Жертва

Не мною подмечено, что психология людей меня¬ется медленнее, чем условия их жизни. Мы давно живем в изме¬нившейся стране и по другим пра¬вилам в общем-то другой игры, но в сознании очень пожилых людей пресса — как и до всяких там перестроек и реформ — остается прежним защитником справедливости и последним прибежищем для отчаявшихся оную справедливость обрести. По¬этому я даже не очень удивилась, когда мне позвонила председательша нашего районного Совета ветеранов и попросила заняться одним, как она выразилась, "де¬ликатным делом". Одна из ее по¬допечных остро нуждалась в по¬мощи, которую ей, похоже, никто не мог оказать, потому что... Впрочем, обо всем по порядку.
Вера Ивановна Румянцева, 1914 года рождения, "учительни¬ца с сорокалетним стажем рабо¬ты и мать-героиня" (так, во вся¬ком случае, было написано в ее письме-жалобе) просила помочь ей "сохранить жизнь и остатки имущества от посягательств род¬ственников", которые совершен¬но затравили беспомощную и без¬ответную старушку. К тому же Ве¬ре Ивановне последние годы про¬сто фатально не везло. Четыре го¬да назад скончался ее муж — ко¬гда-то персональный пенсионер и член партии с 1928 года, а по¬том, естественно, просто пенсио¬нер, но вполне активный и дее¬способный. Одна жить вдова не могла, так как последние десять лет из дома практически не выхо¬дила из-за целого букета хрониче¬ских заболеваний и абсолютной беспомощности. Решила объеди¬ниться с кем-нибудь из родных, благо процедура съезда на одну жилплощадь невероятно облегчилась, и прописать  к  себе в двухкомнатную квартиру Вера Ивановна могла кого угодно. Но...
Первой она прописала к себе племянницу Валентину, одинокую сорокалетнюю женщину, которая продала свою комнату в комму¬налке и переехала к тетке. Но че¬рез год с небольшим Валентина скоропостижно скончалась от ин¬фаркта, оставив Веру Ивановну опять одну и по-прежнему беспо¬мощную. Пожалела старушку се¬стра ее покойного мужа, Лидия Сергеевна, тоже очень пожилая, но еще вполне бодрая женщина, которая продала свою одноком¬натную квартиру и прописалась к невестке. Вырученных от продажи квартиры денег двум женщинам хватило бы, как говорится, по гроб жизни. Но...
Но человек предполагает, а Бог располагает. Не прошло и го¬да, как Лидия Сергеевна сконча¬лась от инсульта. Вера Ивановна похоронила золовку и предприня¬ла третью попытку обеспечить за собой надлежащий уход: прописа¬ла к себе единственную внучку и сделала ее своей единственной наследницей. После этого жизнь Веры Ивановны превратилась в сплошной кошмар, потому что внучка Елена и ее муж Игорь от¬кровенно стремились поскорее стать полноправными хозяевами всей квартиры и в средствах для достижения этой цели не стесня¬лись. Жалобы-вопли Веры Ива¬новны во все инстанции остава¬лись без внимания и ответа. В об¬щем, история обычная, чтобы не сказать — банальная.
Совет ветеранов, который опекает всех пожилых и старых людей района, ничем помочь тоже не смог. И схватился за пос¬леднюю соломинку: публикацию в газете. Или в журнале. Так я и оказалась замешанной в очеред¬ной семейный конфликт, хотя че¬стно предупредила, что вряд ли смогу что-то сделать: не те време¬на. Но встретиться с заслуженной учительницей и матерью-героиней согласилась, поскольку отлично знаю, насколько беспомощны и бесправны наши старики, бро¬шенные государством, и как важ¬но для них получить хоть какую-то, пусть даже только моральную, поддержку.
