5000 шагов

 (памяти Марии Васильевны Гульбиной)

 Свечерело. Наскоро поужинав, все разбрелись по своим комнатам. Задержались за столом лишь я да бабуля. Я – не знаю почему. Наверное, сидел рядом и по взглядам и виду бабули мне показалось, что ей хотелось бы пообщаться с гостем, то есть со мной. Видимо, её тяготило ощущение недостатка внимания и она надеялась, что я каким-то образом его восполню.
 Какое-то время мы сидели молча. Я безотчётно оглядывал просторную кухню, которая служила и столовой. Она неплохо смотрелась. Хорошая мебель, почти идеальные, после недавнего ремонта, стены. Большие незашторенные тёмные окна, за которыми роился в свете фонарей пушистый снег.
- Снег-то всё идёт.- констатировал я.
- Да.- отозвалась бабуля,- В этом году прямо напасть какая – валит и валит. И, главное, не убирают. Не успевают, наверно. Очень трудно  ходить. А мне ходить необходимо. Доктор сказал: «Вам надо делать в день пять тысяч шагов.» И я хожу. Обязательно хожу. И пять, и пять четыреста, и даже пять шестьсот. -  она  произнесла это с очень довольным видом, явно гордясь своими достижениями. – Плохо только, что не убирают. Снега очень уж много. Как в ту зиму. В сорок втором. Уж что снега тогда намело. Кругом  сугробы. Пробиться через них трудов стоило. Да мы почти никуда и не ходили. За водой только вот. Нева от нашего дома далеко, так поблизости какая-то скважина была. Со всего района к ней люди приходили. В нашей семье только мы с братом Витькой тогда ходячие были; мама с сестрёнкой не поднимались; так что за водой ходили мы с ним. Принесём, бывало, бидончик; щепочек нащиплем, буржуйку растопим, поставим на неё кружки свои с водой, да… Потом блаженствуем, сидим «чай» пьём. Топку для печки мы в сарайчике брали. У нас во дворе сарайчик стоял, так мы всё туда шастали деревяшек каких-нибудь приискать. Ну не одни  мы такие умные были. Всё что можно, оттуда скоро повынесли. Потом за забор взялись, по досточке  разобрали. А уж когда он кончился, принялись сарай рушить. Замерзать никому не хотелось. Правда, как-то один раз нам выдали тридцать килограммов дров. Такие, длинные  чурбаки. Еле довезли на санках. Мы их помаленьку щепили. Надолго хватило.
 Когда объявляли тревогу мы уже никуда не бежали. Оставались дома. За буржуйкой примостимся, будто она нас защитит. Глупость конечно, а всё-таки спокойней.
 Хлеба выдавали всё меньше и меньше, до самого минимума урезали, а потом и вовсе паёк галетами стали выдавать. Иду я это так как-то,  стужа злая, я руки к груди прижала, в одной руке галеты, в другой карточки. Да не дошла немного. Упала. Сил подняться нет. Лежу в сугробе. Снег идёт. А мне так хорошо, так тепло стало.  Только подумалось: вот, засыпет  сейчас меня всю, а ноги торчать будут. Военный мимо какой-то проходил, увидел, давай меня поднимать. Говорит: «Вставай, бабуля, вставай.»  А мне ведь тогда только пятнадцать лет было.
 Потом дядя Миша помер. Ему, как ударнику труда, завод гроб выделил. Ох, и тяжёлый он оказался, дядя Миша. Еле с четвёртого этажа спустили, да на втором ещё и застряли, чуть не вывали его из гроба-то. До кладбища километра три, а может боле. Мы с тётей Катей вдвоём. Она спереди за верёвку тянет, а я сзади толкаю. А сил нет. Я на гроб-то лягу. А она чувствует, оборачивается и кричит: «Машка, не ложись на гроб! Машка, не ложись на гроб!»  Я делаю вид, что толкаю. Она отвернётся, а я опять на него  ложусь.      А она кричит: «Машка, не ложись на гроб!»  И так всю дорогу.
 Притащились насилу. Там похоронная команда. Дядю Мишу из гроба вытащили  и в яму огромную общую бросили, а гроб разбили и в костёр.
 Бабуля замолчала. Глаза её наполнились влагой, готовой от  малейшего  движения век, пролиться ручейками по увядшим щекам. Руки, лежащие на коленях, дрожали. Бабуля прижала их к груди и сказала: «Никогда, никогда не забуду я этих дней. Так жжёт в груди, будто огнём, когда  вспоминаю это.»
 Я молчал.
 Она тихо поднялась и пошла, осторожно ступая, в свою каморку. А я глядел на  её щуплую фигурку и думал.
  Завтра она  опять выйдет, что бы пройти свой обязательный путь в пять тысяч шагов. И сколько бы ни продлилась её жизнь, она до конца будет хранить в себе неугасающую, сжигающую огнём беспощадную память о тех  блокадных днях.