На свидание рассказ

«Завтра я увижу его», – думает Лина и слушает, как сердце под рукой (она лежит на боку) попадает в лад колесам: тук-тук, тук-тук. На поворотах вагон словно вбок заносит, так приятно...

А Лине вспоминаются другие повороты – на катке их ранней молодости. «Грохнусь сейчас!» – она даже глаза зажмуривает в сладком ужасе, но Феликс держит крепко и сам надежно стоит на ногах. Поворот позади, они мчатся по прямой – в гаме, смехе, в блеске снега и фонарей. Над их головой  млеет  высокий голос репродуктора:

В парке Чаи-ир распускаются ро-озы...

В душе ликование и тревога. Рядом – совершенно загадочная фигура. Кто он? Ах, какие у него сильные руки и какие быстрые ноги! Кажется, что и она, Лина, так здорово катается! Приходится удлинять свои шаги, чтобы с ритма не сбиться. Но как получается!

Проезжают мимо ее подружек. Бедняжки! Мерзнут, не решаются в одиночку поехать. Только что и она боялась: рискни только – сразу какой-нибудь дурак  собьет, а то еще хуже – «поезд». Ох, этот поезд – длинная цепь пацанов, все сметающих на своем пути! Вопли, свист, улюлюканье, а ты распластан беспомощно, пытаешься подняться, но почему-то не можешь. Но только поезд снова к тебе приближается – откуда и прыть берется: к центру, к столбу с репродуктором, там не собьют!

Подружки машут ей рукой, что-то кричат вслед, а она мчится к новому повороту. И уже забыла, как стояла, постукивая коньком о конек и делая вид, что просто устала...

На катке в те времена приглашали кататься, как на танцплощадке – танцевать. Мерзли, ожидая кавалера, но редко кто уходил, не дождавшись. Терпение!

– Пойдем кататься, – сказал кто-то рядом, и Лина оглянулась: кого это пригласили?

Оказалось – ее. К ней тянулись большие руки без перчаток, и она подняла голову, чтобы увидеть лицо высокого парня. Взглянула и все – влюбилась!

«Интересно, какой он сейчас? Сколько лет прошло? Двадцать? Двадцать пять?» – думает Лина, улыбаясь в полутьме вагона. Но воображение молчит, в памяти Феликс остался прежним: черные глаза по-взрослому ласковы и внимательны. Так мальчишки не смотрят, стесняются... И улыбка независимая, что ли... Ее смягчают ямочки на щеках. Зачем ямочки парню – большому, с крупной головой, ни за что шестнадцать не дашь?

«Мне под пятьдесят, а вспоминаю его, мальчишку. И волнует, вот странно...» – Лина усмехается – перед собой неловко...
Но память упорно возвращает ее  то на каток, то в скверик, весь в сиреневых кустах, напичканных влюбленными, – сунуться некуда...

Приходилось выбирать дерево потолще. Здесь и стояли, обнявшись, весь вечер. Болтали о всяком, а ждали одного – поцелуя. Кто первый осмелится? Смешно... Вот тебе и взрослый Феликс! И лица были рядом, и руки его все смелели, а целовать – нет.

После свидания Лина мчалась к подружке.
– Ну что? – спрашивала та нетерпеливо.
– Ничего.
– Ой, дурак какой... Сама целуй, слышишь?
– Что ты! – Лина только рукой махала: Верочке хорошо, уже два года со студентом целуется.

А потом вдруг надоело ждать. Стала раздражать и эта нерешительность, и всякое другое. Например, неаккуратность. То явится с грязными до локтей руками – стыдно рядом идти. Это он на свидание пришел прямо с тренировки, с яхты своей возвращался. А то в несвежей рубашке, да еще в кино тащит. Ну, куда пойдешь с таким?

– В парк пойдем, – цедила тогда сквозь зубы, стараясь не смотреть на нечистую сорочку.

Феликс и не догадывался, отчего она леденела, держалась подальше. В такие вечера и нежность его отталкивала.
Он не хотел с нею спорить о книгах, фильмах, музыке, со всеми мыслями ее соглашался, а потом одну и ту же песенку заводил6
– Когда ты на Днепр со мной пойдешь? Я плавать тебя научу, на яхту возьму, на острова поедем! Знаешь, как там здорово?

