Ничейная земля, гл. 4, 5

IV

Через два года после истории с островом, в начале летних каникул я упал с крыши гаража и сломал спину. Я чудом выжил, и мне пришлось перенести две операции, одну за другой. Я очень боялся, что не смогу ходить, но врачи всё-таки поставили меня на ноги. Я тогда пропустил в школе полгода, но кое-как умудрился не отстать – во многом благодаря Мишке, который держал меня в курсе того, что мы проходили по основным предметам. К занятиям в школе я вернулся только в конце января, и Мишке пришлось тянуть меня по физике и химии – особенно он помогал мне с задачами.

Спина у меня стала неестественно прямая. Неудобно было только поначалу, а потом я понемногу привык. Однако, на последнем курсе университета начались проблемы. Я упал на крыльце, ничего себе, к счастью, не сломав, но на спине это не замедлило сказаться: при быстрой ходьбе или резких движениях – например, при прыжках – меня начало «заклинивать», ноги деревенели и отказывались сгибаться в коленях. Это проходило само собой, но, разумеется, мне приходилось ограничивать себя в некоторых движениях. Врач сказал мне, что для устранения этих проблем нужна ещё одна операция. И он был честен. Если в первый раз меня оперировали и лечили бесплатно, то сейчас за операцию приходилось платить. А когда я услышал стоимость нахождения в специализированном медицинском центре в течение реабилитационного периода, мои мечты на лучшую жизнь рассеялись, как дым. Но это было позже.

Разумеется, с такой больной спиной в армию меня не взяли, и после окончания школы я поступил в университет, а Мишка пошёл в армию – честно, не уклоняясь. Отслужив положенный срок, он вернулся домой, но совсем ненадолго.

Ещё до ухода в армию Мишка встречался с девушкой – первой красавицей нашей школы, Лерой Польских. Он не слушал матери, которая советовала ему обращать внимание не на ветреных красавиц, а на добродетельных скромниц; он всегда выбирал красивых, и Лера была его давней мечтой. Когда ему наконец удалось добиться её внимания, он был на седьмом небе от счастья – и, конечно, слеп, как все влюблённые. Временами я ему немного завидовал: ведь такая привередливая красавица, как Лера, не на всякого обратит своё внимание – видно, чем-то Мишка её зацепил. И всё же я не мог отделаться от предчувствия, что ничем хорошим это не кончится, и даже пытался намекнуть об этом Мишке. Какое там! Он ничего не желал слышать. Мы с ним до хрипоты спорили о том, что в женщине лучше – красота или добродетель. Я считал, что всего должно быть в меру, а Мишка почти что с пеной у рта доказывал мне, что красота и есть лучшее женское достоинство. Меня за мои умеренные взгляды он назвал расчётливым и рассудочным, а ещё в пылу спора обозвал меня Ужом, тогда как себя он, видимо, ассоциировал с Соколом. Тогда меня такое сравнение немного задело: я отнюдь не причислял себя к классу Ужей, а считал, что я просто разумен и осторожен. Мишка же упивался своей победой и совсем не замечал (или не хотел замечать), что Лера в сущности была просто красивой пустышкой. Под внешней привлекательной оболочкой таилась капризная и избалованная натура, эгоистичная и чёрствая, и мне Мишкин выбор был очень не по душе. Как я ни старался предостеречь его, он посылал меня на все четыре стороны, и мы даже на какое-то время отдалились друг от друга.

– Ты просто завидуешь мне, – сказал Мишка однажды. – Тебе-то самому слабо, вот ты и ругаешь Лерку. Зелен виноград, да?

За это я нешуточно на него обиделся, и мы практически перестали общаться. Мишкино увлечение Лерой становилось всё серьёзнее, и, уходя в армию, он просил её его дождаться; я даже слышал, что он предлагал ей пожениться после его возвращения. Я поступил на иняз, а Лера – в техникум; наши с ней пути пару раз пересекались, когда она обращалась ко мне за помощью по английскому: ей нужно было перевести какие-то тексты. Тексты были для меня пустяковыми, и я перевёл их ей, а когда Лера пришла ко мне в институт забирать переводы, её сопровождал какой-то бритоголовый парень в щеголеватых остроносых туфлях. Мы встретились в вестибюле института, куда она зашла одна, но сквозь стеклянные двери я увидел, что на крыльце она подошла к этому парню, и они ушли вместе. Здания наших учебных заведений располагались почти по соседству, и я нередко видел Леру; она тоже видела, что я её вижу, но её, похоже, совершенно не беспокоило то, что я вижу и её ухажёров. Мишка к этому времени служил уже полгода; я мог бы написать ему о том, что видел его возлюбленную с другими парнями, но не стал этого делать, посчитав это как-то ниже своего достоинства.

