Тучи ходят хмуро

 
АЛЕКСАНДР  СТОМА
ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО
ПОВЕСТЬ



   «Повоюю немного, отстою советскую власть, получу земельный надел и заживу счастливо». Так думал украинский хлопчик, вступая в ряды Красной гвардии. В колчаковском плену завезли парня на Дальний Восток, где его выручили красные партизаны. Там и застрял, став кадровым военным-пограничником.
   30 лет добросовестной службы в войсках НКВД не принесли ему ни славы, ни должностей. Причину этого читатель узнает из книги.



               
ОТ АВТОРА

   В один из декабрьских дней 1992 года я получил по почте бандероль: две общие тетради в клеенчатых переплетах и письмо. Николай Евдокимович Морозов, родной брат моей недавно усопшей мамы, удостоил меня вниманием.
   Листаю тетради. В них описание жизненного пути дяди Коли. В общих чертах я знаю о его нелегкой судьбе, теперь предстоит узнать в подробностях.
   В письме обычное дядино обращение ко мне: «Здравствуй бледнолицый брат мой!» Оно возникло еще во время нашей довоенной встречи. В ребячьем возрасте я увлекался экзотикой североамериканских индейцев, и дядя Коля подыграл мне. С тех пор я и стал его бледнолицым братом.

    «Здравствуй бледнолицый брат мой, Саша! Извини, что не был на похоронах твоей мамы и моей любимой сестры Феодоры. Нездоровье не выпускает меня за пределы моего вигвама. Хорошо Валентина Оттовна (жена дяди Коли) и другие мои домочадцы не дают скучать  или испытывать в чем-либо недостатка. Спасибо им.
   Ты уже, наверное, понял, зачем я к тебе, мой бледнолицый брат, обратился. Жаль только, что слишком поздно проявились твои литературные способности, иначе эти тетради ты увидел бы намного раньше, и я успел бы познакомиться с обработанным тобою текстом. Сейчас же бабушка надвое сказала.
   Не пойми меня так, будто твой старший брат стремится разжалобить тебя, с тем, чтобы ты, забросив все свои дела, суетливо уткнулся в его эпистолы. Лежали, хлеба не просили, полежат еще.
   Напоследок угощу тебя недавно попавшей на глаза древней мудростью. Ты знаешь, в каком случае глубокая старость может соседствовать с чувством счастья? На первый взгляд эти понятия несовместимы, ибо даже в молодости ухватить за хвост сию жар-птичку не всегда удается, а то в старости…и говорить нечего.
   Но не буду тебя мучить. Вот что я раскопал в своих давних записях: «Великое счастье дожить до глубокой старости, сохранить ясность ума, знать куда идешь и что тебе сейчас нужно, но самое главное: проблема кончины перестала быть трагичной, как это могло быть в молодые годы».
   Ты может, удивишься, но я, прочитав эти слова, был потрясен - ведь это обо мне сказано! Это я дожил до глубокой старости, это я сохранил ясный ум, это я не боюсь кончины! Я смел сейчас, как юный воин! Как важно осознавать, что и в старости можно быть счастливым!»

   Спустя два дня, после описанного события, а именно 17 декабря, пришла телеграмма следующего содержания: «Николай Евдокимович умер. Похороны 20 числа». Дядя Коля не дожил до своих 92-х лет всего два дня.
                ***
   В 2009 году московский журнал «Пограничник» опубликовал повесть «Тучи ходят хмуро» под своим названием «Трудное счастье пограничника Морозова». Сейчас предлагается более полный и несколько переработанный текст.
               
                НИКОЛАЙ  МОРОЗОВ 1923 год

                ГЛАВА I
                ДЕТСТВО
   Я, Николай Мороз, родился в декабре 1900 года на Украине в селе Брилевка, Больше-Копанской волости, Днепровского уезда, Таврической губернии. Отец мой -  Евдоким Климович, за неимением земли, работал  сельским сапожником.
   Даже поздними вечерами, когда во всем селе керосиновые лампы давно погасли, в нашей хате лампа светила. Это отец, сутулясь, сидел за сапожным столом и тачал обувку. Семья большая, одних детей восемь человек, а работник только он. Вот день и ночь горбатился.

   На дармовой огонек заходили соседские мужики. Тут и начиналась неспешная беседа. Мне, лежащему на печи, все было слышно. Не все понимал, но отдельные фразы помнятся и поныне.
   Тогда только началась русско-японская война. Слышу: «За что нам воевать, если нет ни земли, ни худобы. Треба солдатам воткнуть штыки в землю и податься домой». Вырисовывалась такая картина: побросали солдаты ружья и вернулись в свои хаты, а за ними японцы бегут и колют нас уже своими штыками. Мне становилось страшно - закрывал глаза, прикладывал ладони к ушам, чтобы ничего не слышать, но эта кровавая картина не уходила из сознания. Я, уткнувшись носом в подушку, дрожал от страха. Так и засыпал.

   А еще кто-то в зиму поджег помещичью усадьбу. Чтобы увидеть, как пылает барский дом, я выбежал из хаты раздетый. Отец не прогнал меня, а, стоя рядом со мной, сетовал, что не имеет лошади, а то, как те мужики с лошадьми, мог бы поживиться. Даже мать моя смогла пригнать оттуда нескольких гусей
   Потом в село прибыл отряд донских казаков и началось.… У кого находили помещичью утварь, сгоняли на площадь и пороли возле сельской управы. После этого управу стали называть «сельской расправой». Я же лежал на печи в горячке, сказался мой выход голяком на мороз, поэтому не мог видеть это интересное до жути зрелище.

   В 1908 году я начал учиться  в четырехлетней сельской школе, которая называлась: «Брилевское земское народное училище». В здании, где оно располагалось, были четыре классных комнаты. В одной из них жил заведующий.
   Учеба давалась легко и вскоре ко мне стали подсаживать наиболее отстающих учеников. Их я должен был «подтягивать». Во время учебы водили в церковь говеть целым классом, а один раз в неделю преподавали «Закон Божий».
   В зимнее время по воскресеньям в самой большой классной комнате устраивались культурные вечера. Слушали игру на граммофоне, смотрели через проекционный фонарь «туманные картинки» и читали книги. Желающих посетить эти вечера было много, все не помещались. Неудачники довольствовались тем, что заглядывали в окна.
   В 1912 году я закончил Брилевскую школу с похвальным листом. Даже сейчас, когда беру в руки томик Гоголя или Пушкина, вспоминаю строгую молодую женщину с длиной косой через плечо и неизменной косынкой на голове. Так сквозь всю свою жизнь я пронес в памяти светлый образ своей первой учительницы Ирины Ионовны.
   Не только я, но и многие мои сверстники воспринимали написанное в книгах за истину. Особенно поражали повести Гоголя. Мы были убеждены, что кузнец Вакула действительно летал на черте в Петербург. Если веришь во всемогущество Бога, то как можно усомниться в возможности черта перемещаться по воздуху? Ведь птицы и те летают.

   Ирина Ионовна, знала о моей жажде учиться, поэтому обратилась к директору Лукьяновского сельскохозяйственного училища с просьбой принять меня на обучение как сына семьи бедного сословия.
   Училище было создано на средства умершего помещика. Он завещал ему свою землю и несколько сот тысяч рублей для бесплатного обучения детей-сирот из бедного сословия. Остальные ученики должны были вносить плату 150 рублей в год.
   Так как я не был сиротой, то мое «бедное сословие» не помогло. Мне отказали в приеме на бесплатное обучение. Огорчение мое было так велико, что я, пусть простят меня мои бедные родители, пожалел, что не являюсь сиротой и что  мои отец и мать еще живы.

   После этой неудачи священник отец Платон (он преподавал в школе «Закон Божий») пожелал меня усыновить, чтобы иметь право отдать на обучение в духовную семинарию. Родители отвергли это предложение.

   Ирина Ионовна продолжала меня опекать. Она посоветовала попытаться поступить в ремесленное училище, которое находилось в городе Алёшки (35 верст от нашего села). Учительница написала письмо-характеристику. В нем указала, что я способный и усердный, а главное жажду учиться. С этой бумагой я пошел пешком в Алёшки.
   Алешки больше нашего села и в нем много каменных домов. Разыскал училище и, с трепетом в душе, вошел в учительскую. Увидел хорошо одетых мужчин и женщин. На ногах у них, не в пример мне, туфли или ботинки. Я молча протянул кому-то свою бумагу. Прочитали вслух и на меня ласково уставились. Читавший спросил:
   - Скажи нам, хлопчику, у твоего батьки есть гроши?
   - Немае, - ответил я.
   - Тоди, - сказал тот с сожалением, - хоть ты и дюже хочешь учиться, мы не можем тебя принять. За учение трэба платить.
   Так закончились мои попытки продолжить учение, и я с 12 лет начал работать по найму.


   В то время в нашем селе строилась каменная церковь, и меня взяли на стройку подносить кирпичи. За день изнурительной работы мне платили 20 копеек. Церковь сложили, но я остался работать с маляром. Растирал краски, подносил их на помост, убирал мусор.
   На следующий год работал у помещиков Фальц-Фейнов в Преображенке и у татар в Крыму. Чаще всего был погонычем. Так называли мальчишек, погонявших лошадей или волов при пахоте. Рабочий день от восхода до заката, оплата поденная те же 20 копеек.
   В рационе питания мясо отсутствовало, сон на сеновале. В воскресенье, отоспавшись, играли в карты, плясали и пели под гармошку. Зимой возвращался домой, и начиналась легкая жизнь. Помощь по дому, уход за скотиной уже и за работу не считались. Я не забывал свою учительницу и ходил к ней, чтобы поговорить и взять  для чтения новую книгу.

   В 1914 году вспыхнула первая мировая война. Нас накрыла волна патриотизма, но уже в 1915 году, когда поступили множественные сообщения об убитых, и до небес взлетели цены, народ начал роптать. Власти встревожились: по селу стали демонстративно проезжать казачьи сотни. Они не трогали население, но их залихватские песни сжимали в тревоге сердца - у многих еще с 1905 года чесались спины от шомполов и нагаек.

   В феврале 1916 года умер мой отец. У него заболел живот. Лечили домашними средствами, но когда боль стала невыносимой, его повезли в Алёшки в больницу, но поздно: лопнул гнойный аппендицит. Делавший вскрытие врач, сказал, что у отца было очень хорошее сердце, и он мог бы жить с ним до ста лет.

   Я остался главным кормильцем в семье, возникла острая необходимость больше зарабатывать. Я начал работать за взрослого. От непомерного труда буквально изнемогал. К концу рабочего дня, шатаясь от усталости, с трудом добирался до своей соломы и, не ужиная, валился замертво.
   В воскресенье пробуждался только для того, чтобы поесть. Единственной наградой за такой каторжный труд было сознание того, что я уже не мальчишка и сам содержу семью. Отдыхал только зимой.

   В марте 1917 года вместе с односельчанами, такими же неимущими,  отправился снова на заработки. Устроился, как обычно, в той же Преображенке, что в восьми верстах от Перекопа.
   Здесь до нас дошло потрясающее известие - царь отрекся от престола! Новость вызвала у нас ликование. Чему радовались? Ведь мы, как Луна от Земли, далеки от политики, но все равно чего-то  ждали: может кормить лучше станут.
   Как-то незаметно из поместья исчезли казаки и стражники. Даже становой пристав куда-то убрался. Говорили, что всех отправили на фронт. В остальном все по старому: денежное довольствие не увеличили, питание не улучшили. Не понятно для чего было свергать царя, если ничего не менять? Мы решили потребовать улучшить питание.

   Я вошел в инициативную группу, состоявшую из десяти человек. Мы высказали управляющему имением свои требования, но он отмахнулся от нас, назвав бездельниками.
   Тогда мы начали подбивать остальных объявить забастовку. Все согласились нас поддержать, но, когда прозвучал утренний гонг, на месте осталось только восемь человек, остальные безропотно пошли на работу.
   Старший приказчик приказал нам восьмерым немедленно убираться из поместья. Нам не заплатили даже заработанное. Приказчик проводил нас словами:
   - Жаль стражников на вас нет!
   Так потеряли и то, что имели. Уходили, понурив головы, поняв, что в нашей бесправной батрацкой доле был виноват не царь, а богатеи. Единственно успокаивало - ушли не поротыми.
   В поместье Дофино уже знали о нашем «подвиге», поэтому приказали немедленно убираться. Удалось устроиться только в третьем поместье - Даровке. Там условия труда были не лучше и не хуже чем в Преображенке, но мы, умудренные опытом, были ниже травы и тише воды.

   Приходилось встречаться с вернувшимися с фронта солдатами. Они рассказывали о войне, об эсерах, большевиках, кадетах. Говорили, что готовятся выборы в какое-то Учредительское собрание. Оно будет защищать наши интересы и, главное, безземельным даст наделы земли. Помню, что ближе всех нам были эсеры.
   Летом 1917 года в Даровке появился какой-то, совсем на нас не похожий, человек. На нем был темный костюм (мы ходили в длинных из отбеленного холста рубахах), на ногах черные, покрытые пылью, штиблеты (мы ходили босиком). На лице ни бороды, ни усов, глаза темные и большие. Говорил тихо, просто рассуждая. Звали его Борис Исаакович.
   Вскоре мы уяснили себе, что обязаны стать хозяевами этого имения! Борис Исаакович говорил, что управляющий и приказчики должны остаться для грамотного руководства хозяйством. В своих действиях они будут отчитываться перед нами. Он советовал беречь имущество, не позволять управляющему что-либо спускать на сторону.

   Борис Исаакович уехал так же неожиданно, как и приехал, и мы приступили к реализации его установок. Провели собрание, на котором присутствовало все руководство имением. Управляющий отчитался перед нами, рассказав о состоянии хозяйства и сколько денег в банке.
   Начались выборы и тут пошло-поехало: оказывается, многие не хотят «лезть» в начальство. Я, как наиболее грамотный, сразу вошел в состав правления. Мои ссылки на молодой возраст не были приняты во внимание. Так с осени 1917 года поместье Фальц-Файна - Даровка стало хозяйством-коммуной.
   Управляющий вел себя сдержанно, никогда не вступал в конфликт с нами. Мы с большой радостью и энтузиазмом начали готовиться к весенним работам, но тут подкатила весть, что в Питере случилась революция.
   Заезжие агитаторы говорили черти что, путая наши мысли до такого состояния, что мы порой кидались друг на друга с кулаками, не умея доказать свою правоту словами. Все это вносило сумятицу в нашу прежде дружную работу.
   В начале 1918 года до нас стали доходить слухи, что Украина хочет отделиться от России. Появились гайдамаки в длинных жупанах и папахах, читали нам какой-то Универсал и заставляли петь хором «Заповiт» Шевченко.
   Пошли слухи, что Центральная рада хочет восстановить старые порядки, тогда как большевики и их отряды красногвардейцев ведут борьбу за землю для крестьян и свободу для всех.

   В первых числах марта у нас в Даровке снова появился Борис Исаакович. Мы радостно его встретили. Ведь это он подсказал нам, как взять власть над поместьем и улучшить себе жизнь. Теперь он не ограничился тихими беседами, а с нашей помощью собрал митинг на площади у конторы.
   Он взобрался на незапряженную бричку и оттуда начал рассказывать очень интересные вещи. Оказывается, Центральная рада призвала на помощь немецкие и австро-венгерские войска, и они уничтожают власть рабочих и крестьян, отбирают землю и возвращают ее бывшим владельцам. Он призвал включиться в борьбу против оккупантов и гайдамаков и записываться в красногвардейские отряды.
   Следуя его призыву, многие молодые ребята, и я в их числе, пошли в соседнее село Каланчак записываться в отряды добровольцев. Начальник отряда смерил меня скептическим взглядом (я был худой, как щепка, да и ростом не вышел) и спросил:
   - Тоби скилько рокив, хлопчик?
   - Восемнадцать, - соврал я, не моргнув и глазом.
   - Имя?
   - Мыкола… Мороз.
   - С этого дня будешь Морозовым Николаем.
   - Почему, если я Мороз?
   - У нас интернационал, а не национализм. Ясно, хлопче?
   Не знал я в то время, что такое переименование создаст мне серьезные проблемы в будущем, поэтому не стал возражать, тем более я действительно не был националистом.

   Меня записали в отряд и тут же выдали винтовку и патроны. До этого я имел дело с предметами не сложнее вил и грабель, а теперь у меня в руках винтарь, способный изрыгать огонь и выбрасывать из нутра гильзу.
   Подобных мне учил молодой парень, по имени Дмитрий. Он уже успел повоевать с немцами на фронте. В его руках оружие было легким, как пушинка. Дмитрий показывал приемы рукопашного боя: взбрасывал винтовку над головой, прикрываясь ею от сабельного удара. Мы все эти движения повторяли, но неуклюже. Он успокаивал, говоря, что главное знать, что такие приемы существуют, а навыки со временем сами придут.

   Мне нравилось ухаживать за винтарем, тщательно повторяя новые для меня слова: ствол, ложе, приклад, затвор, магазин, обойма. До сих пор помню, с каким удовольствием произносил три заветных слова: стебель, гребень, рукоятка. Из этих частей состоял затвор.
   Мне нравилось загонять в патронник патрон и затем, дергая за рукоятку, следить как он вылетает из чрева винтовки. Однажды за этим занятием застал меня командир. Он, скрывая улыбку в усах, спросил:
   - Хороша игрушка, хлопчик?
   Увидев мое смущение, потрепал меня по волосам и поинтересовался:
   - Стрелял уже?
   - Один раз.
   - Мало, но правильно - патроны для немцев беречь надо.

   На следующее утро нас посадили на подводы, и мы направились в сторону Днепра. Наш путь должен был пролегать через мое родное село Брилевку. Это мне сказал мой односельчанин - Касьян, когда я соскочил с брички, чтобы размять ноги, и пошел с ним рядом. Сразу охватило чувство страха.
   Как воспримет мать превращение кормильца семьи в бездельника-солдата? Мне представилось ее заплаканное лицо и мне самому захотелось плакать. Видно Касьян заметил изменения в моем лице, потому и спросил:
   - Зуб заболел?
   Я запоздало схватился за щеку и кивнул головой.
   - Давай разок двину и все разом пройдет, - предложил он.
   - Я тебе двину! - вскричал я, сдергивая с плеча винтарь.
   - Вот чумовой, - только и сказал Касьян, забираясь на свою телегу.

   Командир отряда разрешил брилевцам разойтись по домам, чтобы повидаться с родными и приказал сразу же бежать на край села, где нас будут ждать.
   Мне не удалось незаметно подойти к дому - у тына стояла моя старшая сестра Паша и разговаривала с … Касьяном.
   Паша подбежала ко мне и мы, обнявшись, пошли к дому. Я оглянулся - Касьян направлялся к своей хате. На крыльце меня встретила мама. Она долго смотрела на своего анику-воина, не отвечая на мое приветствие.
   - Да Бог с тобой, - наконец сказала она и перекрестила меня.
   Как я ошибался, когда думал, что мама расплачется. Правильно говорили мои сестры, что она, после смерти отца, забыла, что такое слезы. Будто все их выплакала на его могиле.
   Вошел я в сени с чувством вины, поставил винтарь тут же возле бочки с соленой капустой и ступил в хату. Рука невольно потянулась ко лбу, и я стал неистово креститься на икону и шептать молитвы. Мне никто не мешал. Только заметил, что мама крестится рядом со мной.
   За многие месяцы я впервые почувствовал, как мне не хватало этой иконы и мамы рядом. Я неожиданно для себя повернулся к ней и крепко сжал в своих объятиях. Почувствовал, что мамины плечи затряслись, заплакал и я. Мои сестры и младший брат стояли рядом и тоже тихо плакали.
   - Сидай снидаты, - сказала мама, освобождаясь из моих объятий.
   - Николы, мамо, треба иты.
   - Тоди ряжанки зъиш.
   Она достала из печи чугун и открыла крышку, поддела коричневую лоснящуюся корку деревянной ложкой и под ней открылась розовая, пахучая студенистая масса ряженки.
   Мама набрала мне ее в деревянную же миску и поставила на стол. Потом положила рядом ломоть хлеба. Я не хотел объедать своих родных, поэтому не стал есть хлеб, а расправился только с ряженкой. Вытер рот рушником, поблагодарил и, чтобы опять не расплакаться, быстро распрощался и поспешил к отряду.

   Переправившись через Днепр, мы быстрым шагом направились к Херсону. Оттуда слышались выстрелы. Мы побежали и в самое время успели. В город вошел немецкий отряд и завязал бой с находящимися там красногвардейцами. Мы ударили им во фланг и заставили отступить.
   Для меня это был первый бой, и я боялся… Боялся показаться трусом. Увязался за Дмитрием и старался повторять все, что он делает. Он бежит - я бегу. Он ложится - я падаю. Он стреляет - я пуляю.
   Один раз, следя за Дмитрием, споткнулся о труп немца. Отскочил от него, как ужаленный и тут же испытал страх - ведь вместо него мог быть я.
   Уже ночью, потеряв немцев в темноте, мы перестали их преследовать. В нашем лагере началось торжество. Командир обходил каждого, пожимал руки и благодарил за службу от имени трудового народа. Подошел и ко мне.
   - Как, хлопчик, страшно было?
   - Немножко, - ответил я.
   - А ну дай винтовку.
   Командир вынул затвор, повернул приклад к костру и, заглянув в ствол, довольно крякнул:
   - Молодец - стрелял.
   Хорошо, что было темно, иначе он бы увидел как я, рабоче-крестьянский боец словно  девчонка покраснел. Тогда казалось, что большей награды мне и не надо.

   На следующий день началась церемония похорон погибших в бою. Гробы обиты кумачом, красные флаги трепыхают от ветра, духовой оркестр играет революционные мотивы.
   С высокого крыльца произносятся фамилии убитых, говорят какими  храбрыми и преданными революции они были, Звучат горячие слова призывающие бороться за правое дело до последней капли крови.
   Я впервые присутствовал на таком торжественном, одновременно печальном митинге, поэтому был потрясен до такой степени, что стал испытывать некоторую зависть к погибшим товарищам.
   Мне хотелось, чтобы и обо мне говорили такие же хорошие слова, чтобы и в мою честь играла музыка. Выходит, я хотел быть в числе убитых! Аж не верится, что когда-то таким дураком был!
   На этом же митинге командир объявил, что наш отряд получил название «Таврический батальон». Мы кричали «ура».
   Начались боевые будни. Они заключались в том, что ходили в разведку в сторону Николаева, а в свободное время играли в карты.

   Не помню, кто первый подал эту мысль, но она, как ржа начала разъедать наше сознание. Идея заключалась в том, что Херсон должны защищать херсонцы, а мы, тавричане должны оборонять родную Таврию.
   Мы, брилевцы, толпой переправились через Днепр и пошагали в сторону родного села. Нас никто не остановил, только на другой день в Брилевку на коне прискакал Дмитрий и начал нас снова собирать. Он говорил, что местничество придумали враги крестьян, которые хотят разбить нас по частям.
   Пошли мы обратно к Днепру. Уже на подходе начали встречаться отряды, которые отступили от Херсона. Оттуда слышалась пушечная стрельба. Поступила команда повернуть к Перекопу. Многие брилевцы не подчинились и направились снова домой. Не пошли за ними только я, Касьян и Тимошенко Алексей. Нас посадили на подводы и повезли на юг.
   Так я окончательно определил свою судьбу. Так закончилось мое детство. А было ли оно вообще?

                ГЛАВА II
                ОТ ПЕРЕКОПА ДО СЫЗРАНИ
   Вот и Перекоп. Глубокий ров, концы которого скрываются за горизонтом, вырыт в незапамятные времена неизвестным мне народом, а может быть народами. Ведь, чтобы такое сотворить, понадобится не один десяток лет упорного труда тысяч людей!
   Стою у кромки рва, всматриваюсь в его глубину и, с содроганием представляю, как человек под огнем противника преодолевает это препятствие.
   Вот он быстренько сползает вниз, пули так и звенькают о камни. Допустим, остался жив и ползет вверх. На бруствере его одышливого поджидают, тыкают штыком, и он кулем летит вниз.
   По спине проходит мороз, и я вспоминаю, что, когда проезжал в Крым, чтобы наняться на работу, уже видел этот ров. Почему тогда, не испытывая никаких тревог, спокойно миновал его? Останавливались у церкви с высокой колокольней, расположенной уже на полуострове, молились и ехали дальше. Почему сейчас страдаю, глядя в безмолвную глубину рва?
   Ко мне подошел Касьян и, дотронувшись до плеча, спросил:
   - Считаешь сколько лопат земли надо выбросить, чтоб зробыть таку ямыну?
   - Нет, - ответил я, - рисую себе как тяжко буде перелазить через него.
   - А чего нам думать? Пусть немчура по тому мерекае. Ведь мы тама, за рвом, будемо. Пишлы, Дмитро тебе шукае.
   Дмитрий меня не искал. Он просто собирал отряд, чтобы поставить перед ним задачу: перекопать дорогу, лежащую поперек рва, окопом в полный профиль. По бокам оставить перемычки с тем, чтобы самим не свалиться в ров.
   - Вот здесь и будет наш рубеж борьбы с мировым империализмом, - заключил командир, ткнув пальцем в землю, которую нам и надлежало копать.

   В окопе пахло пахотой. Пронзила мысль: только урожай мы будем собирать не душистым хлебом, а смертями. Задумался: тем ли я делом занялся?
   Не пошел бы в отряд, пахал бы сейчас землю. Пахал бы, но только чью? Ведь своей нет - значит опять чужую. Нет, повоюю немного, отстою советскую власть, получу земельный надел и заживу счастливо.
   А то, что это будет счастливая жизнь, я не сомневался - руки-ноги есть. Пока…есть. Опять тоскливо сжалось сердце - лучше смерть, чем остаться без руки или ноги.
   Впереди что-то застрекотало. Присмотрелся - летит какая-то птица с двумя рядами крыльев, но они почему-то не колышутся. Дмитрий крикнул:
   - Аэроплан! По аэроплану, прицельно огонь - пли!
   «Пли» у нас не получилось. Вместо него «горох», но все равно самолет отвернул в сторону и пошел вдоль рва, удаляясь от нас. Мы стреляли ему вслед.
   - Прекратить огонь!
   Прекратить, так прекратить. Я положил винтовку на бруствер и потрогал ствол - горячий. От отдачи ныло плечо. Открыл магазин. Обойма пустая. Значит, успел выстрелить целых пять раз. Я уже не тот новичок, что глохнет от первого же выстрела. Здорово!
   Апрельское солнце, взобравшись в самую вышину, сильно припекало. У Касьяна, хорошо, соломенный колпак на голове - ему легче, а тут давно немытые волосы, как колючая проволока накалялись. Едучий пот, попадая в глаза, жег огнем.
   Впереди в степном мареве показались какие-то фигурки. Не успел протереть глаза, как рядом стали рваться снаряды. Мне стало страшно. Опустился на дно окопа и, вздрагивая от каждого взрыва, слушаю, как посвистывают над окопом осколки. Раздается истошный крик - команда:
   - К бою!
   Потом снова:
   - К бою! Кончай ночевать! К бою!
   Только сейчас заметил, что снаряды больше не рвутся, а слышатся отдельные выстрелы. Выглянул из-за бруствера и вижу, бегут в нашу сторону цепи немцев. Уже видны их серые мундиры и оскаленные морды. Мне они напомнили полевых мышей. Те, если наступишь, тоже скалятся. Но эти еще и стреляют в нашу сторону.
   Начали стрелять и мы. На флангах застрекотали два наших пулемета. Я же, передергивая затвор, посылаю пулю за пулей в сторону врага. Вижу, как некоторые из них падают и больше не встают.
   Цепи длинные добегают до рва и останавливаются, не решаясь сигануть в прорву, а те, что были против нас, попятились, не выдержав нашего огня. За ними побежали и остальные.
   Появился азарт - желание броситься следом, но раздался окрик командира:
   - Ни с места! Всем оставаться на местах!
   Больше немцы на нас не наступали, но мы слышали далекий шум боя где-то слева от нас. Вечером прискакал вестовой и, не сходя с лошади, что-то сказал Дмитрию. Тот скомандовал:
   - Выходи из окопов, строиться!
   Когда мы сгрудились возле него, он сказал:
   - Немцы прорвали наш фронт, приказано уходить.
   Признаться, не очень хотелось покидать обжитые окопы. Иди знай, что там ждет впереди. Кто-то выразил сомнение:
   - А вдруг это брехня?
   Командир не успел что-либо ответить. С левой стороны, в нашу сторону полетели снаряды. Мы мигом сообразили, если не покинем окопы, то будем перемешаны с землей.
   Не ожидая повторения команды, побежали в глубь Крыма. Так без роздыху достигли Джанкоя. Там нас, как господ, посадили в поезд и повезли в сторону Феодосии.

   Этот город ошеломил своей громадностью. Ведь я первый раз попал в большой город. Старинные крепостные башни и стены приводили в восторг. Касьяну, чтобы увидеть верхний край башни Климента, пришлось придерживать рукой свой колпак.
   Другим потрясением было море. До этого мне приходилось видеть воду только в колодцах, потом увидел Днепр, воспетый Гоголем и Шевченко, и вот теперь - море. Удивила его бескрайность. Она шла в противоречие с привычкой считать всё чем-то ограниченным: жизнь людей - веком, река - берегами, степь домами или горизонтом, а тут бесконечный разлив беспокойной воды, сливающейся вдалеке с небом.
   Были и другие радости: нас переодели в военную форму. Привели к складу и прямо там выдали все, что нужно, вплоть до кальсон. Мне достались отличные английские ботинки черного цвета и к ним черные же обмотки. Когда я их накрутил на голени, то Касьян сослепу подумал, что мне выдали сапоги. Ему к таким же ботинкам дали серые обмотки. Он предложил обменяться, но я не согласился
   Вскоре пошли слухи, что немцы уже в Крыму. В Феодосии были люди, что ждали их. И не только ждали. Татары, их называли эскадронцами, подняли мятеж в Судаке.
   Нам пришлось срочно ехать туда, чтобы подавить недовольство советской властью. Задыхаясь от жары, мы взбежали по косогору в судакскую крепость и, как оказалось, зря - татар там уже не было. Но они все же успели вырезать местную верхушку.
   Когда вернулись в Феодосию, то пришлось принимать участие в подавлении тамошнего мятежа. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но на четвертый день всех красногвардейцев посадили на пароходы и отправили в Новороссийск.

   Наш пароход звали «Ефрат», у него были две трубы, из которых валил черный дым. Разместили нас на верхней палубе - каюты заняли гражданские лица. Среди них было много женщин и детей.
   Мы с Касьяном облазили все закоулки парохода, были даже в машинном отделении и видели какая силища там скрыта. Даже не представлялось, что люди могут такое сотворить. Расскажи односельчанам - не поверят.
   Новороссийск нас не принял. «Ефрату» пришлось остаться на рейде. На катере к нам подъехало начальство в морской форме и заявило, что мы обязаны сдать все оружие и только тогда нас пустят на берег. «На каком основании?» - поинтересовались наши командиры.
   Оказывается, на основании какого-то Брест-Литовского договора все воинские части, выходящие из Украины и Крыма должны быть разоружены.
   Мы отказалось подчиниться. Тогда с «Ефрата» сняли всех гражданских лиц и раненых, а нас оставили без воды и пищи. Мы выдерживали форс в течение трех дней и затем сдались.
   Нас поселили в каких-то казармах, выплатили денежное содержание и сносно кормили. Я начал привыкать к безделью, и эта жизнь мне стала нравиться.
   Строевая подготовка с палками вместо ружей, не была утомительной, но более приятным занятием было сидеть и слушать умных людей, выступающих перед тобой.
   Теперь меня ночью разбуди и я, без запинки, расскажу, что хорошего собирается сделать для крестьян Ленин и как злостно противостоят этому генералы с буржуями.