Она не хотела на Днепр, потому что стеснялась – считала себя худющей и без всякой фигуры. А он словно  не понимал...

Странное было чувство к нему: если не являлся на свидание вовсе, она скучала, а когда приходил – искала всякие грехи, насмешками изводила. То неотесанным казался, то загадочным.

Однажды не пришел в назначенное время, и она с Верой ушла в кино, чуть не плача от досады. А когда возвращались по темному  переулку, разговаривая шепотом от страха, треск мотоцикла оглушил их – мимо промчался какой-то бесноватый, в шлеме и спортивной куртке, сделал сумасшедший  пируэт  в конце переулка  и вернулся назад, прямо к ним, перепуганным. И оказался Феликсом.

–Т-ты что... на мотоцикле ездить умеешь? Он чей? У тебя разве есть? – ошарашенно спросила тогда Лина.
И Феликс махнул рукой так, словно эта мелочь из его жизни  не стоит никакого внимания.
– Я к тетке мотался, в Зеленую балку.

Даже на вопрос не ответил. Он часто так – не отвечал, словно глухой. И ничего не объяснял, не оправдывался.  Это и привлекало, и отталкивало.

Когда Феликса в армию забирали – и тут не довелось поцеловаться: родня окружала, из плотного ее кольца  только голова Феликса торчала, издали он глазами Лиину целовал. Действительно, тютя. Права Вера.

Зато из армии получила его первое письмо – и даже сердце замерло: «Ц...ю» – в конце.
А потом пошло! Не письма, а вопли:  «Целую тебя тысячу раз!!! Звездочка моя синеглазая! Ты самая красивая, кого я видел, самая родная!!! У нас будет куча детей, когда мы поженимся! Целая футбольная команда, вот увидишь! Жди, люблю, люблю!!!»

А почерк мелкий, сдержанный, словно кто-то другой писал под его отчаянный крик.
Письма читали вдвоем с Верой. Учились на одном курсе. Вера рассталась со своим студентом: уехал по назначению и – поминай, как звали! Теперь она завистливо вздыхала, кося глазом на присмиревшую Лину.

Однолюб твой Феликс, бедняга... Поздно воздушные поцелуи посылать. Вовремя надо было. Дурак – вот жалко его ужасно.
– Ладно, хватит  тебе, – сердилась Лина. – Все равно замуж за него пойду. Судьба, видно.

И бежала вечером на свидание. К другим. Нравились красивые, талантливые, смелые. И в такие чистые промежутки – без всяких там Толиков и Славиков – с головой погружалась в учебу. Мучила совесть, когда читала:»Здравствуй, ненаглядная! Почему молчишь? Я с ума схожу. Все ребята надо мной смеются. Ведь все знают, что есть у меня такая звездочка синеглазая, единственная. Пиши-и! Целую!!!»

Она отвечала правду, только правду:  «Феликс, я не люблю тебя. Это было детство. Верности твоей я не стою. Уже целовалась с другими. Видишь, какая я?!»

Он молчал месяц-другой – начинала волноваться. Вынимала толстую пачку писем, находила среди них самые нежные, читала и ревела. Думала:  «Он самый добрый, он моя судьба. Нет, надо написать ему хорошее  письмо».

И писала хорошее. Ответ знала заранее:  « Никто так, как я, тебя не полюбит. Я все прощаю». А дальше все эти «ласточки», «звездочки», от которых сердце таяло. И становилось легче.

Если бы знала тогда Лина то, что узнала много позже, в одну из нечаянных встреч... Ей казалось, что нечаянных, но приезжал он специально – на нее посмотреть, и шел теперь рядышком по их старому скверику – чужой муж, а она – чужая жена.

– У меня тогда в армии женщины были...
– Ка-ак?! – потрясенно воскликнула Лина. – Значит, ты лгал, лицемерил?!
Он усмехнулся:
– Нет, дурак был  – тебя любил и ... берег. Не позволял себе даже в мыслях. А женщины... Я ведь не железный.