Когда Мишка вернулся из армии, он, конечно же, обо всём узнал. Возвращаясь однажды после занятий в своё общежитие, я увидел его у входа: он ждал меня. Лицо у него было угрюмое, со следами потасовки. Когда я спросил его, что он здесь делает, он сплюнул на землю и сказал, что приезжал разбираться с Леркиными ухажёрами. Он выяснил личности трёх, двум из которых, по его собственным словам, он начистил морды по полной программе, а на третьего уже махнул рукой. В кармане у него была бутылка водки, и он просил меня составить ему компанию. Я не стал торжествовать над ним со словами вроде «Ну, что я тебе говорил?», просто провёл его к себе. Через некоторое время вернулись мои соседи по комнате, и стало ясно, что одной бутылки мало, поэтому пришлось вскладчину покупать ещё. Мы все упились так, что никто из нас на следующий день не пошёл на занятия.

Мишка очень переживал из-за Леры. А когда я приехал домой на каникулы, у Мишки дома разыгрывалась драма: он собирался вернуться в армию – служить по контракту. Это было его собственное решение, он пошёл против воли матери, которая категорически возражала. Когда он уезжал, она лежала замертво. Мишкин отец выразил своё мнение кратко и по-мужски:

– Пусть сам решает. Мужик он или нет?

Что касается меня, то я тоже считал, что решать должен был сам Мишка, хотя мне было искренне жаль его маму. При виде такого горя любое сыновнее сердце не выдержало бы, но Мишкино выдержало – уж не знаю, как. Перед отъездом Мишка устроил мальчишник, собрав всех приятелей и крепко напоив их. Потом, когда мы прощались на железнодорожной станции, я спросил его:

– Ты когда-нибудь вернёшься, или ты... насовсем?

– Не знаю, Серый, – сказал Мишка. – А к кому мне сюда возвращаться?

Когда поезд уже тронулся, на перрон выбежала запыхавшаяся Лера. Остановившись, она провожала растерянным взглядом мелькавшие мимо вагоны набиравшего скорость состава.

– Он уже уехал? – пробормотала она.

Я кивнул:

– Угу.

– Он не просил ничего мне передать?

Я молча покачал головой.

Через год Лера вышла замуж.

V

Мишка писал редко: за три года, пока я доучивался, от него пришло всего несколько писем – скупых, немногословных, суховатых; в конце он неизменно передавал мне привет. Последнее письмо он написал лично мне – я в то время как раз готовился защищать диплом. Это было короткое письмо, в котором Мишка сухо и спокойно сообщал мне, что отправляется на Кавказ, и просил меня не говорить об этом его родителям. В противовес общему сухому тону письма был постскриптум: «Серый, я не знаю, как у меня там сложится – с солдатом случиться может всякое. Если вдруг что-то случится, в общем, если меня убьют, ты знай: после родителей ты самый дорогой мой человек. Обнимаю тебя крепко, братишка, и целую. Даст Бог – свидимся, ну, а нет – поставь за меня свечку. Письмо это порви и выкинь, мамке моей не показывай». О Лере не было ни слова. И после этого письма он надолго замолчал.

Мы уже считали его погибшим, а он вернулся. Он стоял передо мной – искалеченный, неузнаваемый, но живой.

– Вообще-то, я к тебе, Серый, – сказал он со своим слегка картавым «р», и только по этому «р» и по голосу я узнал его. И только он называл меня «Серый». У меня от изумления и потрясения открылся рот.

– Мишка?!

Стоявший передо мной незнакомец растянул губы в улыбке и сказал Мишкиным голосом:

– Рот-то закрой... Муха залетит.

Бритва касалась его подбородка в последний раз, должно быть, дня три-четыре назад. Он помолчал и сказал:

– Узнал всё-таки. Я думал, не сможешь. – Он двинулся в мою сторону, вынимая руки из карманов и протягивая их ко мне: – Не обнимешь?

Смущённый и ошарашенный, я шагнул в его раскрытые объятия, и он крепко прижал меня к себе. От волнения я даже начал заикаться.

– Миш... Мишка, что же ты так долго ждал, сразу не подошёл? – пробормотал я.

Он не выпускал меня из объятий.

– Да всё как-то не решался, – усмехнулся он возле моего уха. – Думал: ты на работе, занят, всё торопишься куда-то. Я сначала хотел вечером к тебе в гости зайти, да не стал... У тебя маманя впечатлительная. Зачем на ночь глядя людей пугать?

– Ты когда приехал? – спросил я.

– Вчера поздно вечером, – ответил он и слегка потёрся своей небритой, шероховатой и бугристой щекой о мою – гладкую и здоровую. Соприкоснувшись с его истерзанным лицом, я словно почувствовал ту боль, которую оно перенесло, когда становилось таким, каким оно сейчас было.

Мы наконец разняли объятия, и я вздрогнул, близко увидев Мишкины глаза. Это были его глаза, но смотрели они с совершенно чужого лица. Очевидно, оно было так сильно изуродовано, что даже пластическая операция не смогла полностью его восстановить. В нём изменилось всё, и в этих новых, слегка перекошенных чертах я не узнавал ни одной знакомой Мишкиной черты. Немного опомнившись, я поспешил пригласить его:

– Миш, да ты заходи. Пошли!

Мы вошли в класс. Мишка осмотрелся по сторонам.

– Тут многое изменилось с тех пор, как мы учились, – сказал он.