   Тут среди нас тавричан появился какой-то мужик, одетый в кожан. Он стал нас агитировать слиться с украинцами его Одесского батальона. Звали этого человека Василий Чижиков. Когда мы все согласились примкнуть к одесситам, то над нами командиром стал матрос Булкин. Он заменил Дмитрия, которого перевели в другой отряд.
   Чижиков переговорил с новороссийским начальством и нам на пятьсот человек выдали двадцать винтовок. После этого мы пешком направились на юг в казацкие места, где бушевало восстание генерала Корнилова. Пока дошли до места, с Корниловым покончили и без нас.  Тогда наш отряд направили в сторону Царицына.
   Остановились в Сарепте - станция недалеко от этого города. Здесь встретились с другими украинскими отрядами под командой Петренко и какой-то Маруси. Булкин категорически запретил нам общаться с людьми из этих отрядов. Почему? Следует разобраться какой линии (в смысле политики) они придерживаются.
   А тут творились удивительно странные вещи. Войска, дислоцированные в Сарепте, были нашими - пролетарскими, но они почему-то осаждали Царицын - оплот Советской власти на юге страны.
   Послушать петренковцев, так они единственные знают, что нужно пролетариату. Ему де нужна свобода от всех буржуазных условностей, в том числе и от всякой власти. Царицынские же недоумки пытаются навязать им советскую власть и хотят разоружить отряды борцов за абсолютную свободу. Как нам разъяснили, это были анархисты.
   Мне лично они нравились своей простотой и стремлением подружиться. Среди них было много матросов, как и наш Булкин. Единственно, что было отталкивающим - это их ежедневное пьяное состояние. Наш командир этим и объяснял их показное добродушие.

   Однажды ночью нам велели потихоньку собраться в здании вокзала. У всех дверей была уже выставлена охрана. В зале находился только наш Одесско-Таврический отряд. В центре стояли Чижиков, Булкин и еще один, незнакомый нам мужик. Когда все собрались, командир сказал:
   - Митинга не будет, будет совет, поэтому подойдите поближе и никакого шуму.
   Когда мы сгрудились так плотно, что стало трудно дышать, Чижиков, показывая на незнакомого мужика, проговорил:
   - Это товарищ Матвеев. Он член исполкома царицинского городского Совета. Он пробрался к нам сквозь заслоны анархистов, чтобы разъяснить позицию Совета и спросить у нас - с кем мы?
   Слово получил Матвеев. Он рассказал о пагубности политики анархистов, заявив, что под их черные знамена собираются уголовники, которые под предлогом борьбы за всеобщую свободу, занимаются грабежом.
   Если их сейчас не остановить, то эта зловонная масса зальет всю Россию и погубит под собой все, что успела сделать советская власть для народа. Он призвал нас к немедленному выступлению против Петренко и его сподвижников.
   - Но у нас нет оружия, - сказал кто-то из толпы, - а у них не только пулеметы, но бронеавтомобили.
   - Это так, - согласился Чижиков, - но на нашей стороне внезапность. Если вы согласны выступить против анархистов, я сейчас же скажу, что нужно делать. Кто за, прошу молча поднять руки.
   Признаться, мне уже надоело бездельничать, поэтому с готовностью проголосовал за выступление против анархистов. Увидев лес рук, Чижиков сказал:
   - Я был уверен в таком исходе. Спасибо, товарищи. Теперь слушайте. Вчера анархисты отправили еще один отряд под Царицын, в Сарепте их осталось несколько десятков человек. Я раздам винтовки самым опытным бойцам. Начнем с эшелона с оружием. Снимаем часовых и сразу вооружимся. Отряд товарища Булкина тем временем захватит штаб. Главное как можно дольше сохранять тишину. Теперь слушай мою команду: тавричане выходят через правую дверь, одесситы - через главный выход на перрон.
   В нашем отряде было пятеро вооруженных бойцов. Они выдвинулись вперед в сторону штаба анархистов. За ними, прижимаясь к станционным зданиям, двинулись и мы.
   Раздались вскрики и сразу же замолкли. Прозвучал выстрел. По команде Булкина, мы рванули к двум штабным вагонам. В нас стреляли, но мы, надрывая глотки от «ура», бежали не останавливаясь.

   Конечно, анархисты совершили большую ошибку, отправив весь свой резерв под Царицын. Мы, нарушив нейтралитет, задушили их своей массой.
   Я участвовал в выносе добра, накопленного в штабных вагонах. Сразу пошли мешки с деньгами и золотым ломом. Среди него было много церковной утвари. Затем стали выносить различную одежду, начиная с женского белья и кончая собольими шубами. Я впервые видел такое богатство.
   Отряды анархистов, узнав о разгроме их осиного гнезда, сняв осаду Царицына, разбежались в разные стороны. Это позволило нашему отряду без боя войти в город.
   Нас встретили как победителей. Каждый из бойцов получил благодарность от исполкома царицынского Совета, продуктовые пайки и по 250 рублей денег.

   Не знаю, по каким соображениям, но нас погрузили на пароход «Добрыня Никитич» и повезли вверх по Волге. Ночью мы прошли мимо Саратова, наблюдая зарево боя и вспышки орудийных выстрелов. Причалили к пристани Самары.
   На берег не сходили пока нас не досмотрели. Потом военное начальство посовещалось, и пароход пошел дальше, а на берегу остались пятнадцать человек из нашего отряда. Среди них и я.
   На следующее утро в помещение, где мы ночевали, пришел какой-то командир и приказал строиться. Он даже не представился, что нам не понравилось. Бросилось в глаза и то, что он, обтянутый портупеей, нацепил саблю на правую сторону. И этот будет нами командовать? Но это были только цветочки.
   Нас привели в какую-то гимназию. В актовом зале увидели человек 50-60 китайцев. До этого я не имел счастья видеть никого из этого народа, а тут сразу полсотни. Как на заморское чудо, пялил на них глаза.
   Оказывается, мы, вместе с китайцами, должны были составить интернациональный отряд. Командиром его назначен тот, что с саблей на правом боку. Узнали и его фамилию – Селезнев. Оказывается, он не плохо знал китайский язык.
   Селезнев призвал нас любить китайцев как родных братьев, ибо они действительно наши братья по классу, а это крепче родственных уз.
   Буквально на следующий день у меня случился конфликт с командиром. Вообще я не имел привычки пререкаться с начальством, а тут не выдержал.
   Селезнев назначил меня начальником караула по охране городской тюрьмы. Какой из меня начальник? Я только недавно стрелять научился и никогда, не считая коз, никем не командовал. Командир показал характер.
   - Приказы не обсуждаются, а выполняются, - жестко напомнил он.
   - А если что случится, с меня спросите? - спросил я и добавил:
   - Сами, небось, в стороне останетесь?
   - Как ты смеешь!?
   - А как вы смеете необученного посылать в караул?
   - Я тебя заставлю силой оружия! - вскричал Селезнев и попытался выхватить из ножен саблю, но так как она была на правом боку, то это у него не получилось.
   Дергал, дергал и, плюнув, убежал от позора. Ко мне подошел один из наших (к сожалению, забыл фамилию) и сказал:
   - Что ты выкобениваешься, Морозов? Ведь тебя начальником делают.
   - Какой из меня начальник? - возразил я. - Я даже команд караульных не знаю.
   - А зачем тебе их знать? Ведь китайцы все равно тебя не поймут.
   - То, если китайцы.
   В это время в казарму ворвался Селезнев с двумя вооруженными китайцами. Как я заметил, сабля висела уже на левой стороне. Командир что-то сказал по-китайски, и бойцы подошли ко мне и стали по бокам.
   - Последний раз спрашиваю, - грозно предупредил Селезнев, - пойдешь? Если откажешься - под трибунал!
   - Пойду, - ответил я, - только в караул дайте мне китайцев.
   Селезнев отупело, посмотрел на меня и спросил:
   - Что это ты вдруг полюбил их?
   - Они же наши братья.
   Так добровольно - принудительно я стал начальником караула, совершенно не зная устава караульно-постовой службы.
   Нужно сказать, что эти сутки прошли благополучно, хотя за это время я ни минуты не спал. Только и делал, что разводил часовых и проверял посты. Мои люди несли караул по обводу тюрьмы добросовестно и в этот день не было ни одного побега.

  Какими бы мы ни были интернационалистами, но служить лучше среди своих, поэтому все время думали, как перейти в нормальную часть. И вот нам повезло. В Самару прибыл батальон, состоящий из украинцев, и назывался он Одесский - Ленинский. К его командиру, втайне от Селезнева, по поручению товарищей, я и обратился. Командир батальона - Чернов Григорий с пониманием отнесся к нашей просьбе. Он пообещал поговорить с начальством.
   И вот через пару дней в нашу казарму наведались он и Селезнев. Нам объявили приказ командования о переводе бойцов-украинцев из интернационального отряда в Одесский - Ленинский батальон. Мы с воодушевлением встретили это сообщение. Селезнев был явно недоволен и, посмотрев в мою сторону, спросил:
   - Это твоя работа, Морозов?
   Так я ему и сказал. Пожал плечами, делая вид, что не понимаю о какой работе идет речь.
   По прибытии в батальон, узнали, что его готовят на борьбу с бандами Дутова, и он вот-вот должен отправиться в оренбургские степи, но в тылу у Советов начался мятеж чехов. Нас погрузили в железнодорожные вагоны и отправили под Сызрань. В начале июня 18 года наш батальон выгрузился около села Липяги, и он занял оборону по обе стороны железной дороги, чтобы перекрыть чехам путь на Самару.
   После жиденькой артиллерийской подготовки началось наступление чехов. Мы их встретили дружным ружейно-пулеметным огнем, и они, не выдержав, откатились. Рано мы радовались. Наше успешное сопротивление фронтальному наступлению оказалось бесполезным.
   Уже ночью чехи, обойдя наши позиции с флангов, прорвали оборону и вышли к нам в тыл. Мы начали разбегаться. Нас вылавливали как зайцев. Так я попал в плен.

                ГЛАВА III
                В ПЛЕНУ - ПЕРВЫЙ ГОД
   Ткнули прикладом в спину и я, заплетаясь ногами, побежал в толпу таких же страдальцев. Под ругань и уколы штыками, мы вытянулись в колонну и двинулись по пыльной дороге в сторону села Липяги.
   Вскоре наш путь преградила кричащая толпа крестьян. Они бросали в нас камни и требовали у чехов нас порешить. Конвоиры молча продолжали нас вести.
   Вдруг одна из женщин подбежала к чеху и попыталась вырвать из его рук винтовку. Тот ее оттолкнул, и она упала. Крестьяне взревели и начали осыпать бранью уже солдат, а на нас посыпалось еще больше камней. Увертываясь, я хотел крикнуть: « Что вы делаете?! Мы же за вашу свободу боролись!»
   Тут нас остановили. Начальник конвоя о чем-то переговорил с крестьянами и нам было приказано отойти от дороги и раздеваться. Мне больше всего не хотелось расставаться с ботинками. Я никогда не был так добротно обут.
   Снял форму и остался в одних кальсонах. После этого снова надел ботинки. Тут же среди нас ходили крестьяне и отбирали одежду. Увидев меня в кальсонах, но в ботинках, один из них залепил мне пощечину и велел снять ботинки.
   Я осмотрелся и понял, что кроме раздевания, здесь готовится нечто более серьезное. Один кулак (не могу назвать его крестьянином) отвел командира-чеха в сторону и, показывая вдаль, что-то горячо ему доказывал. Начальник конвоя согласился с ним и приказал разбить нас на десятки.
   И вот первую десятку, в ней был Алеша Тимошенко, повели в сторону и шагах в двадцати от нас построили в шеренгу. Раздались выстрелы. Расстрелянные не падали на землю, а куда-то исчезали. Понял, что их поставили у кромки оврага, который отсюда не был виден.
   Мы возроптали, но чехи, стреляя над головами, заставили нас замолчать. В следующую десятку угодил и я. Едва передвигая ноги, поплелся к месту казни. Успел заглянуть в овраг. Увидел там трупы наших товарищей. Некоторые из них еще шевелились. Нас поставили спиной к оврагу. Я лихорадочно думаю, как успеть свалиться в овраг раньше, чем пуля долетит до меня.
   Чехов отвлек топот копыт. К их начальнику  подъехал посыльный, что-то прокричал по-чешски и тут же ускакал. Солдаты, стоявшие против нас, изготовились стрелять, но команды «пли» не было.
   Потом нас прикладами отогнали от места казни. Кто-то удивится: он сам бы дал такого стрекача.… И все же было так, как я сказал. Ноги у нас будто вросли в землю, команда не воспринялась, только приклады и сдвинули нас с места.
   Велели одеться в то, что не пригодилось крестьянам. Мне досталась гимнастерка, разорванная на спине. Привели в село и поместили в амбаре. Там уже были другие бедолаги, приведенные раньше с других позиций.
   Здесь мы пробыли двое суток без еды. Подавали только воду. Ни одна крестьянка не поднесла нам даже корки хлеба. Где та пролетарская солидарность или хотя бы христианское сострадание? Откуда столько ненависти к нам - борцам за народное счастье? Неужели все, кто бросал в нас камни и требовал расстрела - кулаки? Тогда где бедняки? Пустой желудок мешал думать, поэтому так и не нашел нужного ответа.
   На станцию пришел товарняк, забитый военнопленными. Погрузили и нас. Пункт назначения - Самара. Ведут по знакомым улицам. Горожане стоят на тротуарах молча. В глазах некоторых женщин слезы.
Да, это не крестьяне.
   Наконец, уткнулись в ворота Центральной городской тюрьмы. Совсем недавно я уже входил в них, но в качестве начальника охраны. Ворота и на этот раз гостеприимно распахнулись, и мы в узилище.
   Нужно отдать должное самарскому буржуазному правительству - оно создало нам сносные условия пребывания в тюрьме. Были разрешены продуктовые и вещевые передачи. Рабочие Самары воспользовались этим. Я вскоре приоделся, и у меня появилось брезентовое полотно, ставшее для меня матрацем и одеялом.
   Мы и здесь не теряли присутствия духа - нас подкрепляли слухи об успехах советов на фронте борьбы с чехами. Со дня на день ждали освобождения, но не тут то было.
   В середине сентября, глубокой ночью нас подняли и повели к выходу из тюрьмы. Здесь тщательно обыскали, вещи приказывали оставлять на месте. У меня, кроме брезента, ничего не было. Его не стали отбирать.
   Потребовав соблюдать полную тишину, нас повели по улицам Самары. Вот и вокзал. Обходной дорогой прошли на дальние железнодорожные пути. Там уже стоял товарный поезд. Погрузили в телятники, и состав без гудков тронулся.
   Ехали не останавливаясь. К вечеру выгрузились среди степи. Чуть дальше обширная площадь, огороженная колючей проволокой. Внутри приземистые  здания с выломанными оконными и дверными проемами.
   Нас распределили по баракам, в которых еще сохранились нары. Очень хотелось есть, но еще больше спать. Ведь в вагонах лечь было невозможно - мы стояли вплотную друг к другу. Занял место на нарах, постелил брезентуху и, под урчание пустого желудка, забылся в беспокойном сне.

   Утром выяснилось, что мы находимся в Тоцких лагерях. Здесь когда-то готовились маршевые полки для фронта, теперь же - место заключения.
   Нас пересчитали, переписали, распределили по баракам и только после этого выдали по полфунта хлеба и по кружке кипятку, который назвали чаем. В обед - суп, сваренный из картофельных очистков, капусты, свекольной ботвы и совершенно без соли. Ужина не было. Мы понимали, что с таким питанием долго не протянем, поэтому стали думать о побеге.

   Лагерь охраняли чехи. Их было не меньше роты. Бараки не запирались из-за отсутствия дверей и окон. Помещение в ночное время запрещалось покидать, стреляли в каждого, кто появлялся вне барака Только с восходом солнца можно было выйти наружу и сбегать в уборную.
   Появились первые жертвы неудачных побегов. Избитых, едва дышащих оставляли на площади. Лицезреть их, не касаясь к ним, позволяли. Так и умирали бедолаги без помощи.
   Несмотря на это, мысль о побеге не покидала ни меня, ни Касьяна. Мы спали рядом, у нас была возможность пошептаться. Так и вышептали план побега.
   В ожидании восхода солнца, мы, выглядывая из пустых проемов, видели, что ближайший к нам часовой занят этим же. Для него восход светила – близкая смена караула, для нас – возможность рвануть в уборную.
   Всматриваясь в бескрайнюю степь, солдат хорошо видел ту часть пути, по которому мы намеривались пробежать, чтобы, юркнув под проволоку, скрыться в ближайшей ложбине уже за пределами лагеря.
   Чтобы не видеть наш маршрут, часовой должен был стоять к нему спиной, что означало - смотреть в сторону уборной. Как заставить его повернуться на запад? Как возбудить в нем желание оторваться от небесной прелести ради вида саманного убожества?
   Что может его привлечь? Сколько ни думали, кроме истошного крика в самой уборной, ничего другого придумать не могли. На крик он, конечно, обернется. Но кричать должен один из нас! Получается так, что вдвоем не побежишь!
   Кроме крика, оставшийся должен будет получить пайку хлеба за беглеца. Иначе, лучше не бежать, ведь между совершением побега и выдачей хлеба пройдет не так уж много времени, а конный догонит любого резвого, ведь в степи особо не спрячешься.
   Хлеб выдавали утром по спискам. Случалось, что кто-то не получал пайку, и тут же начинались поиски. Не всегда это было связано с побегом, бывало и так, что кто-то не встал с нар из-за недомогания, а кто вообще умер. Убедившись в том, что пленник не сбежал, чехи успокаивались. Если же обнаруживали побег, то во все стороны высылались всадники и мало кому удавалось избежать поимки.
   Оценив обстановку, мы пришли к выводу, что обеспечивавший побег рискует быть разоблаченным и наказанным не меньше, если не больше, чем бежавший. Несмотря на это, решили рискнуть. Кому остаться, определили жребием по методу «в какой руке?» Остаться довелось мне.
.
   Последняя ночь рядом. Казалось все оговорили, но по-прежнему мысль работает. Шепчу Касьяну:
   - Слушай, оставь мне свой картуз. В нем твой хлеб будет сподручней получать.
   - Ага, - отвечает тот и тут же спрашивает:
   - Может не бежать?
   Он не хуже меня понимал, чем я рискую, но я уже не один раз представлял себе, как он придет в Брилевку, зайдет в нашу хату и передаст матери привет от блудного сына. Мне так хотелось, чтобы это состоялось, что не допускал мысли отказаться от задуманного. Спрашиваю:
   - Боишься?
   - Боюсь, но за тебя, - отвечает он, - ведь рост у нас разный, а тот может рюхнуться.
   «Тот» - это раздатчик хлеба. Один из заключенных, вошедший в доверие чехам.
   - Думаешь, заметит?
   - Попробуй, угадай.
    Это так, но я прошептал:
   - Все равно беги! Все ж, какая ни какая надёжа есть.
   Помолчали. Потом уже Касьян прошептал:
   - Знаешь, что подумал? Тебе будет лучше не просто кричать, а прокрякать уткой.
   - Почему?
   - Если кричать, то тебя потом спросят: «Чего кричал?» Что скажешь? А тут утка крякает. Наши кинутся искать. Кому мяса не хочется? И часовой всполошится: «Куда бегут?» Изготовится стрелять. Ему будет не до меня, а ты открякав, будешь со всеми искать ту утку.
   Я подумал, что такой неожиданный ход действительно облегчит мою задачу, поэтому согласился.
   - Ну, Мыкола, - прошептал Касьян, - я век буду помнить твою помощь.
   Его рука легла мне на плечо.

   Только рассвело, Касьян поднялся и, перекрестившись, вышел из барака. Я следом за ним. «Наш» часовой стоял на обычном месте в ожидании появления над горизонтом солнечного диска. Касьян, прикрываясь бараком, занял исходную позицию.
   Я прошмыгнул за стену уборной. Отдышавшись, набрал воздуха в легкие и дважды крякнул. Среди утренней тишины этот звук прогремел как разрыв гранаты. Переждав, опять крякнул. Слышу топот. Это наша братва бежит на утиный зов. Я крякнул снова и выхожу из-за уборной и делаю вид - ищу. Ко мне подбежали.
   - Где? Нашел?
   Желая показаться более простоватым парнем, чем я есть на самом деле, перехожу на ридну мову:
   - Та шукаю гдэ та стерва крякае, а найты не можу.
   «Охотники» обежали уборную, но ничего не нашли. Спрашивают опять:
   - Ты же слышал, как она крякала?
   - Слухав, як тэбэ счас.
   - А может, она в очко провалилась? - высказал кто-то догадку.
   Все бросились в нужник и стали заглядывать в дыры, а их там по двадцать в два ряда. Я, конечно, не последовал их примеру, а пошел к тому месту, где только что видел Касьяна. Его там не было. Часовой продолжал смотреть в сторону уборной. Вернулся в барак, и там нет земляка. Значит, сбежал!
   Начался самый тревожный день в моей жизни. Я был бы рад, если бы, по какой-то причине, сегодня не выдавали хлеб. Лучше голодать, чем быть убитому. Но нет, везут. Появилась тачка, на которой лежат порции хлеба, рядом хлеборез, охраняемый часовым. По установленному порядку, «толкач» (тот, кто толкал тачку) выкрикивал фамилию, а мы по одному подбегаем и получаем из рук хлебореза пайку.
   Вот и началось хлебное действо: звучат фамилии, люди подбегают и отбегают. Прозвучала моя фамилия. Я получил свою порцию и, оббежав толпу, пристроился сзади. Вынул из-под гимнастерки касьянов картуз и надвинул его как можно ниже на глаза.
   - Накивайло.
   Это фамилия Касьяна. Я, нагнув голову, устремляюсь к хлеборезу. Чувствую в руке пайку. Как-то боком отбегаю и сразу же теряюсь в толпе. Кажется, обошлось. Я тут же, не дожидаясь кипятка, съедаю «улику». С одной порцией почувствовал себя спокойнее. Заодно и картуз выбросил.
   Отсутствие Касьяна открылось только к вечеру. Видно кто-то стукнул чехам. Нас построили и сделали перекличку. Касьяна, конечно, нет. Началось следствие. Первый вопрос: когда бежал? Хлеб получал? Получал. Значит днем убежал? Не может такого быть!
   Чехи засуетились. Объехали окрестности, но тщетно. Стали допрашивать соседей по нарам, но ничего не добились. Я рассказал, что четко помню, как он получал хлеб и сразу ушел почему-то в соседний барак, а дальше я его не видел.

   Начались тоскливые ночи, заполненные думой о доме. Часто не мог уснуть, представляя как Касьян проходит по Брилевке, встречает Пашу, и с ней входит в нашу хату. Обуревали и сомнения: вдруг где-то перехватили, ведь до Украины не одна сотня верст. Забегу вперед и скажу: Касьяну удалось добраться до дому и через много лет мы встретились с ним в Брилевке, как братья.

   В Тоцких лагерях нам не долго пришлось мучиться. Красная армия поджимала. Было еще тепло, когда нас погрузили в вагоны и повезли. Миновали Уфу, Челябинск, Курган. В Омске нас посадили на баржи, и мы в Тобольске. Здесь нас загнали в каторжную тюрьму.
   Как ни странно, в ней мы почувствовали себя людьми. В этой страшной каторжной тюрьме сохранились еще царские порядки. Нам выдавали фунт ржаного хлеба хорошей выпечки, утром и вечером кипяток, а в обед суп, который можно было есть.
   И, что тоже немаловажно, нас переодели в добротное холщовое белье и грубошерстные халаты. На ноги выдали шлепанцы, называемые котами, а на голову серая шапочка. По субботам водили в баню, а из тюремной библиотеки выдавали книги.
   Эта каторжная тюрьма состояла из четырех двухэтажных корпусов. Они были отгорожены друг от друга стенами метра три-четыре высотой. В одном из корпусов содержалась «избранная» публика: командиры, комиссары, партийные и советские работники. В этом корпусе и вспыхнуло восстание.
   Каждый вечер в 18 часов в тюрьме проходила проверка. Проверяющие заходили в камеру и сверяли списки с наличностью. Буйные головы решили захватить проверяющих, переодеться в их одежду и продолжить «проверку», оставляя все камеры открытыми.
   Заключенные должны были находиться на местах до особого сигнала. Мнимые проверяющие заходят в контору и обезоруживают охрану. Только после этого раздается гонг и все покидают камеры. С тем начинается главная часть восстания: захватываются военные казармы, дом начальника тюрьмы, открываются ворота и свобода!
   Сразу все пошло, как задумано. Захватив проверяющих, пошли по камерам, открывая их и оставляя открытыми. Когда «проверяющие» перешли в другой корпус, то в одной из камер у заключенных сдали нервы, и они, как стадо, бросились во двор. Их с вышки заметил часовой и поднял тревогу. Началась стрельба и крики.
   Охранники внутри острога сдались без сопротивления. Даже начальника тюрьмы удалось захватить. Окна его дома были без решеток и выходили на улицу. Наиболее ретивые этим воспользовались, но были тут же убиты. К тому времени к стенам узилища уже была подтянута воинская часть.

   В камере, где я находился, ничего о задуманном не знали, но все всполошились от шума, доносящегося со двора. Кто-то высказал предположение, что это партизаны захватили тюрьму. Другие возражали, доказывая, что это части Красной армии вошли в город.
   Что бы то ни было, но нам было в нетерпеж узнать истину. Стучали в дверь, требуя, чтобы ее открыли, но безуспешно - надзиратели, видимо, разбежались. Тогда стали ломать дверное полотно, но оно оказалось прочным и нам удалось выломать только филенку. По одному выползли в коридор и помчались во двор.
   К утру стало ясно, что живыми за пределы тюрьмы не выбраться. Люди обезумели - начали прятаться, где только могли. Прятались в подвалах, в поленницах дров, в сене. Я же, как и многие другие, вернулся в камеру и стал ждать своей участи.
   Во внутрь тюрьмы ворвались солдаты и всех, кого находили вне камер, убивали. Только вмешательство начальника тюрьмы остановило этот произвол. К вечеру порядок был восстановлен.
   Теперь с проверяющими стали ходить солдаты с винтовками наизготовку. В наказание нас три дня не кормили и десять дней не выводили на прогулку.
   Следом за этим начал свирепствовать тиф. Многие умирали. Заболел и я. Положили в тифозное отделение тюремной больницы, но вскоре выяснилось, что у меня не тиф, а инфлюэнца. Перевели в другую палату, и я через две недели выздоровел.

   В это время в тюрьме начала работать следственная комиссия. Важные дядечки, одетые в форму юридического департамента вызывали нас по одному и вели с каждым продолжительные и доверительные беседы.
   По выходу из больницы и меня повели к юристу. И вот сижу перед ним: худой, измученный недоеданием и болезнью. Следователь удивленно посмотрел на меня и спросил:
   - Сколько же тебе лет?
   Я ответил. В то время мне уже было восемнадцать. Он записал все мои установочные данные. Расспросил, как я очутился в Красной армии, где воевал, как попал в плен. Все это он записывал. В конце задал вопрос:
   - Скажи, Морозов, если тебе предложат служить в освободительной армии Верховного правителя адмирала Колчака, ты дашь согласие?
   - Я откажусь.
   - Почему?
   Меня не зря учили политграмоте. Я с достоинством начал изрекать фразы о России, которая была тюрьмой народов, о пролетарской смычке рабочих и крестьян. Уже в конце, когда иссякли накопленные знания, сказал:
   - Не хочу снова обрабатывать чужую землю. Мне своя земля нужна.
   - Понятно, - отозвался следователь, когда я замолк.
   Он долго что-то записывал и потом дал мне расписаться. Я давно не держал в руках перо, поэтому поставил какую-то закорючку.
   - Ты грамотный? - спросил следователь.
   Я кивнул головой. Он снова что-то записал и отпустил меня.

   В марте 1919 года мне объявили, что приговорен к 20 годам каторжных работ. Можете не поверить, но я был обрадован решению неизвестного мне суда. Я надеялся, что Красная армия скоро разобьет колчаковские банды. И тогда, если останусь жив, обрету свободу.

   Среди нас были и такие, кто согласился служить в Белой армии. Оправдываясь, они объясняли свой поступок тем, что, желают, получив оружие, перейти к красным. Они боялись, что мы отыграемся на них, но ошиблись - мы их не трогали: проявив слабость духа, они сами себя наказали.
   До стен тюрьмы стали доходить слухи, что колчаковская армия терпит одно поражение за другим. Мы с нетерпением ждали, когда придут наши товарищи и освободят нас. Но не дождались.

   В августе 1919 года нас вывели из камер и построили у ворот тюрьмы. Тщательно проверили по списку. Створки ворот распахнулись. На площади перед тюрьмой нас ждала добрая сотня солдат, одетых в черную форму с эмблемой черепа на рукавах. Повели по городу к речной пристани. Там у причала стояли три баржи.
   Уже на судне, нас направляли к небольшому люку в палубе. Крутая лестница ведет в темное нутро. В нем, как в Тоцких лагерях, два яруса нар, но с тем различием, что в лагерях воздух и свет были в избытке, а здесь духота, как в закупоренной бочке.
                ГЛАВА IV
                В ПЛЕНУ - ГОД ВТОРОЙ
   На три баржи было погружено 750 человек и все из Тобольской тюрьмы. Как я и предполагал, основной проблемой стала нехватка чистого воздуха. Было голодно, мучились от недостатка воды, но когда постоянно страдаешь от невозможности вздохнуть полной грудью - хуже пытки нет.
   Представьте себе замкнутое пространство высотой аршина три, в нем 250 человек. В потолке квадратный люк со стороной в аршин. Через него поступает так мало воздуха, что дышать приходится испарениями своих же потных и грязных тел.
   Два раза в день нас по десятку выводили на палубу, кормили небольшим ломтиком хлеба и ржавой селедкой. Воды в реке в избытке, но нам ее постоянно не хватало из-за того, что не в чем было хранить. Да и много пить опасно - специально в уборную нас не выпускали, а оправляться в трюме, сами понимаете, негде.
   Раз в три дня буксир приставал к берегу, чтобы пополнить запас дров. В это время на нашей барже появлялся, всегда пьяный, начальник конвоя поручик Злыгостев.
   Он спускался в трюм и, стоя на площадке у трапа, осыпал нас площадной бранью. Его речь не отличалась разнообразием. Он постоянно повторял, что в России большевиков развелось, как тифозных вшей и их нужно безжалостно уничтожать.
  У Злыгостева слова не расходились с делом. Едва он покидал трюм, как тут же к нам спускался фельдфебель Шпигун и оглашал список из десяти фамилий. Люди, понимая, что их ждет наверху, не торопились отзываться. Это бесило Шпигуна. Он стаскивал с нар ближайших к нему затворников и выталкивал на палубу. Попытки несчастных объяснить, что они не те, кого назвали, не принималось во внимание.
   Когда так повторилось два раза, мы решили, что названные не должны прятаться, а, волей-неволей, обязаны выходить. Такое решение было жестоким, но другого выхода не было, ибо в словах фельдфебеля прозвучала угроза: он поставит солдата у люка и тот будет стрелять без разбора до тех пор, пока названные не выйдут сами.
   Всех, вошедших в список, расстреливали, а иных сбрасывали в реку живыми, связав предварительно руки и ноги колючей проволокой. Мокшин, мой сосед по нарам и по списку, анализируя фамилии, высказал догадку, что из наших рядов выхватывают наиболее активных большевиков. У него появилось предположение, что Злыгостеву из тобольской тюрьмы были переданы не только общие списки, но и наши дела, заведенные после восстания.
   С каждым днем наше моральное состояние становилось все более подавленным. Кошмарнее жизни в этом трюме могла быть только смерть. Но мы настолько отупели, что и ее перестали бояться. Я уже без содрогания ждал «приглашения» наверх.
   Гибли люди не только от пули. Умирали и на нарах. Бывало по нескольку дней рядом с нами лежали трупы. Мы выдавали их за больных и получали за них пайки. Через пару дней после смерти мы, с разрешения охраны, выволакивали несчастного на палубу и сбрасывали в реку.
   Некоторые не выдерживали испытаний и накладывали на себя руки. Один из пленников очень неудачно перерезал себе горло жестянкой от консервной банки, найденной на дне трюма, и несколько часов издавал истошные вопли. Охрана не разрешала выносить его на палубу и тем более не хотела оказывать медицинскую помощь.
   Вечером, когда выползали на кормежку, мы его все же вынесли на палубу. Шпигун приказал мне и Мокшину выбросить неудачника за борт.
   - Ведь он живой, - сказал я, - его перевязать надо.
   - Ты мне указывать будешь?! - взъярился фельдфебель и хлестнул меня по лицу плеткой.
   - А ты? - обратился он к Мокшину.
   - Я не убийца, - ответил тот.
   - По пятьдесят шомполов каждому! - вскричал Шпигун.
   Нас повалили на палубу и начали избивать. Фельдфебель назначил другую пару, она и выбросила бедолагу за борт, а мы, избитые, едва смогли спуститься в трюм.

