Эпистолы Данииловы

Действующие лица:

Хармс Даниил
Гоголь Николай
Введенский Александр

Время действия – январь 1942 года.

Хармс, окруженный всевозможными приборами, радиоаппаратурой, опутанный проводами, выстукивает что-то азбукой Морзе. (Весь спектакль он так и будет пребывать в проводах.)
Аудио: пиканье сигналов морзянки. Когда Хармс переходит на прием, всё заливает мощный белый шум, прорезываемый жуткими помехами.
Хармс (настойчиво вызывает): Саша, Саша…
Снимает наушники.
Х: Я должен спросить, спросить у тебя. Я должен узнать у тебя что-то важное. (пауза) Но вот незадача: и тебя нет, и я забыл, что хотел спросить!

Хармс, по-прежнему опутанный проводами, сидит на табуретке и раскачивается, иногда обхватывает голову руками, что-то бормоча себе под нос. Введенский всё предшествующее время перемещается по сцене и по переднику сцены в белой простыне с петлей на шее, молчит, на груди табличка "Харькiвъ".

Введенский: Опять как будто сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час или через полтора повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся... Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности.
Входит Гоголь.

Х: Сашенька, милый мой Сашенька, как же тебя угораздило?
Г: Даня…
Х (вначале не узнавая его): А! Вы очень кстати! Я знаю, Вы по почтовому ведомству, а я вот как раз имею надобность письмо отправить!
Г: Даня, милый мой Даня, как же тебя угораздило?
Х (вдруг постепенно узнавая Гоголя): Ох! Гоголь? Николай Васильич? Николя? Какими судьбами?
Г: Да вот, заглянул на огонек...
Х: Так ведь ты же умер...
Г: Протестую, я бессмертен!
Х: Тогда ты (пауза) БОГ... или... аааа, Сатанаиииил, искушать пришел...
Г: Хвор ты Данечка, вельми хвор, мятуется душа твоя...
Х: Ты знаешь, Николя, мне порой очень грустно... и Сашенька куда-то запропастился, я отстукиваю ему в Харьков, а он всё не отвечает…
Г: В Харьков? Так ведь там же, как я слышал, уже немцы?.. Хотя думаю, он успел эвакуироваться…
Х: Эх, я бы тоже в Харьков рванул... право же, какая нелепица с этой войной…
Г: А ты, Даня, возьми да и поедь в Харьков-то...
Х: Ах, Николя, Николя, как же туда ехать можно, когда блокада!
Г: Да, я и забыл… вот незадача...
Введенский (тихо):
Мне было жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко…
…Ещё была у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне было жалко, что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравилось что я смертен,
мне было жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи…

Г (задумчиво): Может попыхтим? Или, там, в шашки сыграем?
Х: Боязно мне...
Г:Эвон, какая штуковина с тобой... да, прав доктор, хворый ты, Даниил…
Х: Ноги бы мне смочить... черт, кипятку нет...
Г: А у нас на Тамбовщине морковь в этом году уродилась знатная.
Х (что-то напряженно обдумывая, а потом подаваясь в сторону Гоголя): А письмецо Сашеньке передашь?
Г: Нну… давай…
Х: Только я тебе его словами скажу, а само письмо сожру!
Г: Натурально психический... да не запомню я всего этого!
Х: Чорт, истинно, что чорт! Ладно, сейчас напишу…Эх, чем бы, чем бы написать-то (озирается в поисках письменных принадлежностей)
Г (подает ему бумагу и огромное, вырезанное из картона «гусиное перо»): Да вот, изволь!

Х (пишет письмо, бормоча вслух): Самое! Да, да, самое важное… что же тут самое-то? А?.. Вишь оно как… То-то и оно… А! Вот! «Милый Саша! Удивительная история! Жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва! Если бы жена Кораблёва искусала бы жену Ивана Ивановича Никифорова, то всё было бы понятно. Но то, что жена Ивана Ивановича Никифорова искусала жену Кораблёва, это поистине удивительно!»

Хармс замирает, как бы прислушиваясь к себе: то ли написал, нет ли... Потом протягивает лист Гоголю. Тот аккуратно сворачивает из него самолетик и запускает в сторону Введенского. Введенский как бы чувствует, что рядом что-то происходит, но на самолетик не реагирует.

Введенский:
Мы видели бедное тело…
В нём жизнь непрерывно редела…
Глаза как орехи закрылись.
Что знаем о смерти мы люди.
Ни звери, ни рыбы, ни горы,
ни птицы, ни тучи мы будем.

Я обратил внимание на смерть.
Я обратил внимание на время.

Х: Постой, постой! Я не о том хотел, похоже! Еще одно щас напишу!
Г: Смотрю я на тебя, Даня, и диву даюсь, сидишь в психушке, а эпистоляцией злоупотребляешь, брось ты это дело, брось!
Х: Ах, любезный Николя, ах, разлюбезный мой Николя, я же за Сашенькой страсть как соскучился, и поделать ничево тут не можно… (пишет второе письмо)
«Я уважаю только молодых, здоровых и пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно. Что такое цветы? У женщин между ног пахнет значительно лучше. То и то природа, а потому никто не смеет возмущаться моим словам».
Хармс передает листок Гоголю. Тот запускает его в сторону Введенского. Введенский реагирует так же, как и в первый раз.
Введенский:
Женщина спит.
Воздух летит.
Ночь превращается в вазу.
В иную нездешнюю фазу
вступает живущий мир.
Дормир, мон шер, дормир.

Х (к Гоголю): Что-что, Николя? Ты что-то сказали?

Гоголь сидит на стуле, не двигаясь, и молчит, будто окаменел, будто и нет его тут вовсе.

Введенский:
Солнце сияет в потёмках леса.
Блоха допускается на затылок беса.
Сверкают мохнатые птички,
в саду гуляют привычки.
Весь рассыпался мир.
Дормир, мон шер, дормир.

Х (зевая, сонно): Николя, ты уже уходишь? (Гоголь сидит неподвижно и молчит) Осторожнее там на лестнице, не споткнись об кого-нибудь… А я, пожалуй, вздремну… (ложится)

Введенский:
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
………
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.

Из Введенского выпадают: батон в целлофане, кукла или зверушка-игрушка, книжка, игральные карты россыпью, теннисный мячик, карандаши и проч. После этого Введенский уплывает в своём белом балахоне сквозь публику, словно пушинка, кружащаяся в потоках ветра.

Занавес.

Данное произведение является плодом совместного произведения искусства М. Бисерова и Алехандро Са