Он рассматривал классную комнату, а я – его. Единственное, что в нём осталось от прежнего Мишки – это, пожалуй, глаза, в которые я только что мельком заглянул. Хотя, впрочем, и они стали другими – какими-то холодными, непроницаемыми, как два зеркала. На ум приходило слово «пустые». Может быть, я узнал бы его по его шевелюре редкого оттенка, но теперь Мишка был бритый, и эта его неповторимая черта стёрлась. Впрочем, взамен он приобрёл неповторимое лицо.

Он прошёлся между рядами.

– Парты новые. И доска новая, – отмечал он. – А это что? Никак, аудио-видео?

– Да, это называется ТСО, – сказал я. – Технические средства обучения.

– А у нас ничего этого не было. – Он подошёл к стене. – Даже обои новые. Тут всё новое! Нашли спонсора, что ли?

– Нам Аркадий Павлович здорово помог, – признался я. – Он и сейчас помогает. В этом году у нас новые компьютеры в кабинете информатики появились.

Мишкины глаза впились в меня холодным пристальным взглядом, их чистая голубизна начала сменяться какой-то химической, ядовитой купоросной синью.

– Аркадий Павлович?..

– Да, Аркадий Павлович, – сказал я. – Кирьянов.

Настала тишина. На спортплощадке упруго стучал мяч, слышались крики, свисток. Я стал развешивать карты; слишком сильно потянувшись вверх, чтобы достать до гвоздика, я почувствовал резкую боль в спине – такую сильную, что у меня потемнело в глазах. Леска оборвалась, и большая карта США шлёпнулась на пол, а я, пошатнувшись, упёрся плечом и рукой в доску. Упала указка, губка плюхнулась в ведёрко с водой.

– Серый... Ты что? – тихо спросил Мишка. – Опять спина?

– Ничего, всё нормально, – сдавленно проговорил я, превозмогая боль и стараясь принять такое положение, чтобы облегчить её.

Я опёрся рукой о край стола и нечаянно смахнул на пол стопку тетрадей. Они упали веером; чтобы собрать их, мне нужно было или нагнуться, или присесть, но я чувствовал, что не смогу сейчас сделать ни того, ни другого. Мишка бросился подбирать тетради. Собрав их, он положил стопку на место, потом поднял карту и осмотрел порванную леску.

– Можно связать, – сказал он.

Он связал леску воедино и повесил карту на гвоздик. Повернувшись ко мне, он спросил:

– Может, надо доску помыть? Давай, я вымою.

Не успел я ответить, как он уже достал губку из ведёрка, отжал и стал размашистыми движениями вытирать доску. Мне снова невольно вспомнились наши школьные годы: Мишке почему-то нравилось мыть доску, и он всегда вызывался это сделать. Сейчас он делал это точь-в-точь так, как делал всегда – широкими, размашистыми движениями, пытаясь охватить сразу всю ширину доски.

Боль прошла. Я взял в руки свою тетрадь с планом и мел: нужно было готовить доску. Мишка сидел за партой и наблюдал за мной. Вдруг он спросил:

– Серый, можно мне посмотреть, как ты ведёшь урок? Я тут тихонько на задней парте посижу, не помешаю.

Я обернулся к нему.

– Почему тебе вдруг захотелось?

Он смущённо улыбнулся.

– Так... Интересно. Я тебя ещё никогда в роли учителя не видел.

Я пожал плечами.

– Ничего особенного...

– Серый, ну, можно? – стал упрашивать он.

Как я мог сказать ему «нет»? Я знал: лучше бы ему не находиться здесь, потому что его присутствие будет отвлекать ребят, но я не смог, просто не осмелился отказать ему – не знаю, почему. Если бы я сказал «нет», это было бы равносильно тому, как если бы я сказал: «Убирайся отсюда, образина ты этакая, не пугай детей!» Я не смог бы так сказать Мишке.

– Ладно, посиди, – согласился я.

А про себя подумал: что у меня получится из этого урока?

Прозвенел звонок на перемену. Через минуту начали подходить ребята из десятого «А». Мишка сидел за задней партой, и все, кто входил в класс, взглядывали на него – озадаченно, оторопело. Девочки входили с цветами и преподносили их мне:

– Сергей Владимирович, это вам...

Мне подарили две розы и букет астр. Я поставил их в вазочку, а через секунду прозвенел звонок на урок. Вся группа была в сборе, никто не опоздал. Встав перед классом, я сказал:

– Good morning. Sit down, please.

Я начал урок, стараясь не обращать внимания на Мишку, но я не мог не замечать, что ребята украдкой косятся на него. Минут десять мы поговорили о том, кто как провёл лето, потом размялись на грамматических упражнениях на повторение, а потом приступили к изучению темы «Географическое положение США». Но сначала я задал вопрос: «Что вы знаете об Америке?» Кто-то назвал столицу, другой упомянул президента, третий – рестораны «Макдоналдс», и я всё это выписывал на доску. Набрался десяток фактов, и я намеревался предложить ребятам составить по ним, как по плану, небольшой связный рассказ, но вдруг с недоумением увидел поднятую руку Мишки.

– Можно кое-что добавить ко всему вот этому списку? – спросил он по-русски, и все обернулись на него.

Я попытался пресечь это вмешательство просьбой говорить по-английски, и Мишка, мешая английские слова с русскими, выговорил:

– I... I want... Короче, я хочу добавить. America... – Он спросил у ребят: – Как будет «начала»?

