Старый замок из высохших тисов

Закончилась паста в обычной пластмассовой ручке. Я буду писать твоей пока еще теплой кровью. Ты лежишь на полу в ворохе газет и смятых тетрадных листов, от которых пахнет мертвым деревом и едва высохшими чернилами.
Ты дышишь. Кажется, что попросту заснул, и к полуночи проснешься бодрый и полный сил. Вряд ли. Ты умрешь. Нет, не сейчас, а через пару мучительно долгих часов, пока я буду придумывать за тебя, твой недописанный роман, который ты соткал из собственных летних снов и частичек почти забытых воспоминаний о погибшей матери.
Как ты его озаглавил? "Замок из белых лилий"? Что ж, придется мне немного изменить название. Но это будет лишь в самом конце, а пока я буду писать твоей еще не остывшей сладко-горькой кровью, завершая сладко-горькую симфонию твоей жизни.
Кто говорил, что Музы не бывают жестоки?
За вдохновение цена – сумасшествие, за шедевр же – жизнь, вот и весь прейскурант.
Я сажусь на пол рядом с тобой, острым железным когтем вожу по белому гладкому пергаменту твоей кожи. Ты еще дышишь. Я аккуратно протыкаю сонную артерию на тонкой шее. Кровь миллионами крохотных рубинов просачивается сквозь маленькую ранку, и вот она уже огромной лужей растеклась по полу, вокруг нас.
Среди кучи разбросанных вещей на полу я разглядела новую печатную машинку. Ты купил ее, чтобы укрепить свой статус писателя в кругу лживых приятелей, вечно накаченных героином или укуренных до чертей дешевой травой, распространяемой кем-то из этого быдла, зовущего себя писательской богемой.
Рядом с машинкой умиротворенно покоится старая чернильница. Когда-то она была полна,  но ее содержимое высохло, и остатки чернил практически впитались в прозрачное стекло пузырька.
Я заполняю чернильницу твоей вишневой кровью, липкими каплями собирая ее с пола. Ты лежишь бездыханный, прекрасный. У тебя были необычные глаза цвета такого осеннего неба, когда теплое дыхание лета уже далеко позади, но и холодные чары зимы еще не вступили в свои полномочия. Твои глаза были, словно сверкающие льдом сапфиры в платиновой окантовке. Твои глаза...
Увлеченная тобой, я совсем забыла о времени: солнце уже сливается с небом в кровавом поцелуе, уменьшаясь за горизонтом и растворяясь в желто-розовых облаках.
Я поднимаю с пола разбросанные листы будущей книги, перечитываю отдельные куски вновь и вновь:
"Я бы хотел быть тягучими зарослями кардамона, чистой холодной родниковой водой, или теми белыми лилиями, что Кэтрин держала в своих тонких смуглых руках, или сильным тропическим дождем, под которым так любила она танцевать..."
Мне приходится заменять почти каждое предложение твоего романа, от этого он становится все печальнее, мрачнее, чернее, хотя я знаю, что ты бы никогда подобное не написал.
"Я бы хотел быть смертью, но я давно уже мертв. Я бы хотел быть птицей, но я боюсь высоты, чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Я бы хотел бы любовью, но Кэтрин давно меня разлюбила. Или картиной, которую она рисовала, когда мы гуляли по развалинам старого индейского кладбища, где душными летними ночами летали прозрачно-серые призраки с зияющими дырами вместо глаз, изучающе смотрели на ее бледные, перепачканные грифелем пальцы, желая попробовать их на вкус?"
Когда-то, очень давно мы Музы думали, что бездарность писателей убьет нас со временем, но этого не случилось, мы стали еще сильнее, еще могущественнее. Покорным писателям-марионеткам мы можем внушать разнообразные мысли, которые они заносят на ни в чем неповинную бумагу, и упорно продолжают полагать, что они дошли до всего этого сами – своим «превосходным» умом.
Обидно думать, что никто никогда не узнает, кто написал все великие шедевры литературы. Ты думаешь, Лавкрафт сам написал "Шепчущего в ночи"? Нет. Это сделала я, пока он, упитый ядреным абсентом, тихо спал на диванчике в углу. Он был сумасшедший, поэтому даже не понял в чем дело, когда он проснулся и заметил меня, подумал, что я – всего лишь галлюцинация, вызванная его захмелевшим сознанием. Так же думал и По, тем временем, когда я писала его "Страну Фей". Так думали многие.
Но всегда остаются такие писатели, которые до последнего вздоха борются за свою идею, и стремятся разрушить наши законы. Например, ты достаточно долго мне сопротивлялся, но я одержала грандиозную победу, ты мертв, и  теперь твой воистину гениальный мозг годен лишь в пищу червям, и более ни на что.
Но это еще не все, я не придумала новое название твоему шедевру. "Замок из белых лилий" мы заменим, пожалуй, на "Старый замок из высохших тисов". Наверное, твоим запирсингованным псевдодрузьям, красящим губы черной помадой и торчащим от протяжных песен "Лакримозы", должно это прийтись по душе, если, конечно, таковая у них имеется. Во что я верю с великим трудом. У этих порождений психоделики и обтягивающего латекса нет даже мозгов, их давно разъела разноцветная кислота, завернутая в прямоугольники фольги.
А ты всегда выделялся на их фоне. Ты гений, а не дитя забвения, как они. Поэтому ты мертв,бездарности же будут жить, ведь ими так легко управлять. 
Ночь уже узурпировала слабую власть вечера, и звезды свечением машинных фар засверкали на небе. Я завершила роман и собрала все листы воедино, сложив их в черную папку. Дело сделано – теперь я спокойно могу покинуть ваш мир.

Человеческие идеи настолько хрупки, что при замене всего лишь некоторых слов "Замки из белых лилий" превращаются в "Старые замки из высохших тисов".