Лица - трагедия в вагоне

Так получается, что люди, скапливаясь в одном ограниченном месте, стремятся прийти к общему эмоциональному знаменателю, усредниться, стать элементом стаи, стада. Достаточно проследить ,как ярко улыбающееся создание опускается в метро, заходит в переполненный вагон и улыбка этого создания, не в силах разжечь отсыревшие поленья человеческого материала, вспыхивает все реже и реже, глаза, искавшие соратников в толпе, бегают все спокойнее и бесцельнее, зацепляются за других все меньше и меньше, а потом улыбка стирается.

А потому, есть в любом скоплении актеры и статисты. Кто-то, кто выполняет роль фона, усредняющего болота и еще кто-то, единицы, кто выделяется из этого болота. Глазами, веселыми руками, песней-попрошайкой исполненной от души, грустным лицом, глубоким взглядом... Мы заходим в вагон и что нас там ждет? Какое представление? Кто сегодня играет?

Мужчина с нелепой и неидущей ему бородкой, чеканящий свой взгляд? Молодой парень, с забавным увлечением играющий на мобильном телефоне? Высокая девушка с роскошными рыжими волосами, одетая в длинное качественное и красивое пальто?

Статика.
Вагон залит неверным желто-красным, блеклым светом, отражающимся от темных окон, глядящих в черное ничто кротовых нор метро. Будто полуденное солнце заслонили огромным янтарем. Свет ослабляет яркие краски и углубляет темные. В утреннем вагоне недавно проснувшиеся люди. Их взгляд бесцельно уперт в пол, в окна, в себя, в книги, большинство из них одето практично - в темные цвета, в которых путается неверный свет ламп.

Рядом со мной - молодой человек со скуластым, широким смуглым лицом. Он слушает музыку, а взгляд манекена не нацелен никуда. Мужчина с нелепой бородкой и колким взглядом, с упрямым носом и резкими чертами лица, с клетчато-белым шарфом, выбивающимся из-под пальто, определил себе наиболее уютное место и читает газету. Парень, с харизматичной улыбкой глядящий в телефон, ссутулившись и полуповернувшись к двери вагона, стоит неподвижно в сером пуховике, без шапки.

Высокая девушка в цветастом берете, с буйным и стройным водопадом огненно-рыжих волос, слегка курносым носом, в длинном черном пальто - она выше меня на голову, при моем немаленьком росте. Её голова возвышается над средней ватерлинией голов, как гордый риф, уткнувшийся в книгу. И она тоже статист.

Динамика.
После очередной остановки, людей стало меньше. В просвете спин стало видно человечка. Сперва - стоптанную шапку-ушанку. Стоптанную неповторимым образом, особенно по-мужицки. Обтрепанный мех, невысокие борта - она сидит на голове залихватски сдвинутым на затылок биретом. Под шапкой обнаруживается лицо мужичка невысокого, сбитого, с характерно кругленькой физиономией, поседевшие небольшие брови, маленький нос-картошка, закрытые глаза, слегка оттопыренные уши. На нем какая-то куртка, которая даже на вид - чересчур синтетическая. С одной стороны она темно-синяя, с другой - изнутри виднеется подогнутый угол - зеленая. Под курткой просвечивает старый вязаный свитер с треугольным вырезом на шее, темно-темно-синие брюки, правая рука прижимает к правой ноге палку. То есть, если бы эта палка была бы черного цвета, из лакированного или полированного дерева, с резной ручкой, то это была бы трость, а в этом, слегка погнутом виде - обычная совковская светло-коричневая палка для стариков с винтиком внизу для регулирования высоты палки. В другой руке у него сумка - почти кубическая, потрепаная черная сумка.

Я замечаю его особенно. потому что он шевелит губами, будто говоря с кем-то. Но при этом собеседников не видно. Конечно, мало кто в России не натыкался на пьяненьких мужиков, норовящих поговорить с воздухом, но этот говорил бесшумно, чтобы убедиться в этом, я внимательно смотрел на его соседей - они стояли и сидели совершенно непринужденно, не испытывая дискомфорта. Чтоб быть полностью уверенным, что он только артикулирует, я вытащил из ушей наушники - ни звука от него.

Он вел явное нейтральное повествование. Возможно, рассказывал, как прошел обычный день. Иногда он откидывался на спинку сидения, будто устав рассказывать, и "замолкал", но через малое время продолжал.

Через некоторое время, он "разговорил" сам себя. Его диалоги стали колоритнее - вот лицо его стало буквально женским - просительно-жалобно-боязненно оно что-то просило, или уговаривало, боясь получить строгий отпор, который тут же и грянул - резко насупленные, сдвинутые брови, наклоненный вперед лоб, будто бодаясь, сжатые в ниточку губы. Через некоторое время последовало примирение с взаимными улыбками. Потом лицо извинялось, характерно пьяно-мужской "Простите меня!" А потом, даже сквозь закрытые веки засветилась радость, будто он увидел сына. Радость мешалась с горечью на себя, что он не совсем соответствует такому моменту, не так одет, не выбрит... Он будто стоял, раскинув в ожидании объятий руки, с полным ощущением открытости, обнажая сердце для справедливых упреков.

Потом он открыл глаза и достал из сумочки бутылку пива, отхлебнул, убрал назад и вернулся в свой мир. И тут же будто попал к своим закадычным друзьям. Он блаженно улыбался, самоуверенно и даже немного сально, будто заигрывая со все понимающей официанткой, рассказывал еще какие-то истории...

А потом я вышел из вагона. Но перед этим, я обратил внимание на его руки, на его пальцы. Есть разные люди. разные руки. У этого были когда-то ухоженные руки с ровными длинными пальцами пианиста, ногти пожелтели...

Я вышел, а он поехал дальше - все так же одинокий в толпе спокойного народа.