– Started, – подсказал ему кто-то.

– America started... – продолжил Мишка, потом опять спросил: – А как по-английски «Ирак»?

– Произносится почти так же, – ответили ему. – Iraq.

– Ага... – И, глядя на меня, Мишка произнес всё целиком: – America started war in Iraq. Правильно я сказал?

– Артикль забыли со словом «война», – сказал кто-то. – The war. А может, a war? Сергей Владимирович, как правильно – «a» или «the»?

Я уже пожалел, что разрешил Мишке остаться. Я попытался вернуть урок в запланированное мной русло, но понял, что теряю контроль над разговором. Ребята подхватили тему войны в Ираке, заспорили, забыв про английский язык, а Мишка словно того и ждал. Он выхватил у меня инициативу и сам стал руководить разговором. Тщетно я пытался спасти урок хотя бы отчасти: мои призывы вернуться к английскому языку никто не слушал, все перешли на русский.

– Америка стремится к мировому господству!

– Ей нужна нефть!

– Да Буш – вообще марионетка, там всем спецслужбы заправляют!

Я сел к столу и устало опустил голову на руки. До конца урока оставалось пять минут, на плечи мне давила непомерная тяжесть, а ощущение катастрофы нарастало. Что мне теперь делать? Мы должны были изучать Америку, и у меня всё было спланировано и расписано, но то, что случилось сейчас, ставило всё с ног на голову. Как обсуждать достопримечательности, американские традиции и праздники, когда поверх всего этого большими жирными буквами алеет надпись: «Война в Ираке»? Я чувствовал, как от лица у меня отливает кровь, и я становлюсь белее занавесок на окне. Я уже не слушал, о чём они спорили, я сидел, закрыв глаза и подперев отяжелевшую голову руками. Вдруг всё стихло, и в этой звенящей тишине кто-то сказал испуганно:

– Сергею Владимировичу плохо.

Я открыл глаза: все смотрели на меня. Мишка сидел уже не за столом, а на краю стола, расположив ноги в проходе и возвышаясь над классом. Алина Смирнова спросила:

– Сергей Владимирович, вы плохо себя чувствуете?

Я заставил себя улыбнуться.

– Всё в порядке.

– Вы очень-очень бледный...

Я встал и подошёл к окну, приоткрыл его. Когда я повернулся в класс снова, Мишка уже стоял на ногах возле своей парты и смотрел на меня. Наверно, он был готов броситься ко мне.

– Здесь нужно проветрить, вот и всё, – сказал я. – Очень душно.

Прозвенел звонок. Я молча снял карту, свернул её, взял губку и стал стирать всё с доски.

– А домашнее задание, Сергей Владимирович? – спросил кто-то.

– Домашнее задание?.. – рассеянно повторил я.

У меня вспотела спина – пот по моему телу струился просто ручьями.

– Прочитайте текст, – сказал я. – Тот, который мы начали. И к следующему уроку напишите сочинение на тему «Война в Ираке». Изложите вашу точку зрения, ваш взгляд на эти события. Всё, что вы думаете по этому поводу.

– По-английски?

Я усмехнулся.

– А какой язык мы с вами изучаем, по-вашему?..

Кто-то спросил:

– А может, не надо?

Я выпрямился и посмотрел на Сашу Полякова, который, как мне показалось, и спросил это. Он от моего взгляда немного съёжился. Мишка снова сел на край стола.

– Раз уж мы затронули эту тему, то надо довести её до логического завершения, – сказал я сурово. – Вы, наверно, знаете, что один из способов завершения темы – сочинение. Сейчас у нас была сумбурная дискуссия, довольно бестолковая, к тому же – на русском языке. Изложите всё, что вы хотели бы сказать, в письменном виде и по-английски. Если вам понадобится специфическая лексика, то в нашей библиотеке есть большой словарь, в котором вы сможете найти очень много терминов и узкоспециальных слов. Со словарём вас учить работать, я полагаю, не нужно. Сначала продумайте всё, что хотите написать, а уж потом обращайтесь к словарю. Если возникнут какие-нибудь затруднения, с которыми вы не справитесь сами, то можете подойти ко мне на неделе, я попытаюсь помочь. Вы знаете, где меня найти. – Я окинул взглядом класс. – Вопросы?..

– А это сочинение – на оценку?

– Странный вопрос, – усмехнулся я. – Разумеется, на оценку. Как же иначе? Я буду оценивать не только ваш английский, но и умение работать самостоятельно по неизученной теме.

– Ну и озадачили вы нас, Сергей Владимирович, – проговорила Алина.

– Я не против того, чтобы обсуждать темы, которые вам интересны, – сказал я. – Только нужно, чтобы это не было бесполезным сотрясением воздуха, а добавляло что-нибудь вам вот сюда. – Я постучал пальцем по черепу.

Класс опустел, а я всё ещё продолжал мыть доску. Мишка с минуту посидел молча, потом встал. Вытирая доску, я был повёрнут к нему спиной, но слышал, что его шаги приближались: он шёл ко мне. Остановившись у меня за спиной, он сказал:

– Сурово ты их.

Я молчал.

