Лесная трагедия

      Подрагивая, повизгивая, поскрипывая, пошатываясь из стороны в сторону, электричка несла пассажиров в сгущающиеся сумерки раннего субботнего дня. Все внешние звуки сплетались в один разноголосый, монотонный шум, который дополнялся голосами пассажиров. Было тошно, противно и из-за шума, и из-за жёстких вагонных лавок, и из-за курящих в тамбуре юнцов, презирающих все вагонные надписи о необходимости выполнения «правил человеческого общежития», как любил говорить мой отец.
      Я часто ловлю себя на том, что думаю о нём, как о живом, что вот уже целый год не могу привыкнуть к горькой мысли, что его больше нет. Вот и сейчас, увидев входящего на очередной станции старика, я подумала:  он такой же седой, как отец.
      Видимо, заметив мой взгляд, мужчина подошёл, поздоровался и сел рядом.
      – Здравствуйте, – сказала я, – садитесь поудобнее. – Не знаете, когда будем на конечной?
Я обратилась к нему потому, что человек показался мне утомлённым жизнью, каким-то уж очень грустным. Хотелось своим расположением, заинтересованностью немного его подбодрить.
      Электричка тронулась. И опять всеобъемлющий шум отгородил нас от мелькающей за окнами тишины закатного зарева.
      – Как поживаете? – спросила я, вполоборота повернувшись к соседу.
      – Да как, по-всякому, – вздохнул он. – Трудновато, конечно. Кому мы, старики нужны? Доживаем помаленьку. Спасибо, руки золотые. Всё умеют.
      – Вы простите, – сказала я, доставая из сумки яблоки, обтёрла их салфеткой и одно предложила мужчине, – отвлекаю Вас от мыслей.
      – Спасибо. Зубов нет. Жевать нечем.
      – А зубы-то где оставили? – поинтересовалась я, чтобы поддержать разговор.
      – Это долгая история. 
      Мужчина взглянул на вошедшую в вагон женщину с большой корзиной. Та стала в проходе, перегородив путь другим пассажирам.
      – Ну, чего стала? Ни пройти, ни проехать. Вот бывают же люди. Только о себе думают! – возмутился мой сосед.
      – Хорошо, если думают, – согласилась я.
      – Одни – думают, другие – не думают. – Он произнёс это распевно, медленно и добавил: – Я вот на Дальнем Востоке много лет прожил. Народ там суровый. Заключённых много – вокруг лагеря. Сколько лет прошло, а случай один так и не идёт из сердца.
      – Вас как зовут? – прервала я его рассказ.
      – Иван Ильич.
      – Иван Ильич, можно мне сделать некоторые заметки?
      Я вытащила из сумочки записную книжку и приготовилась слушать. Он сразу стал как-то строже, даже несколько спину выпрямил и продолжил: – Так вот. На Востоке лагерей было много. Получают заключённые двадцать пять лет. Отсидят лет по двадцать или около того, их и освободят досрочно, но несколько лет выезд не разрешается. Вот и живут там, как могут. Кедровые орехи в тайге собирают, продают. Деньги пропьют, опять собирают. Нет, не все, конечно. Были и работящие. Те, хоть и с трудом, но дело себе находили.
      Иван Ильич умолк, взглянул в окно и через минуту продолжал:
      – Пришлось и мне там прожить два года. Неподалеку от нашего поселения, у родника, огромный кедр рос. Метров тридцать высотой. А ствол –  несколько обхватов. Жил на этом кедре бурундук. 
Дело было к осени. Сижу невдалеке иногда, наблюдаю, как бурундук орехами запасается. Неутомимый такой. Таскает в дупло и таскает. Знает, видно, зима суровая, долгая, кормиться надо.
      Часто я за ним наблюдал. А раз как-то подхожу к месту этому, вижу двух мужиков: один – постарше, а другой  – молодой совсем, два большущих мешка с орехами кедровыми тащат. Не придал я этому значения. Уладил свои дела, иду назад. Слышу – в ветвях бурундук пищит. Вижу – с ветки на ветку перескакивает и пищит беспрестанно. На другой день пришёл, на третий – всё пищит. Да так жалобно, точно с жизнью прощается. Не понял я тогда, в чём дело. А на четвёртый день пришёл, обошёл вокруг дерева – тихо! Ещё раз обошёл, вглядываюсь и вижу!.. На остром сучке висит мой бурундук с пронзённым горлом…
      Загоревал я. Пришёл к соседу, рассказываю. А он – мужик бывалый. Много знает.
      – Эх! – вздохнул Иван Ильич. – Вот ведь, как это бывает. Бурундук умён! Он про свою жизнь всё понимает. Три дня он маялся, сердешный, всё запасы свои искал. А когда понял, что ждёт его смерть голодная, подгрыз веточку тонкую остренько, да с высоты на остриё и кинулся. Повесился, значит…
      Мне сосед рассказал – такое частенько бывало. Коли с первого раза не удаётся на штырь нанизаться, он и ещё раз прыгнет, и ещё…
      Иван Ильич замолчал. Поезд подходил к станции. Я, поверженная страшной лесной таёжной былью, тоже молчала. И вагоны уже не скрипели и не дрожали, и шум в вагоне уже не мешал. Мне жёг сердце случай с лесным бурундуком. И тысячи метров жалости пробегали в мыслях и заставляли сердце страдать от жестокой правды этой жизни. Правды, которая страшной, дикой стороной своей поворачивается к тебе.
      – Прощайте! – Иван Ильич встал.
      – До свидания.
      Он заторопился к выходу, а я сидела под впечатлением от рассказанной трагедии. Я думала о том,  как  жизнь преподает нам уроки в местах столь далеких от своих академических аудиторий, и сколько бы мы ни пренебрегали культурой речи и стилем одежды, и что бы мы  ни думали о своей исключительности и избранности, в каждом из нас изначально  заложено  всеобъемлющее чувство сострадания. И  эта лесная трагедия – капелька  на чашу этого сострадания, от которой наши стереотипные представления о добре и зле становятся только яснее.
      Спасибо, Иван Ильич!