   Много лет спустя, я по карте проследил наш скорбный путь по рекам Сибири. Из Тобольска нас везли вниз по Иртышу, до впадения его в Обь. Затем вверх по Оби до реки Томь и по ней в Томск. На этот путь мы потратили около месяца.

   В Томске нас погрузили в товарные вагоны, и мы поехали в сторону Дальнего Востока. Условия пребывания в вагоне были несравненно лучше, чем в барже. Но к тому времени наши организмы были настолько ослаблены, что случаи смерти стали еще более частыми, чем раньше. Умирали от тифа, умирали от дизентерии, умирали от цинги. Мы жили надеждами, что дальневосточные партизаны нападут на состав и освободят нас, но не получилось.
   Прибыли в Читу ночью. Нас уже ждали казаки - семеновцы. Они окружили эшелон, выгнали нас из вагонов и принялись пороть. К счастью, экзекуция не закончилась расстрелом.

   Конечным пунктом «путешествия» должна была быть станция Никольск-Уссурийская, но так как мы везли с собой целую кучу заразных болезней, нас там не приняли и отправили дальше на север в сторону Хабаровска.
   На станции Иман разгрузили и поместили в бараках где-то за городом. Окна без стекол, а на нас уже почти истлевшее тюремное одеяние. Холодно. Улегшись на голые и грязные нары, мы начали подсчитывать потери. Из 750 человек, погруженных на баржи месяц назад, в живых осталось 170! И это не конец - мы продолжали болеть и умирать

   Октябрь 1919 года. Остатки колчаковцев бегут на восток. И, о чудо, 15 октября нас грузят на санитарный поезд и отвозят в Спасск-Дальний в 20-й полевой госпиталь. Оставили на заднем дворе. Приказано всем раздеться. Нашу одежду, кишащую вшами, тут же сожгли на костре. Потом мы помылись и оделись в чистое белье. С каким неописуемым блаженством я улегся на соломенный тюфяк, покрытый белоснежной  простынею!
   Теперь нас 120 до крайности истощенных больных. Многие едва передвигались на опухших ногах. Я уже пережил дизентерию, теперь болею острой формой бронхита и цингой. Мои ноги, покрытые цинготными пятнам, едва сгибаются.
   Кормили по назначению врача. Пища была разнообразной и питательной. Каждый день врачи делали обход, медсестры исполняли назначения, а няни ухаживали за нами. Нас удивляло такое заботливое отношение. Мокшин объяснял это стремлением белогвардейского командования замолить свои грехи перед наступающей Красной армией.
   Иллюстрацией к этой мысли было появление в отделении военнопленных жены начальника госпиталя. Она числилась главной медицинской сестрой, но до этого никогда не удостаивала нас своим вниманием.
   На этот раз, она прошла по проходу между койками, останавливаясь почти у каждого больного, спрашивала о его самочувствии и претензиях по уходу, а потом остановилась у двери и, повысив голос, сказала:
   - Братцы, я вижу, что о вас недостаточно хорошо заботятся. С этого дня я беру вас под свою опеку, и вы увидите, что такое настоящий уход.
   Рядом с ней стояла Ольга Сергеевна, старшая медсестра нашего отделения. Бледная, она кусала губы. Едва жена начальника госпиталя вышла, как Ольга Сергеевна, со слезами в голосе, спросила:
   - Неужели я плохо заботилась о вас? Разве не я вас выхаживала, когда вы полуживыми прибыли в наш госпиталь? И сейчас, когда почти каждый из вас набрался сил, вы откажетесь от меня?
   В палате поднялся неимоверный шум. Прибежал встревоженный врач нашего отделения и ничего не мог понять, ибо говорили все разом. Такая ситуация вызвала у меня смех, чем удивил всех и заставил обратить на себя внимание. Уже в тишине, сказал:
   - Помолчите, товарищи, пусть кто-то один говорит.
   Объяснять ситуацию пришлось мне. Я доложил врачу причину возмущения больных и передал наше требование не забирать от нас Ольгу Сергеевну. Смущенный врач пообещал передать нашу просьбу начальнику госпиталя. Ту даму мы больше не видели.
   К концу 1919 года дела Колчака становились все хуже и хуже. До нас доходили слухи, что белые в панике бегут в Манчжурию. Мы наблюдали, как из других отделений больные пачками покидают госпиталь, К нам же обслуживающий персонал относился все заботливее.
   Однажды вечером в нашу палату, в сопровождении врача, вошел гражданин, одетый в короткое суконное пальтишко без мехового воротника и в кепочке с наушниками. Он снял ее, пригладил ладонью редкие волосы и басовито сказал:
   - Товарищи, настал и наш черед праздновать победу. Белогвардейцы бегут под ударами Красной армии. Есть сведения, что их командование решило передать власть в городе нашим партизанам. Мы сейчас оговариваем сроки и место переговоров. Теперь о себе. Моя фамилия Богданов. Я член городской подпольной организации большевиков.
   Ему задавали вопросы о здоровье товарищей Ленина и Троцкого, о положении на других фронтах борьбы за счастье рабочих и крестьян. Задал вопрос и я:
   - Говорят, что в нашем городе стоит японский гарнизон. Как они будут вести себя, если власть перейдет в наши руки?
   - Касательно японцев, - ответил товарищ Богданов, - что-то определенное сказать трудно. Пока их начальник заявляет, что они не станут вмешиваться в дела русских и будут соблюдать нейтралитет. Взяв власть в свои руки, мы будем помнить, что у нас под боком дислоцируется враждебная нам сила и будем соответственно реагировать.
   Через два дня в отделении снова появился Богданов на этот раз в сопровождении врача и Ольги Сергеевны. Он сообщил нам, что встреча представителей белогвардейского гарнизона города Спасска и командования партизан назначена на завтра и сказал, что от военнопленных, для участия в этих переговорах, нужно представить двух человек.
   Ольга Сергеевна тут же предложила выдвинуть от нашего имени товарища Богданова - члена городского большевистского подполья. Мы дружно за это проголосовали.
   Наш избранник поблагодарил нас за доверие и предложил выдвинуть второго человека. Начали выкрикивать фамилии и тут же их отводили по тем или иным причинам. Богданов поднял руку и навел порядок.
   - Товарищи, - сказал он, - здесь много достойных, которые могли бы представлять ваш коллектив, поэтому вы и затрудняетесь в выборе. В свою же очередь, я предлагаю выдвинуть того паренька, который задал мне вопрос о японцах. Помните? Видно, что этот товарищ мыслит широко.
   Меня вытолкали из толпы, и я стою перед всеми смущенный как девица, которой неожиданно сделали предложение.
   - Как твоя фамилия? - спросил Богданов.
   - Мороз, - сказал я и тут же поправился, - Морозов.
   - Как, товарищи, Морозов достоин представлять вас на переговорах?
   - Достоин, - раздались голоса.
   - Тогда голосуем.
   Нужно ли говорить, что голосовали за меня единогласно? Вообще после того случая на барже, когда я отказался утопить живого человека и перенес в наказание пятьдесят шомполов, ко мне стали относиться с уважением даже пожилые.
   - Но в чем я пойду, - все еще смущаясь, спросил я, - если у меня нет одежды, кроме халата и тапочек?
   - Ничего страшного, - ответила Ольга Сергеевна, - завтра же тебя оденем.
   Рано утром мне принесли сапоги, армейские брюки, добротную гимнастерку, шинель, со следами споротых погон, фуражку, на которую была приклеена матерчатая красная звезда и кожаный ремень. Когда Ольга Сергеевна сказала, что вся эта одежда моя, я взлетел на седьмое небо.

   Переговоры проходили в офицерском гарнизонном собрании. Я с невольным страхом рассматривал офицеров. Таких важных и высокопоставленных я еще никогда не видел. Несмотря на поражение, они держались достойно, но много курили. Партизаны, положив мохнатые папахи на стол, тоже курили, но самокрутки.
   Скоро комната заполнилась удушливым дымом. Я, хоть и сидел самым крайним в нашей делегации, мне все равно было трудно дышать. Сказывалась болезнь.
   Выступил представитель партизан и заявил, что Белая армия должна оставить в городе все оружие, боеприпасы и другое военное снаряжение. За это партизаны гарантируют белогвардейцам свободный проход в сторону Манчжурии.
   Нашим врагам ничего не оставалось делать, как согласиться с этим предложением. Согласовали сроки и маршрут движения белогвардейских частей, составили протокол, расписались в нем.
   Где-то там, в архивных бумагах находится и моя закорючка. Я горжусь, что принимал участие в таком важном мероприятии, хотя и не проронил на нем ни слова.

   Через два дня, а именно 30 января 1920 года, партизаны вступили в Спасск-Дальний. Они шли по улицам стройными рядами, вызывая восторг обывателей, сгрудившихся на тротуарах. На партизанах были надеты мохнатые папахи и полушубки, вывернутые шерстью наружу.

   В этот же день всех бывших военнопленных одели в армейскую форму и влили в партизанский отряд. Командиром был назначен товарищ Богданов.
   Так благополучно закончились мои терзания в белогвардейском плену. Сейчас, вспоминая об этом, удивляюсь, что все это смог выдержать.

                ГЛАВА V
                В БОЯХ И ПОХОДАХ
   Вскоре партизанские отряды были переформированы в регулярные воинские подразделения. Из бывших военнопленных была образована отдельная красноармейская рота.
  Нас поселили в казармах по соседству с японцами. Между нами был плац шириной 500 метров. Поэтому приходилось постоянно быть настороже. Наши винтовки всегда были заряжены и у каждого бойца в патронташе 120 патронов, а на поясе две гранаты. Пулеметы находились в казармах на оборудованных позициях и их стволы смотрели в сторону японцев.

   Наши соседи часто выходили за пределы своей дислокации для проведения воинских учений. Под звуки фанфар они при полной боевой выкладке маршировали мимо наших казарм.
   В это время у нас прекращались занятия, и мы по тревоге занимали свои места. Японцы возвращались в казармы, и только тогда отменялась боевая тревога. Так, до поры до времени, и соседствовали.

   Однажды вызвали меня в канцелярию роты, где были Богданов - командир роты и Мокшин - политрук. Я доложил о прибытии, и Мокшин задал мне вопрос:
   - Почему ты, красноармеец Морозов, не восстанавливаешь свое членство в партии большевиков?
   Моему удивлению не было предела.
   - Почему вы удивились? - спросил Баранов. - Разве вы не знакомы с порядком?
   - Что-то слышал, но причем тут я?
   - Вы же до плена были коммунистом?
   - Не был я ни в одной партии. До плена мне было всего семнадцать лет.
   - Удивительно, - промолвил Мокшин, переглянувшись с Богдановым. - Наблюдая за тобой на всем нашем скорбном пути, я ни на минуту не сомневался, что ты большевик. Ну, Морозов, ну и плут.
   - Почему плут? - обиделся я.
   - Извини. Это так сорвалось. Но скажи, как это тебе, беспартийному, удалось вести себя так достойно?
   - Не знаю, но я нигде и никогда не придуривался?
   Мой ответ рассмешил командиров.
   - Молодец, - сказал Богданов, - но надо было сказать «не представлялся».
   - Пусть будет так, - согласился я.
   - Что будем делать? - спросил командир у политрука.
   - Этому парню нужно немедленно вступать в партию, - ответил тот, - и я первый дам ему поручительство.
   - Ну, как, Морозов? - спросил Богданов.
   Мне было стыдно сказать, что я считаю себя недостойным быть коммунистом. Все, кого я знал из их числа, были неизмеримо выше меня полуграмотного и неуверенного в себе мальчишки. Если я вступлю в партию, то тем самым встану в один ряд с ними. Нет, я не дорос до такого высокого положения. Ответил смущенно:
   - Я лучше погожу.
   Теперь удивились мои командиры.
   - Чего ждать, Морозов? Ведь ты из батраков, воевал за Советскую власть, для многих в плену был хорошим примером. Зачем откладывать?
   - Все равно погожу, - повторил я.
   - Вот упрямец! - воскликнул радостно Богданов.
   - Ладно, иди, - сказал Мокшин. - Иди и думай.

   Меня неожиданно назначили одним из дежурных в штаб начальника Спасского гарнизона товарища Певзнера. В начале марта мне впервые пришлось побывать во Владивостоке в составе его охраны.
   В Спасске я насмотрелся на японцев, здесь же во время трехсуточного пребывания нашего вагона на вокзале, пришлось повидать целый букет иностранных интервентов: англичан, американцев, французов и снова китайцев.
   Мне по служебным обязанностям приходилось посещать ресторан первого класса и получать там обеды для товарища Певзнера. Никогда не забуду презрительных взглядов ресторанных завсегдатаев в иностранных мундирах.
   Я старался не смотреть в их сторону. Но однажды посмотрел и вздрогнул под полным ненависти взглядом. Даже остановился. Передо мной стоял приземистый иностранец (сразу не мог определить по мундиру к какому государству он относится) и буквально сверлит меня глазами.
   - Вам что-то нужно, гражданин? - спросил я, вспомнив, полученные в штабе, наставления о вежливости.
   Иностранец почавкал губами и, наконец, выпалил на чистом русском языке:
   - Ненавижу!
   Повернулся и пошел прочь из ресторана. Я посмотрел ему вслед и подумал: где я уже видел эту медвежью походку?
   И вдруг молния пронзила мой мозг: ведь это фельдфебель Шпигун! Как я не узнал его сразу? Оно и понятно: теперь у него усы, постриженные на иностранный манер, а тогда они были развесистыми. Маскируется гад!
   И тут же услышал его скрипучий голос: «Пятьдесят шомполов каждому!» Мысленно наложив на него произнесенное им «Ненавижу!», я пришел к выводу, что не ошибся.
   Забыв об обеде, выскочил на улицу, но Шпигуна уже не увидел. Побежал к вагону и доложил начальнику караула о встрече. Тот спросил:
   - Он тебя узнал?
   - Нет, - уверенно сказал я. - Не мог узнать, ведь я тогда какой был.
   Начальник караула не стал уточнять каким я был, а быстренько пошел к Певзнеру. Вскоре вышел оттуда.
   - Ты обед принес?
   - Та не, - сказал я, - как увидел того гада, так сразу сюда.
   - Правильно сделал, - одобрил начальник караула и тут же послал другого бойца за обедом, а меня повел к Певзнеру.
   Командир разговаривал по телефону, висящему на стене вагона. Увидев нас, повесил трубку и спросил, обращаясь ко мне:
   - Так это ты видел Шпигуна?
   - Я, товарищ командир.
   - Ты уверен, что это он?
   - Уверен, товарищ командир.
   - Во что он был одет?
   Я, как мог, описал мундир.
   - Ясно, под англичанина подделывается. Надо брать. Этот тип числится у нас как наиболее запятнавший себя пролетарской кровью.
   Меня приставили к трем молодым ребятам, одетых в гражданское, и мы получили приказ без Шпигуна не возвращаться.
   Я думал, пойдем сейчас в город, ведь Шпигун, наверняка, туда направился, но Романцев, старший группы, возразил:
   - Искать в городе все равно, что искать иголку в стоге сена. Будем ждать на вокзале.
   С разрешения старшего я выходил на привокзальную площадь, шнырял по залам, по разным заведениям, но Шпигуна нигде не было. Единственно в чем была польза - научился отличать французов от англичан. Вечером, по разрешению начальства, мы вернулись в вагон, чтобы прямо с утра снова начать поиск.

   Уже ближе к обеду в ресторане появился Шпигун. Я его снова узнал со спины. Он сел за стол, и я убедился, что это тот же человек, с которым встречался вчера.
   - Пошли, - сказал старший, поправляя в кармане револьвер.
   К Шпигуну подбежал официант, и мы слышали как он на русском языке сделал заказ. Официант отошел, и у столика оказались мы.
   - Ваши документы, - строго потребовал Романцев.
   Шпигун вздрогнул и, ломая язык, сказал:
   - Я нэ понимэ вас.
   - Скоро поймешь, - ответил Романцев и вынул револьвер. - Без шума вставай и на выход.
   Фельдфебелю ничего не оставалось сделать, как подчиниться. Мы привели его к Певзнеру. Тут же в вагоне состоялось опознание задержанного. Я четко подтвердил, что это Шпигун собственной персоной, и рассказал в какой ситуации я с ним встречался. Фельдфебель прожигал меня ненавидящим взглядом. Когда я замолчал, он сквозь зубы сказал:
   - Мало я вас гадов уничтожил.
   - Заткнись, Шпигун, и отвечай на вопросы, - приказал человек в кожаном и спросил:
   - Что ты тут делал?
   - Ждал встречи с одним человеком.
   - С кем?
   - Не скажу. Этот человек еще наделает вам беды. Мне же один конец.
   -. Это не поручик Злыгостев?
   Шпигун заметно вздрогнул, но промолчал. Тот, что в кожанке, переглянулся с Певзнером и сказал:
   -  Твой бывший начальник уже два дня как у нас в кутузке.
   Фельдфебель заскрипел зубами.
   - Что это ты в английский мундир нарядился? - спросил Певзнер.
   - Износился, вот и купил на барахолке.

   Певзнер забрал Шпигуна с собой. В Спасске состоялся суд. Главными свидетелями были я и Мокшин. Могла бы свидетельствовать вся наша рота, но председатель трибунала посчитал это излишним и пустой тратой времени.
   Да Шпигун и не скрывал враждебного отношения к Советской власти, и только этот факт был достаточен для того, чтобы поставить его к стенке. Видимо его защитник понял это хорошо, если в своем выступлении только и сказал:
   - Граждане судьи, я по собственной воле пошел служить трудовому народу на ниве юриспруденции. Сейчас же, слушая свидетелей, я понял какого ужасного человека мне приходится защищать. Моя совесть не позволяет этого делать, и я от защиты отказываюсь.
   Его последние слова утонули в буре аплодисментов. Нужно ли говорить, что Шпигуна приговорили к расстрелу.

   Рано утром 6 апреля 1920 года наша рота была поднята по тревоге. К этому было не привыкать, но на этот раз все сложилось, как нельзя, трагически.
   Нам сказали, что японцы осмелились выступить и уже захватили города Владивосток и Никольск-Уссурийск. Не знаю, из каких соображений, но наше командование приняло решение без боя сдать Спасск японцам.
   Началась поспешная эвакуация всего военного снаряжения и воинских частей. Мне, в то время каптенармусу роты, был непонятен этот маневр, но ничего не оставалось делать, как запихивать имущество в мешки - было приказано собираться и ждать подводы.
   Еще не пришел транспорт, как начался обстрел казармы. Японцы стреляли из пулеметов и минометов. Они, очевидно, не знали, что рота ушла и здесь только я с тремя помощниками. Да и то, когда я вышел из каптерки, чтобы осмотреться, эти три красноармейца драпанули вслед за ротой.
   Я остался один. Попадать снова в плен, да еще к японцам, совсем не хотелось. Я разбил керосиновую лампу, разлил по каптерке весь запас керосина и высек огонь. Помещение запылало, а я, выскочив в окно, помчался в нужном мне направлении. Уже на следующий день я присоединился к своей роте.

   Через некоторое время наше командование, поднакопив сил, попробовало отобрать у японцев Никольск-Усурийск и Спасск, но тщетно. Испытав горечь поражения, мы пешком двинулись на север до Имана. Там нас посадили в вагоны и повезли под Хабаровск.
   Здесь следует напомнить, что японцы, захватив города, оставили окрестности и дороги свободными. У нашего командования была возможность маневра.
   Наш отдельный Спасский батальон, чтобы участвовать в общем наступлении, был развернут на подступах к Хабаровску. Сражение состоялось, но снова неудача. Мы отступили, но японцы нас не преследовали.

   Вся первая половина 1920 года прошла в беспрерывных перестрелках, походах сквозь тайгу и переправах через реки.

   И вот в августе меня направляют в полковую школу младших командиров. Единственным приятным воспоминанием об этом времени было посещение театра в городе Благовещенске. Шла какая-то пьеса из купеческой жизни, и я лишний раз убедился в гнилости царского строя и в правильности выбранного мною пути.

   30 декабря 1920 года в школе состоялся выпуск, и меня назначают помкомвзводом в пулеметную команду.

   В начале 1921 года японцы эвакуируют Хабаровск  и отходят на юг в Приморье, а вслед за этим образуется Дальне-Восточная республика (ДВР) со столицей в Чите.

   В марте 1921 года меня снова направляют на учебу. На этот раз в бригадную учебно-инструкторскую школу. Там меня поставили командиром отделения.

   Отсиживаться и тут не довелось. С началом ледохода на Амуре, мы получили команду погрузиться на пароход и отправиться вниз по течению к Николаевску-на-Амуре.
   Оказывается, в этом городе высадились японцы. Наши части на баржах и катерах ушли по реке Амгунь в глубь тайги. Поставлена задача: вывезти из тайги живую силу и все плавсредства.
   Не доходя до места впадения Амгуни в Амур, мы, с целью переждать светлое время суток, сделали остановку в какой-то  протоке. С наступлением темноты, на самом низком ходе с потушенными огнями,  незаметно для японцев, мы вошли в реку Амгунь. Пройдя некоторое время по ней, зажгли огни и стали подавать редкие гудки. Вскоре нам с какого-то катера ответили.
   Спустя два дня небольшая флотилия вышла из таежной Амгуни в Амур. Вперед были пущены катера с баржами, а тыл прикрывал наш пароход.
   Такая предусмотрительность была не напрасной, ибо со стороны Николаевска в сторону Амгуни уже шли два японских канонерских катера.
   Они атаковали нас и пытались обойти, но плотный пушечно-пулеметный огонь не позволял им это сделать. Мы сбавили ход, заставляя и японцев сделать то же самое. Они маневрировали, но обойти нас так и не смогли. Одну канонерку мы потопили, а вторая ушла, получив пробоину в борту.

   В августе 1921 года началось переформирование Народно-Революционной Армии ДВР, и я попал в Отдельный Спасский полк. И вот на левом рукаве шинели и гимнастерки нашиты красно-синие ромбы - символ армии ДВР.
   Так я окончательно стал воином и гражданином дальневосточной республики. Иногда с горькой усмешкой вспоминаю о стремлении крестьян Таврии воевать только в своей округе.

   Нас выдвинули к тридцативерстной нейтральной зоне, разделявшей наши и японские позиции. Она проходила возле города Имана. На всем ее протяжении было спокойно. В то же время на территории, занятой японцами, шло накопление белогвардейских сил под командованием генерала Молчанова.
   29 ноября 1921 года всю пешую разведку, а нас был целый взвод, собрали в отдельной комнате и под большим секретом поставили задачу: под покровом ночи пробраться за нейтральную полосу, вести там разведку и совершать акты диверсии. Взводу придавалось восемь пулеметных расчетов.
   С рукавов гимнастерок были спороты красно-синие ромбы – знаки принадлежности к армии ДВР. Затем в комнату занесли новое теплое нательное белье, ватные штаны, полушубки, валенки и меховые шапки. Мы оделись, чувствуя себя именинниками - в то время это было непостижимой роскошью.
   Под покровом ночи, маленький паровозик повез нас в глубь нейтральной территории. Остановился, и мы молча выгрузились среди тайги.
   Наш командир по фамилии Нагорный, сориентировался по карте и приказал идти на восток от железной дороги с тем, чтобы, углубившись в тайгу, выйти из нейтральной зоны.
   Примерно через восемь часов в этом же месте, уже не из одного вагона, а из эшелона, высадились белогвардейские части, устремившиеся через нейтральную зону к нашим позициям. Они наткнулись на патрули. Завязалась перестрелка.
   Мы услышали выстрелы и удивились. Кто может стрелять в том месте, откуда мы совсем недавно ушли? Прояснить обстановку, Нагорный послал меня с семью бойцами.

   На конфискованных трех санях мы двинулись в обратный путь. По дороге догоняли обывательские сани и приказывали им двигаться за нами. Скоро наш караван вырос до пятнадцати саней. Вот это и спасло нас от внезапного нападения.
   Оказывается, какой-то белогвардейский отряд, может быть боковая разведка, увидев наши «превосходящие» силы (15 саней!), не стал ввязываться в открытый бой, а устроил засаду за деревней у мостика.
   Все это я узнал от крестьян, которые пилили на бугре лес. Они видели и нас и белых. Видели, как те повернули в сторону железной дороги, а потом остановились и засели у моста. Белых было до взвода, поэтому я не стал ввязываться в бой, а повернул уже наши сани назад.
   Мой доклад обескуражил Нагорного. Он никак не ожидал увидеть в нашем тылу белых. Подумав, решил идти на соединение со своим полком. К этому времени мы отошли от полотна железной дороги на расстояние 30 верст.
   Поехали на санях на север в сторону станции Бикин, где дислоцировался штаб полка. Недели две блуждали по тайге. Я, как обычно, с группой бойцов был в боевом охранении.
   И вот уже в сумерках, на околице какой-то деревни, мы нос к носу наткнулись на белых. Они, построившись в походную колонну, выходили из деревни в том же направлении куда двигался и наш отряд. Увидев нашу группу, какой-то офицер разорался:
   - Вы почему бродите? А ну немедленно в строй!
   Я вытянулся в струнку и, не видя в темноте погон офицера, прокричал:
   - Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
   Офицер, придерживая шашку, побежал в голову колонны, а мы, как зайцы, юркнули в лес. Беляк принял нас за своих из-за необычного для красных частей обмундирования.
Тут же столкнулись еще с одним беляком. Он высматривал что-то из-за кустов. Винтовка была прислонена к дереву. Мы взяли его с собой.
   По дороге к отряду я устроил ему небольшой допрос и узнал, что он, прячась в лесу, пытался дезертировать. Отрядом, численностью в тысячу штыков, командовал полковник Сахаров и направлялся он для захвата Бекина.
   Нагорный созвал небольшой военный совет, на котором я предлагал, пользуясь темнотой и тем, что мы на санях, обогнать пешую колонну белых и устроить им засаду. Нагорный решил по своему.
   Мы, зная где находится враг и куда он направляется, пошли в сторону от него и, наконец, въехали в Бикин. Нас сразу же направили на встречу с тем отрядом, от которого только что бежали. Тогда я сказал Нагорному:
   - Ну что, командир, правильно тебе предлагал Морозов?
   - Какая разница, - ответил тот, - что тогда пятьдесят человек не могли устоять против тысячи, то и сейчас.
   - Тогда на нашей стороне был фактор внезапности и ночь. Кто знает, может они тогда и не дошли бы до сюда.
   - Ты выдумщик, Морозов.
   Не успели мы окопаться в одной деревне, как на нас вышел отряд Сахарова. Короткий бой и мы отступили, неся потери. За нами покатились и другие части.
   Командиры, пытаясь остановить белых, сколачивали заслоны. Таким заслоном пришлось командовать и мне. Белые напирают, а мы сопротивляемся.
   Вечереет, и я чувствую, что теряю власть над бойцами. Кричу «огонь», а его нет. Белые идут между деревьев во весь рост, а навстречу им жидкие выстрелы. Чувствую вокруг себя пустоту.
   Осматриваюсь, а я уже среди белых! Меня опять спасает темнота и одёжка. Взмахнув руками, падаю. Прижимаю к боку винтовку. Чуть погодя, пополз в сторону и вскоре вернулся в свою часть.

   Морозы, доходившие до 45 градусов, наконец, свалили меня. С острым обострением бронхита я был отправлен в тыл на станцию Бира. 
   Там всех эвакуированных пропустили через медицинскую комиссию, и меня признали негодным к строевой службе. Отогревшегося, назначили писарем в комендантскую команду.
   Всего несколько дней я пробыл в этой должности. Разбирая бумаги, узнал, что в Бире формируется маршевая рота и командиром ее назначен мой бывший сослуживец Петр Образцов.
   Разыскал его и попросился к нему в роту. Итак, я снова строевик. Образцов назначил меня командиром взвода, и я начал готовить своих бойцов к боевым действиям. Но и здесь мне не повезло.
   По плану мы должны были 20 февраля закончить курс обучения и отправиться на фронт, но уже 12 февраля наши войска заняли Волочаевку и погнали белых в сторону Хабаровска, а там и на юг к Владивостоку. Нашу роту расформировали. Последовало еще ряд расформирований, и я, наконец, очутился в отдельном батальоне.
   В это время в Хабаровске учреждалась военно-политическая школа. Я насел на командира батальона и, после трехкратного обращения, он направил меня в эту школу в качестве курсанта.
   В школе первые десять дней я был помкомзвода. Только у меня не сложились отношения с самим командиром взвода. Чтобы не доводить конфликт до крайностей, я попросился работать каптенармусом. Командование школы вскоре убедилось в несостоятельности того командира и сняло его, назначив на освободившуюся должность меня. Так с мая 1922 года я стал средним командиром.

                ГЛАВА VI
                ТАКИЕ НУЖНЫ В ВОЙСКАХ
   В школе, кроме меня, было еще два беспартийных командира взвода. Вызывал нас к себе начальник и говорит:
   - Вот у меня лежит запрос из военно-политического управления.
   Он положил руку на одну из бумаг и сделал многозначительную паузу. Мы насторожились - будут решаться наши судьбы.
   - Так в этом запросе спрашивается: сколько у нас командиров взводов, которые могли бы стать комиссарами полков? Среди достойных и вы трое, но, как известно, вы все беспартийные. Поэтому предлагаю вступить в ряды партии, и я смогу рекомендовать вас на должности комиссаров полков.
   Моему удивлению не было предела. Что это получается? Меня покупают? Я не выдержал:
   - Товарищ начальник если бы я сейчас и хотел  вступить в партию, то после вашего предложения, не стал бы этого делать! Вы предлагаете мне вступить в партию не из идейных, а из карьеристских соображений! Какой пример вы нам подаете?
   Начальник побелел от гнева, но, сдержав себя, почти спокойно сказал:
   - Вы, Морозов, предвзято все понимаете. Никто покупать вас не собирается. Мы хорошо знаем, что вы трое вполне достойны стать членами нашей коммунистической партии, поэтому и предлагаем вам это сделать. Так что никаких подкупов здесь нет, есть деловое предложение. Но решать вам. Если согласны, то прошу, нет - дело ваше.
   Все трое отказались от предложения начальника школы.
   Уже в Чите в отделе кадров Политуправления республики посетовали, что мы не вступили в члены партии, а то бы нас назначили комиссарами отдельных пограничных эскадронов, а так направили в отдел кадров штаба НРА (Народно-революционной армии). Мне было предложено пойти командиром взвода в Отдельный батальон войск ГПУ.

   Я принял взвод во внештатной роте батальона у Котлова, который убыл в резерв штаба НРА. Уже через три дня мне пришлось с ним снова встретиться. Он пришел во взвод в радостном настроении и сказал, что командируется на учебу в трехгодичную военную школу. Я чуть не лопнул от зависти. Какой я дурак! Был в этом же отделе кадров и упустил возможность пойти учиться! Все пыжился своей принципиальностью!
   Тут же направился к командиру батальона Савченко и стал слезно просить отправить меня, как Котлова, в резерв отдела кадров НРА.
   - Нашел дурака, - ответил комбат, хитро улыбаясь. - Ты посмотри на свою характеристику.
   Он достал из сейфа папку и стал листать:
   - Тебя характеризуют как опытного, теоретически подготовленного, знающего, дисциплинированного и боевого командира. Таких в резерв, товарищ Морозов, не отправляют. Такие в войсках нужны.

   В ноябре 1922 года Дальний Восток вошел в состав Советской России. Началась пертурбация кадров. Не буду, описывать все перипетии с назначениями, а скажу только, что меня, не имеющего нормального общего образования, в 1924 году потеснили с взвода сильно грамотные командиры, и я стал инструктором по пулеметной стрельбе.
   В 1924 году столица Дальневосточного края из Читы была перенесена в Хабаровск. Переехало туда и ОГПУ ДВК. В Чите формируется новый 70-й отдельный батальон, командиром которого назначают моего старого сослуживца Котова. Он берет меня к себе командиром взвода.