– Серый, прости меня, – сказал он.

– Уйди, пожалуйста, – сказал я, не оборачиваясь.

Краем глаза я всё-таки видел: Мишка стоял с опущенной головой, держа руки в карманах. Он достал из кармана сигареты и уже сунул одну в рот, но я бросил через плечо:

– Здесь не курят.

Он убрал сигарету. Я снова устремил взгляд на доску, продолжая её мыть. Мишка помолчал, потом спросил – тихо, виновато:

– Я тебе всё испортил, да? Прости, Серый.

Я усмехнулся.

– Ничего, пусть поломают головы. Им это будет отнюдь не бесполезно. Только учти на будущее: не надо лезть не в своё дело. Я разрешил тебе остаться, потому что тебе хотелось посмотреть, но не для того, чтобы ты встревал. Я в принципе не против обсуждения темы войны в Ираке, но сегодня, как ты, наверно, догадался, этой темы у меня не было запланировано, у меня было запланировано другое. Я не мешал тебе стрелять в людей, так и ты мне не мешай учить детей.

Я высказал ему всё это, не поворачиваясь и не прекращая мыть доску, хотя она была уже чистая, и я вытирал её на десятый раз. Через секунду после того, как стихло последнее моё слово, послышался шорох подошв о пол, как будто кто-то круто повернулся кругом, потом – быстрые шаги, а потом хлопнула дверь. Я обернулся.

Мишки не было в кабинете.

Что мне оставалось делать? Двигаясь механически, как бездушный робот, я налил в вазочку с цветами воды и пошёл домой обедать: на второй смене мне предстояло пять уроков. Настроение у меня было, откровенно говоря, не самое лучшее, да и погода начала портиться: золотистое свежее утро превратилось в серый промозглый день. Начал моросить дождик, улицы раскисли, и я, неуклюже переступая через лужи и обходя слякоть, добрался до дома. Наверно, я сказал Мишке слишком резкие и злые слова. Я уже не сердился на него за испорченный урок, я злился на себя – за то, что сказал ему.

После маминого наваристого борща моё окаменевшее нутро обмякло и согрелось, и мне стало лучше, а пирожки с капустой довершили курс лечения.

– Может, чайку? Я творожные ватрушки испекла. – Мама ласково заглядывала мне в глаза.

Размякший и сомлевший, я улыбнулся:

– Мам, если я съем ещё и ватрушку, я завалюсь спать, а мне ещё на работу идти.

– Так вздремни, кто ж тебе запрещает! Когда тебе идти? Я тебя разбужу.

– Нет, мам, некогда. Правда. – Я чмокнул её в щёку. – Вечером поем ватрушек, мамуля, а сейчас мне бежать надо.

Мама покачала головой.

– Заработаешься ты... Зачем на такую нагрузку согласился? Это ж надо – во всех классах вести!

– А по-другому было никак нельзя, мам. Ты же знаешь, Антонина Михайловна тоже одна на всех была.

– И где сейчас Антонина Михайловна?

Этим летом Антонина Михайловна умерла. Свои последние два или три года она дорабатывала с трудом, превозмогая болезнь. Придя ей на замену, я на первых порах своей работы обращался к ней за советами, и она – пока была жива – помогала мне всем, чем только могла. Чувствуя, что времени у неё осталось мало, она спешила передать мне свой опыт – или, по крайней мере, поделиться им со мной в той мере, в какой это было возможно. Не знаю, как бы я преодолел свой первый год, если бы не её неоценимая помощь. Мне достались в наследство от неё все её планы, разработки и методическая литература; разумеется, эти материалы приходилось перерабатывать, но в них я находил очень много полезного опыта. Помогала она мне и конкретными советами, когда я приходил к ней поделиться своими проблемами – а их у меня возникало немало, особенно в самом начале. В нашей маленькой школе во всех классах было только две параллели, «А» и «Б», но мне пришлось взять все классы, с первого по одиннадцатый. С немецким языком дело обстояло лучше: там работали два учителя. Я спросил директора, долго ли будет продолжаться такая ситуация с английским языком, а он ответил, разводя руками:

– Вы же знаете, сам никто не идёт. В этом году снова отправили троих по направлению, так что, возможно, через пять лет ждите пополнение. А пока... Ничем не можем помочь. Если только, конечно, не случится чудо. Я понимаю, как вам тяжело, но если и вы не станете работать, Серёжа, то английский у нас в школе некому будет вести.

Чуда ждать, конечно, не приходилось. Последние десять лет Антонина Михайловна работала одна, теперь и я работал один.

На второй смене мои уроки шли один за другим, без окон, и мне некогда было не то что думать о чём-то постороннем – перевести дух было некогда. Старшеклассницы сегодня словно сговорились: от девочек обоих одиннадцатых классов я получил столько цветов, что они не помещались в вазе, и пришлось ставить их в ведёрко.