Встреча наша состоялась, но не дома у Веры Ивановны, а в больнице, куда она легла на об¬следование. В четырехместной палате обычной районной больни¬цы я увидела сухонькую, аккурат¬ную старушку, с тугим пучком се¬дых волос на макушке и пронзи¬тельными черными глазами, кото¬рые буквально прожигали собе¬седника насквозь. Голос же со¬вершенно глазам не соответство¬вал: тихий, жалобный, монотон¬ный — не голос, а сплошной зада¬вленный стон.
— Не столько лечиться сюда легла, сколько отдохнуть, — дове¬рительно сказала мне Вера Ива¬новна после первых вступитель¬ных фраз. — Дома-то с утра до но¬чи шум, гам, скандалы, пьянки-гу¬лянки... Молодежь... Нет, не могу я с ними жить. От такого "ухода", который они мне организовали, за неделю на тот свет отправишь¬ся, даже если здоровая. А я и без них одной ногой на том свете уже стою...
— А как со здоровьем у вас сейчас?
— Да какое у меня здоровье! Астма замучила, давление прыгает, сердце не работает, аппетита нет, бессонница страшная. Лежу вот ночами и думаю, думаю... Ведь от меня, кроме добра, никто ничего не видел. А что взамен? Слезы мои горькие да несправед¬ливость человеческая. Ну, да Бог им судья... Как мужа-то моего не стало...
Вера Ивановна всхлипнула и аккуратно промокнула глаза чис¬теньким платочном. Я молча жда¬ла продолжения.
— Хотя и с ним тоже намая¬лась. О покойниках, конечно, пло¬хо не говорят, но я правду скажу. Нем он был, пока меня не встре¬тил? Простой деревенский па¬рень. Я к ним в село учительство¬вать приехала — уважаемым че¬ловеком была. Познакомилась с ним, грамоте его выучила, в ве¬чернюю школу определила, в лю¬ди вывела. Начальником стал... Другой бы, на его месте, в ножки мне поклонился да пылинки с ме¬ня сдувал, а он только и норовил из дома сбежать, и все деньги, которые зарабатывал, родствен¬никам отдавал: они-де бедствуют. А мне денег давал в обрез, толь¬ко-только с голоду не помереть, да в обносках не ходить. Я по его милости просто домработницей оказалась...
— Как — домработницей? — изумилась я. — Вы же писали, что учительница с сорокалетним ста¬жем...
— Конечно, со стажем: на пенсию выходила, так ровно со¬рок лет насчитали, как я учитель¬ницей стала. А работала или нет, это неважно. На мне дом был, сын, да и моталась я за мужем по всей стране, пока он наконец в Москве не обосновался. Тут я, ко¬нечно, снова работать пошла в научно-исследовательский инсти¬тут... С людьми работала, уваже¬ние имела. А супруг мой на старо¬сти лет отчудил: взял да и уехал в Сибирь на какую-то стройку. Пар¬тийный долг выполнял. Сын у нас уже вырос, женился, вот-вот должны были внуки пойти, а он, дед-то, — в добровольцы. Перед людьми стыдно...
— Сын? А другие дети? — вспомнила я о "матери-героине" в жалобе.
— Какие дети? — поразилась Вера Ивановна. — Один сын у ме¬ня, слава Богу, н чему нищету плодить... А-а, понимаю, о чем вы. А что, разве не героиня? Под¬няла, дала образование, в люди вывела. Ночей недосыпала, куска недоедала, здоровья лишилась — все для сыночка. До женитьбы не знал, как ботинки чистят или ру¬башку стирают: на всем готовом жил, даже еду разогреть не умел, ждал, пока мать сделает. Конеч¬но, героиня. А что с женой его не больно ладно живем, так дело житейское. Известно, ночная ку¬кушка дневную всегда перекукует. Да и муж мой покойный избало¬вал невестку нашу, во всем ей потакал, лишь бы мне наперекор. Понятно — молодая женщина...
— Там муж вернулся к вам? Из Сибири-то?