   Котов знал меня как читающего человека, поэтому сразу командирует в соседний дивизион на дележ библиотеки. Прихожу. Библиотекой распоряжается такой же служака, как и я. Знакомимся с приказом и приступаем к дележу: одну книгу сюда, другую туда.
   Вижу, парень не особенно силен в литературе. Доходит очередь до графа Толстого Льва Николаевича. Библиотекарь берет один из его томов и говорит:
   - Интересно, кому будет нужен этот граф? Да еще «Воскресенье». Кто его будет читать?
   Я поддакиваю и получаю собрание сочинений Толстого вне счета. Так было и с Тургеневым и с Гончаровым - библиотекарю не понравились названия «Дворянское гнездо», и «Обломов». В тот же «хлам» ушли и «Мертвые души». Вот такой уровень общей подготовки был у некоторых командиров.

   В том же 1924 году готовилась серьезная операция против белогвардейских банд, проникших на нашу территорию со стороны Манчжурии.
   В это время я был инструктором пулеметного дела и у меня не было подчиненных, поэтому председатель Забайкальского ОГПУ Клинкер взял меня к себе в штаб на операцию в качестве оперативного сотрудника.
   Возникнет вопрос: откуда такой большой начальник знает такого маленького командира, как я? Отвечаю. В 1923 году во время инспекторского смотра Морозов отличился и был премирован серебряными часами.
   Масштаб предстоящей операции был значительным. Об этом говорит хотя бы тот факт, что в Читинской области, по решению союзного правительства, была задержана очередная демобилизация переменного состава. (Так называли солдат срочной службы).
   К операции, которая проводилась в районе города Сретенска, что на реке Шилке, были привлечены три полка регулярных войск и дивизион ГПУ. Все под командованием Рокоссовского. Именно того, который позже стал героем Великой отечественной войны. Операцию же возглавлял товарищ Клинкер.
   Причиной этого начинания было проникновение из Манчжурии крупной банды генерала Мыльникова, правой руки известного атамана Семенова.
   До этого на нашу территорию пробирался только есаул Гордеев. Он громил сельсоветы, убивал коммунистов, комсомольцев, при этом благополучно уходил на сопредельную сторону. Свои неудачи командование объясняло тем, что малочисленной группе Гордеева легко было раствориться среди местного населения.

   Генерал планировал поднять всеобщее восстание казаков с целью образования независимой Забайкальской республики, конечно без вхождения в СССР. Только быстрая ликвидация вторгшихся отрядов могла пресечь им задуманное.
   По оперативной информации основной костяк войск Мыльникова был сконцентрирован в районе Аркийских столбов, что в 25 километрах к западу от Сретенска. Эта, заросшая лесом гористая местность, имела множество пещер, в каждой из которых можно было укрыть не одну сотню людей и лошадей.

   Как я уже говорил, Рокоссовский располагал тремя полками и дивизионом ГПУ. Было принято решение окружить ими Аркийские столбы. Растянутые в линию войска, образовали круг диаметром в 40 километров. Я командовал одним из подразделений пехотного полка.
   Было туманное июльское утро. Мы шли, будто в молоке, лучи солнца не пробивались сквозь густые заросли.
   Справа от нас началась суета. Я послал вестового выяснить причину. Вскоре узнал, что наши бойцы схватили случайно вышедшего из кустов человека. Сейчас его допрашивает сотрудник ОГПУ Аслезов. Я пошел туда.
   К моему приходу Марат Аслезов уже выяснил какую «птицу» удалось задержать - это был сам Деревцов - бывший атаман Сретенского округа.
   - Где штаб Мыльникова? - спрашивает Аслезов.
   - Я только оттуда, - ответил Деревцов.
   - Проведешь туда - живой останешься.
   - Пошли, - просто сказал тот и сделал шаг к кустам.
   - Не так скоро, - остановил его Марат, схватив за рукав.
   Вынул из кобуры револьвер и, ткнув им Деревцову в живот, сказал:
   - Не советую бежать. Стреляю без предупреждения.
   Они пошли сквозь кусты, а я побежал к своему подразделению, чтобы продолжить намеченный путь. Сквозь деревья уже начали просматриваться острые зубцы скал, как раздались выстрелы. Ясно, что внезапность не получилась.
   Позже узнал: при подходе к столбам, Деревцов попытался бежать, Аслезов открыл огонь. Он убил беглеца, но встревожил мыльниковцев. Осмотревшись, те увидели в метрах 150 от себя силуэт человека на скале. Это Рокоссовский взобрался на верхотуру, чтобы осмотреться. Выстрелы в сторону фигуры были суматошными, поэтому будущий маршал остался невредим.
   Сомкнулся круг. Были захвачены несколько сот бандитов. В пещерах обнаружили висящие над кострами котлы, в них кипело варево, валялось множество переметных сумок, но Мыльников со штабом скрылся.
   Вот и кожаная сумка самого Мыльниикова. В ней бритвенный прибор, икона, белогвардейские газеты. Бегло просмотрели записи генерала. Обнаружили знакомые фамилии: Федосеев и Тонких. Они состояли в банде Гордеева, а теперь оказались приближенными Мыльникова.

   В одну из ночей командование провело повальные обыски в казачьих станицах. Мне, как сотруднику губотдела ГПУ, было поручено произвести тщательный обыск в доме Федосеева, который находился в станице Кокуй.
   Взяв трех человек из пехотного полка, я ночью въехал в станицу. Оставив двух бойцов по обе стороны дома Федосеевых, с третьим вошел в дом. В нем были три женщины и старик-Федосеев. Я объявил решение ГПУ произвести в их доме обыск. В ответ услышал радостное:
   - Милости просим, гражданин чекист, проводите обыск. Мы мирные казаки, у нас ничего крамольного нет.
   Мне бы обратить внимание на столь льстивое приглашение и встревожиться, но я, довольный тем, что не встретил сопротивления, приступил к обыску. Не найдя в доме ничего подозрительного, я, прихватив с собой хозяина, вышел во двор, чтобы осмотреть амбар. Тут же обратил внимание на лестницу, приставленную к чердачному окну (ее с улицы не было видно).
   - Бери лампу, - сказал хозяину, - и лезь туда.
   Федосеев полез,  я за ним. Бойцы остались внизу. На чердаке оказались три примятые постели и разбросанные вещи.
   - Кто тут ночевал? - спросил я строго.
   - Не знаю, гражданин начальник, - пролепетал старик.
   Я понимал, что он, сволочь, все знает, но не хочет говорить. Начал рыться в оставленных вещах. Вот довольно-таки господский баул. Открыл его и удивился. В нем были мастичные и сургучные печати, несколько паспортов на разные имена с фотографиями Мыльникова, две гранаты и его дневник.
   Оттолкнув Федосеева с пути к чердачному окну, я кубарем спустился вниз и приказал одному из бойцов бежать на станцию, где доложить старшему оперативному начальнику, что в округе бродит генерал.
   Со станции прибежали несколько сотрудников ГПУ, в том числе и Аслезов. Осмотрели чердак и окрестные дворы, опросили всех Федосеевых, но они в один голос заявили, что не знают, кто мог быть на чердаке.
   По телефону вызвали полк из Сретенска. Прочесали лес в круг станицы. Все в пустую. К полудню полк вернулся в казармы, а мы с Аслезовым и еще одним бойцом засели в кустах у дома Федосеева. Несколько часов просидели молча, не шевелясь.
   К вечеру наше усердие было вознаграждено. К дому Федосеева, крадучись, пробрался мужчина. Озираясь, постоял на крыльце. Не заметив ничего подозрительного, вошел в дом.
   Решили брать его. Во внутрь дома вошел Аслезов, а я с бойцом прикрывал окна. Открылась дверь, и на пороге появился тот мужчина, за ним Аслезов с наганом в руке. Так мы задержали прапорщика Федосеева.
   Уже на станции мы его допросили, особо интересуясь Мыльниковым. Федосеев утверждал, что в лесу они разошлись в разные стороны. Узнали, что на чердаке вместе с ним и Мыльниковым был и прапорщик Тонких. Вот с таким скудным уловом мы и вернулись на Стретенку.
   Вскоре меня вызвал к себе сам председатель губотдела ГПУ товарищ Клиндер. Вхожу к нему в кабинет и вижу за столом крайне уставшего человека в гражданской одежде. Услышав мой осторожный кашель, он мгновенно преобразился. Куда делась усталость. Вперив в меня широко открытые глаза, спросил:
   - Как это, Морозов, тебе удалось проворонить генерала?
   - Виноват, товарищ председатель, - ответил я.
   - Этого мало. Почему так случилось?
   - Мои бойцы были из пехотного полка. Я не учел этого. Пока делал обыск в доме, генерал сбежал. Дело в том, что чердачное окно выходило на огороды, а мы зашли с улицы, там и остались.
   - Кто вам мешал обойти сначала дом?
   - Никто, товарищ председатель, но я считал, что бойцы сделают это самостоятельно, но ошибся.
   - Эх, Морозов, Морозов. Знал бы ты, какого гуся проворонил, - сказал уже спокойно Клиндер. - Москва и Хабаровск каждый день запрашивают о Мыльникове, а мы тут, разинув рты, ждем пока генерал сам, как муха, нам в кутузку влетит. Иди.
   Это была не единственная наша неудача. Вскоре эскадрон полка Рокоссовского нос к носу столкнулся с отрядом Гордеева. Командир эскадрона, вместо того, чтобы сразу же атаковать бандитов, приказал кавалеристам спешиться. Коноводы увели лошадей в укрытие, а бойцы изготовились к атаке. Но… атаковать было уже некого.
   Гордеев, увидев наши превосходящие силы, разумно избежал стычки. Плотный оружейный огонь пришелся по кустам, за которыми никого не было. Пока вызывали коноводов с лошадьми, бандитов и след простыл.
   Узнав об этом, Клиндер послал Рокоссовского, его комиссара и меня, как представителя органов, расследовать этот инцидент. Не узнав ничего нового, мы вернулись и доложили Клиндеру о результатах проверки.
   Рокоссовский, не скрывая, что во всем виноват малоопытный командир эскадрона, предложил ограничиться дисциплинарным взысканием. Мне же это показалось либерализмом, и я потребовал суда над провинившимся командиром. Клиндер, насупившись, слушал мою пылкую речь. Затем сказал:
   - Да, командир эскадрона совершил ошибку и должен быть за это наказан. Вопрос: как наказан? Как я понял из выступления товарища Рокоссовского, командир действовал в рамках Устава Красной армии, по которому, учитывая пересеченную местность, он должен был спешить эскадрон. Потеряв на это время, он дал бандитам возможность уйти. Упущение? Да. Преступление? Нет. Так зачем нам, товарищ Морозов, судить человека, не совершившего преступление?
   - Такую банду упустить! - воскликнул я.
   - А кто-то, совсем недавно самого Мыльникова упустил.
   Я смущенно промолчал.
   - То-то, предлагаю товарищу Рокоссовскому, - продолжал Клиндер, - своей властью наказать провинившегося. Думаю, этот урок пойдет ему на пользу, и впредь он не будет мешкать в подобных ситуациях.
   Примерно через неделю после взятия Федосеева было принято решение сделать внезапный обыск в доме прапорщика Тонких, который проживал в станице Шелопугино.
   Конный отряд из пятнадцати человек, под командованием Аслезова, прибыл в эту станицу глубокой ночью. Разбудили председателя сельсовета, и он с нами пошел к жилищу Тонких.
   Окружили дом. Несмотря на то, что с нами был представитель местной власти, дверь долго не открывали. Аслезов пригрозил выломать ее. Только после этого открыли.
   При свете керосиновой лампы сделали тщательный обыск. Ничего. Проверили надворные постройки. Снова ничего. Вернулись в хату, и тут я заметил, что дрова лежат не возле печки, где им положено быть, а чуть в стороне. Сдвинул ногой несколько поленец, а под ними крышка люка. Рядом со мной хозяйка. Я спросил ее:
   - Кто в подполье?
   Она, запинаясь, отвечает:
   - Н-никого там нет.
   - Проверим, - сказал я, дергая за проволочную скобу. Пахнуло духотой и сыростью.
   - Кто есть, вылазь! - крикнул я.
   Молчок.
   - Считаю до трех и бросаю гранату!
   - Сдаюсь, - послышалось из подполья, и в люке показалась голова Тонкик.
   Ему связали руки и тут же в доме спросили о Мыльникове.
   - Генерал остался в лесу за станицей, - отвечал Тонких, - а я должен был принести ему продукты.
   - Когда?
   - Прямо сейчас.
   Вошли в лес. Туманный рассвет только намечался. Аслезов и я, с револьверами наизготовку, сопровождаем Тонких. Чтобы меньше шуметь, бойцов оставили на опушке.
   - Где же он? - шепотом спрашивает Аслезов.
   - Я должен три раза прокричать кукушкой, - также тихо ответил прапорщик.
   - Это ночью-то кукушка? - удивился Аслезов, но тут же разрешил: - Ладно, кукуй.
   Предрассветный лес разбудило троекратное кукование. Ждем. Не знаю на кого грешить, но генерал не появился.
   Аслезов повез Тонких в Сретенск, а я с бойцами остался искать Мыльникова. Решил не бродить по лесу, а устроить засаду. Разделил своих бойцов на четыре поста - два по эту сторону реки Унда, два – по другую. Сам же залег на бугорке левого берега, чтобы видеть охраняемую местность. Прошло порядочно времени, но вот на правом берегу показался мой боец и зовет: «О-го-го». Я поднимаюсь во весь рост. Он, увидев меня, кричит:
   - Товарищ комзвода, поймали!
   - Кого?
   - Говорит, что он Мыльников!
   На противоположный берег отправил лодку и вскоре передо мной предстал… изнуренный человек, одетый в простую крестьянскую одежду, на голове войлочный колпак, лицо и руки густо искусаны комарами. В нем трудно было узнать того бравого генерала, что я видел на фотографиях.
   Я завел его в ближайшую избу и тут же устроил допрос. Чтобы убедиться, что предо мной генерал, спросил:
   - Если вы - Мыльников, то должны знать, когда вы были в станице Кокуй, у кого находились и где прятались?
   Мыльников безошибочно ответил на все вопросы. Мне интересно было узнать, как он сумел так изловчиться, что я упустил его. Генерал усмехнулся.
   - Так это вы меня тогда ловили?
   - Не имеет значения, - ответил я резко.
   - Да ладно, слушайте. Выбежав из Кокуя, я направился не в лес, где вы должны были меня искать, а к реке. Там переправился на левый берег к городу Сретенску.
   - Не может быть! - воскликнул я и тут же пояснил: - Все плавсредства находятся под охраной, и только партийцы и комсомольцы могут ими воспользоваться.
   - Вы правы, молодой человек. Возможно комсомолец и перевез меня на противоположный берег. Я ему хорошо заплатил, и он, не будь дураком, наломал хворосту, и укрыл меня им на дне лодки. Так я благополучно уплыл от вас. Пришел в Сретенск, пообедал в станционной столовой, полюбовался проходом по улице эскадрона. Нужно сказать, что лошади у вас хорошо ухожены, а солдаты бодры и веселы. Мне было жаль, что не я ими командую. Да, скажите, говорят, в Красную армию поступает много нового стрелкового оружия. Есть, говорят, и автоматическое. Это так?
   - Кто же вам расскажет, как вооружена наша армия? - удивился я.
   - Мне, молодой человек, сейчас можно открывать любые секреты. Я ими все равно не смогу воспользоваться.
   В комнату заглянула хозяйка дома. Она спросила меня:
   - Можно я дам вам поесть?
   - Я сыт, а генерала можете покормить.
   На стол была подана жаренная на сале яичница, творог со сметаной и молоко. Генерал тщательно умылся и сразу как-то посвежел. Я с тоской смотрел на то, с каким аппетитом он уминает яичницу.
   - Вы действительно не хотите есть? - спросил он, вытирая рушником жирные губы.
   Я гордо отмахнулся.
   По дороге в Сретенск Мыльников рассказывал мне, как трудно ему было скрываться от наших поисковиков: куда ни сунешься, везде солдаты. Отощал без хорошей еды. Поэтому с легким сердцем сдался. Надоело, мол, шастать по лесам.
   Генерал десять дней писал показания. Все это время еду ему приносили из ресторана. Потом его отправили в Хабаровск. Так и закончилась эта операция. Клинкер объявил мне благодарность, и я с честью отправился к прежнему месту службы - в Читу.

   Здесь я сразу же получил необычное предложение: сопроводить генерала Пепеляева из читинской тюрьмы в Москву и там сдать в Генеральный штаб. Я был наслышан об этом генерале. После гибели генерала Капеля он командовал его офицерским добровольческим корпусом.
   Везти Пепеляева нужно было в мягком вагоне без конвоя, не как арестованного, а как своего попутчика, кормиться с ним в ресторане. Все документы и деньги должны быть у меня.
   Я пожелал посмотреть на этого человека. Получив допуск,  направился в тюрьму. Там меня сопроводили не в камеру, а в столярную мастерскую.
   Увидел у верстака крупного мужчину в арестантской одежде. Широкими уверенными движениями он строгал сосновую доску. Из-под рубанка вылетала вьющаяся желтая стружка - вжик, вжик. Чувствуется недюжинная сила в руках светилы колчаковского генералитета.
   Стою в сторонке и, можно сказать, нахально его рассматриваю: массивный нос над пушистыми усами, крепко сжатые губы, брови насуплены, глаз не видно.
   Вдруг вжиканье прекратилось, и на меня уставились строгие глаза. Во взгляде ни злобы, ни любопытства, в них категорическое требование: с глаз долой, паршивец! Не дожидаясь генеральского рявканья, я молча вышел из мастерской.
   Иду и думаю: застань меня этот человек в спящем состоянии, обязательно удушит. Заберет документы, деньги, оружие и будь таков. Могу ли я гарантировать, что в течение восьми суток буду спать в полглаза?
   В губернском ОГПУ так и заявил. Сотрудник, который занимался этим делом, с пониманием отнесся к моим тревогам и не стал упрекать в трусости. Он только сказал:
   - Генерал понимает, что мы можем отвезти его и в арестантском вагоне, поэтому дал честное слово не пытаться бежать.
   - Могу ли я верить честному слову царского генерала? - спросил я.
   - Конечно, конечно, - согласился сотрудник и отпустил меня.
   Что было дальше с Пепеляевым, не знаю.

                ГЛАВА VII
                НА ГРАНИЦЕ
   После некоторых должностных перестановок, в сентябре 1925 года я был назначен на должность начальника отдельной погранзаставы в селе Аргунском, расположенном на реке Аргунь. На правой стороне от нас - Манчжурия. Что в то время представляла собой эта пограничная застава?
   Располагались мы в центре села в арендованной избе. В штате пять рядовых пограничников, два помощника (по строевой и политчасти), ну и начальник заставы. Численность смешная, но, несмотря на это, по служебному положению начальник заставы относился к пятой категории. Охраняемый участок протяженностью 60 километров, на нем пять населенных пунктов.
   К месту будет сказать, что до революции охрану границы обеспечивало само казачье население. В то время поездка на сопредельную территорию была делом жизненно необходимым. Ездили для товарообмена, арендовали на китайской территории сенокосные угодья, земельные участки под запашку, охотились. И вдруг устанавливается охрана границы.
   Легко представить озабоченность местного населения, живущего  в условиях товарного голода, охватившего к тому времени всю советскую страну. За Аргунью, которую всегда беспрепятственно пересекали, товаров в изобилии, а купить их никак – граница.
   Что не менее важно, гражданская война загнала из казачьих станиц в Китай большую часть мужского населения. Часто получалось так: муж по правую сторону реки, жена с детьми - по левую.

   В зоне моей ответственности пять станиц - вот и воюй. Нужно ли говорить, что с бывшим в моем подчинении контингентом, границу на замок не закроешь. Начальство, понимая это, разрешало выпускать за реку лояльное советской власти население.
   Несанкционированный же переход через границу карался шестью месяцами принудительных работ. Особенно трудно было зимой - длинные ночи, замерзшая Аргунь. Попробуй, уследи. К жутким морозам прибавлялось постоянное нервное напряжение, вызываемое осознанием собственного бессилия.

   В 1926 году на границе начали строить типовые здания застав. Руководил строительством техник-строитель. Он разъезжал по заставам и давал необходимые указания, но самим строительством приходилось заниматься начальникам застав. Я буквально взвыл.
   Воспользовавшись поездкой в погранотряд, решил пожаловаться нашему начальнику. В то время им был Качарава. Об этом представительном грузине по отряду ходили анекдоты. На службе он - сатрап, дома - ягненок.
   Его любовные похождения не были секретом, не было секретом и то, что нашего грозного начальника дома била жена. Она не стеснялась ворваться в штаб отряда и на рабочем месте устроить мужу выволочку. Это, понятно, не прибавляло ему авторитета. Вот к такому человеку я и вынужден был обратиться за справедливостью.
   В приемной адъютант начальника приказал ждать – начальник занят. В кабинет без разрешения входят и выходят, а я жду. Чувствую, нарастает недовольство. Меня, привыкшего беречь каждую минуту суток, заставляют тратить целый час на, возможно, бесполезную беседу. Порывался уйти, но что-то сдерживало. И вот я в кабинете. Доложился и сел на предложенный стул.
   - Коротко, Морозов, скажи, с чем пришел? Время дорого.
   Ишь, как он свое время бережет! Меня прорвало::
   - К вашему сведению, товарищ начальник отряда, я у вашего порога просидел битый час, и никто не поинтересовался как у меня со временем.
   - Зачем сидел? Мог уйти, ведь я тебя не вызывал.
   - Нужда заставила, иначе не пришел бы.
   - Говори свою нужду. Слушаю.
   - Товарищ начальник отряда, скажите, на каком основании на начальника заставы взвалили еще обязанности десятника? Или нам больше делать нечего?
   - Не на тебя одного, Морозов.
   - От этого мне не легче. У меня обширный круг обязанностей по службе. Порою на сон времени не хватает, а тут еще приходится выписывать наряды рабочим, выдавать зарплату, следить за ходом работ, поставлять материалы.
   - Так себе же строишь! - прервал меня Качарава. - Неужели не понимаешь?
   - Как я это должен понимать, товарищ начальник? Выходит я собственник заставы? Выходит и граница моя?
   - Не говори ерунды, Морозов!
   - Ерунду говорите вы, товарищ начальник! – окончательно вскипел я. - Почему в других отрядах начальники погранзастав избавлены от этой принудработы, а у нас…
   - С тобой все ясно, Морозов. Иди.
   - Выходит, я зря приходил?
   - Не зря, Морозов, совсем не зря. Скоро узнаешь.
   И узнал. Недели не прошло, как я был переведен начальником заставы в селении Бура. Участок протяженностью всего 22 километра, населенный пункт только один, численный состав заставы тот же, что и в Аргуни. Должностное положение и денежное содержание - без изменений. Разница только в том, что застава была не отдельной. Начальник ее подчинялся непосредственно коменданту района, а не начальнику погранотряда как раньше.
   Не знаю, что Качарава хотел этим доказать. Если ущемить, то это ему не удалось. К тому времени у меня уже начало притупляться чувство неудержимого тщеславия, так свойственное юности, и я почувствовал себя на этой заставе как в доме отдыха. Так и остались неизвестными дальнейшие планы Качаравы в отношении меня - его вскорости сняли с работы как командира потерявшего авторитет. Начальником нашего пограничного отряда стал Коваленко.

   В 1927 году мне снова доверили отдельную погранзаставу в Олочи. В это же время произошли существенные изменения в нашей службе. Численность персонала в таких заставах, как у меня, была увеличена до 15 человек. Это хорошо. Плохо другое - нам запретили иметь какие-либо контакты с китайскими представителями. Этим правом обладал начальник погранотряда и коменданты погранучастков. Правда, по представлению Коваленко и утверждению высшего начальства, этим правом был облечен и я.

   Как-то возвращаюсь верхом на лошади из управления отряда в Олочи. Со мной старшина везет на телеге имущество, полученное со склада в отряде.
   Не доезжая до заставы километра три, я велел ему продолжать путь, а сам свернул в сторону реки. До берега еще метров 100, как вижу на нашей стороне лодку и копошащегося в ней человека. Он, заметив меня, хватается за весла и гребет на китайскую сторону.
   Подскакал к берегу, соскочил с лошади и приказываю человеку вернуться. Он еще усерднее стал грести. Вдобавок течение сносило лодку. Пока я изготовился стрелять, расстояние между нами стало метров 120.
   Я сделал три выстрела и человек вывалился за борт. Лодку течением понесло к китайскому берегу. За этой сценой наблюдали жители как этой, так и другой стороны. Убедившись, что человек не всплывает, я обернулся к лошади, а ее нет! Ушла!
   А на заставе в это время тревога: лошадь начальника явилась без седока, на реке раздаются выстрелы. Я не сделал от реки и сотни шагов, как мне навстречу мои люди. Поблагодарил их за службу, приказал выловить убитого из реки, а сам сел на коня и отбыл на заставу.
   Примерно через час мне сообщили, что на нашу сторону просится представитель китайской стороны с переводчиком. Я велел пропустить их.
   Войдя в кабинет, китайцы низко кланяются. Я вышел из-за стола и жму им руки. Переводчик, тоже китаец, зарделся. Большой начальник, весь в ремнях, с шашкой на боку, подает ему руку – как тут не возгордиться. А я демонстрирую этим пролетарскую смычку.
   Китаец говорит:
   - Начальник уезда выражает протест по поводу того, что советский пограничник убил гражданина Китая, который мирно плыл по реке. Начальник уезда требует объяснений.
   Я зашел за стол и, не садясь, ответил:
   - Пограничник, который убил вашего, якобы, гражданина, я сам - начальник заставы. Убитый был на нашем берегу, когда я приказал ему стоять. Он, игнорируя приказ, стал грести к вашему берегу. Он не доплыл еще до середины реки, когда я открыл огонь на поражение.
   - Вы подстрелили его уже у нашего берега, - возразил китаец.
   Я вынул револьвер из кобуры и показал его китайцу.
   - Из этого оружия попадешь в человека на 200 метров?
   - Я не стрелял из него, - ответил китаец.
   - А я стрелял и знаю, что из револьвера можно поразить человека на расстоянии 50 метров, но не 200. Если бы этот человек был у вашего берега, он остался бы жив.
   - Хорошо, я передам нашему начальнику ваш ответ, - сказал китаец и, поклонившись, ушел.
   Этот инцидент сослужил мне хорошую службу. Притом, что с китайской стороны не было ко мне претензий, в округе разнесся слух, что я сверхметкий стрелок и от меня не убежишь. Теперь, если я приказывал «Стой», люди замирали на месте.
   Убитого выловили. Им оказался белогвардеец, бывший житель села Олочи. Его там и похоронили. А то, что я попал в цель с расстояния более 150 метров, то это конечно случайность.

   Летом 1927 года в Буэнос-Айресе проходил шахматный матч на первенство мира между Капабланкой и Алехиным. Я к тому времени увлекся этой игрой, поэтому очень интересовался ходом состязания.
   Центральные газеты из Москвы до Нерчинского-Завода шли 15 суток, а белогвардейские, от своих людей, я получал уже на третьи сутки после их выпуска. По ним и следил за матчем. И, что интересно, я, как и белогвардейцы, болел за Алехина.
   Пишу об этом потому, что через десяток лет придется оправдываться по поводу чтения белогвардейских газет.

   В сентябре этого же 27 года я получил сообщение, что в китайском уездном городке, расположенном против Олочи, появился мой старый знакомый есаул Гордеев. Он с небольшим отрядом собирается совершить набег на нашу сторону.
   Да с Гордеевым шутки плохи, поэтому тут же позвонил в штаб погранотряда. Оттуда получил указание усилить охрану границы.
   Устроить сплошной заслон на всем протяжении участка я не мог, но прикрыть возможные пути перехода на нашу сторону было в моих силах.
   На участке было три удобных брода через реку, о них Гордеев не мог не знать. У каждого из этих бродов я и выставил секреты. В их задачу входило вести наблюдение. В случае переправы банды, один пограничник незаметно следует за нею, а второй скачет на заставу.
   Примерно в полночь прискакал боец с брода у села Ключи и сообщил, что банда перешла Аргунь и направилась по пади на северо-запад.
   Я тут же донес о случившемся в штаб отряда и сказал, что отправляюсь преследовать банду. Мне пообещали помощь с соседней заставы. Группу в количестве десяти человек будет сопровождать помначзаставы Тарасов.
   Соединившись с группой Тарасова, я выставил в передовой дозор своего помощника Соколова, поставив перед ним задачу: себя не обнаруживая, следовать за бандой. Когда Гордеев устроит привал, я должен буду принять решение по нанесению удара.
   Как и было приказано, Соколов шел за бандой, но в темноте чуть не наступил ей на хвост. Нервы не выдержали, и он открыл огонь из револьвера! Мы бросились на выстрелы. Ориентируясь на шум, создаваемый убегающей бандой, начали стрелять. Гордеев и на этот раз от нас ушел.
   На рассвете пошли по его следам. Кроме поломанных веток, обнаружили следы крови, поймали брошенную лошадь под казачьим седлом. Я послал донесение в штаб отряда с указанием направления движения банды.
   Во второй половине дня из погранотряда прибыла еще одна группа пограничников во главе с инструктором штаба Осиповым. Он по командной категории и по служебному положению был старше меня, поэтому я, следуя уставу, перешел в его подчинение.
   Осипов провел совещание со всеми командирами, участвующими в операции. Я был за дальнейшее преследование банды, но Осипов предложил более хитрый план.
   Банды, по опыту прежних событий, всегда имели базовый населенный пункт, где пополняли ресурсы и отдыхали. Осипов, проследив путь банды  Гордеева по карте, решил, что он стремится сейчас к пункту N. Здесь и предложено было устроить засаду. Я возражал, но последнее слово было за Осиповым.
 К N подошли ночью. Не заходя в село, выставили секреты. Стали ждать. Банда не пришла, а утром из штаба поступило приказание возвращаться всем по своим заставам.
   Оказывается, Гордеев разгадал наш хитрый план и, воспользовавшись бродом в трех километрах от нашей засады, ушел на ту сторону! Он, как мне доложили осведомители, расположился лагерем у самой границы и мог в любую минуту повторить набег.

   Начальник отряда Коваленко метал громы и молнии. Я и Осипов стояли перед ним вытянувшись в струнку.
   - Почему прекратили преследование банды?
   Я молчу, надеясь на то, что Осипов даст ответ, но тот молчал.
   - Я спрашиваю, - повторил Коваленко, - почему прекратили преследование?
   - Мы это сделали, выполняя приказ старшего группы, - ответил я.
   - Разве не ты был старшим? - удивился начальник отряда.
   - Когда в нашу группу прибыл товарищ Осипов, я перешел в его подчинение.
   - Зачем? Кто приказал тебе это делать?
   - Устав Красной армии, товарищ начальник отряда.
   - Где голова твоя была? Ведь это твой участок, большая часть отряда твои люди, а ты безропотно отдаешь власть штабной крысе!
   - Товарищ начальник…, - попытался возразить Осипов.
   - Молчать! Я с тобой еще разберусь! Захотелось покомандовать! Завалить такую операцию!
   - Товарищ начальник, - перебил я его, - еще не все потеряно.
   Коваленко замер, словно боевой конь перед преградой.
   - Что еще? - спросил он резко.
   - По моим сведениям, Гордеев остановился перед самой границей. Можно было бы ночью переправиться на ту сторону, неожиданно напасть на банду и уничтожить ее.
   - Ты хочешь получить мировой скандал? - недовольно спросил начальник.
   - Бойцов можно было бы переодеть в крестьянскую одежду.
   - Нет, Морозов, на эту авантюру я не пойду, - устало ответил начальник и, отпустив меня, оставил Осипова в кабинете.

   Вскоре, в ту же осень, на заставу нагрянула инспекторская проверка, которую возглавлял сам начальник пограничных войск товарищ Соколов. Он нашел мою заставу в хорошем состоянии, поэтому, уезжая, спросил:
   - Если у вас, товарищ Морозов, есть вопросы ко мне, то давайте.
   Читатель, наверное, уже заметил, что у меня была многолетняя «одна, но пламенная страсть» - учиться. Я и сказал:
   - У меня есть только одна просьба, но она с бородой.
   - Это как понимать?
   - С нею я неоднократно обращался к вашим предшественникам, но их обещания до сих пор не выполнены.
   - Вы что юлите, Морозов? Говорите прямо, - рассердился начальник.
   - Я прошу послать меня на учебу. Только уже не верю…
   - Как вы смеете так говорить со мной? - возмутился начальник погранвойск, - на каком основании объявляете меня пустозвоном?
   - Извините, но меня так приучили думать ваши предшественники, - ответил я.
   В ноябре 1927 года из Хабаровска пришло распоряжение откомандировать меня в распоряжение другого погранотряда. Коваленко не хотел меня отпускать, просил оставить в отряде, но в Хабаровске были непреклонны.
   Итак, я в Черняево в должности уполномоченного комендатуры. Задумался: почему Коваленко не удалось продвинуть меня ни в коменданты, ни даже в помкоменданты? И нашел ответ - я - беспартийный.