Ох уж эти девчонки! Если в первые месяцы я терялся и цепенел под обстрелом кокетливых взглядов, то теперь я научился держать оборону: на особо игривых я обрушивался со всей строгостью, нещадно спрашивая их и вызывая к доске. Обычно достаточно было вызвать такую кокетку два-три раза из урока в урок, чтобы отучить её от заигрывания с учителем. Про себя я от души потешался, видя, как вчерашняя бесстыдница скромно и целомудренно потупляет взор, боясь лишний раз «нарваться». Она твёрдо усвоила: слишком игривый взгляд неминуемо влечёт за собой строгую проверку знаний, которых в её прелестной головке подчас бывало, прямо скажем, маловато. Разумеется, полностью запретить девочке «строить глазки» было невозможно, и если я не мог заставить её думать на уроке о деле, то старался просто не обращать на эти выходки внимания, чтобы, по крайней мере, самому не отвлекаться.

Последние два урока были в третьих классах. Хотя у меня и гудела голова после полутора часов, проведённых среди этих шумных непосед, среди всего этого визга и писка, я не стану отрицать, что я прямо-таки отдохнул душой. Широко распахнутые глазёнки третьеклашек сияли мне, как солнышки, отогревая меня своей детской добротой. Большая часть уроков была в игровой форме, и, хотя это отняло у меня массу сил, под конец я почувствовал, что во мне не осталось и следа той напряжённой и угрюмой тревоги, с которой я вернулся с первой смены. Я вымотался, но это была хорошая, приятная усталость.

Цветы я не стал оставлять в кабинете, а отнёс домой и подарил маме. Она напоила меня чаем с ватрушками, а отец спросил:

– Ну, как первый рабочий день?

– Ты что, отец, какой же он первый? – засмеялась мама. – Серёжка ведь уже второй год работает.

– Я имею в виду – первый в этом учебном году, – пояснил отец.

Я сказал:

– Нормально.

– Ну и хорошо, – сказал отец.

Только я знал настоящую цену этому «нормально».

В своей комнате я прилёг, собираясь наконец почитать взятые из библиотеки брошюрки. Я с наслаждением вытянулся на кровати, расслабив свою многострадальную спину и натруженные ноги, открыл брошюрку под названием «Техника безопасности в школьных помещениях», пробежал глазами оглавление, но не успел прочесть и первой страницы. Ко мне заглянула мама, и по её лицу я понял, что она чем-то глубоко потрясена. Пару секунд она просто смотрела на меня, ошеломлённо моргая и беззвучно шевеля губами, а потом наконец проговорила:

– Серёжа, там... – И показала рукой на дверь.

Я сел, слегка встревоженный.

– Что там, мам? Что случилось?

– Там к тебе...

Я положил брошюрки на стол и пошёл посмотреть. По дороге я уже догадывался, кто мог произвести на маму такое впечатление, и я не ошибся: в прихожей стоял Мишка. Он уже успел переодеться и побриться, но от него до меня долетел едва уловимый алкогольный дух. В руке у него был пакет, из которого торчала палка копчёной колбасы, а также виднелся длинный батон.

– Не выгонишь? – спросил он с усмешкой, сверля меня странным, мутным взглядом. Приподняв свой пакет, он добавил: – Вот, не с пустыми руками пришёл.

– Зачем же мне тебя выгонять? Заходи, – сказал я.

Мама прошла за нами на кухню, не сводя с Мишки потрясённого взгляда. Усевшись на табурет возле стола, Мишка заметил её взгляд и усмехнулся:

– Меня теперь трудновато узнать, тётя Маня. Мишу Ларионова помните?

У мамы вздрогнули губы, но она старалась не показывать своего ужаса.

– То-то мне и показалось, что голос знакомый, – сказала она, улыбаясь побледневшими дрожащими губами, а её глаза были при этом большими и неподвижными. – Так что же получается – ты отслужил, значит?

Мишка помолчал секунду, а потом задумчиво кивнул:

– Да... Я своё отслужил.

Мама захлопотала, доставая из шкафчика чашки.

– Мишенька, родной... Ты чай будешь? Я ватрушки испекла. Творожные, сладкие! Помню, вы с Серёжей их так любили – только их вам и подавай!

– Спасибо, тётя Маня, – сказал Мишка с расстановкой. – Чай как-нибудь потом, а сейчас, если вы разрешите...

И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры.

– Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, – испугалась мама.

– По маленькой, – сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда.

Мама посмотрела на меня встревоженно.

– Серёж...

– Всё нормально, мам, – заверил я. – Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся.

Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам.

– Я только одну, Миша, – сказал я.

Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал:

– Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти.

Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями:

– Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя.

Что я мог сказать?

– Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему.

– Ладно, – сказал Мишка. – Проехали.

Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом.

– Обижаешь, Серый.

– Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья.

Он поставил бутылку и выпил сам.

– Значит, не уважаешь.

– Миша, перестань... Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно.

Мишка помолчал, глядя на бутылку.

– Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно... – Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. – Ну, давай... Рассказывай, как живётся, работается.

Я пожал плечами.

– Как работается, ты сегодня видел.

– Один пашешь?

– Да, как видишь.

– Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе.

Я ответил сдержанно:

– Ну, кто-то же должен её делать.

– Ну, а на личном фронте? – спросил он.

Я только развёл руками, и он усмехнулся.

– Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма.

Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. «Что же с тобой стало, Мишка», – с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд – холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся – одними губами, а его глаза в этом не участвовали.

– Что, любуешься, какой я стал красивый?

