. А кладбища, на которых покоился прах его родных и друзей?! Эти вечные общежития усопших с каждым годом все меньше  походили  на святые места.   Здесь в огромные, постоянно увеличивающиеся  кучи-курганы были свалены старые ограды, каркасы бумажных венков, пластиковые пакеты и бутылки, прошлогодние листья и трава, одноразовая посуда и другая дрянь,  которую все больше приносила будто бы наступающая цивилизованная жизнь. Казалось, этим курганам – жить до тех пор, пока кладбища остаются таковыми…
Да, пластиковый стаканчик очень удобен на природе, когда хочется присесть где-нибудь в парке или в лесу на полянке с небольшой компанией давно знакомых приятелей и посидеть часок-другой под рюмочку и скромную закуску, наслаждаясь негромкой беседой, шелестом листьев, чириканьем птиц, солнцем и небом над головой. Не нужно таскать с собой лишний стеклянный груз, который  к тому же в самый неподходящий момент может разлететься на осколки. Но.  Стаканчик, в котором налита водочка или винцо, становится бокалом, а когда он брошен просто так на землю, потому что уже не нужен, и после себя убирать не хочется,  то -   мусором. Этих следов чьих-то посиделок «на скорую руку» на природе, увы, становится все больше и больше. Попробуйте найти местечко для небольшого привала в придорожной посадке   на трассе Москва- Симферопольнемым где-нибудь между  Запорожьем и Чангаром или в пригородных скверах, окружавших родной город Ивантея. Нет таковых и вряд ли будут в ближайшем будущем. На каждом шагу – мерзопакостное творение тех, кому   однажды было хорошо, но душа оказалась снова с  дерьмом. А чего, собственно, ожидать от поколения, которому уготована участь, мягко говоря, гумуса?!..

 На прошедшей  неделе старинный кореш Витька Жучков, которого с детства все называли Жуком, опять приглашал  Ивантеева в сад. Денег на строительство дома у  Жука не было. Поэтому дачный участок он называл не дачей, а садом.  Сад, действительно был превосходным, а вот  ночлегом служила  халабуда, сварганенная хозяином из  каких-то строительных неликвидов. Жук называл это строение  «садовым дворцом».  Витькина жена в сад ездить не любила. Скорее всего, ее   смущало отсутствие престижного жилья. К тому же   ее   вовсе не привлекала работа на земле. До мозга костей она была горожанкой, довольствующейся  природой  городских парков с асфальтированными дорожками и тропинками. Жук, по началу раздосадованный отказами жены, однажды смирился и даже нашел в этом немалые преимущества. Никто не зудил, мешая ему провести в саду со дворцом два-три и более дней так, как того хотела душа. Кстати, дворец был вполне пригоден для  летней ночевки.   Его внутренние покои, состоящие из пространства общей площадью  два с половиной на  два с половиной,  содержали две кровати-лежанки, небольшой столик, вешалку для одежды,  тумбочку и  табурет. Жук однажды облагородил   дворец недорогими обоями, столик - новой скатертью,  лежанки -  вполне приличными накидками, а  обновленные обоями стены украсил двумя чеканками – скромной сувенирной роскошью нашего коммунистического прошлого. На одной счастливая мать, кормила грудью младенца. Когда-то на радостях, в благодпрность за  рождение внука эту чеканку подарил Витькиной жене ее отец. На другой была изображена  яхта, паруса которой, по мнению Жука, раздувал ветер каких-то далеких южных морей.    Кормящая мать, младенец, паруса и ветер  южных морей придавали жилищу-ночлегу,  жилищу-столовой ( читай банкетному залу), жилищу - крову особый колорит.
В этом скромном убого-уютном пространстве Ивантеев чувствовал себя комфортно. Здесь ему хотелось верить, что все образумится, и все однажды прозреют. Политики поймут, что жировать в стране, где процентов семьдесят пять-восемьдесят живут за чертой бедности глубоко безнравственно и подло; соотечественники, что однажды, если не перестать гадить на своей же территории, она превратится в  бесконечный  мусорник, в котором будут погребены не только луга и поляны, рощицы и посадки, но и остатки доброго, что пока еще теплится  в наших уставших от бесконечного ожидания и несбыточности надежд душах.
