Гитлер, капут!

     Принято считать, что тётя Соня – это достопримечательность Одессы. Так долго думал и я, но однажды, возвратившись в Севастополь из морского похода, я обнаружил её в своей, а вернее, в нашей общей квартире.
     По первому взгляду я понял, что ей вообще не нравятся мужчины. Я нарушил её одиночество, а точнее – покой.
     На мой законный вопрос: «А где Марина?» –  она в мельчайших деталях поведала, где Марина.
     Оказывается, Марина вышла замуж. Переехала к мужу, то есть к её соседу, и тётя Соня, лягушка-путешественница, как она сама о себе сказала, решила временно поменяться с Мариной жилплощадью, дабы не мешать интимной жизни молодожёнов.
     «Там я была отрезана от воды двумя суворовскими переходами, а здесь  море рядом», – сказала она, наобум махнув рукой.
     Наш дом, который сразу после войны строили  пленные немцы, стоял на улице с названием Катерная. Деревянный, обитый сухой штукатуркой, с частичными удобствами, он имел непрезентабельный вид, и проживало в  нём несметное количество людей. И лишь в нашей восьмой квартире – мы вдвоём с Мариной. Я – в двух смежных комнатах, она – в одной.
Мои родители умерли в один год.  Отец – от инсульта в январе, а мама в тот же год – от инфаркта, но уже в декабре. И  хотя с той поры минуло уже много лет, эти воспоминания приносили мне боль, и я старался думать об этом поменьше.
     «Смотри, Николай, – говорила мне тётка по материнской линии, – береги себя, у тебя дурная наследственность».
     Я берёг.
     Марина как молодой специалист получила комнату после отъезда за границу моих соседей.  Мне она необыкновенно понравилась. Да и, как выяснилось, я  ей тоже.  Мы даже пробовали жить вместе. Сначала – как брат с сестрой, потом – как жених с невестой, потом…  В общем, дошли до стадии просто соседей. Факт нашей совместной жизни долго муссировался жильцами нашего дома.
     Каждый по этому поводу имел своё мнение, но, как говорят, на чужой роток…
Марина смущалась, а я считал, что эта пикантная ситуация всё-таки разнообразит чью-то жизнь, и слава Богу. 
     В поисках приемлемого варианта наших отношений  прошло два года. Я периодически уходил в моря и возвращался.  Марина меня встречала.
     Теперь Марины не было. Не могу сказать, что я очень расстроился, но, честно говоря, не ожидал, что она так легко устроит своё счастье.  Всё-таки это была моя Марина, и уж, что совсем бесспорно, симпатичнее тёти Сони, с которой мы и зажили вдвоём в нашей коммуналке.
     Сквозь огромный абрикос, стоящий прямо  за окном, проглядывала синь моря – предел мечтаний тёти Сони. 
     Каждый день, оказываясь на кухне, она подходила к окну и говорила морю комплименты.  Причём так живо и образно у неё это получалось, что даже я, видавший виды, приходил в смущение от того, что не умел увидеть  такой красоты ранее.
     Я пытался найти плюсы в своей теперешней жизни, так как был оптимистом. Вернее, умел им быть.
     Во-первых, тётя Соня не курила, как сосед снизу, курильня которого работала, пока он находился дома. Весь дым поднимался в окно нашей кухни. Во-вторых, она не храпела, а значит, мой сон был полноценным. В-третьих, она регулярно мыла половичок у порога  – грязь из общего коридора не тащилась. Ну и так далее. Я искал и находил у неё массу достоинств и думал, что буду для неё примером хорошего отношения к людям.  А что оставалось делать?
     Всё было бы ничего, если бы не один досадный штрих.  Что бы я ни сказал, она, если её что-то не устраивало, тут же интересовалась: «А ш-ш-што ты хочешь?».  В ответе она не нуждалась. 
     Стоило мне заикнуться, что можно было бы и не развешивать в душе свои вещи для просушки так, что невозможно пройти, как она, подбоченясь, тут же спрашивала, что я хочу.  Причём, «ш-ш-што» она выговаривала с вызовом, глядя пристально в глаза.
     За неделю моего пребывания дома она уже ухитрилась однажды позабыть закрыть  в туалете кран холодной воды, и вода хлестала из крана часа два, пока я не проснулся; сжечь на газовой плите мой чайник;  забыв поставить сетку, напустить в отрытое окно мух.
Она забывала всё, что можно и даже нельзя забыть.  И это постоянное её «а ш-ш-што ты хочешь» – бесило меня дико.
     Молчал я потому, что собирался в поездку, недолго терпеть оставалось. Но однажды всё же сорвался, так как на позабытый ею на моём стуле упавший хвост селёдки, предназначенный дворовому коту, вечно сидящему под окном кухни, я сел в своих новых дорогих джинсах.
     Я заорал и чуть не убил её взглядом, спрятав руки за спину от греха подальше.
     Тётя Соня, как всегда, спросила, чего я хочу, и я высказал всё, что о ней думал.
     «Ой-ёй-ёй, – покачала она головой. – И ш-ш-што ты хочешь?  Меня даже Гитлер боится!».  Она многозначительно подняла палец.
     Мне стало смешно.
     «Ну  ладно, гроза немецко-фашистских захватчиков, – сказал я. – Но отстирывать пятно вам всё же придётся». Хотя знал заранее, что доверить ей гордость своего гардероба не смогу.
     Напрасно я иронизировал. Уже через день я точно знал, что Гитлер её боится.
     Вечером, когда я ковырялся в коридоре  в шкафу в поисках отвёртки, чтобы подтянуть разболтавшуюся дверцу того же шкафа, у входной двери послышалась возня. Я насторожился. Кто бы это мог быть? Соня была дома. Это я знал точно. Потихоньку взял в руки резиновую дубинку – отрезок старого толстого кабеля, который стоял в углу у двери на случай «атаса», и приготовился к встрече.
     Дверь поддалась. В то же самое мгновение в коридор ворвалось что-то огромное и бросилось мне на грудь.
     Я рухнул,  не успев и ойкнуть. От удара затылком о шкаф в голове мелькнула молния, и дикая острая боль пронзила всё тело. И тут я краешком сознания ухватил гневный, сочный, гортанный окрик: «Гитлер, капут!».
     Огромный дог в тот же миг послушно распластался на мне.  Если сказать, что я очень испугался, значит – не сказать ничего. Через мгновение открыв  глаза, я увидел  над  нами    две склоненные  головы – Марины и тёти Сони.
     Всё остальное я понял позже.