Я малодушно опустил взгляд.

– Извини, Миш, я...

Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами.

– Посмотри на меня, – приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. – Не отводи взгляд!..

Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке.

– Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной.

Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: «Не уважаешь?» Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять.

– Сразу видно – интеллигенция, – сказал он о моей руке. – Вон, какие пальчики нежные.

Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли – железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул.

– Что, больно? То-то же... А ну! – И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. – Давай померимся силёнками.

Разумеется, он быстро поборол меня, положив мою руку – в этом можно было и не сомневаться. Хотя, возможно, я смог бы продержаться дольше, если бы не подозрительные ощущения в спине, из-за которых я и сдался. Мишка налил нам ещё; он выпил, а я схитрил, слив водку в чайник с заваркой. Видимо, арм-реслинга Мишке показалось мало, и он, встав из-за стола и подойдя ко мне, ударил меня по плечу.

– Мужик ты или девчонка?..

И, не успел я что-либо ответить, как он сделал захват – профессионально, как спецназовец. Не успев и пикнуть, я оказался повален на пол и обездвижен.

– А если тебя вот так? – дыхнул Мишка мне в ухо. – Ну что, сделали тебя? Как младенца!..

Несмотря на то, что Мишка был пьян, силы у него от этого нисколько не убавилось. Его колено оказалось у меня под поясницей, а в следующий миг я уже кричал, ослепнув от боли.

– Миша, что ты делаешь!

Это была мама. Мишка отпустил меня, и весь его задор как рукой сняло.

– У него же спина! – Мама склонилась надо мной.

Сквозь боль я услышал и голос отца:

– Миша, ты соображаешь, что делаешь? Нашёл, на ком приёмы отрабатывать.

Мишка пробормотал смущённо и растерянно:

– Да я не подумал... Забыл про его спину-то.

Мишка допил бутылку сам. Ещё до прихода ко мне он успел изрядно выпить, а после этой бутылки его совсем развезло. Мама хотела выставить его, но я не позволил ей. Уже стемнело, и, к тому же, разразилась настоящая осенняя непогода – лил холодный дождь, поэтому выгонять хмельного Мишку было бы жестоко. Мы положили его на раскладушке в моей комнате.

Посреди ночи меня разбудило чьё-то горячее, проспиртованное дыхание, которое обдавало моё лицо. Спросонок я замер и похолодел, но через секунду понял, что это был Мишка. Он громко сопел надо мной, вглядываясь в темноте в моё лицо.

– Серёга, – позвал он шёпотом. – Серый!..

– Что тебе? – отозвался я также шёпотом. – Чего ты не спишь?

– Ты меня прости, – покаянно зашептал Мишка, обдавая меня своей хмельной аурой. – Прости, родной... У тебя же спина... А я тебя на полном серьёзе помял. Сильно болит?

– Уже прошло, – ответил я. – Спи.

Он помолчал, посопел, а потом зашептал:

– Серый, слышь... Я кое-каких деньжат привёз. Мамке и бате я уже маленько дал, себе на водку оставлю, а всё остальное тебе могу отдать.

– Зачем мне твои деньги?

– Ну, как – зачем?.. Может, тебе спину-то полечить надо? Сейчас это бабок стоит... Немалых. Сколько ты ещё будешь так маяться?

– Миш, спасибо... Не надо.

– Почему это не надо?..

Я помолчал, слушая его сопение, потом сказал:

– Слишком дорого они тебе достались.

Теперь молчал он, переваривая мои слова. Наконец он сказал:

– Верно. Страшные это деньги, Серый. За них кровью заплачено. А ты помнишь нашу Страшную Клятву? «Мы с тобой одной крови»... Помнишь?

– Конечно, я помню, Мишка.

– Так вот, вся моя кровь – твоя, до капли. И всегда будет твоей. Насчёт денег ты подумай, Серый... Лучше возьми, а то пропью. Что ж теперь – любоваться на них, что ли?

– Миш...

– Подумай, подумай. Только не тяни с этим.

– Но они тебе и самому пригодятся.

Он усмехнулся.

– На что? Я их по-дурацки потрачу. Говорю тебе, прогуляю всё. А хочется во что-нибудь стоящее их вложить.

– Маме своей отдай, она найдёт им применение.

– А я тебе хочу отдать. Это мои деньги, я их своей кровью заработал, мне ими и распоряжаться!.. Я хочу, чтобы ты вылечил свою проклятую спину раз и навсегда.

– Врач мне сказал, что, в принципе, можно жить и так, только придётся терпеть известные неудобства. Но ничего, я уже привык. А если ложиться на операцию, а потом после неё ещё долго восстанавливаться... Нет, у меня нет столько времени, школа останется без английского.

– Серый, ты о себе подумай, о своём здоровье... Это же не жизнь. Так нельзя.

Я вздохнул.

– Мишаня, иди-ка ты, да спи. Ты – вольная птица, а мне вставать рано.

– Каторжная у тебя работа, – вздохнул он, опять коснувшись моего лица своим дыханием, сильно отдававшим водкой и копчёной колбасой. – Загибаешься ты на ней...

