Портрет композитора 25 глава

Москва, XVII век
Не думал Артамон Матвеев, что настолько плохи дела, что Кремль в страхе от обезумевших стрельцов. Говорил Ларион о волнениях, да не поверил ему Матвеев, не захотел поверить. Уничтожу бунт или положу жизнь за государя, чтобы глаза мои на старости лет больше беды не увидали, сказал он царице в первый же день, при встрече. И обратился к патриарху Иоакиму – просить совета.

А стрельцы тем временем гуляли по Москве, тешили распоясавшееся самолюбие. Еще в день смерти Федора Алексеевича дерзнув не целовать крест, с того часа оборотов не сбавили. Не сумевши поставить боярина Пыжова на правеж, уговорами заставили царицу Наталью Кирилловну схватить полковников Грибоедова и Карандеева, бить кнутом и начитать на них по 2000 рублей денег своего неполученного жалованья. Получив волю над полковниками, разнуздались еще больше и, не чувствуя над собою силы, стали собираться многолюдными толпами у съезжих изб, бранили Долгоруких и кричали с пьяным упорством и бахвальством  - не хотим, чтоб нами управляли Нарышкины и Матвеев, мы им всем шею свернем! Не остался в стороне и Хованский, сдержал слово, нашептывая то одному, то другому стрельцу - видите, в каком вы у бояр тяжком ярме, а при новом царе не только денег и корму не дадут, но и работы тяжкие будете работать, и дети ваши вечными невольниками у них будут, а что всего хуже, продадут вас в неволю какому-нибудь чужеземному неприятелю, Москву сгубят и веру православную искоренят!

Софья не находила себе места. Не так она хотела вступить во власть, не так мыслила восстановить справедливость. Неужто пути другого нет? Потонет Московия в реках крови, чует ее сердце.
- Не узнаю тебя, Софья! Ты что – думала без крови на престол подняться? –  увещевал царевну князь Голицын, сам все более распаляясь. - Только открой запруду, вся вода, не только верхняя, чистая, но и низовая, черная, хлынет так, что зальет собою все вокруг. Забудь про сердце, Софьюшка! Как престол наш будет, тогда про жалость вспомним.
- Не то ты говоришь, Василий, не то! Рыщут повсюду стрельцы аки зверь дикий, зачумленный! А тебе ли не знать, как страшен черный люд без узды! Да и поздно уже об узде думать. Сколько народу погубим, Василий! Господи, прости мою душу  грешную!
- Какой народ, Софья? Это Матвеев-то народ? Зря, что ли, братец твой его в Пустозерск услал? А Нарышкины, Долгорукие, Языковы? Не народ это, а стая псов безродных, к власти рвущихся! Либо мы их, либо они нас. Так что же - мы должны их жалеть? А нас, тебя, кто пожалеет?
- На вся воля Божья, - помрачнев, царевна, наконец, стихла. -  Иди, Василий, не помощник ты мне нынче, сама разберусь во всем. Иди.
- Как знаешь, - Голицын задержался в дверях, - а про день условленный не забыла?
- Все помню. Молиться буду. Два дня мне дадено на замаливание грехов. А там как Бог решит – или на трон взойду или в опале сгину.
Голицын вышел, а Софья упала на пол перед Иверской иконой Божьей матери и зарыдала, облегчая душу очистительной молитвой. Путь к власти не розами усыпан, а телами людскими, не водой родниковой умыт, а человеческой кровью. Знала об этом царевна, но душа ее не хотела с этим соглашаться.