   В начале августа 1928 года в комендатуру пришел телеграфный запрос из Хабаровска: хочу ли я поехать на учебу в Высшую школу пограничных войск? (ВПШ) О чем говорить? «Были сборы недолги», и я в Хабаровске.
   В штабе погранвойск оформили документы, и я был готов к отбытию в Москву, как адъютант Соколова повел меня к своему начальнику.
   Захожу в большой кабинет (в таких еще не бывал) и докладываю о прибытии, а сам думаю, зачем я, сошка, такому высокому чину понадобился? Соколов снял очки и долго смотрел на меня в упор. Потом спросил:
   - Ну, Морозов, теперь убедился, что я не бросаю слов на ветер?
   Я почувствовал, как меня обдало жаром. Вот ответ на мою безответственную болтовню. Вытянулся в струнку и кричу:
   - Так точно, товарищ начальник, убедился!
   Соколов слегка поморщился и сказал:
   - Я тебя понимаю, Морозов, но все равно не кричи. А теперь езжай, учись и возвращайся. Счастливо.

   Последующие два года в Москве пролетели как один день. Я дорвался до учебы. Кроме основного курса обучения, закончил экстерном общеобразовательную школу, посещал театры и выставки. В то же время стал кандидатом партии.
   В 1929 году наша школа дважды привлекалась к наведению порядка в деревнях, где имело место сопротивления коллективизации.
   Как правило, такие «волынки», как мы их называли, происходили там, где ответственные за эту кампанию люди, пороли горячку, подменяя разъяснительную работу нажимом.
   Оба раза обошлись без применения силы. Мы ограничивались одергиванием зарвавшихся руководителей и беседой с обиженными крестьянами.
   Итак, 1930 год ознаменовался для меня окончанием ВПШ. Теперь я полноценный командир Красной армии с партийным билетом у сердца. За спиной у Николая Морозова восемь лет воинской службы на Дальнем Востоке, и это дает право проходить дальнейшую службу на европейской границе. Но, чувствуя себя обязанным перед Соколовым, вернулся на Дальний Восток.
   
                ГЛАВА VIII
            АНТИСОВЕТЧИК ВИНОГРАДОВ
   По возвращению был назначен в 57-й Хабаровский погранотряд, в Михайло-Семеновскую комендатуру на должность… уполномоченного комендатуры.
   Уезжал в Москву с этой должности, на нее и вернулся. Будто не было за плечами Высшей пограничной школы, будто не лежал в кармане партийный билет. На первых порах загрустил, хотел было начать выяснять отношения, но, подумав, решил не пороть горячку.


   В 1930 году в стране не было более важной задачи, чем коллективизация сельского хозяйства. На командиров пограничных войск, в пределах их территориальной ответственности, были возложены функции органов ОГПУ с задачей постоянно влиять на ход кампании. Приходилось одергивать зарвавшихся чинуш из советских органов, проводить разъяснительную работу среди крестьян.


   В декабре этого же года комендант Маслов вызвал меня к себе и поставил задачу: выехать в станицу Надежнинскую и арестовать антисоветчика Виноградова. Я поинтересовался:
   - Арестовать и все?
   Маслов недовольно сдвинул брови и резко ответил:
   - Ты, я вижу, Морозов, из праведников.
   «Причем тут праведник?» - удивился я про себя, - «Что я такого спросил?», а вслух ответил:
   - Я не только не праведник, товарищ комендант, но и не попка в смысле попугай. Я из думающих исполнителей, так по должности положено
   - У тебя будет ордер на арест! Тут и думать нечего! Что не ясно?
   - Не понятно, товарищ комендант, зачем для такой простой работы вы посылаете меня, среднего командира? Достаточно послать двух бойцов с ордером и все будет исполнено, как вы велите.
   Мой ответ несколько смутил Маслова. После паузы, он выдавил из себя:
   - Видишь ли, Виноградов – бывший партизан, могут быть неожиданности.
   - Партизан? – удивился я. – Так тем более, нужно будет проверить степень его враждебности к советской власти.
   - Что проверять? Тут ошибки не может быть, - возразил Маслов. - Свидетельствуют коммунисты. Виноградов, поддавшись влиянию кулацких элементов, в открытую агитирует крестьян не вступать в колхоз. Эти сведения подтверждаются председателем сельсовета и инструктором райкома партии товарищем Золотаревым.
   Маслов набросал на бумажке несколько фамилий и, подавая мне,  сказал:
   - Вот самые благонадежные и осведомленные люди. Побеседуй с ними и тебе все станет ясно.

   В сопровождении ординарца я поехал в Надежнинскую. Был уже поздний вечер, когда мы подъехали к селу. Чтобы не беспокоить деревенских собак, а с ними и их хозяев, я решил заночевать в крайней к лесу избе.
   После долгих переговоров с ее хозяином, я был впущен в дом. Ординарец завел лошадей в сарай и тоже вошел в избу.
   - Товарищ командир, - спросил он, - будете ужинать?
   - Конечно, - ответил я и, обращаясь к хозяину, предложил: - Составьте нам компанию.
   Михаилу Васильевичу, так звали хозяина, было за шестьдесят. Хозяйка же была больна и лежала на печи за занавеской. Я узнал, что них было два сына. Один сгинул в мировую войну, а второй в гражданскую. Чтобы не тревожить прошлое, я не стал спрашивать на чьей стороне воевал второй сын.
   Ординарец, кроме снеди, выставил и бутылку водки. Чем порадовал хозяина. После пары рюмок он сказал мне:
   - Николай Евдокимович, ты меня не осуждай, но коль решил остановиться у меня, то я попросил бы тебя завтра с утра проехать в сельсовет и попросить выделить тебе наряд на постой.
   Я догадывался, чем была вызвана забота хозяина, но, сделав удивленное лицо, спросил:
   - Михаил Васильевич, кому нужна эта волокита?
   - Не в ней дело, - смущенно ответил он.
   - Тогда в чем? - не унимался я.
   После некоторого колебания хозяин пояснил:
   - Понимаешь, Евдокимыч, я живу у самого леса. Кто-то может осудить меня за то, что принимаю пограничников, а там и до беды недалеко. А вот если председатель назначит постой в моей избе, то это будет как наряд. Принудиловка значит.
   - Вот оно что, - проговорил я, - а мне казалось, что лихие люди ушли в прошлое.
   - Так-то оно так, но всякое бывает, - осторожно заметил хозяин.
   - Что именно?
   - Всякое.
   - Не хочешь говорить - не говори, - сказал я и разлил по рюмкам водки.
   Выпили молча, не чокаясь. Михаилу Васильевичу понравилась колбаса, которую мы привезли с собой, и он налегал на нее. Закусив, сказал:
   - Вот ты говоришь «лихие люди». Их, казалось бы, действительно нет, но вместо них появились другие, не менее зловредные.
   - Это кто же? - поинтересовался я.
   - Да хотя бы наш председатель сельсовета Матвеев! Полдеревни на его отца батрачило, а сынок его сейчас коммунист!
   - Бывает и такое, - заметил я осторожно.
   - Бывает и мерин рожает, - зло ответил хозяин. - Только Матвеев не такой уж коммунист, каким хочет казаться.
   - А какой он?
   На печи крякнула старуха и Михаил Васильевич, бросив в ту сторону взгляд, сказал:
   - Я уж лучше помолчу.
   Некоторое время он действительно молчал, а потом, как бы, между прочим, проговорил:
   - Есть тут у нас бывший батрак и партизан по фамилии Виноградов.
   Услышав эту фамилию, я насторожился. Что важно, я ее никому не называл, даже ординарец не знал зачем мы сюда приехали.
   - Вот поговори с ним. Он тебе такое расскажет.
   - Какое такое?
   У старухи начался приступ кашля и Михаил Васильевич наглухо замолчал.
   Утром, оседлав лошадей, мы направились в центр села. Все засыпано снегом. Только на центральной улице, пересекавшую село от края в край, был пробит санный путь. По нему и поехали. Вот и изба под красным флагом.
   Оставив ординарца с лошадьми, я поднялся на крыльцо и вошел в накуренную комнату. За столом, покрытом кумачовой тканью, сидит осанистый мужик, по бокам от него еще двое.
   Я громко поздоровался. Увидев меня, все трое вскочили и разными голосами ответили на приветствие. Осанистый выскочил из-за стола и, подойдя ко мне, долго тряс мою руку. Мне, в конце концов, это надоело, и я буквально выдернул ее из его клешней.
   - Садитесь, садитесь, товарищ командир, - приветливо сказал осанистый, показывая на свое место за столом.
   Я не стал следовать приглашению. Уселся сбоку на лавку и представился. Осанистый же назвался Матвеевым Иваном Матвеевичем - председателем сельсовета. Когда остались вдвоем, я сообщил Матвееву о цели своего прибытия: разобраться с Семеном Виноградовым.
   - А что с ним разбираться? - удивился Матвеев. - Что тут еще не ясно?
   Вспомнился комендант с его таким же четким недоумением: «Что не ясно?» Сговориться с Матвеевым он не мог, следовательно и тот и другой черпали убежденность в виновности Виноградова из одного источника.
   - Что же вам ясно? - поинтересовался я. - Может, расскажете?
   - Рассказать не трудно, но нужно ли? Мне в райкоме партии сказали, что приедет пограничник и арестует Виноградова… без всяких расспросов.
   Вот и обозначилось место, откуда следовала убежденность в антисоветчине Виноградова. Ничего удивительного, что Маслов стал ее беспрекословным проводником. Райком партии – не сельсовет, там не разговоришься. Я сказал Матвееву:
   - Расспросов, конечно, не будет, а вот побеседовать с человеком следует, а то и убедить его в пагубности взятого им курса.
   - Горбатого могила исправит! - воскликнул Матвеев.
   - Возможно, - согласился я. - Вот тогда и будем сажать.
   - Вы большевик, товарищ Морозов?
   Получив утвердительный ответ, Матвеев делано удивился:
   - Разве не учит нас партия быть беспощадными с врагами народа?
   - Учит, но кого вы считаете врагом народа?
   - Да того же Виноградова!
   Я мог прочитать ему целую лекцию о заботливом отношении партии к народу, о чуткости большевиков к простому человеку, но не стал это делать. Мне не хотелось спорить с этим самоуверенным сельским председателем и, тем более, просвещать его.
   - Скажите, Иван Матвеевич, кто еще, кроме вас, считает Виноградова врагом народа?
   Матвеев назвал известные мне фамилии. Не густо, и я, как бы в раздумье, спросил:
   - Неужели такие уважаемые на селе люди не могут убедить одного оступившегося человека? Он был кулаком, воевал против советской власти?
   - Нет, это я - сын атамана нашей станицы, а Виноградов был батраком у отца, а потом и партизаном.
   - Вот видите, как поворачиваются события? - заметил я. - Впору бы ему обвинять вас в антисоветчине, а не вам его.
   Матвеев, как недоумку пояснил:
   - Видите ли, товарищ Морозов, старые обиды не дают человеку покоя, не может он простить нам свое батрачество. Да, были мы в числе зажиточных крестьян. От факта никуда не денешься, но мы с открытой душой приняла советскую власть. Вот этот дом, в котором сельсовет, был нашим. Мы добровольно отдали его Советам. Я и мой брат вступили в партию, а партбилет, как вы знаете, врагам советской власти не выдают.
   - И все же, товарищ Матвеев, было бы намного лучше, если бы вы, с партийной целеустремленностью, положительно повлияли на оступившегося Виноградова. Чтобы и он проникся нашим большевистским духом, став в ряды активных строителей колхозного строя. Не получится, тогда и сажать.
   Признаться, меня воротило от таких правильных слов, но что-то подспудное, еще не осознанное, толкало меня на их произношение.
   - Я вас понял, товарищ Морозов, - миролюбиво ответил Матвеев, - попытаемся еще раз. Мы к нему с открытой душой, а он выкобенивается.
   - Неужели пытались?
   - Как без того? Ведь человек же. Только он все за свое: я - партизан, а вы кулаки и колхоз ваш неправильный.
   - В чем же он усматривает неправильность?
   - Да ни в чем! Просто балаболит.
   Я понял, что большего от Матвеева не вытяну, поэтому попросил определить меня с ординарцем на постой.
   - Да что тут определять, - охотно откликнулся Матвеев, - здесь же при сельсовете у нас есть гостевая комната. В ней и поселитесь.
   Мне не хотелось быть в постоянной близости с председателем сельсовета, тем более, Михаил Васильевич приглянулся, поэтому, будто случайно вспомнив, сказал:
   - Проезжал мимо избы, что у леса в той стороне (показал рукой). Приглянулась она мне, назначьте туда.
   - Изба как изба, - удивился Матвеев, но направление выписал.

   Михаил Васильевич обрадовался бумажке. Я попросил его пригласить ко мне Виноградова. Вечером тот пришел.
   Я с любопытством рассматривал дубленное морозами, покрытое густыми морщинами лицо. На вид ему за пятьдесят, но я то знаю, что на самом деле ему сорок один.
   Виноградов поздоровался с хозяином за руку и вопросительно посмотрел на меня. Я протянул ему руку и заметил, как радостно сверкнули его глаза.
   - Вы приехали меня арестовывать? - спросил он, садясь на лавку.
   - Расскажите о себе, - ответил я, еще не зная арестую ли его.
   - Вряд ли я смогу рассказать вам что-либо новое. Ведь вы все и без меня знаете.
   Мне хотелось ответить грубостью на такой глупый ответ, но сдержался.
   - Вы когда-нибудь исповедовались? - спросил я.
   Уловив кивок, напомнил
   - Батюшка на селе все обо всех знает, и, вместе с тем, к нему приходят и каются.
   - Мне не в чем каяться, - твердо заявил Виноградов.
   - Читать умеешь? - спросил я и положил на стол ордер на арест.
   - Ну и что? - спросил он, слегка побледнев. - Это для меня не новость.
   Сидевший тут же Михаил Васильевич проговорил:
   - Что ты петушишься, Семен? Тебя просят рассказать, ты и рассказывай.
   - Ладно, - согласился Виноградов, - ночь длинная, слушайте.
   Я слушал, не перебивая его. Многое, из того, что он рассказал, было мне близким. Сам кормил гнус в тайге, сам загибался на трескучих морозах. Но, когда подошла очередь нынешнему времени, Виноградов замолк.
   - В чем конкретно вы не сошлись с Матвеевым? - спросил я, стремясь помочь ему.
   Виноградов долго молчал, собираясь мыслями.
   - Вот такой пример, - наконец сказал он, - Матвеев с братцем одни из первых перевели свой скот в колхозное стадо.
   - Что тут плохого?
   - Подожди, - недовольно осадил меня Виноградов, - а плохое в этом то, что их коровы гладкие, как они сами, а другие еле на ногах держатся.
   - Почему?
   - Почему, почему? Иль не понятно? Порции корма бедняцких коров отдают их скотине! И потом. Молоко, почти все, расходится по тем дворам, хозяева которых за Матвеева. А трудодни? Их расписывают, как левая нога Матвеева захочет. Вот я и называю наш колхоз кулацко-батрацким. Кому все, а кому дуля с маком.
   - А чем занимается его брат?
   - Его брат? Никишка? Он заведует сельповской лавкой. Тут тоже все по выбору.
   - Это как?
   - Кого выбрал тому и дает. Поддерживаешь Матвеева - получи сахар, постное масло, конфеты. Не поддерживаешь и сухаря не дождешься. Вот за такое и критикую этих братьев, а они ведь коммунисты. Разве их может критиковать простой крестьянин?
   - Говорят, вы выступаете против коллективизации, - напомнил я.
   - Да, я против коллективизации по-матвеевски.
   - Это как понимать?
   - А что здесь не понятного? Все очень просто. В колхозе не должно быть сынков и пасынков. Я за равенство.
   - А ты расскажи, Семен, как Никита купить тебя хотел, - подсказал Михаил Васильевич.
   - Да это дело прошлое.
   - И все же, - поддержал я хозяина.
   - В ту зиму это было, - сказал Виноградов, - колхоз только начинался, и мы не успели еще перегрызться. Говорит мне как-то Никишка: «Ты, Семен, в станице человек уважаемый, поэтому должен отовариваться лучше, чем другие». «Это как понимать?» - спрашиваю. «А так и понимай, - говорит, - мы тебя, а ты нас будешь поддерживать». Я сделал вид, что ничего не понял, но стал присматриваться. И вижу те, кто на собрании хвалит Матвеевых, те чай с сахаром пьют и мясо со склада окороками тащат. А для таких, как я, в лавке пусто.
   Я уже понял, что в поступках Виноградова никакой антисоветчины нет, а есть стремление к равноправию, провозглашенного революцией. Конечно, Матвеевы жулики и их надо выводить на чистую воду, но и Виноградов далеко не сахар.
   Ведь что ни говори, а равенство между людьми может быть только на бумаге. Человек, добивающийся его, идет против закона о борьбе противоположностей. Вот куда я залетел со своими мыслями.
   - Я сегодня разговаривал с Матвеевым, - сказал я, - так он пообещал еще раз побеседовать с вами, чтобы найти общий язык.
   - Предлагаете сдаться? - недоверчиво спросил Виноградов.
   - Найти общий язык, - повторил я.
   - С кулаками у меня не может быть общего языка!
   - Не забывай, Матвеевы коммунисты.
   - Для меня они были кулаками, такими и остались.
   - Ну, знаешь, Виноградов, так мы ни до чего не договоримся.
   После некоторого молчания, он сказал:
   - Вы хотите, чтобы я нашел общий язык с Матвеевыми? Хорошо. Только обещайте, что после этого не покажете мне эту бумажку.
   Он накрыл ладонью ордер, лежавший между нами.
   Мне ничего не оставалось, как обещать. Виноградов встал и, остановившись у порога, проговорил:
   - Ждите меня здесь. К утру вернусь.

   Еще не потухли звезды в морозном небе и не запели петухи, как в дверь требовательно постучали. Михаил Васильевич открыл ее и тут же ахнул:
   - Ай да Сеня!
   Услышав этот возглас, я быстренько натянул сапоги и выглянул в горницу. Посреди комнаты стояли хозяин и Виноградов, а между ними плотный мешок.
   Когда я появился в дверях, Семен, хлопнув ладонью по нему, сказал:
   - Вот.
   - Что это? - спросил я.
   - Сахар. Целых три пуда.
   - Откуда?
   - От Матвеева.
   Виноградов рассказал, что отсюда он направился к Матвеевым и сообщил, что желает заключить взаимовыгодный мир. Те подумали, что он испугался ареста и потому пошел на мировую. Чтобы окончательно привязать к себе бывшего партизана и критикана, они предложили ему взятку в виде сахару. От чего тот не отказался.
   Я некоторое время оторопело смотрел на предмет взятки. Как можно его использовать в интересах дела? Видно, что Матвеевы побаиваются Виноградова. Не получается посадить, так хоть глотку заткнуть.
   Возможно, он страшен им не как борец за равенство, а как разоблачитель их темных делишек. Вот Никишка за здорово живешь и отдает мешок сахару. Я спросил:
   - Скажи, Семен, какие документы ты подписывал?
   - Когда сахар получал? Аж, никаких. Никишка показал на мешок: «Донесешь?» «Донесу». «Ну и неси».
   - И это все?
   - Нет, перед тем беседа была. Пришел старший Матвеев и сообщил мне, что пограничник приехал сажать меня, но он, Матвеев, уговорил его подождать с этим. Мол, он сам со мной поговорит, заартачусь, тогда и арестовывай. Ну и поговорил. Я со всем, что он говорил, согласился. Тогда Никишка и показал на мешок.
   Я допускал некоторую вольность в оформлении документов в колхозе, но выдать мешок сахару за непонюх табаку, это уж ни в какие ворота не лезет. Представляю какой бардак там творится.
   - Значит так, Виноградов, сахар чуть попозже отнесешь туда, откуда взял, а сейчас я поеду в сельсовет и проведу ревизию на колхозном складе.
   Виноградов взволновался:
   - Матвеевы будут знать, что это от меня пошло. Вроде как-то нехорошо.
   - Ты прав, - согласился я. – А если сказать, что мне пожаловалась некая вдова партизана на то, что долгое время не может получить сахару в кооперативной лавке, тогда как отдельные лица получают его постоянно. Будет похоже на правду?
   - Сколько угодно, - заверил Виноградов. - Это могут заявить большинство людей.
   - Вот и хорошо. Теперь назови мне три фамилии еще не купленных Матвеевыми людей. Они, под моим присмотром, проведут ревизию.
   Эти условия было труднее выполнить. Мало-мальски грамотных людей братья уже успели прибрать к рукам. И все же…
   С тремя фамилиями бедняков в кармане я и направился на встречу с Матвеевым. Он без видимой тревоги воспринял предложение провести ревизию в лавке, которой заведует его брат.
   - Давайте завтра с утра и начнем, - сказал он.
   - Зачем откладывать? - возразил я. - Создадим комиссию и сразу начнем.
   - Как хотите, - уже менее охотно согласился Иван Матвеевич. - Вот я дам вам фамилии грамотных мужиков, а вы выбирайте.
   Я не препятствовал. Через минуту передо мной лежал листок с десятком фамилий. Среди них тех трех, что у меня в списке, не было. Зато были фамилии свидетелей, данных мне Масловым. Я перечеркнул написанное Матвеевым и снизу приписал фамилии, данные мне Виноградовым.  Иван Матвеевич посмотрел и фыркнул:
   - Ведь эти мужики и расписаться не смогут.
   - Ничего, - заверил я, - счет знают и достаточно, а писаря, как технического секретаря, возьмем четвертым.
   Ревизия прошла без запинок за один день. Была выявлена недостача и избирательный подход к выдаче товаров.
   Я настоял на проведении партийного собрания, на котором, в качестве вещественного доказательства, фигурировал мешок сахара, полученный Виноградовым в качестве взятки. Никите Матвееву объявили выговор по партийной линии и рекомендовали отстранить от заведования лавкой.
   После этого события бедняки станицы поверили в меня и попросили провести сельский сход. Пришлось «ломать» Матвеева - так он не хотел встречаться при мне с людьми. Все же собрались.
   В связи с морозной погодой сход провели в сельсовете. Там постфактум критиковали Никиту Матвеева. Всплыла и фамилия Золотарева. Оказывается у того Золотарева, что работает в райкоме партии, есть брат, и он председательствует в соседнем колхозе, хотя был карателем у Колчака. Мне трудно было в такое поверить, но называли людей, которые могли бы это подтвердить.
   Я свел все воедино и предо мной открылась неприглядная картина: пробравшийся в райком Золотарев, сумел продвинуть своего брата-карателя на руководящую должность и, кроме этого, протащил в партию братьев Матвеевых.

   С таким резюме я и явился в комендатуру. Маслов, не дослушав, прервал меня:
   - Где Виноградов. Ты его привез?
   - Нужно арестовывать не Виноградова, - сказал я, - а Матвеевых. Кроме этого, необходимо сообщить в райком партии, что их инструктор Золотарев покровительствует кулакам, а его родной брат - белогвардеец пробрался в председатели колхоза и терроризирует население.
   - Ты считаешь себя умнее всех? - в бешенстве воскликнул комендант. - Без году неделю в комендатуре и думаешь, что лучше нас разбираешься в людях? Мы здесь годами работаем и достоверно знаем кто антисоветчик, а кто нет. Додуматься обвинить коммуниста Золотарева! Тебе, Морозов, этот номер даром не пройдет. Сейчас я тебе выношу выговор за невыполнение приказа и предложу на нашем партсобрании по достоинству оценить твою разрушительную деятельность. Иди! 

   К партсобранию, против меня выдвинули солидную улику: провел несанкционированное сборище недовольных советской властью крестьян и пошел у них на поводу. В результате, антисоветчики подняли в селе голову и грозят коммунистам расправой. Более серьезного обвинения и не придумаешь. Я уже стал опасаться за свой партбилет.
   В это время в комендатуру прибыл заместитель начальника погранотряда Борчанинов. Он пожелал присутствовать на собрании.
   Уже на собрании, выслушав обвинения в свой адрес, я сказал:
   - Многое из того, в чем меня обвиняют, не соответствует действительному положению дел. В этом легко убедиться - стоит только побывать в станице Надежнинской и захотеть непредвзято разобраться.
   Я поступил, так как мне подсказывала моя партийная совесть и служебный долг. Поручите мне провести расследование по выдвинутым мною обвинениям, и я выведу на чистую воду кулаков Матвеевых и их покровителя Золотарева.
   Начали выступать коммунисты. Они отмечали, что Морозов без году неделю прослужив в комендатуре, противопоставил себя коллективу.
   Предельно ясный приказ коменданта им был не выполнен, за что получил взыскание по службе.
   Даже больше: имея на руках ордер на арест антисоветчика, Морозов оставил его на свободе, при этом восстановил станичников против местных коммунистов.
   Все выступавшие предлагали исключить меня из партии. Вижу, Борчанинов хмурится. Выходит, как над той границей, надо мною «тучи ходят хмуро». Ведь это Борчанинов направил меня в эту комендатуру. Ему, видимо, не безразлично как со мною сейчас обойдутся. Перед голосованием он взял слово:
   - Товарищи коммунисты, я бы предложил вам принять такое решение: «Поручить товарищу Морозову провести следствие по данному делу и вернуться к нему после окончания такового». Исключить из партии данного товарища мы всегда успеем. Главное в этом вопросе не допустить ошибки.
   Против предложения Борчанинова выступил Маслов, но коммунисты его не поддержали, так и поручив мне провести расследование.

   На этот раз я приехал в Надежнинское как следователь комендатуры. Большого труда не стоило доказать, что кулаки Матвеевы, при пособничестве инструктора райкома Золотарева пролезли в партию и захватили всю власть в селе. Они сплотили вокруг себя кулаков и терроризировали бедняков. Несогласных с ними, выдавали за антисоветчиков, о чем информировали комендатуру. Очередной жертвой должен был стать Виноградов.
   Копнул дальше и добрался до Золотарева - председателя колхоза. Он в гражданскую войну участвовал в карательной экспедиции в селе Ивановка Амурской области, лично участвовал в расстрелах.
   Я разыскал живых свидетелей расправы над жителями Ивановки и привез их в Михайло-Семеновское за свой счет. Там они на очной ставке опознали Золотарева – убийцу, а ныне председателя колхоза.
   В результате следствия была раскрыта и враждебная деятельность Золотарева - инструктора райкома партии. Начатое мной дело было затребовано в Хабаровск, а дело Золотарева - инструктора райкома было выделено и направлено в Москву.

   Краевое управление ОГПУ дало специальную директиву, в которой было описано как действуют кулаки, пробравшиеся в партию.
   Комендант Маслов, под руководством которого было раскручено столь громкое дело, получил награду, а я довольствовался тем, что не исключили из партии.
   В последующем мне не раз приходилось сталкиваться с такими, как Маслов. Они и стали первыми в рядах борьбы против «врагов народа».

                ГЛАВА IХ
                БОИ «МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ»
   Как ни радовался я своим победам над недалекими начальниками, но все же понимал, что это пирровы победы. Иначе как объяснить, что я, как самый последний недоучка, присно, уже шестой год сижу на пятой категории?
   Тогда не было званий, а были категории, соответствующие занимаемым должностям. Они были введены в 1924 году. Фактически, это те же воинские звания. Первая категория – красноармеец. Пятая категория – старшина роты. Далее следует средний комсостав, старший и т.д. до 17 категории – командующий округом (фронтом)
   Так вот, по положению о выслуге, в пятой категории командир может находиться не более шести лет.
   Если такое случилось, то значит - командир не проявил нужных качеств, отсюда - не достоин занимать более высокую должность. В связи с этим он должен быть уволен в запас.

   Во второй половине 1931 года в комендатуру прибыла высокая комиссия по проверке боевой и политической подготовки. Возглавлял ее Полномочный представитель центральных органов Дерибас, в ее составе был и Чернышев, начальник погранвойск Дальнего Востока.
   По окончании проверки проводится обычное заслушивание жалоб и заявлений личного состава. На таком заслушивании, я и сделал свое заявление о том, что  готов быть уволенным в запас, так как уже седьмой год не имею продвижения по службе.
   Нужно сказать, что в акте проверки, составленном комиссией, я отмечался с хорошей стороны. Комиссия была удивлена не только моим заявлением, но и тем, что я так засиделся на должности уполномоченного комендатуры. После обмена репликами, Дерибас поручил Чернышеву разобраться и доложить.
   Не прошло и месяца, как меня перевели в 55-й погранотряд на должность шестой категории - уполномоченного управления погранотряда. Это случилось в августе 1931 года, а уже через год меня назначили старшим уполномоченным, что соответствовало седьмой категории.

   У меня, как уполномоченного по охране границы и иностранного отдела должно было быть три помощника, фактически был только один, да и тот вызван на трехмесячные сборы. А тут еще адъютант начальника отряда не был коммунистом, отсюда не имел допуска к шифровальной работе. Ею пришлось заниматься мне. Такие подробности я привожу в связи с тем, что это было как-то связано с интересным эпизодом моей дальнейшей службы.

   Уже год, воюя с Китаем, Япония прибирает его к своим рукам. Обо всех продвижениях японцев нужно ежедневно докладывать шифром в Хабаровск. Объем оперативно-разведывательных сводок вырос в пять раз.


   В некоторых пунктах Манчжурии японцы начали выходить на нашу границу. Китайцы без сопротивления передавали им здания и имущество. Как было такое стерпеть?
   Вспомнилось, как в начале своей воинской службы, я интуитивно, без приказа, не пожелал сдавать японцам какие-то там шмутки и поджег их, а тут, виляя перед врагом хвостом, сдают нетронутыми такие объекты!
   Я поговорил на эту тему с начальником отряда Споткаем, и видимо вызвал в нем не меньшее негодование. Он дал разрешение под видом хунгузов совершить несколько налетов на китайские погранзаставы с целью захвата оружия, подрыва зданий и уничтожения имущества.
   О каждом таком налете на китайские погранзаставы я информировал Хабаровск, называя это акциями хунгузов.
   Вскоре из краевой столицы пришел запрос, в котором говорилось, что японский консул заявил протест, обвинив пограничников советской стороны в уничтожении китайских кордонов.
   Обвиняли нас так же в том, что мы убиваем китайских пограничников. Начальство требовало обоснованного ответа на протест японца.
   Если признать факт несанкционированного перехода границы и проведения там диверсионных мероприятий, то ни начальнику отряда, ни мне головы не сносить.
   Ведь руководство требовало от нас максимальной выдержки и ни в коем случае не вступать с японцами в конфликт. Если они и перейдут  границу, то оружие не применять, а требовать покинуть советскую территорию.
   - Что будем отвечать? - спросив меня Споткай, не скрывая растерянности.
   - Будем, как и требуют, обоснованно отвечать, - спокойно ответил я, ибо уже знал о запросе и успел продумать наши действия.
   - Ты с ума сошел?! - вспылил Споткай. - Вот так, лапки кверху?!
   - Никак нет, товарищ начальник! - успокоил я его. - Сдаваться не будем. В оперсводках мы каждый день сообщали Хабаровску о стрельбе и пожарах на китайской стороне. При этом, ссылаясь на агентурные сведения, информировали, что это дела бандитов-хунгузов. Что изменилось? Сейчас им об этом и напомним.
   - Согласен, но как японцы узнали?
   - Возможно, где-то оставили свидетеля.
   - Проведи негласное расследование и накажи того начальника заставы, который допустил это.
   - Я бы не делал этого, товарищ начальник, - возразил я. - Зачем привлекать внимание? Пусть об этом скорее забудут.
   - Согласен, но хватит. Больше не засылай «хунгузов» за кордон.
   - Больше и не требуется, товарищ начальник, теперь по всей линии нашей ответственности мы контактируем только с японцами.
   - Да, да, ты прав. Подготовь бумагу и принеси, я ее сам подпишу.
   Мы послали в Хабаровск ответ, придав ему обидчивый тон: мы же вас ежедневно информировали о террористических актах хунгузов на китайской стороне, так что вам еще непонятно?
   Далее следовал длинный список номеров оперсводок, по которым можно было проверить наше утверждение. К счастью начальство не назначило расследование, а удовлетворилось нашей отпиской.
 