То была их последняя встреча. «Значит, – думала сейчас Лина, – лет двадцать прошло».


Не идет сон. И чужое сопенье с верхней полки, и тихий храп  соседки напротив, и баюкающий ритм колес снизу – ничто не помогает уснуть.. Какая-то неприятная мысль зрела, выстраивалась в слова и наконец ворвалась в мозг четким вопросом:  «Зачем я дала телеграмму?»

Да, зачем? Что она знает о Феликсе? Что развелся давно, а потом женился и снова развелся? Что жизнь « не сложилась»? Но с кем он живет и чем – сейчас? Эта телеграмма...

Она побежала на почту после ссоры с мужем – так всегда делала, все под горячую руку! Ее стиль жизни. Взбалмошная, как в двадцать лет. «Встречай десятого утром», а потом помчалась на вокзал билет доставать. Знакомая помогла – куда там в летнее время достать за три дня!

Поздно терзаться, надо уснуть. Иначе он завтра ее не узнает.  «А вдруг действительно не узнает?» – мелькает внезапно.

В зеркале двери слегка колышутся грязно-серые занавески, между ними полоска тьмы. Лина тихо встает, шарит ногами, ищет тапочки, выпрямляется, осторожно оглянувшись на спящих. В зеркале возникает  ее стройный силуэт в белом тонком свитерке. Полумрак милостиво сглаживает морщинки под глазами и на шее, длинной, как в юности. Шапка непричесанных волос вокруг лица молодит... «Лохматая», – нежно говорил когда-то Феликс, ероша ее кудри.

«Узнает», – думает Лина и тихонько возвращается на свои скомканные простыни.
Судьба к ней милостива. « Это ваш внук?! Я думала – сын!» – то и дело слышит она. « Как вы сохранились!» – удивляются вокруг, и это удивление ей приятно, она с гордостью называет свой возраст. Да, да, не округляйте глаза – сорок восемь!
Конечно, если на ноги не смотреть – вены вздулись, да на руки... Да если еще не  улыбаться, – совсем сойдет за тридцатилетнюю. Потому что стройна, подвижна, ноги быстро бегут – не рассмотришь. И в глазах синих прежнее лукавство, да! Редко, конечно, Чаще – усталость. Но – бывает...

«Хороша я завтра буду, если так и не усну, – уже тревожно мечется в мозгу. – Нужно о чем-то другом думать».
И тут возникает лицо мужа. Этого еще не хватало. Вот уж о ком нельзя думать. Хватит – всю жизнь – о нем и о нем!

Он перечеркнул ее юность, с него начался новый отсчет. Появился такой красивый, светлый, с весенними глазами. Феликс рядом с ним – деревня! Невысокий. Интеллигентный такой студентик, влюбленный в классическую музыку, как и она. Начитанный. Как и она. Язвительный – даже не по себе было, так умел поддеть. А глаза нежные-нежные. И руки небольшие, не то что у Феликса – лапы!

В первое же провожанье  целоваться полез – не оттолкнула. Сил не было. Кокетничала, смеялась, капризничала даже, как с Феликсом. Только то прощал, этот – уходил.

Боялась потерять. Нет, он не писал ей ласковых писем. Письма его были хлесткие, умные, без ошибок, не то что у Феликса. Чтобы раскопать там ласковое словечко, нужно было все письмо  сначала  глазами жадными перепахать. Ага, вот: « Я, Линок, соскучился по тебе...»...  «Линок», «соскучился» - это шептала по десять раз.

Что это было? Не любовь – соревнование какое-то: кто кого пересилит, кто кого перевоспитает. У обоих – характер. Ссоры бесконечные. И мир нестойкий, с жаркими поцелуями и мыслями грешными. То любовь, то ненависть. Но кончалось одним: все прощала, любые обиды, хоть и плакала отчаянно  ночами, и грубила ему днем. Гордой хотела казаться, смеялась вызывающе.

Так и прожили первые десять лет – в боренье характеров. Не жизнь, а сплошная лихорадка. Если бы тогда ушел, когда захотел, если бы убежал, услышав от нее: «Я беременна»... Но не ушел, сблагородничал, сказал только: « Я не хочу  жениться на тебе, не хочу!»