Жук нередко приглашал Ивантеева к себе, постоянно обижаясь частыми отказами. Раньше, когда  их садово-огородное поселение только начиналось, к месту назначения приходилось добираться довольно долго. Автобус ходил не регулярно, был, как правило, набит до отказа, из-за чего,  либо не останавливался на некоторых остановках, либо вообще не доезжал до тупика, разворачиваясь где-нибудь посредине  маршрута. Если Ивантею с другом все же удавалось проникнуть в долгожданный транспорт правдами и неправдами, то внутри становилось очевидным, что положение селедок в бочке из известного сравнения – красивая вольготная жизнь пятизвездочного отеля.  Последние несколько лет существования территории, на которой они жили, проходящие под знаком развивающегося якобы капитализма, принесли наряду с новыми жизненными проблемами и  некоторые блага. Теперь к садам стали ездить маршрутные такси. И если раньше от последней остановки  надо было топать  минут двадцать пять-тридцать, то сейчас  - не более десяти.
На сей раз Федор согласился.  Вообще-то, он   ездил к другу не часто, но не потому, что ему не нравилось бывать здесь. Нет. Он любил звездное небо, шелест листьев, тихую музыку из радиоприемника, треск веток, сгорающих в костре, длинный, почти бесконечный разговор с другом Витькой «за жизнь», бесконечные  негромкие тосты  с пригубленной рюмкой (они, как правило, выпивали по полной один-два раза, продолжая застолье «по чуть-чуть»). Ивантеева    смущало  вот что.  Во-первых, хозяйкой соседнего участка была его старая зазноба Нинка Левченко, которая  однажды, в восьмом классе состроив предварительно какую-то виртуозную подлянку, отказалась от встреч и дружбы с Ивантеем. Он был в нее по-настоящему влюблен. Приглашал  в кино и на концерты в филармонию. Дарил  цветы и марки, угощал молочными коктейлями и пирожными за столиками  в магазине «Пингвин». Тогда ему казалось, что  любовь, если она существует,  и должна быть такой. Но эта стервоза его любви не оценила  …
Вторым, бесконечно раздражавшим его обстоятельством, были четыре грандиозных свалки, устроенных соседями Жука по дачному городку.  Каждый раз эти вонюче-безалаберные  творения рук человеческих вызывали в нем почти физическую боль. Первая их встречала своим зловонием и инородностью в самом начале пути. Она открывалась взору, как только друзья спускались по насыпной дороге от остановки «маршрутки». Ее стихийно или закономерно «организовали» в небольшом болотце. Видимо соседи-сограждане порешили, что так будет лучше. Наверное, первым был какой-то «мудрец»  из многочисленных подвыпивших  компаний, которой хозяева-дачники, не имевшие собственного транспорта, поручили  весь несгораемый мусор забрать с собой. Забрать-то забрали, но недалеко. На кой черт тащить с собой ненужный хлам?! Лучше бросить его у болотца, все равно больше не пригласят! У брошенной кем-то однажды бутылки или пластикового пакета  есть удивительное свойство – притягивать к себе все новые и новые отходы жизнедеятельности гомо сапиенсов. Наверное, эти самые приматы, восседающие на вершине эволюционного древа, слепо верят в то, что однажды этот хлам исчезнет сам по себе либо в окружающем социуме обязательно найдется некто, кто все это  непременно уберет.  Но добровольцев, самоотверженно вкалывающих на субботниках и воскресниках, становится все меньше и меньше, а мусора все больше и больше. Две другие свалки дачники устроили прямо у дороги на временно бесхозных участках. Четвертая, по мнению Ивантея, была вершиной человеческой глупости, потому что находилась в небольшой посадке   возле пляжа. Болеющему за будущее территории-родины Федору это безобразие резало глаз и душу, о чем он, конечно же, непременно делился с другом во время их любимых посиделок. Его душа тихо негодовала, и поделать с этим никто ничего не мог.