   В управлении 55 погранотряда уполномоченным по борьбе с контрабандой состоял Алексей Ховрин. Выходец из имущей семьи, он имел возможность с детства впитывать азы культуры, получить хорошее образование, в том числе и музыкальное.
   В нашем отряде он был единственным, кого можно было считать широко эрудированным человеком. Он был от природы умен, хотя в немалой степени и хлюст.
   Он позволял себе снисходительно похлопывать по плечу старших по должности. А то окинет человека презрительным взглядом, и тот замолкает на полуслове. Ввернет мудреное словечко и тут же менторским тоном начинает его разъяснять.
   К начальнику входил без стука. Попробовал фамильярничать и со мной, но огретый неприязненным взглядом, больше не позволял себе подобных попыток.
   Да что говорить, будучи беспартийным, он руководил кружком по марксистско-ленинской подготовке. Невероятно, но факт! Уж мимо этого я не мог пройти.
   Обратился к секретарю отрядной парторганизации, но тот очарованный познаниями Ховрина не видел в этом упущения, да и достойной замены ему, видите ли, нет. Я возмутился:
   - Как можно доверять идеологическую работу среди коммунистов беспартийному? Это же в корне противоречит установкам партии о повышении качества пропагандистской работы.
   - Это демагогия, Морозов, - сказал секретарь. - Ховрин не отступает от идеологических установок партии. Я присутствовал на его занятиях. Кстати, в его кружке занимаются и беспартийные.
   Не удовлетворившись доводами секретаря парторганизации, я занялся собственным изучением этого феномена - партийных учит беспартийный, и кое-что для себя выяснил. На ближайшем партсобрании выступил с разоблачительной речью.
   Я заявил, что, говоря о русской культуре, Ховрин напомнил, что опера Глинки «Иван Сусанин» первоначально называлась «Жизнь за царя». Кому нужно это уточнение? Какие мысли оно вызывает у слушателей?
   Далее. Ховрин заявляет, что не будь Гегеля, не было бы Маркса, не будь Маркса, не было бы Ленина. Выходит ленинизм - суть порождение буржуазной философии.
   И это не все. Ховрин заявляет, что до империалистической войны Ленин не вел непримиримой борьбы с центризмом в партии, а только во время войны прозрел и стал большевиком.
   Это абсурд. Всем известно, что ленинизм родился, вырос и окреп в беспощадной борьбе с оппортунизмом всех мастей, в том числе и с центризмом.
   На каком основании Ховрин аксиому превращает в проблему? Зачем он проповедует либерализм? Скорее всего, он плохо знаком с историей большевизма или, что хуже всего, использует в своих лекциях чуждые нашей идеологии источники.
   Нужно ли говорить, что партсобрание после такого аргументированного выступления приняло резолюцию, в которой осуждало мещанскую недальновидность секретаря парторганизации и обязало заменить беспартийного пропагандиста Ховрина  на члена партии.

   Буквально на следующий день заходит ко мне в кабинет Ховрин и, протягивая руку, говорит:
   - Спасибо, Морозов, за оказанную услугу.
   - Никаких услуг я тебе не оказывал, - резко ответил я.
   - Не скажи, - кисло улыбнулся Ховрин, пряча непожатую руку в карман.
   - Я давно пытался, - продолжал он, -  отказаться от этой несвойственной мне обузы, но секретарь уперся и ни в какую. Ты, наверное, думал, что это мне надо? Отнюдь, это нужно было секретарю. От того, что я не буду прочищать мозги всяким тупицам, от меня не убудет.
   Я промолчал в надежде, что он уйдет, но не тут-то было. Ховрин уселся у моего стола и завел речь о том какой теперь уже я эрудированный человек.
     - Никто, кроме тебя, в нашем отряде, - сказал он, - не смог бы уловить нюанс, касательно большевизма Ленина. Я и сам не придавал этому большого значения. А вишь, как все обернулось. Что же касается буржуазной философии, Коля, то ты тут дал маху. Никакое учение не рождается на пустом месте. Всему что-то предшествует. Так и ленинизм созрел на почве, унавоженной буржуазными философами. И вместе с тем, Морозов, мне с тобою интересно разговаривать.
   Я чуть не прыснул от смеху: свой монолог он называет разговором. Какое самолюбование! Не слыша от меня возражений, Ховрин продолжал:
   - Я бы предложил тебе дружбу, Коля. Давай объединимся, и сам черт нам не страшен и жизнь станет интересней.
   И тут я не выдержал:
   - Знаешь что, Ховрин, - сказал я резко, - катился бы ты отсюда колбаской по Малой Спасской. Мы с тобой из разного теста сделаны, чтобы объединяться.
   У двери он обернулся, осветив меня кривой улыбкой.

   Зря Ховрин думал, что его влияние в отряде осталось непоколебимым. Отстранение от руководства кружком выявило его неполноценность - он не член партии. Такое знали и раньше, но, возможно, считали это каким-то недоразумением. Теперь же все стало на свое место.
   Хорошим знаком падения авторитета Ховрина было и то, что ко мне в кабинет стал заходить его помощник по отделу контрабанды Михаил Усов. Сначала говорили на отвлеченные темы, а позже Усов разоткровенничался и рассказал как Ховрин угождает начальству.
   Под его контролем находилась скупка пушнины. Этот вид товара приравнивался к золоту, поэтому подвергался строгому учету. Ховрин охмуривал поставщиков, а образовавшиеся излишки присваивал. Усов предполагал, что и начальник отряда в этом замешан.
   Как-то Усов рассказал мне, что Ховрин, путем манипуляций, присвоил себе килограмма два задержанного золота. Это являлось тягчайшим служебным преступлением, мимо которого я не мог пройти.
   Я вызвал к себе оперативника Войтенко, который присутствовал при взвешивании золота. Он показал, что Ховрин несколько раз менял тару на весах, чем-то был взволнован, выбегал из помещения, отсылал его, Войтенко, из склада с чепуховыми поручениями.
   Суммировав все эти факты, я пришел к выводу, что хищение могло быть, и без проверки это дело нельзя оставить.
   Доложил обо всем Споткаю. Начальник сходу возразил: такого в его отряде не может быть. Ховрин, мол, человек проверенный, и он ему доверяет.
   Сказал так же, что это плод моей фантазии. Я попросил поручить мне провести следствие по этому делу. Он ответил, что расследовать здесь нечего и отпустил меня.
   Я не успокоился и подал рапорт в краевое управление ОГПУ. Приехал оттуда представитель, поговорил с начальником, с Ховриным и, вызвав меня, обозвал склочником и клеветником. На требование поручить мне расследование этого дела, ответил, что, если понадобится, расследуют и без меня.
   До сих пор не знаю, искренне ли верили мои начальники в невиновность Ховрина? В моем же личном деле, как меня потом информировали, наравне с положительными характеристиками, появилось запись, что я болезненно подозрителен и мнителен.
   Зная это, я все же продолжал открыто выступать против всяких несуразностей в нашей нелегкой службе. Ну, как можно было не высказаться вот по такому поводу?
   На партийной чистке заместитель начальника отряда по секретно-оперативной работе коммунист Дауров привел факт из собственной биографии, выставив это как заслугу перед революцией.
   Он, унтер-офицер колчаковской армии, лежал в иркутском госпитале, когда в город вступили партизаны. Дауров от радости выбежал на улицу, чтобы поприветствовать победителей.
   Здесь же увидел колонну пленных белогвардейцев. Среди них узнал офицера, который лютовал во время допросов красноармейцев. Дауров вырвал из рук конвойного винтовку и заколол штыком этого офицера.
   Я не думал выступать на этом собрании, но после такого пассажа не выдержал.
   - Много ли нужно смелости, чтобы проткнуть штыком безоружного? - задал я риторический вопрос и продолжал: - Почему Дауров, сражаясь в рядах Колчака, не проявил революционную смелость в момент издевательств офицера над красноармейцами, а дождался когда его предъявят безоружного?
   Этим эпизодом Дауров показал себя приспособленцем, а не революционером. Победи Колчак, не было бы этого эпизода в жизни Даурова, а была бы верность белой идее.
   Я сел на место, провожаемый ненавидящим взглядом Даурова. После меня выступили другие, отмечая его злоупотребления службой в личных интересах, грубость с подчиненными, склонение жен командиров к сожительству.
   В общем, под аплодисменты зала, Даурова исключили из рядов партии. Я заметил, что Астафьев, председатель комиссии по чистке, которого за глаза звали Инквизитором, был буквально подавлен принятым решением. Причину этого я узнал несколько позже.

   1934 год, меня переводят в 59 погранотряд, который дислоцировался в поселке Славянка. Чтобы оформить назначение, пришлось ехать в Хабаровск.
   В отделе кадров погранвойск Дальнего Востока мне приказали явиться для беседы к начальнику политотдела товарищу Баранову. Я удивился вызову, так как не был политработником. Чем строевик может заинтересовать такого высокого политначальника?
   В приемной я сразу же был направлен к начальственной двери. Вошел в кабинет и по форме доложился.
   - Садитесь, - сказал Баранов, никак не реагируя на мое бодрое представление.
   Сел. Вижу, листает мое личное дело.
   - Кто ваши родители? - спрашивает он в заметно резком тоне.
   Меня, не находящегося под следствием, спрашивают как явного преступника! Едва сдерживая себя, отвечаю:
   - Обыкновенные крестьяне.
   - Но отец ваш не пахал землю, а был сапожным мастером. Сколько человек на него работало?
   - Землю не пахал, потому что не было земли. Работал кустарем-одиночкой.
   - Ладно, проверим, - заявил Баранов многозначительно.
   Мне уже приходилось слышать такие явные намеки на мою голословность, вернее – лживость, но то исходило от моих классовых врагов! Тогда, что здесь происходит? Мои тревожные мысли прерывает вопрос:
  - Расскажите, как попали в плен?
   Коротко объяснил обстоятельства пленения.
   - Почему вас не расстреляли? Чем вы им понравились?
   - Кто вам сказал, что я им понравился? - спросил я, едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить.
   - Это вытекает из существа события. Ведь вас не расстреляли.
   - Товарищ начальник политотдела, если пятьдесят шомполов по голой спине – знак симпатии белых ко мне, то вы правы, но учтите: из семисот человек нашей команды осталась чуть живыми едва сотня, но не потому, что мы понравились белым. Нас освободили партизаны.
   - Ладно, проверим, - повторил Баранов, и я чувствую, что мои ответы его вовсе не интересуют. Тогда что?
   В памяти всплывают постулаты следственной практики. Высказывая сомнение в ответах на простые вопросы, следователь вводит подследственного в оторопь: как еще отвечать, чтобы мне поверили или что знает следак, чего я не знаю?
   Я понял, что Баранову зачем-то нужно встревожить меня, посеять неуверенность в себе. Зачем это ему? Зачем я ему вообще? Ведь мы никогда не сталкивались по службе.
   - Вот и такой факт говорит не в вашу пользу, - продолжал Баранов. - Вы одно время очень увлеклись читкой белогвардейских газет. Что вы в них искали? Условленные знаки?
   - Как вам не стыдно, товарищ начальник политотдела, так мелко подозревать коммуниста-пограничника. К вашему сведению, если бы я нуждался в каких-то сигналах, то мог их получать и без газет.
   - Вы меня не стыдите!
   - А вы не давайте повода! – ответил я, и тут же подумал, что высокий начальник сейчас вспылит от наглого ответа, но ошибся. Он спокойно  отреагировал:
   - Ладно, замнем для ясности. Так зачем вам были нужны газеты?
   Сказать, что с их помощью следил за шахматным матчем, не мог. Сразу припишут злоупотребление служебным положением.
   - Отслеживал обстановку в белогвардейской среде.
   - Почему на протяжении только трех месяцев?
   - Именно в это время активизировал свои действия бандит Гордеев. Он несколько раз ускользал от нас. Очень хотелось его поймать.
   - Наверное, не очень хотелось, раз упустили. Почему вы передали руководство операцией человеку, не знакомому с обстановкой и местностью?
   - По этому поводу уже было разбирательство, товарищ начальник.
   - По-видимому, плохо разбирались, - заметил Баранов и вдруг пренебрежительно проговорил:
   - Ну, что уж там, можете идти, Морозов.
   Я вышел от Баранова в большом смятении. Стою в коридоре и думаю: что это было? Зачем высокий начальник рылся в моей жизни, не имея к ней ни малейшего интереса? Да что говорить, я вообще не уловил необходимости задавать мне прозвучавшие вопросы: на каждый из них в личном деле есть обстоятельный ответ. Чувствую, если прямо сейчас не выговорюсь с кем-либо, не успокоюсь.
   Осмотрелся: нахожусь в политотдельском корпусе, здесь мои знакомые не водятся. Хотя, нет! Где-то должен быть Астафьев. Это он приезжал к нам в отряд и присутствовал на партсобрании. Кроме того, давным-давно наши судьбы пересекались, и мы имели возможность распить вместе не одну бутылку водки.
   Конечно, время и обстоятельства меняют характеры людей. Ведь прибыв к нам в отряд, Астафьев, председатель комиссии по чистке рядов партии от отщепенцев, со мной дружески поздоровался, но распить бутылку водки не пригласил, хотя с Споткаем, как я знаю, выпивал.
   Выбирать не с чего - навещу, надеюсь - не выгонит. И пошел по коридору, читая таблички. В самом конце увидел дверь офамиленную Петром Сидоровичем Астафьевым. Постучал. Услышав знакомый голос, вошел.
   Астафьев, увидев меня, сначала нахмурился, а потом улыбнулся.
   - Заходи, Морозов, - сказал он приветливо. - Чем обязан?
   - Да вот получил назначение в 59-й отряд, оказался в политотделе, думаю, как не проведать старого сослуживца. Вот и зашел.
   - Очень кстати, - ответил Астафьев. - Как раз готовлю документы на твоего крестника.
   - Это на кого же? - не понял я.
   - Неужели забыл? Да на Даурова. Его дело будет рассматривать парткомиссия.
   - Вот как, - только и проговорил я.
   - Да так. Наверное, восстановят в партии.
   - Не ожидал, - признался я.
   - Я тоже, но учитывая его родственные связи…
   Астафьев замолк. Было видно, что пожалел о сказанном.
   - И чей же он родственник? - спросил я, стремясь не упустить выпавший шанс.
   Помявшись, Астафьев ответил:
   - Думаю, тебе можно сказать. Ведь не разнесешь?
   - До сих пор в трепачах не значился.
   - Я в курсе. Так вот Дауров…зять Баранова!
   - Ты это знал, когда был у нас на чистке?
   - Знал.
   - Что же не выступил в защиту? Ведь наверняка попало.
   - Попало. Говорят, пошел на поводу у Морозова.
   - Ведь ты знаешь, что это не так.
   - Я то знаю, но моего знанья мало. Здесь в политотделе все считают, что ты подмял под себя и Споткая, поэтому и переводят тебя в другой отряд.
   Грешным делом, я связывал перевод в другой отряд с заботой о моем дальнейшем служебном росте, а тут, оказываются, оберегают от меня Споткая.
   - Надеюсь, Петр Сидорович, ты не в числе «всех»?
   Астафьев приподнял голову, и я увидел на его лице грустную улыбку. После долгого раздумья, он ответил:
   - Признаться, Николай, я не поддался твоей революционной риторике там, в отряде, но моя роль председателя комиссии по чистке, не давала мне права оспорить ее. Поэтому не стал спасать Даурова, хотя догадывался, что ждет меня в Хабаровске.
   Я не верил своим ушам: «не поддался риторике»! Выходит я - трепач? Дальше – больше!
   - Я давно знаю тебя, Николай, - проговорил Астафьев теплым, дружеским тоном, - поэтому имею собственное суждение о тебе. Ты будешь не против, если я выскажусь, как старший товарищ не только по должности, но и по возрасту?
   Уловив мой кивок, он продолжал:
   - Мы с тобой, Коля, независимо друг от друга, начали свою осмысленную жизнь с осознания того, что относимся к беднейшим слоям населения России, поэтому безоговорочно примкнули к революции. После многих испытаний, мы, утолив физиологический голод, переживаем сейчас более высокие потребности в самовыражении. У каждого они свои. Одному нужна власть над людьми, другим достаточно уважения собственных детей или соседей по дому. Мы, с тобой, Николай, где-то в середине. Мы – люди военные и наша задача – защита Родины. Успешность ее исполнения фиксируется нашим продвижением по службе.
   После этих слов Астафьев помолчал, но не дождавшись от меня реплики, продолжил:
   - Вот тут, несмотря на то, что ты, Морозов, хорошо вписался в военную сферу и имеешь недюжинные организаторские способности, продвижение твое по службе явно замедлено. Обращение к высокому начальству по поводу шестилетнего пребывания на пятой категории несколько сдвинуло с места проблему, но ты опять застрял на седьмой категории. И знаешь почему?
   Я пожал плечами.
   - Все очень просто, Николай. Дело в том, что ты - максималист! Это хорошо и плохо. В самых трудных условиях классовой борьбы, когда другие пасовали, ты всегда оставался на высоте революционных идей. Это хорошо. Максимализм же плох в мирных условиях.
   Высказывание Астафьева вызвало у меня недоумение: неужели с победой революции сошла на нет классовая борьба? Он, заметив мою озабоченность, пояснил:
   - Ты в своих мыслях, Морозов, все еще в эпохе революции, ты продолжаешь скакать на вороном коне и с маху рубишь клятых врагов. Нет бы, осмотреться и увидеть, что вокруг тебя не враги, а твои же товарищи. Каждый из них имеет свои достоинства и недостатки. Так их и следует принимать, какими они есть. Идеальных людей не бывает. Но в твоем исполнении, Морозов, борьба с их недостатками превращается в хирургическую операцию без наркоза. Одни корчатся от боли, другие дуреют от их криков. Как результат, следы их переживаний откладываются в твоем личном деле. Потом мы удивляемся: как же такое получается, что отличный командир не удостаивается повышения?
   - Ты меня призываешь, к попустительству? – удивился я.
   - К терпению. К терпению, мой друг. У тебя есть, конечно, бесспорное право критиковать имеющиеся недостатки, но делай это не кавалерийским наскоком, а продуманно, с учетом того, что рядом не враг твой, а сослуживец в рядах Красной армии, а то и брат по партии.
   - Не ожидал такое услышать от человека, которого за глаза зовут партийным инквизитором, - сказал я уже с некоторым вызовом.
   Астафьев осуждающе посмотрел на меня, но тон ответа его был по-прежнему дружелюбным:
   - Тут ты лишний раз убедился, Коля, что ярлык, приклеенный к человеку, не всегда справедлив. Мой последний совет: прислушайся к тому, что я посчитал нужным тебе доложить. Скоро убедишься, что дело революции не пострадает, если ты будешь более терпелив к людским недостаткам. Желаю тебе, дружище, успехов по службе в 59-м отряде.

   Я вышел от Астафьева «полон дум». Призыв к терпеливости несколько озадачил меня, но не настолько, чтобы стать доминантой в моих мыслях. Меня по-прежнему занимал эпизод с Барановым, который я так и не смог обсудить с Астафьевым.
   Но новости, что Дауров - родственник этого большого партийного начальника, цены не было. Теперь я, осознанно посмотрев на попытки Баранова хоть в чем-то меня уличить и пришел к мысли, что начальник политотдела, если не боится меня, то уж точно - опасается!
   Подумайте сами: в ожидании решения парткомиссии по делу своего зятя, он взялся предупредить возможный ответный ход этого принципиального придурка. Вот и поелозил моей мордой по моему же личному делу, дав понять, что, при желании, и меня безупречного, можно за милую душу вывалять в грязи.
   И, надо признаться, узнав о реабилитации Даурова, я не побежал по инстанциям с протестом. «Нехай будэ грэчка», - говорят на Украине, когда не хотят связываться с дураками.

   В Славянке, как и было предписано, меня поставили старшим уполномоченным по информации. Через пару месяцев вызывает меня к себе в кабинет начальник отряда Капман и говорит:
   - Вы можете мне сказать, товарищ Морозов, почему вас прислали на информацию?
   - Как говорят в таких случаях, начальству с горы виднее, - ответил я.
   - Думаю, они ошиблись. Будет больше пользы, если вы возглавите отделение по охране границы.
   Так я стал уполномоченным на самом ответственном участке 59 пограничного отряда.

   На очередном отчетно-выборном партийном собрании штаба отряда меня избирают секретарем партийной организации и делегатом на отрядную партконференцию. На отрядной партконференции меня избирают делегатом на окружную партконференцию погранвойск Дальнего Востока, но побывать на ней не пришлось.
   В отряд поступило распоряжение Баранова: на конференцию Морозова не посылать. Как позже передали, на этом почетном партийном форуме обо мне несколько раз упоминали, но не в качестве лучшего примера.

                ГЛАВА Х
                КОМЕНДАНТ ОХОТСКА
   Мне не довелось долго служить в 59 отряде. Уже летом 1935 года мне было предложено явиться в Хабаровск за новым назначением. Там предложили выбор: ехать комендантом на мыс Уэлен или в Охотск.
   Уэлен - это на самом краю света у Берингова пролива, Охотск тоже на краю света, но он все же несколько ближе к цивилизации. И там, и там сообщение с «материком» осуществляется оказией, да и то только летом. Короче говоря, посылают туда, куда Макар телят не гонял. Выбрал Охотск.
   Охотская морская пограничная комендатура входила в состав 65 Николаевского-на-Амуре погранотряда. Пока ездил в Хабаровск за назначением, в Славянку для получения расчета и сопроводительных документов, затем во Владивосток, чтобы попасть на попутный корабль, кончился сентябрь.
   Связь с Охотском обеспечивали суда Охотско-Аянского рыбтреста. Они ходили не по расписанию, а по мере необходимости. Дождался оказии в середине октября. В Охотск шел пароход «Иня». На нем мне предложили располагаться в трюме, хотя на берегу обещали каюту. Оказывается, этим же рейсом едет трестовское начальство и другим попутчикам мест в каютах не осталось.

   Если до сих пор ничего не было сказано о моей семье, то лишь по причине текучки, которая, как говорят, заела. Теперь же, когда наш пароход, как пробка в проруби, болтается в штормовом Охотском море, у меня есть время о ней рассказать.
   10 января 1925 года я женился на милой девушке Вере. Ее главное очарование заключалось в кроткой покорности. Каждый ее вздох, каждое движение говорило о том, что она нуждается во мне, в моем покровительстве. Но давно кем-то подмечено: «Сперва мы вводим в дом овцу, а после терпим от волчицы». Так и со мной случилось. О, как я - проницательный пограничник, мог так промахнуться!
   Стоило появиться первому ребенку - девочке, как мою Верочку, будто кто-то подменил. Она стала чрезмерно капризной и требовательной. Жизнь в обстановке погранзаставы, конечно, не мед, но люди и в худших условиях живут и не грызутся.
   Стал и другой барьер между нами. Она не понимала моего постоянного стремления к учебе, к книгам. Чтение она считала баловством, пустой тратой времени.
   После рождения сына, моя благоверная изъявила желание поехать с детьми к своим родителям, в Ленинград. Я тогда служил в Черняевской комендатуре. С большой неохотой (ведь опять приходится оставаться бобылем), я согласился. Позже привык и уже не испытывал сожаления.
   Учеба в Высшей пограничной школе была для меня праздником… пока не приехала Вера с детьми. У меня стало меньше свободного времени для культурных мероприятий. По окончании учебных часов шел в столовую, брал обед, кормил и развлекал своих домочадцев.
   И вот теперь в условиях трюма, пропахшего рыбой, мы направляемся к новому месту моей службы. Понимаю, что мой авторитет в глазах Веры Александровны упал так же низко как уровень трюма по отношению к каютам. Ведь я обещал ей сносное путешествие, но не смог этого обеспечить.
   Позже, когда вник в тонкости жизни города Охотска, понял в чем логика моего пребывания в трюме с малыми детьми, при том, что мужики и их спутницы-хохотушки располагались в сравнительно уютных каютах: военная комендатура была антипатична трестовским деятелям. Действительно, кому не претит сосед, подсматривающий за тобой в замочную скважину?
   Для меня путешествие в трюме «Ини» стало не меньшим испытанием, чем пребывание в белогвардейской барже. Постоянное озлобление жены и капризы детей делали его невыносимым. Самым тягостным было понимание причины всего этого: кому понравится находиться в вонючем, замкнутом и колышущемся пространстве? Потому не срывался – терпел. Как было не вспомнить Афанасьева?
   Подошли к Охотску, но из-за шторма не смогли причалить. «Иня» опять ушла в открытое море. Только 24 октября мы высадились на берег.
   Через несколько дней, я принял комендатуру и приступил к выполнению своих обязанностей. Участок Охотской морской пограничной комендатуры простирался вдоль побережья моря на 600 километров.
   На этом пространстве располагались три постоянных пограничных поста: Улья, Новое Устье и Иня. К началу навигации (июнь) выставлялись еще три дополнительных поста.
   Все они вели наблюдение за морем и досматривали прибывающие суда. Среди них были и японские. В ноябре навигация заканчивалась, и мы ограничивались только наблюдением.

   Когда во Владивостоке я ждал оказии, то смог из различных печатных источников почерпнуть кое-что о месте своего будущего пребывания.
   Охотск в старину звали Охоцком. Русские пришли сюда в 1647 году и поставили небольшую крепость, назвав ее по имени реки Охота - Охотский острожок.
   С этих пор началось освоение богатств этого края. В то время связь с «материком» шла через Якутск. Оттуда поступала живая сила, имущество, продукты и денежное содержание. Из острожка в Якутск шли собольи шкуры, кетовая икра и рыба. Лучшие шкурки направлялись в личные сундуки комендантов.
   Коменданты Охотского острожка в большинстве своем не были ангелами. Они, за малейшее непослушание били кнутом и вешали тунгусов, резали уши и вырывали носы. Те, как могли, сопротивлялись завоевателям.
   Доставалось и завоевателям. В этом плане история оставила имена Крыжановскго и Ярыжкина. Их, за злоупотребление властью, били нещадно кнутом и ссылали в даурские острожки. Другой комендант - Данило Бибиков - пошел по их следам, но не дождался наказания из столицы империи. Его на дороге из Охотска в Якутск подстерегли тунгусы и в 1680 году убили.
   Аборигены не успокоились и позже. В феврале 1752 года в тюрьме взбунтовались коряки, перебили охрану и подожгли себя вместе с тюрьмой.
   Прошло около двух веков с того времени, а порядка стало не намного больше. Еще в Хабаровске мне сказали, что не знают каким имуществом и особенно продуктами располагает Охотская комендатура. Просили все учесть по передаче дела и прислать приемо-сдаточную ведомость.
   Уже в Охотске, зашел на продуктовый склад и ахнул. При нашем обычно скудном порционном снабжении - здесь были залежи, невесть когда завезенных полярных пайков.
   Месячная норма продуктов питания на одного военнослужащего составляла: 3,5 кг масла сливочного, сахара 3 кг, консервов мясных 15 банок, муки 20 кг, сыра 1, 5 кг, ветчины 1 кг, овощных и бобовых консервов 15 банок, далее идут компоты, фруктовые и рыбные консервы, сушеные овощи, крупы и даже 750 граммов вина. Кроме того, что полагалось на паек, была сельдь собственной засолки, соленая, вяленая и копченая кета, кетовая икра и оленье мясо. Эти продукты выдавались в долг и рыболовецким заводам, что находились на территории комендатуры.
   Сколько всего этого было на складе, никто не знал. Брали столько, сколько захочешь. Пищевых отходов было так много, что ими кормили свиней, собак и даже прирученного медведя

   За зиму я хорошо ознакомился с условиями жизни в Охотске. Выявились ее особенности и несуразности. Ну почему, например, город до сих пор живет при керосиновых лампах? Неужели нельзя было обзавестись небольшой электростанцией? Почему население давится мороженой картошкой, тогда как, по метеосводкам, в летний период достаточно теплых дней, чтобы успеть снять один урожай картофеля? Я уже не говорю о благоустройстве улиц и строений.
   Ларчик, на мой взгляд, открывался просто: в городе почти не было коренных жителей, которые прикипели бы к нему душой и телом. Аппарат советских и партийных органов, медицинских и культурных учреждений, школ и торговли отрабатывал срок. Все были завербованными на три или на пять лет. Временные руководители не обременяли себя заботами о повышении экономики города, улучшении быта. Им бы успеть за этот срок набить мошну и укатить с ней на «материк».

   В эту же зиму командование погранотряда вздумало провести пробег на собачьих упряжках Охотск - Хабаровск, а это более двух тысяч километров. Я только здесь увидел этот вид транспорта. В комендатуре была одна упряжка для разъезда по окрестностям. Отдать ее для пробега и остаться ни с чем, я не мог. Да и какой пробег на одной упряжке?
   Радирую в Николаевск-на Амуре в штаб отряда и прошу разъяснений. Мне отвечают, что в Хабаровске уже знают о намечаемом пробеге и требуют незамедлительно заняться его организацией.
   Спрашиваю: - «Где взять средства на покупку упряжек у аборигенов, на экипировку участников пробега?» Отвечают: - «Изыщите средства на месте». На мою просьбу указать источник, обиделись, повторив, что Хабаровск ждет.
   Конечно, мои «детские» вопросы не могли не вызвать раздражения у руководителей в Николаевске-на Амуре. Им казалось, что Морозов юлит хвостом преднамеренно, не желая брать на себя ответственность.
   На самом деле причина моей несговорчивости была в другом. За все годы службы мне впервые пришлось быть первым лицом с широкими полномочиями, и я еще не знал как должно ими распорядиться.
   При моих переговорах с погранотрядом присутствовал начальник штаба комендатуры Николай Петрович Воейков. Он служил в комендатуре уже третий год и не собирался по собственной инициативе покидать ее. Он хорошо приспособился к суровому климату охотья и чувствовал себя тут как сыр в масле.

   Отойдя от рации, я сказал:
   - Вот так, Николай Петрович, проводи пробег, а за какие шиши не сказали.
   - И не скажут, Николай Евдокимович. Их дело отрапортовать, а наше - ломать голову.
   - Ломай не ломай - денег не прибавится.
   - А здесь деньги и не нужны.
   Я удивленно на него посмотрел. Моложавое лицо, обветренное морозными ветрами, было серьезным. Видно, что не шутит.
   -Тогда что?
   - У нас, Николай Евдокимович, залежи продуктов, на которые можно выменять сколько нужно собачьих упряжек и оленьих дох.
   - Разве вы забыли, что мы их оприходовали?
   - Помню, но другого источника у нас нет.
   - Вот вы и не правы, Николай Петрович, - радостно воскликнул я, подумав. - Есть источник!
   - Какой?
   - Мы обменяем не продукты, а коров и свиней, которые у нас на откорме.
   - Жалко, Николай Евдокимович, ведь это свежее мясо.
   - Зато оно не оприходовано, и мы можем без страха перед инспекцией его расходовать.
   - Это так, - согласился Воейков. - А кого вы назначите руководить переходом?
   - Сам не поеду, - сказал я, - так как еще не освоил езду на собаках. Может вы?
   - С удовольствием, Николай Евдокимович.
   - Вот и займитесь подготовкой всего этого.
   В то время многие военные спортсмены проводили рекордные переходы. В основном они совершались на лошадях. Например, из Средней Азии через пустыню в Москву. О них писали в газетах, говорили по радио, чествовали и награждали ценными подарками. Они становились символом могущества Красной армии. Поэтому можно было понять Воейкова, который с готовностью согласился возглавить труднейший переход.
   Мои подчиненные с грустью расставались с обитателями скотного двора, но, зная о высокой цели, не роптали. Воейков постарался и, не только хорошо подготовился, но и успешно провел переход. Его наградили золотыми часами, а мне объявили благодарность. Я ей радовался не меньше чем Воейков часам. Ведь это было первое поощрение на новом, самостоятельном месте службы.
   Я обратил внимание на округлившиеся лица моих подчиненных, их вялые движения - сказывалось обильное питание и недостаточные физические нагрузки. Сам же по утрам обтирался снегом, делал физзарядку, вечерами совершал лыжные прогулки. Это позволяло поддерживать хорошую физическую форму.
   . Чтобы помочь достичь этих же показателей подчиненным, я ввел постоянные строевые занятия и лыжные вылазки. Теперь сонные окрестности Охотска оглашались бодрыми строевыми песнями, а снежные пространства расписывались лыжными следами.