– Уж какая есть, – усмехнулся я. – Ну всё, Михаил, иди... Спи. – Я бессознательно копировал манеру Мишкиного отца изъявлять строгость, называя моего друга Михаилом.

– Нет, ты обожди. – Мишка забрался ко мне на кровать, улёгся рядом. – Что же это получается? Ты, что ли, себя в жертву приносишь? На кой чёрт людям такие жертвы?.. Да и как ты сможешь работать, если будешь таким развалиной? Ты же так скоро не сможешь и ногу поднять. Выкроишь время, подлечишься... И работай, сколько влезет. Правильно я говорю? Правильно. Это, конечно, здорово, что ты так ответственно и самоотверженно относишься к работе, тебе за это при жизни памятник надо поставить...

Он ещё долго убеждал меня в необходимости лечиться, пока не уснул у меня в постели. Я не стал будить его, а сам потихоньку перебрался на его раскладушку: Мишка спал беспокойно. На раскладушке было не слишком-то удобно, но с Мишкой было бы ещё хуже. Он вертелся, стонал, вздыхал, чмокал губами, что-то бормотал. Вдруг он проснулся и сел на кровати, глядя перед собой стеклянными, невидящими глазами. Он бормотал обрывки фраз, из которых я понял, что ему казалось, будто он всё ещё воюет где-то в горах. Он вскочил на ноги и озирался – видимо, он искал своё оружие. Глаза у него были при этом совершенно дикие, и я, опасаясь, как бы он не выбежал на улицу, счёл необходимым попытаться его успокоить.

– Миш, Миш... Всё нормально, всё хорошо, – сказал я ему, беря его за плечи. – Ты дома.

Он, уставившись на меня, пробормотал ошарашенно:

– Серый... Ты откуда здесь?..

– Мишка, мы дома, – убеждал я его. – Дома. Посмотри, вот комната. Вот окно. Кровать. Стол. Ты понимаешь, где ты?

Признаться, мне было очень не по себе. Я впервые видел бредящего человека, и это было жутко. Его немигающий взгляд, пустой, потусторонний, видел каких-то людей, очень опасных, от которых он хотел меня защитить: он толкнул меня в угол и заслонил собой от кого-то невидимого. Я пытался выйти из угла, но Мишка не выпускал меня. Я старался ему втолковать, что никого, кроме нас, здесь нет, но он грубо приказывал мне молчать, при этом продолжая загораживать меня собой от невидимого врага.

– Мишаня, ты моих родителей разбудишь, – уговаривал я, гладя его круглую щетинистую голову. – Ну, всё... Перестань. Мы дома, никого тут нет.

Мне всё же удалось выбраться из угла, в который Мишка меня загнал, защищая от несуществующего врага, и обнять его. Не знаю, очнулся ли он, но разговаривать со своими видениями он перестал, облапил меня и стоял, горячо дыша мне в шею.

– Миш, ну всё... Ложись.

Он выглядел потерянным и вялым. Послушно улёгшись, он затих, и я уже подумал, что он уснул, но стоило мне отойти к моей раскладушке, как с кровати протянулась Мишкина рука.

– Серый... Не уходи.

Я не придумал ничего лучше, чем придвинуть раскладушку к кровати и улечься. Моё присутствие успокоило Мишку, и он заснул – теперь уже безмятежно и крепко, а я ещё долго не мог отойти от шока. Мишка преспокойно сопел на моей кровати, а у меня на раскладушке сна не было ни в одном глазу. Взбудораженный, я кое-как заснул уже под утро.

Я бы проспал, если бы не мама. Она разбудила нас с Мишкой и погнала завтракать. Не выспавшийся и разбитый, я еле жевал, да и у Мишки после вчерашнего тоже были нелады с аппетитом. Мы съели всего по одной ватрушке, чем вызывали недовольство мамы. Ух и пропесочила же она Мишку! Он, бедный, уже был готов сквозь землю провалиться, и отец, видя это, с усмешкой урезонил маму:

– Мать, ну хватит уж.

Тайком от неё он налил Мишке опохмелиться. Мы вышли на бодрящий утренний сентябрьский воздух: я – в школу, а Мишка – домой. С минуту мы шли молча, Мишка курил, сплёвывал, щурясь от нежарких солнечных лучей, а потом спросил вдруг:

– Ну, чего ты? Дуешься на меня?

– Да нет. С чего ты взял?

Он усмехнулся.

– А чего молчишь?

– А что говорить?

Он не ответил. И тогда я рассказал ему, что было ночью. Он выслушал задумчиво, немного смущённо, а когда я закончил, сказал:

– Значит, опять я воевал... Извини, Серый. Ты испугался?

– Да, и ещё как, – признался я. – Видел бы ты себя со стороны!

Мишка стряхнул пепел, пощёлкав по сигарете.

– Это ничего, Серый, ты не пугайся... У меня это иногда бывает. Но проходит. – Он виновато улыбнулся. – Ты уж прости... Я тебе выспаться не дал, да?

Ну, как я мог сердиться на Мишку? Мы вместе дошли до школы. Он поёживался и зевал, а у школьной ограды крепко сжал мне руку.

– Ну... Удачного тебе дня.


продолжение http://www.proza.ru/2010/03/17/104