- Витя! Ну почему  эти уроды  никак не хотят становиться людьми?!  Ну
почему они такие засранцы?!  Им по судьбе достался практически бесплатно прекрасный кусочек живой природы. И они с ним  так…  Эх!
Ивантей часто, особенно, после второй, третьей начинал  этот, увы, традиционный разговор, будто бы надеясь, что Жук поможет ему распутать  порочный клубок, подскажет выход из лабиринта мыслей, в который Федор каждый раз загонял  себя сам.
За много лет их дружбы Жук даже как-то привык к  ивантеевским  страданиям. Чаще, выслушивая печали друга, он  участливо улыбался и    молчал.  А что здесь скажешь?! Все – чистейшей воды правда. Только стоит  ли себя так  растрачивать понапрасну? Каждый раз Виктор по-человечески жалел друга - философа, чувствуя его особую незащищенность и ранимость. Можно ли это исправить? Вряд ли.  Федор – взрослый самостоятельный состоявшийся мужик. Его ранимость, пожалуй, качество врожденное, с которым ему суждено идти по жизни. Так устроена его ивантеевская душа, беспрестанно   томящаяся и тоскующая, а посему   все время ищущая и требующая чего-то. 
 - Помнишь, у Булгакова  профессор Преображенский говорил: «…Разруха не в клозетах, а в головах». Ну  как они не понимают, что гробят сами себя. Как они не понимают, что мы, хоть и бедны, но можем оставаться людьми, что мы лучше навозных червей, хотя бы потому, что у нас есть выбор – жить или не жить в дерьме. Ну, предположим, одного дерьма нам не миновать, но  с другим-то могли бы сами разобраться. Ан – нет, дудки! Что с нами происходит?  Почему мы хотим быть людьми только на словах? - вопросы Федора  все продолжались и продолжались. Виктор неизменно серьезно выслушивал друга до конца,  молча  кивая, пока  Ивантей с каким-то особым, свойственным только ему пафосом человека мыслящего  произносил свою традиционную высокогражданственную,  невеселую речь.  Потом  Федор замолкал, вопросительно вглядываясь в глаза кореша. Жук,  пытаясь несколько сгладить  остроту углов  и охладить накал душевной страсти друга и гостя, дипломатично предлагал выпить.  После чего следовал ответ, который ни только не  облегчал страждущую душу, но напротив еще больше удручал  Ивантея-мыслителя.
-  Федя! Многие люди свиньи. Вспомни Бабеля. Фроим Грач неспроста спрашивал Симона:  «С кем вы останетесь?!» Помнишь, каким   страшным был его же ответ: «Со смитьем!». Многие люди, дорогой мой друг, увы, хомо сапиенс лишь номинально, по внешним признакам. А по большому счету  они – свиньи. Слава Богу, что они хотя бы не гадят в своих домах. Хотя и это небесспорно.   Смотри. Видишь, мой сосед свой садик с огородиком в чистоте и порядке держит, а все дерьмо несет в посадку. Садик – то с огородиком – его собственность, а посадка – ничья. И так думает абсолютное большинство здешних обитателей, привыкших жить в стране, где на знаменах и в душах было всегда начертано: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…». Эти ироды  никогда не хотели задумываться над некоторыми вещами. Во-первых,  речь шла о мире насилья, а не о мире вообще.   Во– вторых, насильем насилья не разрушишь. По крайней мере, без царя в голове. И третье. Зачем весь и тем более до основанья ? Они   уже давно забыли истинный смысл слов, ставших  их главным девизом, принципом жизни. Вот они и рушат этот мир, не задумываясь о том, что вершат насилье над собой, все больше и больше приближаясь к навозным червям, у которых выбор родины генетически детерминирован. Они медленно, но верно теряют  себя, теряют  родину,  все больше и больше творя из нее территорию,  а не страну. За все однажды приходится платить – за гегемонию пролетариата, за абсолютизацию некоторых идей, пусть даже выдающихся, за воинствующий атеизм и прочее. Ты, дружище