   Наступил май 1936 года. Как обычно, в это время к намеченным пунктам побережья приходят японские суда. Мы их досматриваем, проверяем правильность оформления виз и отпускаем экипажи на берег. Далее следим за тем, чтобы японские рыбаки не покидали арендованных ими участков.
   Наблюдая за работой японцев и сравнивая ее с работой наших трестовских рыбаков, пришел к неутешительному выводу - у японцев производительность труда в несколько раз выше нашей. Вот такие сравнения.
   Японские корабли, несмотря на то, что обработку грузов производили на открытом берегу, затрачивали на полный цикл (разгрузка-погрузка) не более десяти суток. Наши же корабли, обслуживаемые на оборудованных причалах, затрачивали на этот же цикл минимум сорок пять суток.
   В то время Охотское море славилось обилием рыбы. Наловить ее сверх плана не составляло большого труда, поэтому рыбные заводы треста были забиты рыбой. Из-за недостатка рабочих рук или тары для засолки, рыба залеживалась ,теряя сортность. К тому же, бочки с рыбой хранились под открытым небом на солнцепеке.
   Особенно много губили кеты. Из этой рыбы изымали икру, а тушки сваливали в отвал. Руководство треста уменьшало действительное количество выловленной рыбы, поэтому в отчетах рапортовало о высоком выходе икры на единицу улова.
   Я обмолвился о нехватке рабочих рук. Фактически их должно было быть в избытке. За длинным рублем вербовались сюда жены, тещи и другие родственники руководящих работников треста, которые ни одного дня не работали на производстве, а только числились.
   Я дождался приезда в Охотск самого управляющего трестом Якобсона и потребовал, чтобы он принял меня не как коменданта, а как члена президиума райисполкома.
   Кабинет управляющего трестом был обставлен самой простой канцелярской мебелью. Видно было, что его хозяин здесь не засиживается.
   - С чем пожаловали, Николай Евдокимович? - приветливо спросил Якобсон, вытирая большим носовым платком пот с лица. Был жаркий день.
   Без всякой дипломатичности, я поведал ему о своих печальных наблюдениях.
   - У вас все? - спросил он, когда я замолчал.
   - Этого мало? - съязвил я.
   - Мало, Николай Евдокимович. На самом деле беспорядков у нас гораздо больше, чем вы считаете. Я понимаю вас. Вы впервые увидели темные стороны рыбодобычи, привыкнув потреблять ее продукт в готовом виде. Доведись вам побывать на колбасной фабрике, не исключаю, что после этого вам будет противно ее есть.
   - Но почему японцы не позволяют себе такого расточительства?
   - Здесь вы правы, Николай Евдокимович. Что делать? У них другой стиль жизни. Постоянные землетрясения и тайфуны заставляет их ценить каждый прожитый день, а нравы диктуются бедностью страны и конкуренцией. Наша страна обладает неисчерпаемыми природными ресурсами, что отразилось на характере нашего народа. Это нельзя сбрасывать со счетов.
   - Извините, Лазарь Семенович, но и обман государства диктуется нашим богатством?
   - Что вы имеете ввиду?
   Я рассказал о бродящих по поселку бездельниках, получающих от государства приличные подъемные и зарплату, тогда как в цехах не хватает людей.
   - Вы привезли сюда свою семью, Николай Евдокимович?
   - Да, но это все по закону.
   - Правильно. Но когда закон несовершенен, а человек не может и дня прожить без семьи, то приходится идти на некоторые нарушения.
   - Вы меня не убедили, Лазарь Семенович, поэтому оставляю за собой право обратиться со своими претензиями в вышестоящие организации.
   - Я не могу запретить вам это сделать, но хочу предупредить о тщетности ваших попыток очернить трудовые достижения коллектива треста. Учтите: я вхож в кабинет наркома торговли товарища Микояна и за работу, которую вы пытаетесь ославить, меня наградили орденом Ленина.
   - Учту, - сказал я, вставая.
   Якобсон не только встал, но, выйдя из-за стола, пожал мне на прощание руку. Провожая до двери, сказал:
   - Мне сообщили, что сюда вы приехали в трюме. Прошу прощения за доставленные неудобства. Когда будете уезжать, то покажите капитану судна вот эту карточку и вас поселят в каюте.
   Якобсон протянул мне картонку, называемую сейчас визиткой.
    На одном из суден мои люди обнаружили примерно тонну отличного картофеля. Как я узнал, моряки нелегально меняют его у рабочих завода на икру. Признав этот картофель контрабандой, я приказал его конфисковать и тут же употребить как посадочный материал. Им воспользовались не только мои бойцы, но и граждане, которые изъявили желание совершить посадку.
   Забегаю вперед и авторитетно заявляю, что на широте Охотска можно свободно выращивать картофель. В зиму с 1936 на 1937 годы моя комендатура потребляла свежий, а не мороженый картофель.
   Уже осенью, перед закрытием навигации, я пришел к главному механику рыбзавода и, будто случайно, вынул из кармана картонку Якобсона. Повертел в руке и, убедившись, что механик ее увидел, спросил: не может ли он оставить нам на зиму одну небольшую электростанцию с запасом топлива.
   - Я могу вам дать дизель с динамо-машиной, - без обиняков сказал механик, - но зачем они вам?
   - Я же сказал, для освещения комендатуры.
   - У вас есть проводка, по которой побежит электричество?
   Я смутился. Как не подумал об этом? Механик, видя мое состояние, сказал:
   - Не огорчайтесь. Еще есть время, и я вам помогу. Дам двух электриков, и они с вашими красноармейцами быстро смонтируют проводку и установят агрегат.
   К зиме запустили дизель, и ток побежал по проводам. Свет получила не только комендатура, но и школа, больница, интернат, клуб и райуправление НКВД.

   К этому времени были введены новые воинские звания и мне присвоили чин капитана.
   Зимой в нашем небольшом гарнизоне случилось громкое событие. Началось с того, что из одного лагеря сбежали четверо бандитов. На что они надеялись, совершая этот безумный поступок, да еще зимой, не знаю. Нам сообщили, что они вооружены и направились на юг от Охотска.
   По штату такие операции должны проводиться милицией и НКВД. В свою очередь, я должен помогать оснастить экспедицию. Очень помогли шубы, которые использовал Воейков во время перехода в Хабаровск. Выдали продуктов на пять дней, и отряд из десяти человек на лыжах и с одной собачьей упряжкой отправился на поиск. Возглавил операцию начальник райотдела НКВД лейтенант Белолипский. С ним был и начальник милиции Охотска.
   Я же сообщил по радио своим постам о сложившейся ситуации и потребовал усиления бдительности. Особенно это касалось поста Улья. Он мог оказаться на пути движения бандитов.
   Те, догадываясь о малочисленности гарнизона поста (всего три человека) могли напасть на него с целью завладеть продуктовыми запасами и оружием. Да и использовать на некоторое время избушку для отдыха. Ни в коем случае нельзя было предоставлять им эту возможность.

   В общем, события развивались следующим образом. На вторые сутки Белолипский напал на след банды. Она шла по низине вдоль берега моря в сторону поста Улья. Началось преследование.
   Уже в белых сумерках удалось выйти на расстояние видимости. Собачий лай позволил бандитам своевременно обнаружить погоню и они, свернув в сторону, углубились в невысокий горный кряж.
   Оттуда начался обстрел погони. Сразу же пулю в руку получил начальник милиции. Белолипский, приказав одному из бойцов оказать помощь раненому, с остальными углубился в заснеженные каменные россыпи.
   Поиски бандитов шли всю ночь и весь день. Их удалось рассредоточить и уничтожить по одному. Погрузили трупы на нарты и отправились в обратный путь.
   Вдруг разыгралась пурга. От группы как-то отстал Белолипский. Его звали, искали, но он как сквозь землю провалился. Так и пришла группа в Охотск без своего командира.
   К тому времени начальник милиции был без сознания. Ему неумело наложили жгут, в результате чего раненый потерял много крови. В дальнейшем руку пришлось ампутировать.
   Были организованы поиски пропавшего Белолипского. Вскоре его нашли замерзшим. О его гибели я сообщил в Николаевск-на-Амуре. Оттуда получил указание: до прибытия замены, исполнять обязанности начальника райотдела НКВД.

   С началом сезона я отправил семью в Ленинград. К этому времени мои отношения с женой достигли точки кипения. Дети уже подросли и стали ходить в школу. Мое стремление привить им любовь к труду и знаниям встречало ревнивое противодействие жены. «Что это ты, неотесанная деревенщина и при том хохол, берешься воспитывать моих детей? Что ты в этом понимаешь?»
   Вера Александровна не дворянских корней, но будучи ленинградкой, кичилась этим. Она считала, что люди, родившийся в этом великом городе, уже автоматически становятся носителями культуры.
   Случалось, дети приносили из школы двойки. Тут вообще доходило до абсурда. Она набрасывалась на меня и кричала: - «Ты комендант, член бюро райкома и не можешь пойти к директору школы, строго поговорить с ним и спросить, почему учителя преследуют наших детей?!»
   Или: - «Вон жены секретаря райкома, прокурора щеголяют в чернобурках, а ты - дурак, со своей честностью не можешь меня как следует одеть». Я, шутя, напоминал ей о царских комендантах, которых нещадно пороли за злоупотребления властью. Она отвечала, что и меня пора пороть, но за то, что сам не живу и другим не даю.
   Картонка Якобсона помогла разместить семью в каюте парохода, отправляющегося во Владивосток, что растрогало Веру Александровну. Она поцеловала меня и сказала: «Приезжай быстрее, папочка, мы тебя будем ждать». Дело в том, что я планировал в начале 1938 года получить отпуск, заехать в Москву и попросить направить меня на европейскую границу, после чего побывать и в Ленинграде.

   Летом прибыл новый начальник райотдела НКВД некто Ржавцев. Он удивил меня похожестью на Николая Ежова. Такой же низкий рост, взгляд из-под нависшего лба, нижняя губа отвисшая. Сдал я ему дела и хотел ввести в курс дела, но услышал грубое:
   - Достаточно. Сам разберусь в делах, сам все узнаю.
   - Дело ваше, - сказал я, не скрывая обиды.
   Ржавцев даже не поблагодарил меня за добротную сдачу дел. Стал к нему присматриваться и вскоре выяснил, что он никогда не бывает трезвым. Полупьяное состояние было для него обычным делом.
   Уже к зиме по Охотску поползли слухи, что Ржавцев привлек к себе в помощники двух гражданских лиц сомнительной репутации, с их помощью ведет допросы. Те, которые выходили из его заведения на волю, молчали, но на их лицах просматривались явные следы истязаний.
   Тихий городок начало колотить. Дом, в котором располагались милиция и НКВД, люди стали обходить стороной.
   Когда Ржавцев пользовался моей рацией, то требовал очистить радиорубку от посторонних. В число таковых попал и я. Оставаясь наедине с радистом, он часами переговаривался с Николаевском-на Амуре или Хабаровском.
   Для меня не были тайной его переговоры. Ржавцева информировали о развернувшемся терроре. Вместе с ним я узнавал о том, что, известные мне люди: Дерибас, начальник 65-го погранотряда капитан Липовский, по сути, мой непосредственный начальник, враги народа.
   Кроме них, в эту же категорию попали руководители облисполкома, обкома партии и областного управления НКВД. С каждым днем мне все тревожнее становилось за нашу страну.
   Пользуясь тем, что зимой прямого сообщения с «материком» нет, Ржавцев избрал очень удобную для него тактику. Он предвзято допрашивал людей, выбивал у них признания и подписи под протоколами.
   Затем радировал в областное НКВД о страшных контрреволюционных действиях арестованных, и о том, что они в своих преступлениях сознались. В Хабаровске заседала тройка и на основании донесений этого пьяного садиста выносили смертные приговоры. Ржавцев по рации получал судебное решение и приводил его в исполнение.

   В конце лета 1937 года он с санкции области, арестовал секретаря райкома и мне пришлось, по решению соответствующих инстанций, полгода работать еще и секретарем райкома партии.

   В феврале 1938 года мне разрешили убыть в отпуск. Из Магадана в Хабаровск, с посадкой в Охотске, летел самолет, и я на нем прибыл в Николаевск-на-Амуре. Там встретился с новым начальником 65 погранотряда капитаном Бухвальдом. До ареста Липовского он был начальником штаба отряда. Он встретил меня гостеприимно и жалел, что я после отпуска не вернусь к прежнему месту службы.
   Я же радовался, что больше никогда не вернусь в Охотск, ставший по «милости» Ржавцева страшным местом.

                ГЛАВА ХI
                ВРАГ НАРОДА
   Получив путевку в санаторий НКВД, что в Кисловодске, я из Хабаровска отправился экспрессом в Москву. Путь длинный. Познакомился за преферансом с председателем Хабаровского крайисполкома, умным и жизнерадостным человеком. Он же депутат Верховного Совета СССР. К сожалению, забыл его фамилию.
   Перед Свердловском прервали игру, с тем, чтобы возобновить ее после стоянки. Поезд тронулся, и в мое купе стали сходиться игроки. Председателя крайисполкома нет. Пошел напомнить ему.
   Стучусь в купе, приоткрывается дверь и оттуда высовывается незнакомая голова. Я прошу напомнить, что пулька начинается. Голова отвечает, что председатель заболел и играть не сможет. Я был крайне удивлен: полчаса тому назад был здоров и вдруг заболел.
   В купе поделился этой новостью с партнерами по игре. Кто-то видел, что на остановке в вагон вошли двое гражданских и юркнули в купе председателя крайисполкома. После этого из него никто не выходил.
   Уже в Москве я задержался на перроне и видел, как выводили из вагона «заболевшего». Он нес небольшой саквояж, рядом гражданский, а за ними другой парень нес чемоданы. Я стоял сбоку от их пути и председатель меня видел. Как мне показалось, он виновато посмотрел на меня, словно извинялся за то, что не доиграл со мною пульку.
   Тут же на перроне в газетном киоске купил «Правду». На первой странице прочел об арестах видных государственных деятелей. Обо всех писали как о врагах народа. Вспомнился Ржавцев и подумалось, что он не одинок. До боли в сердце стало тревожно.
   Как и планировал, побывал в отделе кадров Главного управления погранвойск и получил заверение, что в нынешнем 1938 году меня переведут на европейскую границу. После санатория было велено вернуться в Хабаровск и там уже получить назначение.
   Итак, 10 июня, отдохнувший, я снова на Дальнем Востоке. В Хабаровске приказали ехать в Николаевск-на-Амуре и ждать указаний.
   Первое, что там узнаю, капитан Бухвальд, начальник 65-го погранотряда арестован. Нового начальника еще не успели назначить и его обязанности исполнял начальник штаба. Я доложился, он подтвердил, что у него есть предписание на мой счет - ждать. Меня поселили у помощника по хозчасти.

   После возвращения на Дальний Восток прошел месяц. Я уже начал томиться бездельем, как 14 июля в 23 часа дежурный по штабу отряда позвонил и передал приказ немедленно явиться в часть.
   Кому это я, не занимавший никаких должностей, вдруг понадобился среди ночи? Ночью, да еще в выходной день. Дежурный, сославшись на занятость, не стал объясняться. Я встревожился.
   Захожу к дежурному по отряду, а там полно народу. Вперед выступает начальник внутренней тюрьмы НКВД (я его знал) и тычет мне в лицо ордер на арест.
   Меня хватают и, заломив руки, обезоруживают. Удар в спину и я, спотыкаясь, сбегаю по лестнице в подвал. Здесь, уже в расположении  дежурного по тюрьме, сбивают с моей головы фуражку, а с кителя срывают знаки различия. Все это, бросая на пол, топчут с остервенением. Видя такое, я спрашиваю:
   - Неужели Советскую власть свергли, что вы так топчетесь…
   Тычок в зубы, и я замолкаю на полуслове. Далее следует разъяснение. Если без мата, то оно звучало так:
   - Не дождешься, враг народа! Это ты, гад, хотел ее свергнуть!
   После тщательного обыска меня повели к следователю. Передо мной молоденький, почти мальчик, лейтенант. Называет себя:
   - Лейтенант Дьяков. Я буду вести ваше дело.
   «Очень приятно, спасибо, ваше благородие», - подумал я и молча сел на указанное место. Готовлюсь отвечать на вопросы, но мне подсовывают несколько исписанных листов бумаги и предлагают подписать. Не прикасаясь к ним, спрашиваю:
   - Что это?
   - Как что? – широко улыбаясь, дивится следователь, - это ваши признательные показания. Неужели не узнаете?
   И я удивился, поэтому жестко сказал:
   - Не стройте из меня дурочку, лейтенант, а из себя клоуна. Я вас впервые вижу и никаких показаний ни вам, ни кому другому не давал! Кто сочинял эту филькину грамоту, тот пусть и подписывает!
   Дьяков спокойно отнесся к моему ответу. Многозначительно улыбаясь, направился к двери, открыл ее и отошел в сторону. В комнату ворвались двое верзил. Стащив меня со стула, начали избивать. Били, кряхтя от усердия.
   После того, как я повалился на пол, бить перестали. Я, чуть очухавшись, зашевелился. Слышу голос Дьякова:
   - Чего разлеглись? Его еще не били, а он уже сопли распустил.
    В ответ слышу:
   - Гы, гы, гы!
   - Сами встанете, Морозов, или вам помочь? – заботливо спрашивает лейтенант.
   Нет уж, лучше встану самостоятельно. Опираясь на руки, поднялся с пола. Следователь за столом, палачи у двери.
   - Садитесь, - пригласил Дьяков. - Сейчас вам прочистили мОзги, - продолжал он, делая ударение на первом слоге, - и вы, конечно, вспомнили, как рассказывали мне о своих преступлениях. И вот сейчас уже без капризов подписывайте!
   Я понимал, что, если откажусь, меня снова будут избивать. Решил оттянуть время и дать себе передышку, поэтому сказал:
   - Прежде чем подпишу, я должен хотя бы ознакомиться со своими показаниями и знать в чем меня обвиняют.
   - Конечно, без проблем, читайте, - согласился Дьяков.
   Читаю и глазам своим не верю. Оказывается, я был белым офицером! Сначала был завербован немецкой разведкой, а потом и японской!
   И вот самое страшное: я сознаюсь, что являюсь членом военно-фашистской троцкистской организации, состоящей из 35 человек, участвовал в подготовке диверсионных актов. В результате одного из них был зверски убит начальник охотского райотдела НКВД Белолипский.
   Я систематически занимался злостной агитацией против Советской власти, шельмовал людей преданных идеям социализма.
   Я отодвинул от себя листы с таким отвращением, что Дьяков понял меня без слов. Он взмахнул рукой, и палачи набросились на меня, аки голодные псы на кости.
   Нанеся множество тумаков, заломили руки за спину и надели наручники, которые сами по себе - орудия пытки. При малейшем движении кистями рук, их кольца автоматически впивались в плоть, создавая сильную боль.
   Меня поставили к стенке в этом же кабинете. Дьяков ушел, оставив со мной одного из истязателей. Стоять невмоготу, хочу сползти по стене на пол, но припечатан к стене тычком под дых.
   - Стоять, мать твою!
   Ничего не оставалось делать, как подчиниться. Ноги немели, спина пронизывалась болями. Я не могу опереться о стену - за спиной, стянутые наручниками, саднят руки.
   Поздно вечером пришел другой истязатель. От скуки, он начал материть меня, обзывая волчьей шкурой, продавшейся мировому империализму.
   Сквозь полуопущенные веки смотрю на охранника. На нем советская военная форма, фуражка с синим околышем лежит на столе - ему жарко. Лицо не дегенеративное, видимо не тупица, но почему он так жестоко обращается со мной?
   Неужели верит, что я - капитан пограничных войск, прослуживший в Красной армии двадцать лет и награжденный за это серебряной юбилейной медалью, действительно враг народа? Пробую снова присесть, но тут же поднят на ноги ударами в живот и по лицу.
   Я понял, что мне предстоит стоять, до тех пор пока не подпишу бумаги, которые перечеркнут всю мою прежнюю жизнь и станут свидетельствовать о том чего со мной никогда не было.
   Я, Николай Морозов, из активного борца за счастье трудового народа, превращусь в презренного оборотня. И это я сделаю собственной рукой!? Не подпишу! Буду стоять пока выстою, а там … Что угодно, только не подпись! Я лучше отрублю себе кисти рук! Дайте топор! Топор, дайте топор! Дайте…
   Ко мне подошел истязатель и, тряхнув за грудки, спросил:
   - Чего бормочешь, вражина? Что тебе дать? По морде что ль?.
   Чувствую, что мысли начали бесконтрольно проноситься в голове. Я не могу уловить их смысла. Неужели брежу?
   Очнулся, в луже воды. Приоткрыл глаза. Надо мной стоит надзиратель с графином. Чувствую, руки свободны, значит наручники сняты. Выходит, терял сознание.
   Пришел Дьяков, и я снова на стуле. Какое блаженство сидеть! Вкладывают в непослушные пальцы ручку, следователь подсовывает листы.
   - Подписывай! - говорит он строго.
   Я молча сижу и мну пальцы, якобы для того, чтобы сподручнее было держать ручку, а на самом деле - тяну время. Дьяков с тревожной улыбкой наблюдает за моими манипуляциями. Он говорит:
   - Заметь, я тебе последний раз улыбаюсь, не подпишешь - будет не до улыбок.
   Я ему верю. От того, что я сейчас скажу, ему действительно будет не до улыбок. Мой голос невнятен, но следователь слышит, следователь понимает! На меня уставились бешенные глаза. Дьяков вскакивает со стула и через стол, без замаха, тычет мне в лицо кулаком.
   Я сваливаюсь на пол, и ко мне бросаются его псы. Их яловые сапоги мелькают перед моим лицом. Теряю сознание. Меня снова обливают водой, и я прихожу в себя. Заламывают руки за спину, надевают наручники и ставят к стене.
   Сколько времени подобное продолжалось, не знаю. Несколько раз терял сознание, приходил в себя, садился на стул и снова падал на пол, сбитый ударом кулака. На меня налетали, били и снова ставили к стене. На теле не было места, которое бы не болело.

   Потом, приведя меня в относительный порядок, повели по коридорам, и я очутился в светлом кабинете. Догадался, что привели к начальнику городского управления НКВД. Майор сидит за столом и не обращает на меня  внимание. Вдруг вскакивает и бежит ко мне. Остановился в полушаге. Глаза бешенные, ненавидящие. Кричит:
   - Почему не подписываешь?! Ты, гад стоишь одной ногой в могиле! Если не подпишешь, нас здесь 250 человек и все будем бить тебя, пока не сдохнешь!
   После этой злобной тирады, зашел за стол и уже оттуда более спокойно говорит:
   - Ваша банда из 35-ти человек вся повязана. Все, кроме тебя дали признательные показания. Так что твои показания нужны нам чисто символически. Мы не можем допустить, чтобы какой-то контрик диктовал нам свои условия.
   И снова начал кричать:
   - На что надеешься?! Только себе хуже делаешь! Не таких ломали! Иди подписывай, иначе хуже будет!
   Повели снова к Дьякову. Тот строго спрашивает:
   - Будешь подписывать?
   Нервы в конец сдали. Боюсь, что в полусознательном состоянии вложат мне ручку в пальцы и прокарябают моей рукой подпись. Потом доказывай. Чтобы придать убедительность своим словам – кричу:
   - Убейте, гады, не подпишу!
   Дьяков хмуро смотрит на меня и говорит:
   - Это был твой последний шанс по-доброму завершить свое дело. Сейчас ты, никому не нужный, сядешь в подвал и будешь там гнить до скончания века.
   - Посидит, подумает, сам будет проситься на допрос, - уточнил один из истязателей.
   - Уведите, - приказал следователь.
   - Подождите, - сказал я.
   Дьяков просиял.
   - Надумал?
   - Я не об этом. У меня были вещи. Я хотел бы видеть их опись.
   Сначала засмеялся следователь, за ним его шавки.
   - Ты посмотри на этого врага народа! - вскричал Дьяков. - На тот свет собрался, а о вещах думает! В могилу хочешь их унести?
   Я с сознанием дела сказал:
   - Вещи арестованного должны быть в любом случае описаны. В случае смерти они поступают в распоряжение государства или возвращаются родственникам.
   - Дайте ему, ребята, на прощание, - сказал Дьяков и меня наградили несколькими тумаками.

   Первое, что я сделал, войдя в камеру, спросил:
   - Какое сегодня число, ребята?
   - Зачем тебе это знать, враг народа?
   Кто-то все же сказал:
   - 21 июля.
   Я вздрогнул. Семь суток простоять у стены! Что творят негодяи! Изверги! Палачи! Никогда не прощу им это! Попадись мне Дьяков…
   Не буду терять время на описание «прелестей» пребывания в одной камере с уголовниками. Я был изгоем. У меня не было даже своего места на нарах. И все же, спустя некоторое время, я с ними «помирился» и стал не совсем врагом народа. Они меня терпели, в некоторых случаях признавали за человека, разрешали днем занять место на нарах и поспать.
   Говорят, новости на хвосте сорока приносит. Я с этим не согласен, ибо в камеру ни одна птаха не залетала, а я все же узнал, что меня оговорил Бухвальд. Теперь он кается и просит прощения за причиненное зло. Если бы его извинения можно было пришить к делу.
   Узнал так же, что комиссар 65 погранотряда Медянцев ездил в Охотск и «наводил там порядок». Он выискивал враждебные действия Морозова. На каждом шагу визгливо кричал: «Мы вытравим из вас морозовщину!» Или: «Вы тут ушами хлопали, а Морозов тем временем проводил вражескую работу!»

   Наступила зима. В подвале минусовая температура, а я в летней экипировке. Чтобы не замерзнуть начал делать физические упражнения. Это понравилось и другим сидельцам. Скоро почти вся камера по команде приседала и размахивала руками.
   Я и на прогулках начал делать различные гимнастические движения руками и ногами. Сокамерники стали подражать мне, но сверху раздался окрик:
   - Руки назад!
   - Почему ему можно, а нам нельзя?
   - Молчать! Не ваше дело!
   Чтобы не противопоставлять себя другим я стал, как и они, закладывать руки за спину. Только в январе мне выдали шинель и одеяло. Они были из моих вещей.
   Вызывали к следователю. Он спрашивал:
   - Подпишешь?
   Я отказывался, получал порцию зуботычин и возвращался в камеру.

   Уже в 1939 году меня вызвали в канцелярию тюрьмы. Там начальник, который арестовывал, вручил мне передачу. Это была большая торба с продуктами.
   - Кто передал? - спросил я
   - Неважно, - ответил начальник, - бери что дают и возвращайся в камеру.
   - Тут какая-то ошибка, я не буду ее брать.
   Вернулся в подвал и рассказал сокамерникам о передаче. Они были до крайности возмущены. Как только не обзывали меня. Часа через два за мной снова приходят и ведут в канцелярию. Начальник говорит:
   - Не валяй дурака, Морозов, бери передачу и ешь.
   Не успел я открыть рот, как он закричал:
   - Посмотри на себя! Посмотри, на кого ты похож!
   Я не мог на себя посмотреть - в кабинете не было зеркала, в камере тем более, но посмотрел на начальника и увидел в нем не изверга, а человека. Его глаза говорили мне об этом.
   Принес передачу в камеру. В ней оказались две громадные, круглые буханки белого хлеба, брус сливочного масла весом килограмма полтора и приличный кулек сахара. Все это разделили на 12 порций и тут же съели. Только сахару немного осталось.
   Мне уступили место на нарах. Я лежу, ощущая давно забытую сытость, и думаю: кто этот добрый человек, что вспомнил обо мне? Так и не смог придумать. Потом раскинул умом и удивился еще больше. Как это случилось, что мне, которому уготовано было сгнить в подвале, вдруг вручили такую солидную продуктовую посылку? Что изменилось там наверху, на воле? Вспомнил, что уже три месяца не таскают на «допросы» и не бьют. Что изменилось?
   Ночью в июне 1939 года меня вызвали на допрос. Иду и думаю: накаркал. На этот раз не вывели из подвала, а повели в другое крыло тюрьмы. Так я очутился в помещении похожем на контору. За двумя столами сидело семь мужиков в военной и в цивильной одежде. В углу, за отдельным столиком, женщина. Лица все незнакомые. Значит заезжие.
   Посадили на стул и стали уточнять фамилию и воинское звание. Потом спросили:
   - За что вас посадили?
   Ответил, что не знаю. Обвинительное заключение мне не было предъявлено, никаких бумаг я не подписывал. Меня даже не допрашивали, а только пытались заставить подписать кем-то сфабрикованные показания. Предложили рассказать о себе.
   В процессе повествования заметил, что женщина, сидящая за отдельным столиком, все записывает. Я начал тщательнее подбирать слова. На это обратил внимание один из комиссии:
   - Что-то ты стал старательно строить свою речь.
   - Это, чтобы стенографистке было легче записывать, - ответил я.
   - Ты и об этом знаешь? - удивился спрашивающий. - Ну, продолжай.
   В общем, я часа четыре рассказывал о том где родился и как жил до ареста.
   Вернули снова в камеру, и я начал ломать голову над тем, что произошло. Говорили по-людски, слушали не перебивая. Что это могло значить?
   Через день вызвали снова на допрос. Следователь новый. Спокойно, без ругани, записал мои ответы на его вопросы, дал прочесть, разрешил внести исправления. Затем протоколы отпечатали, и я их снова подписал. В них не было ни одного обвинительного слова и мне не пришлось ни в чем каяться.
   Уже через три дня меня с вещами вызвали из камеры, и повели по знакомым коридорам к начальнику городского отдела НКВД. Думал встретить того крикуна, но ошибся. Хозяин кабинета - майор, но другой. Мне разрешили сесть.
   - Товарищ Морозов, - спокойно говорит начальник, но я вздрагиваю как от крика,  - вы реабилитированы. Следствием установлено, что вы были оклеветаны врагами народа. Поздравляю.
   Я не ликовал. Наоборот, я был подавлен этими простыми словами. Меня будто придавили к стулу, будто непомерный груз опустили на плечи. Я невольно застонал. Майор, понимая мое состояние, молчал.
   - Целый год, целый год, целый год, - бормотал я. - За что такое наказание? За что?
   Последние слова я истошно выкрикнул, и из моих глаз потекли слезы. Такого со мной не было ни в плену, ни когда избивали, а вот тут сдал. Что-то подкосилось во мне. Майор сунул мне в руку холстину, и я прижал ее к глазам.
   - Успокойтесь, Морозов, все уже позади. Скажите, вас били?
   Неужели он не знает, как выбивают показания наши палачи? Не поднимая головы, буркнул:
   - Били.
   - Били сильно или немного?
   Тут я не выдержал. Отбросил тряпку, я с такой яростью посмотрел на него, что майор поспешно проговорил:
   - Понятно, но, вместе с тем, вы не имеете право разглашать то, что здесь происходило. Вот здесь надпишите свою фамилию и распишитесь.
   Он передал мне типографский бланк, на котором было напечатано, что у меня нет претензий к органам, и со мной обращались в нормах, диктуемых законом. Я не стал протестовать, догадываясь, что это ни к чему хорошему не приведет. Расписался.
   - Теперь, - продолжал майор, - идите в штаб своего погранотряда, где и будет решаться вопрос вашей дальнейшей судьбы.
   - Разрешите вопрос? - спросил я, вставая со стула.
   - Слушаю.
   - Я прошу вернуть мне вещи, изъятые при аресте.
   - В вашем деле нет указаний на то, что у вас изымали вещи, - ответил майор, даже не заглядывая в мое дело.
   Все понятно. Ведь я должен был умереть, поэтому мои мучители не удосужились побеспокоиться о документальном подтверждении наличия у меня вещей. Они их просто растащили. Мне ничего не оставалось, как смириться
   Через несколько дней меня пригласили на заседание партийного бюро 65-го погранотряда, чтобы решить вопрос о восстановлении в партии.
   Тут же и комиссар Медянцев. Это он ездил в Охотск и искоренял там «морозовщину». Тогда, я понимаю, он был объят страхом: как же посадили начальника отряда, а с ним и коменданта. Где твои глаза были, комиссар? Вот с перепугу и свирепствовал. Как он будет сейчас вести себя после полной моей реабилитации?
   Секретарь партбюро изложил суть дела и попросил высказываться. Нависла тишина. Для многих вопрос был настолько ясным, что и говорить было не о чем. Не осуждать же органы, которые продержали человека ни за что, ни про что целый год в тюрьме? Должно быть единственное решение: «Восстановить в рядах партии», но не тут-то было. Встал Медянцев и говорит:
   - Когда Морозова посадили, я поехал в Охотск, чтобы ознакомиться с моральным состоянием коллектива комендатуры и был удивлен враждебностью, с какой меня там встретили. Мне в глаза говорили о попранной справедливости, не только красноармейцы, но и некоторые командиры. Да, в то время мы не знали, что его реабилитируют и должны были осуждать, как врага народа. О чем это говорило? О ненормальной политической обстановке в комендатуре. Там процветал низкий моральный дух.
   Я не выдержал и сказал:
   - Как мы теперь видим, народ был более прозорливым, чем вы в то время, да и наши органы!
   Медянцев неприязненно посмотрел в мою сторону и ответил:
   - Еще неизвестно когда они ошиблись. То, что вас сейчас освободили, ни о чем еще не говорит!
   Нужно сказать, что наша перебранка как бы разбудила членов партбюро. Послышались голоса: - «Что мы думаем? Есть предложение восстановить в партии». Проголосовали единогласно за восстановление в ВКП(б) Морозова Николая Евдокимовича. Комиссар не голосовал, так как не был членом партбюро.
   Мне выдали только двухмесячное денежное содержание (гражданским платили за все время незаконной отсидки) и проездные документы до Хабаровска. Я потребовал выдать мне новое обмундирование, но получил отказ: не положено. Предлагали матросскую робу, но я отказался. Так и поехал в старом, потертом обмундировании.
   Хабаровск. В отделе кадров сообщили, что я увольняюсь из пограничных войск в запас. Что делать? Тут не поспоришь. Только попросил дать мне проездные документы до Охотска, чтобы забрать свои вещи. Начальник отдела кадров отказал в этом и предложил написать рапорт начальнику погранвойск с указанием адреса, по которому мне вышлют вещи.
   Тут же в Хабаровске окружная партийная комиссия, во главе с моим старым знакомым полковником Астафьевым, выдала мне партбилет и сообщила, что мой партийный стаж не прерывается, так как я из рядов партии не исключался.
   Астафьев по секрету рассказал, что из 35 человек членов той «военно-фашистской организации», участие в которой мне приписывали, в живых остался только я. Это «частный» случай скажут скептики. Согласен, но он дает достаточно характерный срез страшной продуктивности машины уничтожения под названием НКВД.

