Позор

      Алексей хотел тишины.  Она даже снилась ему.  Лишь только он смыкал веки, перед глазами появлялись удивительной красоты картины, наполненные мягким солнечным светом, шёлковой изумрудной травой, небом с белыми лёгкими пушистыми облаками, текущими размеренно на юг. Где был юг на самом деле, он не знал, но чувствовал, что именно в той стороне.
       За две недели, проведённые в госпитале, он устал от постоянных стонов, проклятий, душераздирающих криков, воплей, сплетающихся в гулкое гудение.  Он словно бы находился в улье.  Этот многоголосый шум был страшен своим разнообразием. Хриплые и звонкие, больше мужские, чем женские, больше молодые, чем старые, они, эти звуки, преследовали, заполняли каждую клеточку его тела и души.
       Алексей мечтал о тишине.  Его боль от ампутированной ноги несколько поутихла, хотя возникала с постоянной регулярностью в самых неожиданных участках тела. Особенно болел большой палец, тот, который когда-то в детстве был раздроблен упавшей на ногу скамейкой. Алексей чувствовал  боль так ясно, будто всё случилось вчера.
        Стояло лето. Жара, мухи, кровь и раненые. Их было много, так много, что они лежали повсюду и походили друг на друга, как братья: обросшие, в  белом исподнем белье.
       Снаружи всё чаще слышались орудийные раскаты.
       Алексею так хотелось, чтобы это были просто  громовые раскаты, а не холодящие душу звуки приближающегося боя. Он, то проваливался вдруг в бездну тишины, то возвращался в ад действительности, чувствуя страх и безысходность. Иногда в сознании всё же проскальзывала мысль о том, как будет он жить без ноги. А жить он собирался ёще долго, лишь только бы кончилась война. Он твёрдо знал, что кончится, не может  же она длиться вечность, ведь выдержать такой ужас долго просто невозможно. Думал о том, как будет жалеть мать, помогать ей, защищать от отца.
       Возвратившись из очередного похода за тишиной, Алексей вдруг, совсем рядом, услыхал слова медсестры: «Надо уходить!»  В это время уже многие, кто только мог, ринулись к выходу.
       Теперь, по-прошествии многих лет, Алексей слышал эти слова всё отчётливее, словно это было вчера, словно не было всего того, что жгло его душу позором.
       Он выбирался из подземного госпиталя долго. Рядом в сторону выхода ползли, прыгали, перемещались, как могли, другие раненые.
       «Мамочка, мамочка, родненькая моя, миленькая! Помоги мне! Помоги Христа ради!» – Шептал Алексей, корчась от боли.
       Опираясь на здоровую ногу, он волочил забинтованный окровавленный огрызок по дороге, до блеска протёртой впереди передвигающимися ранеными.   
       Сначала кровь не успевала просыхать, потом дорога стала просто сухой красной лентой.
       Пересиливая боль, он полз и полз. Смеркалось. Людей рядом становилось всё меньше. Кто-то оставался лежать на дороге, другие же уходили вперёд. Иногда он переворачивался на спину, отдыхая, глядел в небо.  Порой, пряча глаза за веками, обессиленный, он  думал: хорошо бы умереть сразу, не мучиться больше, чтобы запомниться девчонкам из соседнего двора здоровым, сильным и красивым.  В мыслях он жалел мать, которая, провожая его, и откуда только взялся голос, кричала смертным криком: «Воротись живым, сыночка!»
       Что осталось от их   дивизии, он не знал. Наверное, её просто уже не было.   
      «Почему я, именно я оказался в месте этого проклятого взрыва? Вон другие идут своими собственными ногами, а я. Как же так? Почему именно мне так не повезло?» – билась в воспалённом сознании отчаянная мысль.
      Ночь принесла прохладу. Ему казалось, что он сомкнул веки лишь на минуту, но, когда очнулся, светало.