зря себя поедом жрешь. Не исправить нам этого при жизни, как ни старайся. Гегемон всегда будет смотреть на интеллигентного человека, как солдат революции на вошь. Новые русские и новые  украинцы еще очень долго не поймут, что истинное счастье – не в деньгах и, тем более, не в их большом количестве. Не я это придумал. Так распоряжается жизнь, а значит – Бог. Я только  что-то никак не пойму, почему он так неблагосклонен к этой территории. Посмотришь на Европу – она живет нормальной полноценной жизнью. Проблемы, конечно, есть, и их немало. Но там они постоянно решаются. То же в Штатах, Канаде, Латинской Америке. Китай…  Каким бедным и несчастным он был лет тридцать назад. А теперь? Это же колосс, спешащий в достаточно светлое будущее семимильными шагами. Но почему наш Бог, никак не надоумит нас, не раскроет       нам глаз на самих себя?! Не знаю…
Так чаще всего проходили их нескончаемые  невеселые вечерние беседы, не приносившие искомых ответов. Потом, уже поздно ночью Ивантей  засыпал крепким молодецким сном, который не мог нарушить уникальный по своей силе и многозвучию храп друга.
Жук  храпел виртуозно.  В его храпе было едва ли не все – и рокот, и свист, и невнятные причитания, как будто вырывавшие из сознания некие особые слова , содержащие только ему понятную и доступную истину. Его неповторимая ночная ария звучала  так мощно, что соседи с близлежащих дач уже не первый год подумывали о перемене места загородного отдыха.  Благо, несмотря на тонкое душевное устройство, Федор  имел вполне здоровую нервную систему, позволявшую ему без особых проблем проспать полноценным сном пять-шесть часов в непосредственной близости от «гастролировавшего» друга.

Сегодня Федор видел вещий сон. Лежит он на огромной лесной поляне. Вокруг -  море полевых цветов.  Весело и очень по-деловому жужжат пчелы и шмели, мухи и слепни, будто бы совсем не замечая его – Федора Ивантеева, человека Земли, радующегося жизни и конкретному летнему дню. Рядом с ним сидит Нинка Левченко в легком ситцевом платьице. Волосы распущены, на голове тугой венок из одуванчиков и других мелких разноцветных  цветов. Она смотрит на Ивантея ласково и печально, будто прощенья просит. Потом робко гладит его волосы своей пухлой душистой ладошкой и опять молчит. Федор пытается спросить ее о чем-то, но не может. Язык и губы его не слушаются. Он пытается встать  на ноги, чтобы нарвать букет своей возлюбленной, такой желанной  и такой далекой от него, но не может.   Руки и ноги будто бы навсегда утратили былую силу.  Нинка поднимается над ним, закрывая солнце и полнеба.  Добрую улыбку на лице сменяет мина злобной стервозности:
- Видишь, Федя! Слаб ты. Не годишься ты в мужья такой девушке, как я – не догонишь, не удержишь. Мне мужчинка сильный нужен, не хлюпик. Прощай, дорогой! Не поминай лихом! Не суди слишком строго!
Нинка уходит вдаль и будто бы уносит с собой с поляны травы и цветы. Вместо  них вокруг  Федора кучи смрадного мусора, а рядом на стареньком дореволюционном прадедовском стульчике сидит мать, смотрит на него с укором и спрашивает:
- Что же ты, сынок, так опустился?! В мусорнике прилег, будто бы места получше не нашел. Не гоже так! Не гоже! Позоришь ты нас с отцом перед светом белым и людьми.
Федор вскакивает на ноги. Пытаясь удержать мать, уже собравшуюся уходить, но не может. Вокруг него столпились люди – Нинка,  Витькин сосед, какие-то незнакомые субъекты бомжеватого вида. Они тычут на него пальцами и смеются. Один из них покрупнее, бандитского вида и с пунцовым носом противным напрочь прокуренным и пропитым голосом кричит ему:
- Ишь, чистюля выискался! Как свинья в грязюке извозился и радый. Может тебе дерьма подбросить для амбре полного, придурок ?!
