2. Дежавю и картошка

...Те же серые старые стены, испуг и ожидание в глазах теснящихся в помещении узников… Всё это можно было бы принять за дежавю, но вокруг было больше незнакомых лиц, хотя события развивались по той же траектории. Снова пустело помещение, и снова худенькая пятнадцатилетняя девочка не привлекала никого из немцев, осматривающих узников с тем же придирчивым интересом, с каким выбирают лошадей. На этот раз приходили крестьяне, нуждающиеся в подмоге по хозяйству.
Люсю опять увели с «биржи труда» в числе последних. Её нового хозяина звали Франц Россбах. Он служил где-то в пожарной охране, регулярно маршировал вместе с другими добровольцами, но не чеканный шаг, а земля была смыслом жизни долговязого добродушного крестьянина. Он жил со своей женой Марией и тремя сыновьями в  пяти километрах от Андернаха в деревушке Никкенихь.
Старшего, шестилетнего Курта, Люсе предстояло водить в церковно-приходскую школу, впрочем, находившуюся недалеко от скромного крестьянского дома четы Россбах. Четырехлетний Эрнст и восьмимесячный Хорст почти всё время находились при матери.
На плечи Люси легла вся черная работа, а её было немало. Девочка чистила стойло для коровы и лошадей, работала в поле, помогала Марии стирать бельё.
Сельский труд утомлял не меньше, чем работа на заводе пемзоблоков. Однако здесь Люсе  разрешалось садиться за стол вместе с хозяевами. Вставала, правда, она из-за стола полуголодная, о чем, впрочем, никто даже не догадывался. Мария, Франц и их сыновья накладывали себе еду маленькими порциями, и  узнице приходилось следовать их примеру. Выглядеть обжорой было стыдно, какой бы ни была ароматной картошка с соусом из воды и сала — обычное блюдо в доме Россбахов.
Зато потом, когда варила пойло поросёнку, Люся ела горстями прямо из ведра, оглядываясь при этом, как бы поблизости не оказался кто-нибудь из немецких мальчишек. Особенно страшило её появление Эвальда Шварца, ехиднейшего немецкого подростка из бедной крестьянской семьи, убиравшего у Россбахов урожай. Люся знала, что он состоял в «Гитлерюгенд», и был одним из тех, кто каждое воскресенье на улицах по- бюргерски умиротворенной деревни горланил военные песни.
Тем не менее, оставалось только смириться с тем, что убирать картошку с огорода ей приходилось вместе с нацистом Эвальдом.
- Летят ваши коммунисты, - кривлялся он, если в небе появились американские и английские самолёты.
- А ты фашист, фашист, фашист!.. – не оставалась в долгу Люся, зная наперёд, что сейчас за эти слова её настигнет крепкий, как грецкий орех, кулак задиры.
За одно уважала Люся Эвальда: не ябеда. Все стычки оставались между ними. Уже через пару часов, безмолвно заключив перемирие, они вдвоём волокли мешок картошки к дому Россбахов.
Немецкие мальчишки с любопытством поглядывали на своих сверстниц из Курской, Ростовской областей, с украинской земли, работавших в Никкенихе и соседних деревнях.
-Русская, а какая красивая! - не смогла , глядя на Люсю, сдержать восхищения распускавшейся славянской женственностью соседка Марии.
-Молодые все красивые, - сдержанно ответила фрау Россбах.
Сама Мария была весьма миловидна и продолжала следить за собой так же тщательно, как и в юности. Поверх нарядного фартука она носила другой, старый, который снимала, когда выходила со двора. Каждую неделю Мария наведывалась в парикмахерскую, откуда возвращалась с загнутыми вверх кудряшками на концах светло-ореховых волос.
Обычно она обновляла прическу за день накануне мессы. В воскресенье   кирху наполняли молитвы и звуки органа. Но в сорок третьем величественный инструмент смолк... На Курской дуге убило единственного на всю округу органиста Петера Фукса.
Мать погибшего смотрела на Люсю с такой нескрываемой злобой, что как-то Мария Россбах не выдержала: «При чем здесь русская девочка? Не она, а война виновата!»
И даже приезжавший с фронта на побывку друг Петера Ганс Мартин был с этим согласен. Он вызвался было передать письмо для родных Люси, когда вернётся воевать в Россию, но всё же, подумав, решил, что это может быть слишком опасно. Не рискнул.
… По выходным Люсе разрешалось видеться с односельчанами, работавшими поблизости. Пользоваться каким-либо транспортом узникам строго запрещалось, так что рассчитывать приходилось только на свои силы.
Непозволительно было и выходить на улицу без отличительного знака. Люси знала, что за это ожидает суровое наказание, и всё-таки как-то раз забыла нашивку «ОСТ» в своей каморке...
Девочка шла на металлургический завод на берегу Рейна, где работали многие чаплыжане.
По дороге Люсю остановил полицейский. Смерив девочку с длинными темно-русыми косами, явно, славянку, строгим взглядом, немец спросил, почему она идёт без знака «ОСТ» на груди.
Ответить на это было нечего, и Люся только опустила глаза. 
- Отправлю в трудовой лагерь, - угрюмо пригрозил полицейский. - Как твоя фамилия?
- Чаплыгина.
Люсе показалось, что немец вздрогнул, услышав название русской деревни.
- А имя?
- Люся. По-вашему, Люци.
- Откуда ты приехала в Германию, Люци? - продолжал допытываться полицейский. Его недавняя суровость сменилась рассеянностью.
Услышав «Первое Чаплыгино», немец спросил уже мягче, не знает ли узница Зину Чаплыгину?
Люся кивнула, уже чувствуя, что это обстоятельство сыграет свою роль в её судьбе. Кто же из чаплыгян не знает Чаплыгину Зину, её девятнадцатилетнюю однофамилицу? Даже раз увидишь пышногрудую длинноногую красавицу с  лукавым взглядом — уже не забудешь . 
- Иди! - разрешил полицейский. - Но больше так не делай.
Разгадка великодушного прощения немца оказалась проста. О его любви к Зине на металлургическом заводе знали и молчали все, даже две взрослые дочери полицейского. Расплата за увлечение русской могла оказаться жестокой, особенно теперь, когда переломлен ход войны и началась тотальная мобилизация.
Осенью сорок третьего на фронт призвали и Франца...