      Восход, запеленав край неба в розовое, натягивал тонкую вуаль цвета всё выше и выше на безукоризненно безоблачный простор, но ему до этого уже не было никакого дела. Он видел восход из прежней своей жизни. Яркий, сочный, стремительный.
       Потом он опять полз. Уже ничего не чувствуя и не понимая от жажды и голода, со злостью и упорством, полз, повторяя про себя: «Мамочка, мама!»  Дорога извивалась и казалась бесконечной.
       Потеряв всякое представление о времени, он услышал взрыв, а потом – долгий и страшный рокот.  Тот рокот был, как громыхание тысячи гроз. Кажется, заколыхалась земля, вздыбилась, обрушилась в бездну.
       Об оставшихся под чудовищным взрывом Алексей думать не хотел. Он думал о себе.  Бессознательный страх и всепоглощающий ужас заставляли в сумасшедшем ритме биться его сердце. 
       Доползти до Севастополя – вот та мысль, которая переполняла всё его существо. Там было спасение!
      Силы покидали. Всё чаще и чаще он проваливался в бездну беспамятства, где слышал пронзительный, отчаянный,  рыдающий голос матери: «Во-ро-тись, сы-ноч-ка!»
       Вдруг, очнувшись после очередного провала, он увидел рядом  чётко, размеренно идущие башмаки.
       Он сразу понял: это были ноги врагов. Его обгоняли, не обращая на него никакого внимания. На него, советского воина, уничтожившего множество врагов, они, живые его враги, не обращали внимания.
       Нестерпимая злость, разрывала его душу, переполняла всю его суть. Он опрокинулся навзничь. Он жаждал видеть их глаза, полные жгучей объяснимой ненависти, но не видел их вообще. На него не смотрели. Будто его не было, его, Солдата, Воина, защитника Родины.
      Слёзы потекли по щекам. Он не хотел этих слёз. Густые, неутешные, постыдные, непрошенные, они лились и лились от великого бессилия что-либо изменить.
      А враги всё шли. Он не помнил, сколько  длилось это оцепенение.
      Алексей пришёл в чувство лишь после того, как над ним наклонился человек.  Широченные плечи, круглое лицо, светлые волосы.  Немец тронул его за плечо и с выражением чувства жалости протянул открытую банку консервов и хлеб.
      Алексей, переполненный лютой ненавистью, хотел вцепиться в немца, задавить, разорвать, уничтожить...  Хотел!  Жаждал!
      По-видимому, немец, увидевший полное бессилие человека с горящими глазами, понял его состояние. Он положил всё рядом и зашагал дальше.
      Алексей завыл во весь непонятно откуда вдруг взявшийся голос.  Завыл от мучительного бессилия, отчаянной злости и чудовищного унижения.
      Непередаваемый, возникший с новой сумасшедшей силой голод, заставил  Алексея, вопреки самым веским доводам разума, принять эту подачку. Подачку от врага, разорившего всю его жизнь, уничтожившего самое святое на земле – мир.   
      Он лежал у обочины дороги, по которой всё шли, шли  и шли. Он бережно отрывал от хлеба кусочки, захватывал ими тушёнку и отправлял с благоговением в рот. Он  благодарил небо и, что было самым постыдным, человека-врага за самую желанную в его жизни еду.
      Алексей выжил. Теперь, спустя многие годы, он думал о себе, никому в этом не признаваясь: дополз до спасения.
      Много всего минуло с той войны.  И враги – теперь не враги.  Их потомки приезжают в Севастополь, чтобы почтить память героев. И кладбища к их посещениям прихорашивают, и даже вроде заискивают, чтобы денег дали.  Всё изменилось, да и он не остался прежним. Он научился жить без войны. И всё же иногда он возвращался к мысли, что война пощадила его для того, чтобы многие годы, до самой кончины своей, он вспоминал этот позор, пронизывающий больное сердце особенно ярко в День Победы.
     Позор?!