Потом раздается звук то ли мотоцикла, то ли автомобиля с прогоревшим глушителем. Непрошеные наблюдатели разбегаются по сторонам, и он просыпается, понимая, что  рычащим  мотоциклом  был феноменально храпящий  Жук.  В два небольших застекленно-зарешеченных окна настойчиво пробиваются лучи раннего солнца.  Где-то вдалеке, громким несколько задержавшимся  кукареканьем лениво провозглашает начало нового дня что-то перепутавший петух. 
Ивантей проснулся выспавшимся, нормально отдохнувшим человеком с каким-то непонятным осадком в душе.
- Что это? -  спрашивал себя Федор.  Почему в такое светлое утро так
мерзко?
Откуда-то из самых глубин сознания к нему вернулись  сцены
только что закончившегося идиотского сна. Вспомнилась мать и ее укоры. Вспомнились бомжи и злая стервозность  неверной Нинки, смрад свалки и наглая рожа с сизым носом. Снова стало противно от собственного бессилия, пусть даже  во сне. Федор тихо встал со скрипящей сетки старенькой кровати  и, прихватив с собой сохнувшее на веревке полотенце, грабли и лопату, пошел в сторону пляжа. Он долго плавал в реке навстречу восходящему солнцу, словно пытаясь смыть с себя ночной позор и запах и подольше побыть под благостными лучами светила, как под лечебным лазером в профилактории. Потом он вышел, вытерся шершавым полотенцем, пахнувшим утренней свежестью,  и закурил. Пока сигарета неумолимо сгорала, превращаясь в пепел,  разлетавшийся на легком утреннем ветру невидимыми частичками, он думал о вечности и временности нашего пребывания на матушке-Земле, о несовершенстве мира  людей, о Витьке, который сейчас, наверное, еще спит и, может быть, видит иной сон, в котором люди идут к нему с добром. Потом он долго лежал на мягкой траве, глядя в небо. Ему показалось, что кто-то невидимый и очень далекий   специально для него, для Федора Ивантеева – человека Земли, произносил великие слова Экзюпери, написанные в далеком 42-м:  «Встал поутру, умылся, привел себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету.» В  этом треклятом 42-м    погиб его дед, так никогда и не прочитавший «Маленького принца».  Слова звучали сначала тихо, потом громче и громче, заполняя собой окружающее пространство.   Казалось кто-то далекий, но необычайно мудрый пытался докричаться до землян, до их во многом  исковерканных  душ. Находясь один на один с маленькой прибрежной рощицей, солнцем, рекой, небом и невидимым, но таким громогласным внеземным разумом, он почувствовал, как бесконечно обязан погибшему за правое дело деду,  вернувшимся с войны, но все равно безвременно ушедшим родителям и такой бестолковой, замызганной, неухоженной, но все-таки родине-территории, которая, быть может, однажды   наконец-то станет страной.  Впервые за несколько последних лет его печали отступили на задний план. Он ощутил себя    мужиком - созидателем, хозяином жизни, строящим свой дом. И пусть этот дом не имеет стен и окон. Пусть он необъятен, как окружающий   мир. Пусть, и, слава Богу!  Улыбнувшись солнцу и реке, новому дню и плывущей вдалеке моторной лодке, он почувствовал себя долгожданным лекарем собственной родины и, будто бы делая первый глубокий надрез в ее теле, начал яростно копать яму, чтобы сначала сжечь а затем навсегда похоронить в ней весь хлам, накопившийся за  несколько месяцев его отсутствия здесь, в саду со дворцом любимого друга, оставшегося  у него  последней надеждой и спящего сейчас богатырским сном на старенькой кровати, скрипящей своим многолетним прошлым… 


г. Днепропетровск    март  2005 г.   -  январь   2006 г.