— А куда он денется? Два го¬да побегал и вернулся, как ми¬ленький. Не ждать же ему, чтобы я его домой через партком воз¬вращала? Тогда-то с этим строго было, блюли себя люди, семью бе¬регли, не то, что теперь. Да и не¬велико сокровище было: пока не заставишь белье постирать, так и будет в грязном валяться, не при¬крикнешь — ведра мусорного не вынесет, окна не помоет, полы не протрет. С ним не жила — мучалась, умер он — опять мучаюсь одна-одинешенька. Слава Богу, свет не без добрых людей: и про¬дукты мне приносили, и лекарства, и по хозяйству помогали. Не бесплатно, конечно...
— Но ведь, кажется, — окон¬чательно запуталась я, — вы пос¬ле смерти мужа не одна жили, а с родственницами...
— Они тоже хороши были! — перебила Вера Ивановна. — Хоть племянницу взять покойную, Ва¬лентину-то. Уж такая была уважи¬тельная, внимательная, тихая, по¬ка не съехались. Еще бы: кругом нам обязана, комнату-то в Москве ей муж мой отхлопотал, а то так и сидела бы в деревне дура дурой. Другая бы от благодарности себя не помнила, а эта показала себя во всей красе. Неряха, лентяйка, грубиянка. Не посидит со мной, не поговорит, стакана воды часа¬ми не допросишься. Все кое-как, через коленку, а чуть что — ля¬жет, глаза закатит и губы кусает: помираю, дескать. Ишемическую болезнь себе придумала — в со¬рок-то лет. Курам на смех! На ра¬боту ходила, так здоровая была, а как разогнали их шарашкину кон¬тору, осталась она безработной, так тут же в инвалиды подалась...
— Но умерла-то она от ин¬фаркта?
— От злости она умерла! Как и муж мой покойный, между про¬чим: придирался ко мне, приди¬рался, да еще к рюмке повадился прикладываться — сердце-то и не выдержало. Правду о себе слу¬шать никто не любит, а я врать не обучена, всегда в глаза все как есть говорю. Вот и Валентина: как начнет придуриваться, я ей тут же: возьми себя в руки, не распускайся. Это, говорю, у тебя от безделья да от нервов, как у всех старых дев. Мужика, говорю, тебе надо вместо неотложки, да кто на тебя польстится? Не бе¬сись, говорю, посмотри на меня: почти каждую ночь приступ, а вра¬чей не беспокою. Да разве ей втолкуешь? Как-то сделала ей замечание, что полы опять второй день не мыты, а она меня к такой-то матери... Кричала, кричала, потом — раз, и повалилась. Я ду¬мала, полежит — встанет. А ее злость, вишь ты, задушила — по¬мерла. Не дождалась ни кварти¬ры моей, ни денежек...
—А с сестрой вашего мужа что случилось? Она-то от чего... скоропостижно?
—А от глупости, — безмятеж¬но пояснила Вера Ивановна. — Не слушала моих советов, вот и надорвалась. На десять лет меня моложе, а ко мне — без всякого уважения. Пока не прикрик¬нешь — ничего не добьешься. Вот хоть ремонт в квартире нужно было сделать. Я в грязи жить ни¬почем не буду, не из таких. Насто¬яла, сделали ремонт, Совет вете¬ранов помог, там таким, как я, заслуженным, помогают, не то что родственники... После ремонта она кое-как все убрала, но ко мне с претензиями: ей-де не по силам и за мной ухаживать, и мусор пос¬ле рабочих убирать. А какой такой за мной особый уход нужен? На рынке продукты купить, обед сва¬рить, уборку обычную сделать, по¬стирать — и свободна. Ну, может, еще чаю мне заварить, лекарство подать, в аптеку сбегать. Ну, но¬чью иной раз встать, если мне плохо. Безногий справится, а ей, видишь ли, — не по силам. Уста¬ла, так отдохни, а не мотайся по кладбищам, покойникам уже все одно. Не послушалась, ну и надор¬валась по собственной глупости. Я ведь ей как-то даже не выдер¬жала, сказала: "Лидия, как тебе не стыдно на могилках-то плакать да по церквям шляться, когда я у тебя одна голодная в грязи валя¬юсь? Отблагодарила, говорю, ты меня за мое добро к тебе. У меня пила-ела, за моей спиной горя не знала, а такая же мерзавка не¬благодарная оказалась, пан и братец твой. Оба вы моей смерти ждали, наследства, а я все жи¬ва". Она руками в кресло впилась, аж пальцы побелели, рот откры¬вает, а сказать-то нечего. Потом — раз, и повалилась. К вече¬ру умерла...