   В то время начальником управления НКВД Дальневосточного края был комиссар госбезопасности III ранга Г. Люшков. Кроме того, он член ЦК ВКП(б), депутат Верховного Совета СССР, доверенное лицо Сталина.
   Это под его руководством свирепствовали ржавцевы и дьяковы. Почти весь командный состав Дальневосточной Краснознаменной армии, пограничной охраны и органов НКВД за год с небольшим были отправлены в тюрьмы. Многие расстреляны.
   Но ничего не вечно под Луной.
   Из Москвы последовал условный звонок о возможном его аресте. Реагируя на сигнал, Люшков выезжает с инспекторской проверкой на границу, а там, оторвавшись от свиты, переходит на другую сторону.
   Он передает японской разведке данные о Дальневосточной армии, об экономическом положении дальневосточных районов, о советской агентурной сети в Манчжурии.
   Сталин, когда узнал о перебежчике, был, мягко говоря, раздосадован. Его взяло сомнение: может все пересаженные и расстрелянные Люшковым и не были врагами народа? Он направил на Дальний Восток комиссию во главе со Ждановым, и та успела еще кой кого спасти. В числе счастливчиков оказался и я.
   Позже я узнал, что японцам удалось отвести карающий меч НКВД от Люшкова. Они объявили, что тот выехал в Европу, а сами дали ему японское гражданство, и он стал Ямогучи Тосикадзу. Когда советские войска вступили в Манчжурию, японцы его убили, а труп сожгли.

                ГЛАВА ХII
                ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ СЛУЖБЫ
   В августе 1939 года я выехал из Хабаровска, чтобы больше сюда не возвращаться. Ни одна поездка не была такой утомительной и долгой, как эта. Ехал в плацкартном вагоне, поэтому не мог уединиться. Трезвые и пьяные обращались с разными вопросами, пытались поведать о своей жизни, что абсолютно не соответствовало моему настроению.

   На Московском вокзале в Ленинграде меня встретила Вера. В трамвае поехали домой. Родители жены занимали четырехкомнатную квартиру на Васильевском острове. Она им, как многодетной семье, досталась в 1918 году во время всеобщей экспроприации.
   На другой день направился в Управление пограничных войск округа, чтобы стать на учет как командир запаса. Там сказали, что меня оставляют в армии и предлагают завтра явиться в отдел кадров за назначением.
   Сразу вспомнил о вещах, которые должны были прийти на ленинградский адрес. Нет, я не могу так сразу уехать - нужно дождаться багажа. Эту проблему мог решить только начальник отдела кадров, и я пошел к нему.
   Встретил там старого сослуживца по Дальнему Востоку полковника Савченко. Когда-то я служил в его отдельном батальоне ГПУ. После обоюдных приветствий и обмена новостями, Савченко сказал:
   - Я как увидел, что тебя отправляют в запас, удивился и решил, что такими кадрами не разбрасываются.
   Вспомнилось, что-то подобное он уже говорил в мой адрес, но это было так давно, что детали трудно было восстановить. Объяснил, почему мне нужно с месяц задержаться в Ленинграде и Савченко понял.
   - Хорошо, - сказал он, - ты останешься в запасе, но, как только получишь вещи, беги сюда за назначением.
   Чтобы ускорить прохождение вещей, я написал жалобу Берии с просьбой воздействовать на неповоротливое дальневосточное начальство. Но ответа, тем более, вещей не дождался. Так, в постоянном ожидании, и остался в запасе. Стал на партийный учет и мне предложили работу военрука в 17-й средней школе.
   Итак, я в Ленинграде! После таежной глуши, волей судеб, я в прекрасном городе с его богатейшими библиотеками, музеями и театрами. Посещая их, я получал огромное удовлетворение. Это позволяло не обращать внимание на домашние дрязги и постоянные упреки.
   Вера Александровна, вкупе с папой-мамой, не стеснялась называть меня дураком, который, вместо того, чтобы искать более оплачиваемую работу и использовать связи, носится по музеям и лекциям. Впервые в жизни я почувствовал себя белой вороной.

   Если помните, то я когда-то носил фамилию Мороз, а не Морозов. Это в красногвардейских отрядах меня переименовали. Почему я об этом вспомнил? Оказывается, мне нужно было получать паспорт. Сделали запрос в родные края и оттуда пришла метрическая выписка, где была указана моя действительная фамилия - Мороз.
   Что делать? Партбилет будет на фамилию Морозов, а паспорт на Мороза? Попросил паспортистку написать фамилию на русский манер. Мол, какая разница? Она посмотрела на меня так, будто предлагаю изменить Родине, и сказала:
   - Вы хотите, чтобы я занялась подделкой документов?
   Так я стал опять Морозом. Обратился к секретарю парторганизации за советом. Он, человек хоть и умный, но после долгого верчения в своих руках моих документов, впал в растерянность. Я попытался объяснить первооснову несуразицы, но был остановлен:
   - Все не так просто, как вы пытаетесь это представить, Николай Евдокимович. Скажу больше - это дело темное. Как это могли переиначить фамилию?
   Почесав пальцами наморщенный лоб, он решил:
   - Я доложу в высшую партийную инстанцию, о результатах вам сообщу.
   Через некоторое время он предложил мне написать обстоятельное объяснение.
   - Оно пойдет в ЦК ВКП(б), - пояснил секретарь.
   Потом я три раза переписывал свое объяснение, давая все более подробные описания событий, связанные с изменением фамилии.
   - Вот видите, как не просто найти объяснение вашему казусу, - приговаривал каждый раз секретарь.
   От этих слов я закипал, и хотелось спросить устами одного из героев Андрея Платонова: «Дядь, отчего ты такой умный, а картуза у тебя нету?» Только видно пообтерся я к тому времени и стал не таким колючим, каким был раньше. А может это великие глинки и репины на меня так подействовали?
   Наступил 1941 год. Когда я, как командир запаса, был на военных сборах, началась война. Тут же на сборах я получил в свое командование батальон и был направлен в Псков, где формировался полк. На этих же сборах у меня отобрали паспорт, ни разу не заглянув в него, выдали командировочное удостоверение, в которое, с моих слов, была вписана фамилия Морозов.
   145 полк войск НКВД был молниеносно сформирован и направлен на станцию Дно. К этому случаю вспомнилась поговорка: «котята быстро родятся, но получаются слепыми». Так и наш полк.
   Вооружен был кое-как. Старые винтовки образца 1891 года, старые пулеметы, да и то меньше, чем положено по штату. Были минометчики, но не было минометов, были артиллеристы, но не было ни орудий, ни противотанковых ружей. Даже ни одной противотанковой гранаты нам не дали.
   Между станцией Дно и Порховым мы столкнулись с фашистским десантом. Он был оснащен пулеметами и минометами. У них была рация, и они по ней вызывали самолеты, которые бомбили наши позиции. Бой длился два часа. За это время десант был уничтожен. Изрядно поредели и наши ряды.
   Затем мы охраняли аэродром у станции Дно. Нас беспрерывно бомбили.
   10 июля мы получили приказ уничтожить фашистский десант в километрах пятнадцати северо-восточнее от Порхова. Утром 11 июля мы столкнулись с этим десантом. Немцы успели окопаться на высотках. Они располагали противотанковыми пушками, пулеметами, минометами. Благодаря этому, сумели оказать упорное сопротивление. Мы же могли противопоставить только собственную плоть.
   С радостью заметил, заехавший на наши позиции, советский танк. Попросил командира подавить огневую точку, не дававшую поднять головы. Танк двинулся на высотку и тут же был обстрелян из противотанковых орудий. Нервы у командира не выдержали и танк, выбросив в пространство сизое облачко дыма, покинул наши позиции.
   Нам ничего не оставалось, как продолжать сближаться с противником. По мере приближения к врагу, огонь становился все плотнее. Минометные осколки нашли и меня. Я упал. Санитары вытащили меня из боя и погрузили, вместе с другими ранеными, в кузов грузовой машины.
   Так я очутился в Новгороде. Через три дня госпиталь был эвакуирован в Калинин, а затем и в Уфу. Только там из меня извлекли осколки.
В конце августа раны почти зажили, и я попросился выписать меня из госпиталя.
   По выписке поехал в штаб Уральского военного округа, что располагался в Свердловске. Уже там заполнил анкету и направился в отдел формирования.
   Принявший меня подполковник, спросил, согласен ли я пойти на должность командира батальона в один из формируемых полков. Я был рад избавиться от службы в войсках НКВД, поэтому, не раздумывая, дал согласие.
   Так бы все и было, но в комнату зашел полковник и, ознакомившись с моей анкетой, удивился.
   - Разве вы, подполковник, не знаете приказа товарища Сталина об обязательном направлении командиров войск НКВД по принадлежности?
   - Товарищ полковник, - вмешался я, - все это сделано на добровольных началах.
   Тот не стал со мною объясняться, а велел выйти в коридор и там подождать выписки документов.
   Минут через двадцать меня вызвали уже в другую комнату и вручили предписание явиться в штаб 25 дивизии войск НКВД, дислоцированный тут же в Свердловске.
   25 дивизия имела в своем составе пять полков и два отдельных батальона. Полки располагались в Свердловске, Челябинске, Молотове (Пермь), Нижнем Тагиле, Березниках, а отдельные батальоны в Ижевске и Магнитогорске. Все они несли службу по охране военно-промышленных предприятий.
   Командовал дивизией полковник Качарава. Да это тот грозный начальник погранотряда, в подчинении которого я служил в 1926 году.
   За прошедшее время он несколько погрузнел, но по-прежнему выглядел молодцом. Синие от бритья щеки, аккуратно подстриженные усы, орлиный нос, а над ним черные, как уголья, глаза. В общем, типичный кавказец.
   Он меня не узнал, но ознакомившись с моим личным делом, признал во мне своего сослуживца-пограничника. О нашей стычке по поводу строительства здания для погранзаставы он, как я догадался, не вспомнил, а у меня хватило ума ему об этом не напоминать.
   Служба шла как по накатанной дороге. Сначала меня назначили младшим помощником начальника 2 отделения штаба дивизии. Вскоре я стал старшим помощником, а в 1943 уже начальником 2-го отделения.
   В 1942 году в Свердловск приехала Вера Александровна с детьми. Дочь, достигшая к тому времени 18 лет, не окончила и семи классов. На мои замечания по этому поводу, жена реагировала болезненно, заявляя, что женщине образование иметь необязательно. Главное удачно выйти замуж.
   Дочь, по наущению матери, требовала устроить ее в какую-нибудь воинскую часть. Этой недоучке взбрело в голову обрести хотя бы лейтенантскую должность (вы слышали: «хотя бы»?). Они не понимали, если бы я и хотел это сделать, то не мог бы.
   В 1943 году в Ташкенте было открыто Суворовское училище войск НКВД. Желая вывести хотя бы сына из-под тлетворного влияния матери, я приложил усилия и устроил его в училище.
   Им тогда командовал генерал-майор Майоров, который был моим сослуживцем и даже близким товарищем. А в 1932 году мы жили с ним в одном доме. К сожалению, с ним была хорошо знакома и Вера Александровна.
   Отправив сына в Ташкент, я сопроводил его письмом, в котором просил генерала отнестись к отпрыску со всей строгостью воинских уставов. Но не прошло и месяца, как Вера Александровна взволновалась: как ее сынок там без нее?
   Мои заверения, что с ним все в порядке, не помогли. Она порывается ехать в Ташкент. Я не отпускаю. Мне ясны ее намерения: если не уговорит Майорова дать сыну особые привилегии, то увезет его с собой.
   К тому же, если прислушаться к ее словам, то она вообще не видит сына на военной службе, поэтому без всяких заберет его сразу. Я не раз слышал от нее такой тезис: «Ты хочешь, чтобы Гоша (имя сына Георгий) повторил твою судьбу? Ты хочешь, чтобы он, как неприкаянный, годами мотался с гарнизона в гарнизон? Только такой дурак, как ты, может пожелать своему ребенку такой судьбы!»
   Скандал до развода. И мы развелись. После этого, оставив дочь на моем попечении, она уехала в Ташкент. Чтобы не возвращаться к этой теме, скажу, что в 1946 году она забрала сына из училища и увезла в Ленинград.
   Служба в дивизии шла своим чередом. Возможно, так и дослужил бы до конца войны, но  и тут я нашел повод, чтобы испортить отношения с начальством. Вот как все было.
   К тому времени Качарава был уже вдовцом, поэтому его любовные похождения никем и ничем не ограничивались. Короче говоря, любвеобильный грузин жил без тормозов.
   Какая бы деваха, а их в дивизии было навалом, ему ни приглянулась, обязательно становилась его любовницей. Когда он отправлялся в командировку, то каждый раз в качестве адъютанта брал с собой новую девицу. Да и черт бы с ним и с ними! Как ни противно, но это все же не мое дело.
   И вот вызывает меня Качарава и говорит, что одна из моих машинисток пожелала вступить в партию. Он, мол, поддерживает ее патриотический порыв и дает ей рекомендацию. Теперь это же следует сделать мне - ее начальнику. От неожиданности я онемел.
   - Ты долго будешь молчать? - спросил комдив нетерпеливо.
   - Признаться, товарищ полковник, вы огорошили меня, - покаялся я.
   - Вот и плохо, Морозов, что твои подчиненные через голову обращаются прямо ко мне со своими заветными желаниями. Не работаешь с людьми, капитан.
   Меня будто кипятком обдало.
   - Уж, если говорить откровенно, товарищ комдив, то эта деваха далеко не эталон морали и деловых качеств. И прежде чем рекомендовать ее в партию, вы бы лучше спросили меня, как начальника, о ее соответствии!
   - Вот еще указчик мне выискался! – возмутился Качарава. - Сказал давай, значит - давай! Тебя не убудет.
   - Я на это, товарищ полковник, смотрю иначе, поэтому моей рекомендации не будет!
   Комдив залился краской, глаза его чуть не вылезли из орбит. Он закричал:
   - Иди! Без тебя обойдемся!
   И обошлись, и приняли эту мамзель в партию. На партсобрании я был единственным кто выступил против. В ее пользу звучал такой тезис: «Она советская патриотка, своей службой в армии помогает бить врага».
   После этого инцидента я подал рапорт с просьбой откомандировать меня на фронт.
   Уже на следующий день после подачи рапорта Качарава вызвал меня к себе и с порога спрашивает:
   - Скажи, Морозов, это ты тогда на Аргуни стоял?
   - Если вы имеете ввиду погранзаставу, то я как-то был ее начальником.
   - Как это я разу не вспомнил!
   - Вы о чем? - спросил я, будто не догадываясь о чем он сожалеет.
   - Так это ты тогда отказался казармы строить!
   - Отказывался, и что из этого?
   - А то, вспомни я об этом раньше, простым солдатом не взял бы тебя в свою дивизию! А так, даже начальником отделения сделал!
   - Разве я не оправдал вашего доверия, товарищ полковник?
   - При чем тут доверие? Я его таким начальником сделал, а он из-за какой-то шлюшки все коту под хвост!
   - Так не надо было шлюшку в партию принимать!
   - Не надо было тебя начальником делать! По-твоему в партии только ангелы и девы марии состоят?
   Полковник вытер вспотевший лоб и, после некоторого молчания, сказал:
   - Ты там рапорт писал, на фронт просился. Пиши новый, а то я тот сгоряча порвал. - И тут же закричал: - А теперь убирайся с глаз моих, не хочу тебя больше видеть!
   Я нарочито четко сделал поворот через левое плечо и, чеканя шаг, вышел из кабинета. Адъютант начальника удивленно на меня посмотрел.
   Итак, я в городе Горьком в распоряжении командира дивизии войск НКВД. Ему поручено сформировать отдельный полк для отправки в западные районы Украины для «выкорчевывания остатков украинского буржуазного национализма». Меня назначили начальником штаба этого полка. Командиром был подполковник Соломахин. До этого он охранял Горьковский автозавод.
   Не было секретом, даже для меня, что в дивизии хотели побыстрей избавиться от него - родственника сразу нескольких высокопоставленных лиц. Его сестра была женой генерала Гордова (он как-то командовал фронтом под Сталинградом), а брат Соломахина был какой-то шишкой в аппарате Президиума Верховного Совета СССР.
   Формирование шло в городе Дзержинске, и, первое, что сделал Соломахин - привез из Горького трех девок: врача-стоматолога на должность начальника санмедслужбы полка, начальника клуба и писаря. Вся троица были ярко выраженными самками.
    Появился и заместитель командира полка по строевой службе майор Новицкий. Удивительно, но в полку быстро раскусили его никчемность.
   Доходило до того, что дежурные по штабу полка, при его появлении, не рапортовали ему и не тянулись во фрунт. Он жаловался мне на недисциплинированность дежурных. Я спрашивал:
   - Кто в полку отвечает за строевую подготовку?
   - Я им покажу! - грозился Новицкий и тут же забывал об этом.
   В первых числах ноября 1944 года наш 192 отдельный полк НКВД погрузили в Дзержинске в вагоны и на станции Ковель, Волынской области выгрузили.
   Походным порядком полк двинулся на север в город Камень-Каширский, где и обосновался его штаб. Роты были рассредоточены по селам. Началась боевая жизнь. Мы очищали районы от банд украинских националистов и власовцев.
   Если власовцы не вызывали во мне никаких эмоций - предатели есть предатели, то над проблемой украинского национализма приходилось задумываться.
   Ведь я сам - украинец, но вместе с тем никогда не противопоставлял себя русским. Если я и замечал какие-либо различия, то это было на уровне того, что не только народы, но и родные братья как-то разнятся между собой. Поэтому для украинца ближе русского по многим национальным показателям не было, нет и не будет.
   Даже больше, если вспомнить изыскания некоторых авторов, то вообще в недалеком прошлом слова «украинец»  и «Украина» в их нынешнем понимании вообще не было.
   По утверждению В. Шульгина, автора книги «День», это германский генеральный штаб, вслед за австрияками, додумался выделить из России Украину, чтобы в процессе войны легче было отторгнуть от нее этот богатейший край.
   А в начале века в Волынской губернии архимандритом Виталием был создан «Союз русского народа». Эту организацию теперь называют «черносотенной», хотя, по утверждению того же Шульгина, на Волыни не было ни одного еврейского погрома. Лозунг союза был не «Бей жидов!», а «Русь идет!»
   На Волыни же в 1904 году был составлен верноподданнический адрес, в котором волынцы миллионами подписей подтвердили, что они «русские».
   Что же случилось за прошедшие 40 лет? Как мне кажется, товарищи Ленин и Сталин, не разобравшись, поспешили в декабре 1917 года образовать Украинскую ССР. Эти мысли я только в 60-х годах зафиксировал на бумаге.


   Всю оперативную работу командир полка переложил на мои плечи, сам же «загрузился» общением с местными органами. Эти «общения» часто сопровождались затяжным застольем. Мне не раз приходилось заставать его под серьезным градусом. Он подписывал бумаги, совершенно не соображая что в них.
   Соломахин чувствовал мою неприязнь к нему, поэтому, не стесняясь, обкладывал меня матом. В конце концов, я не выдержал и начал отвечать ему тем же. Вот его откровенный (без мата) ответ на одну из моих реплик:
   - Как ни крути, Морозов, а командир полка - я, - говорит он, ухмыляясь, -  и ты вынужден передо мною тянуться. Я буду давать тебе аттестацию и ничего хорошего о тебе не напишу, так и знай.
   Его торжествующе хамский тон «заводит» меня, и я  парирую:
   - К сожалению, ты прав. Я беспрекословно исполняю приказы командира, но на такую личность, как ты, плевать хотел! Да, я вынужден находиться в подчинении подобных тебе идиотов. Но что поделаешь? Вас в армии не так уж и много, но по странному стечению обстоятельств, на мою долю хватает. А твоя аттестация мне до ж…! После войны я не собираюсь работать на таких живоглотов, как ты, уйду в запас.
   Продумывая эту часть воспоминаний о воинской службе, решил не вдаваться в ее боевую составляющую. Хотя бы потому, что на этот раз мне не приходилось мотаться по лесам и стрелять по живым мишеням.
   Пришла на ум и такая параллель: начиналась моя  служба в период гражданской войны, ею и заканчивается, ибо опять воюю против своего народа. В такой войне, как и в семейной сваре, трудно определить правых и неправых. Обе стороны виноваты одинаково. Радуюсь хотя бы тому, что за штабной рутинной никого не пришлось убивать.
   Расскажу только один случай, который тогда показался смешным. Герой его все тот же майор Новицкий. Поехал он как-то в одну из рот с проверкой боевой готовности.
   Припозднился и, чтобы не возвращаться в штаб полка на ночь глядя, остался переночевать в расположении роты. Тут стрельба. Это бандеровцы попытались в селе похозяйничать. Их отбили и один взвод был брошен на преследование.
   Тут командир роты вспомнил, что в его расположении находится заместитель командира полка по строевой части. Нужно доложить обстановку. Бросился в избу, в которой тот ночевал, а его нет. Где майор! Перепугался не на шутку комроты: неужели бандиты увели? Выходит в сени, а Новицкий вылезает из-за бочки с капустой.
   - Бандитов уже нет? – спрашивает он.
   Командир роты, по его признанию, такого откровенного труса в своей жизни не видел: дрожит, глаза бегают. Он не стал докладывать ему обстановку, а только заверил товарища майора, что бандиты далеко.
   Когда я узнал об этом случае, то вспомнил древнюю, но схожую историю. Решил с соответствующим подтекстом поведать о ней Новицкому. При первом же заходе майора в штаб, спросил его:
   - Как мне показалось, товарищ майор, вы хорошо знакомы с мифами древней Греции?
   Разговор велся в присутствии писарей, поэтому его не насторожило мое обращение на «вы». Пожав плечами, он ответил:
   - Говорят, если кажется, надо креститься, товарищ капитан. А вообще-то что-то смутно помню.
   - Тогда скажите, как это вам удалось повторить один к одному случай описанный в одном из мифов о Геракле?
   - Так о чем он, надеюсь, не об авгиевых конюшнях? - заинтересованно спросил Новицкий.
   Все, кто был в штабе, прислушались к этому разговору. Я, сделав многозначительную паузу и начал излагать древнюю, как мир, сказку:
   - Так случилось, товарищ майор, что бог Аполлон обязал Геракла нести службу у царя Микен Эврисфея. И приказал царь Гераклу доставить к нему, вконец озверевшего,  эриманского вепря.
   Герой долго гонялся за зверем, пока не загнал его в глубокий снег, где тот и застрял. Связал вепря Геракл, взвалил на спину и понес к Эврисфею. Тот, как увидел это страшилище, испугался и спрятался за бочку с вином.
   Это вам ничего не напоминает, товарищ майор? По-моему, один к одному. Хотя нет, откуда у того бедного крестьянина бочка с вином? Хорошо хоть с кислой капустой, но к месту пришлась!
   Последние слова Новицкий уже не слушал, но он наверняка слышал веселое ржание всего штаба. Оно, конечно, было коротким, ибо я сразу его пресек.
   Майор попытался пожаловаться Соломахину, обвинив Морозова в подрыве его авторитета перед подчиненными. Но, как рассказал мне адъютант командира, Новицкий был с позором изгнан из кабинета
   В феврале 1945 года мой помощник доложил, что только сейчас отнес командиру полка телеграмму из округа о моем переводе в другой полк. Я обрадовался этому, но, как оказалось, поторопился.
   Соломахин, несмотря на нашу обоюдную неприязнь, не стал меня отпускать. Так и дослужил я под его началом до расформирования полка. Перед этим его наградили орденом Отечественной войны I степени и отозвали, а я, оставшись командиром полка, начал заниматься черновой работой по его расформированию.

   После сдачи дел, мне предложили остаться в резерве дивизии, но я отказался, и меня направили в Главное управление войск НКВД в Москву. Здесь планировали направить меня в Воркуту на должность командира отдельного дивизиона, но я опять отказался. И вот я в запасе.
                ***
   У майора запаса, с 30-летней выслугой в рядах Советской армии, нет ни квартиры, ни гражданской специальности. Стал вопрос: куда ехать? Не возвращаться же в Брилевку? Решил направить свои лыжи в Ленинград.
   С Верой, хоть и были в разводе, семейные отношения худо-бедно сохранились. Я регулярно посылал ей деньги и часто посылки с местными, где служил, деликатесами. В войну же, она получала мое денежное содержание по аттестату.
   Главная задача сейчас - помочь детям стать на ноги. Приехал и сразу окунулся в беспрерывные дрязги. Влияние Веры Александровны на детей было неоспоримым. Ее упрощенные взгляды на жизнь были им ближе, чем, обогащенная высокими целями и принципами, моя
   В ответ на мои попытки внушить детям необходимость найти свое место в жизни, обогащенное знаниями, мать приводила им в пример меня же: «Посмотрите на этого умника. Он всю жизнь только тем и занимался, что учился. И чего добился? Его сослуживцы и друзья уже генералы и полковники, а он? Майор в отставке, который, из-за отсутствия пальто, до сих пор ходит в шинели».
   Устав от беспрерывных дрязг, я вложил в чемодан смену белья и уехал к своим сестрам в Крым, в Евпаторию.

   В январе 1948 я года женился на вдове военного летчика Фадеевой Валентине Оттовне, с которой и по сей день счастливо живу.
   В возрасте 54 лет окончил Ростовский университет и стал профессиональным историком. К сожалению, работать по этой специальности почти не пришлось - годы свое берут.
                ***
  Когда еще, как не в старости, подумать о прожитом?  Напомню: на протяжении своего сознательного пребывания на земле я был активным участником первой в истории человечества попытки построить справедливое общество без социального и национального угнетения. Чем горжусь.
   Тогда мой ум и моя душа были целиком встроены в коммунистическую идеологию. Сейчас же, опираясь на собственный жизненный опыт, думаю, что отдаваясь всем сердцем какой-либо идеологии или вере, делаешься своего рода ортодоксом, что усложняет твои отношения с окружающими. О чем запоздало сожалею.
   «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца! Светить и никаких гвоздей, вот лозунг мой и солнца!» Так, как-то утверждал товарищ Маяковский. С «донцем» у меня получается лучше, чем у Владимира Владимировича, но со «светить» - хуже.
   Только на склоне лет я приобрел фундаментальные знания, к которым стремился всю жизнь. И что из этого? Это все равно, что собаке, потерявшей зубы, дать к обеду вкусную сахарную кость. Я уже не могу вымоленный свет знаний нести в люди – сказываются годы. С печалью смотрю вслед поезду, увозящему в последнем вагоне мою давешнюю мечту.
   Но есть, есть повод для радости! Радость, назовем ее счастьем, - дожить до глубокой старости и, принимая кончину как непременную реальность, без робости смотреть в пустые глазницы почтенной дамы с косой. Кому, как не мне, побывавшему не один раз между жизнью и смертью, ценить эту возможность!

                СНОВА ОТ АВТОРА
   После войны, а именно в марте 1948 года, я впервые встретился с Николаем Евдокимовичем в Евпатории. Я уже не ребенок, как-никак за плечами 21 год, но мой дядя, как и раньше, пышет энергией. Его новая жена, Валентина Оттовна, в противоположность жеманной Веры Александровны, душевна, умна и хорошо понимает юмор.
   Ее дочь, Жанна - школьница, ученица девятого класса, поразила молодого солдата стройностью и красотой. Ее щечки сияли легким румянцем, глаза скромно прикрыты густыми ресницами. Но когда она что-то сказала матери и попрощалась со мной, то одарила ласковым взглядом.
   Как мог я знать, что не просто девчонка по-доброму на меня посмотрела, а будущая заслуженная актриса Украины Жанетта Фадеева, чей портрет много позже я не раз увижу в газетах и журналах!
   Итак, сидим на веранде, пьем чай. Понятие «пить чай» у меня тогда ассоциировалось с алюминиевой кружкой, двумя кусочками сахара и куском хлеба, в лучшем случае, из серой муки.
   Но на этот раз мы пьем чай из фарфоровых кружек, едим бутерброды со сливочным маслом и вкуснейшей колбасой. Мне, после голодухи в войну и скудной кормежки в армии, все это кажется изобилием. Так я узнал, что и после чая можно встать из-за стола достаточно сытым.
   Дядя Коля говорит о своих планах. Он собирается поступить в институт и обязательно на исторический факультет. Сетует на то, что все, чему когда-то учил в школе, основательно забыл. Преодолеть эту трудность ему помогает Валентина Оттовна, преподаватель иностранных языков.

   Вспомнился и декабрь 1973 года. Николай Евдокимович был у меня в гостях. Под бутылочку разговариваем. В связи с приближающимся Новым годом подумалось о 2000 годе. Тогда он казался таким далеким.
   Я сказал, что счастливы будут люди, которым доведется жить в ХХI веке. Ведь они будут свидетелями перехода человечества в новое тысячелетие.
   - Почему они, а не ты собственной персоной? - удивился дядя Коля. - Неужели не собираешься дожить до того времени?
   - Всякое может быть.
   - Это так, но, сколько тебе тогда исполнится?
   - Все 73!
   - Ой, ой, ой! Смотри, сейчас мне ровно столько же! По-твоему это конец света?
   Я посмотрел на него и увидел перед собой бодрого пожилого человека со смешинкой в глазах, рядом с которым смерть, конечно, и не ночевала. Наглядный пример убедил. За то и выпили.

   Последнее письмо от тети Вали я получил в мае 1993 года. Сначала не узнал ее почерка. Был каллиграфическим, стал каким-то неуверенным. В тексте письма она сама объяснила эту метаморфозу: «Я думала дело в глазах, а это оказывается нервы». И заканчивает письмо такими словами: «Чем больше проходит времени со дня расставания с Николаем, тем труднее жить». Эта достойная женщина умерла 17 июня 1993 года.
   Да укрепит эта книга память о них!
        Евпатория, июль 2000 года и ноябрь 2014.