6. голубой огонёк

утрата интереса. голубым огоньком - газ или круглая лампочка на правой колонке. знакомства новые, второй фронт, половина пятого - эй, улыбнись, тебя снова снимает скрытая камера. выходишь на одну остановку раньше, и снова оранжевыми отблесками расцвечена улица, а ты вчера весь вечер пил водку с ним пополам и верил, что нет, never again - теперь уж точно... теперь у всех рыб здесь выросли крылья, нафиг этим рыбам не нужные, а мы снова встретились - без водки на этот раз, и всё - вообще всё, весь этот чёртов мир и окрестности - всё стало иначе - на вкус, тактильно, по запаху - вообще всё вообще по-другому. мой внутренний календарь показывал, что, по идее, сейчас должен быть март или апрель, но каждой клеткой чувствуя январские -20, я не был склонен соглашаться с календарём.

мы пережили, всё же, этот январь, выловили все звёзды из просверленных рыбаками лунок. мы были не из тех, кто оставался в тени. голубыми огоньками размеченные взлётные полосы, она, стоящая под душем с бутылкой водки в левой руке - всё это наводило на подозрения. я не пил - или, во всяком случае, почти не пил - по тем меркам - а её придумал с целью скрыть обстоятельства так и не состоявшейся смерти. все эти игры требуют известной доли сумасшествия, потому что иначе никак нельзя проследить последовательности и параллели, а компьютерные устройства в играх всегда были строго запрещены.

кататоничный молодой человек, маленькие собачки на тонких лапках, персидский ковёр и персидская кошка - всё было приготовлено, но представление так и не началось. кататоник был удивительно красив, этот парень из 18 отделения, шизофрения которому на роду была написана, да так всё и вышло. восковая гибкость его тела была чрезвычайно важна - из него собирались вылепить обруч и заставить собачек и кошку через этот обруч прыгать, вцепляясь после когтями в зависший в пространстве ковёр. но вечер плавно перетёк в ночь, с цирковым представлением так ничего и не сложилось, и мы от нечего делать курили у входных дверей, а снег вокруг был усыпан конфетти несостоявшегося праздника в дурдоме.
- а знаешь, я спал с твоим братом.
- браво, - говорю. что тут ещё скажешь, - браво.
вот только брата у меня нет и не было никогда.

мимо проезжает по-новогоднему украшенная гирляндами милицейская машина. ситуация всё больше и больше смахивает на бред. я щипаю себя за предплечье, но ничего не меняется, весь этот бред оказывается и правда реальным.

разбивается о лёд вступление muse'овского "uno". падает снег на задворках галактики. мы в минусе, мы пьяны, мы поём что-то неудобоваримое, пробиваясь сквозь вековые сугробы по пояс, а то и вовсе - по грудь, по шею. гимн собственной никчёмности, полупьяный душевный эксгибиционизм на ночь глядя. через полтора километра он спрашивает: "где мы?", а я не в состоянии дать ему хоть какой-то ответ, я вообще не в состоянии.
я, закрывая глаза, ложусь на снег. всё как-то сразу теряет значение. он ложится рядом, дышит мне в ухо. я чувствую, как уходит тепло, как тает снег под моими ладонями, как холод всё глубже заползает в тело, таща на своём хвосте смерть. снежные хлопья всё ещё тают на моих губах, и я говорю, что хочу остаться в этом сне навсегда. но когда-то после нас кто-то, всё же, находит и тащит в тепло, лишая возможности сдохнуть в этом снегу, как это бывает с бездомными собаками. мы - вырванные из контекста страницы дневника аутичного ребёнка. мы в этом снегу - как последние герои проигранных битв, отказавшиеся от возможности жить в переименованном королевстве. мы - против любого "за".

этот вечер искрящегося нигилизма, фейерверки на новый год, отделение травматологии или ожоговое отделение - это для них, а мы просто спали в снегу, нас это не касается. психиатрическая больница с покрашенными и правда в жёлтый цвет стенами распахивает свои двери перед нами.

на моей шее болтается цепочка с серебряным крестиком и кольцом - золотым, обручальным. в мочке левого уха - твоя серёжка - чёрная подковка с шариками, привинченными к концам. они говорят: надо снять. они говорят: больше у вас нигде нет серёжек? я хочу что-то ответить на это, но давлюсь непридуманными рифмами, словами, буквами. он говорит: ну вот мы и в больничке, привет. я не желаю его слушать, я кладу под подушку "над кукушкиным гнездом" Кена Кизи, отворачиваюсь к батарее, молчу. тишина обволакивает, прощает, отпускает все грехи. тишина здесь пахнет накрахмаленным постельным бельём, постельным режимом на пару дней - пока не адаптируешься к лошадиным дозам нейролептиков. тишина здесь всегда условна, а свет горит круглые сутки, и на диване напротив дверного проёма поднадзорной палаты дремлет дежурная медсестра. всё это - просто обрезки воспоминаний, а сейчас, отогревшись в чужом тёплом доме, спускаемся по лестнице вниз - обратно в надоевшую уже, всё такую же ледяную зиму. он покупает мне энергетик в ларьке у метро, я прохожу вслед за ним через турникеты. что-то в спину кричит дежурная. что-то говорят люди вокруг. шумят, прибывая и удаляясь поезда, а я всё также не могу сообразить, кто я и зачем мне всё это.