И впервые было в его голосе неподдельное отчаяние.
А вечером пришел делать предложение. Не было сил от него отказаться.

Странно, почему обиды не забываются так долго? Сколько уже лет прошло с тех пор? У них внук трехлетний. От той самой дочки, которую он так не хотел. Он отцом хорошим оказался и мужем. С работы домой мчался. Делил с нею все трудности. Не пил, на сторону не бегал, хоть и заглядывались на него чужие женщины. Она ревновала...

Весельчак, заводила, душа компании. И везде они вместе. На людях ласков, даже не скрывает любви: то чмокнет в щечку при всех, то обнимет во время танца, скажет: « Ты здесь самая красивая. Посмотри, какие все вокруг, бр-р...»

Это редко вспоминается, в сердце другие слова застряли – не выдохнешь их оттуда:  «Я не хочу на тебе жениться, не хочу!»

Не хмельные ночи помнятся, не жаркие слова (все она услышала наконец!), а эти – злые, отчаянные.
Теперь он ревновал. Молча, круто. Любил. Она это знала. Но куда больше упивалась его ненавистью, чем любовью. Была и ненависть. Захлестывала одновременно: все не так, все не то! Не о том мечтали. Ему другую жену нужно: мягкую, женственную, не сумасбродку. А ей Феликс вспоминался Дура, ведь звал, два раза приезжал, говорил:
– Буду ждать, пока троих не родишь. С тремя еще приму. Всех буду любить, и тебя! Не могу без тебя, не хочу!

Нужно было уехать с ним. Тогда еще одна Светка была, сын не родился – до него оставалось пять лет.
– Дура я, Феликса променяла на такого жестокого, злого эгоиста! – говорила вслух с искренними слезами на глазах.
Игорь только презрительно хмыкал:
– Он просто не знал тебя! Ты же...
И начинался перечень ее пороков. Вырастала эдакая змея подколодная, ведьма, шизофреничка, и так далее, и так далее...

– Хоть бы ты ушел куда-нибудь!
– Это ты уходи. Квартиру я получил.
Оба знали – квартира ни при чем. Им просто не жить друг без друга. Вот такой парадокс. Вот такую шутку сыграла с ними судьба – повеселиться задумала, соединила несоединимое, да так крепко – не разобьешь!

Годы их утихомирили. Феликс, как и другие поклонники, превратился в семейную реликвию – лучше не вспоминать о такой. Да и времени не было за работой, детьми, болячками, хлопотами разными.

А потом дети выросли, и они совсем примирились друг с дружкой. И в порыве откровенности он ей признался, что всю жизнь боялся ее потерять. Так пусть она думает – что уродина, и никому не нужна больше, пусть не очень нос задирает! А жениться не хотел не на ней,  а вообще, ему же двадцать лет было! И о детях тогда не думал. И Феликс этот далекий, никогда им не виденный, казался всю жизнь угрозой... И если бы он знал, что тот приезжал, ушел бы, да, да, сам бы ушел!

– А ты представляешь... ты представляла когда-нибудь, как бы мы разошлись и...
Он смотрел на нее с таким ужасом – бывший мальчик с весенними глазами. А сейчас? Под глазами усталыми круги-морщины, лоб стал будто еще выше – это волосы отступили назад. Плечи раздались. Стал еще ниже, но по-прежнему красив, только другой, заматеревшей красотой.

С ним расстаться? Нет, нет! Усмехнулась и не ответила на вопрос. Если бы он знал, как недавно, в бессонницу, она распустила свое воображение и представила их разрыв...Господи, когда дело дошло до сцены «после суда», – разревелась чуть ли не в голос. Он проснулся, сел испуганно:
– Что ты? Тебе плохо?
– Насморк откуда-то взялся, – выдавила она. И, размазывая  слезы по щекам, улыбнулась блаженно: что выдумала... Лежит твое сокровище рядом, жив, твой...

«Куда я еду и зачем?» – спросила себя Лина, едва мысли перекинулись на семью. Отпуск своим испортила, настроение. Из-за мелочной ссоры, о каких уже к вечеру забывают. Задел менторский тон мужа:
– Если ты так будешь вести себя в Гаграх...
– Как – так? Что я такое сказала? Что ты за барышня такая: чуть голос подымешь –  все истерикой называешь? Ну, темперамент у меня такой! Мог бы привыкнуть за четверть века!

– Замолчи!
– Знаешь, езжайте без меня!
– Ма-ама, – заныла дочь, – как же мы без тебя?
– Не поеду, все! Хочу одна побыть. Надоело все!

Да, была неприятная сценка, но она устояла. Сказала только:
– Через неделю приеду. Устраивайтесь пока без меня.
– Можешь не приезжать вообще, – процедил Игорь сквозь зубы и как-то  обозвал ее, но потише.

Они выехали в один день, только муж с детьми и внуком утром, а она под вечер. И вот теперь... Не повернуть же назад?

Все-таки она уснула. И во сне ее лицо было напряженным, недовольным.
Первой мыслью после пробуждения была: « Зачем все это?»
В утренней суете все делала бездумно: рассеянно отвечала на  вопросы попутчиков, стояла в очереди, чтобы умыться, сдавала постель, пила чай, провожая взглядом далекие леса за пыльным окошком. И так же отрешенно красилась под любопытным оком тетки напротив – та даже рот открыла от столь интересного зрелища.

Но когда показались пригороды, заволновалась.
Поезд прибывал на первую платформу. «Если встречает, отсюда увижу», – подумала Лина, усаживаясь возле окна.
Толкотня в коридорах была страшная, и в купе  возбужденные попутчики хватались за чемоданы и сумки, забыв друг о друге. Лина сидела неподвижно, перебирая глазами перронную толпу.

И вдруг, о чудо, мираж: Феликс – высокий, подтянутый, черноволосый по-прежнему, знакомо щурится, высматривая ее. Рядом стоит кто-то пониже, в дырчатой летней шляпе. Лина, не веря своим глазам, лихорадочно думала: «Это невозможно... Как можно так сохраниться? А еще говорили, что жизнь его не удалась... Какой модный, ты смотри. В джинсах, как пацан. Боже, я волнуюсь! Этого нельзя, нельзя!»

Вагон, точно по заказу, остановился напротив мужчин, и только теперь Лина заметила в Феликсе что-то незнакомое. Гм...нос будто не го...

Она приподнялась, ощущая дрожь в ногах, поцепила сумочку на плечо, еще раз взглянула на этих двоих – и снова опустилась: тот, второй, в дырчатой шляпе, какие носят старики, защищаясь от солнца, и был Феликсом. А молодой... сын, как раньше не догадалась! Так глупо обмануться!

Феликс... Горло сжало: это была какая-то развалина! Краснолицый, с двойным подбородком, а живот... Он нависал над брюками безобразным пузырем, и свободного покроя шведка не скрывала уродства.

Как она очутилась в зале ожидания? Только нога болела в коленке – напоминала, как прыгала с высокой ступеньки по другую сторону перрона...
– Вам плохо? – сказал девичий голос рядом. – Садитесь.

Лина опустилась на скамью, тупо глядя на чужие чемоданы у своих ног. Девушка, уступившая ей место, с жалостью смотрела на серое, с мешками под глазами, лицо пожилой женщины.

А на перроне все еще стояли двое. Парень в вельветовой курточке сердито говорил:
– Папа, тебе лежать надо. Пойдем же домой. Нет ее, убедился?
И с ненавистью глядел куда-то поверх головы своего отца.
– Еще пять минут. Не может быть. Она телеграмму дала. Что-то случилось! Надо узнать у кого-нибудь.

 Отец суетливо перебирал пальцами пуговички на своей шведке. Дышал он тяжело, со свистом, то и дело вытирая  лицо скомканным платком.

– Пойдем, тебе укол пора делать. Она не приехала, она не приедет, – жестко говорил парень и тянул отца за рукав.
– Что-то случилось, что-то случилось, – бормотал тот, не в силах сдвинуться с места, и все смотрел туда, где только что стоял поезд.

Странная перспектива  открывалась теперь за этим пустым место: все двоилось и уплывало в потоках невидимого дождя.

1984 г.