Я не очень пугливый человек, но мне мало-помалу становилось жутко. И не столько от рассказов Веры Ивановны, сколько от чего-то еще, не вполне мне понятного. Н тому же в палате мы с ней ока¬зались вдвоем: все соседки незаметно вышли. Это тоже было странно, но не это пугало и меша¬ло поверить до конца несчастной старушке и броситься ей на по¬мощь, а что-то еще. Но что? Опре¬делить я пока не могла: таи, смут¬ные ощущения на уровне подсоз¬нания.
Историю совместной жизни с внучкой и ее мужем я уже слуша¬ла, как в тумане. Впрочем, в жа¬лобах все было изложено так под¬робно, что устный рассказ ничего принципиально нового не доба¬вил. Тоже "мерзавка", тоже "симу¬лянтка", тоже "охотница за на¬следством", запихнувшая бабушку в больницу, чтобы под ногами не путалась и развратничать не ме¬шала. Но когда рассказ уже за¬канчивался, в палату робко вошла молодая женщина с большим, туго набитым пакетом в ру¬ках. Я даже не сразу поняла, кто это. Оказалось, "мерзавка"- внучка. Впрочем, Вера Ивановна ее появлению нисколько не удиви¬лась.
— Явилась? — холодно поин¬тересовалась она. — Упекла баб¬ку в больницу, теперь юлишь? Что ты опять притащила, чтобы меня отравить? Поставь вот тут. Мне ничего не надо, меня соседки уго¬щают, слава Богу, есть добрые люди на земле, которые от меня наследства не ждут. Часы мои принесла? Или опять забыла, как вчера?
— Так комната твоя же запер¬та, — почти беззвучно шепнула пунцовая от смущения Елена.
— А разве твой муженек дверь еще не взломал? — после¬довал вопрос. — Или вы решили культурно ключи подобрать, да за попойками времени не было?
— Бабушка, как ты мо¬жешь?! — взвилась Елена, уже совершенно красная от стыда.
На какое-то время про меня просто забыли обе: и бабушка, и внучка. И чем больше нервничала вторая, тем безмятежнее и блаженнее становилось лицо первой. Но тут она случайно взглянула в мою сторону... и все мгновенно закончилось.
— Уходи! — скомандовала она внучке. — Мне некогда. Видишь, человек специально пришел со мной поговорить, о моем горе уз¬нать. Журналистка. Подожди, на¬пишет она про все ваши художе¬ства, "прославишься" со своим алкоголиком на всю страну. Уби¬райся, я сказала!
А мне снова стало, мягко го¬воря, не по себе. Какая-то неправильная складывалась картинка, даже, я бы сказала, страшнова¬тая.
— Вера Ивановна, — спроси¬ла я, когда Елена ушла, — так чем я могу вам помочь? Погово¬рить с Еленой? Или лучше с ва¬шим сыном, он, мне кажется, как-то уж очень в стороне от вас держится?
— С сыном — не надо. У него нервы плохие, после смерти отца со мной полгода вообще не разго¬варивал, звоню — трубку швыря¬ет. Я всех его друзей и знакомых на ноги подняла, вразумили его, иногда навещает. Но съезжаться с ним я не хочу, у его жены харак¬тер — не приведи Господь. А с Ленкой... Припугнуть бы ее, что за истязание старухи можно и под суд. Или выписать обратно к роди¬телям и завещание переделать... Ладно, я подумаю, может, она вас испугается — раскается. А вы на¬пишите, какое у нас к старикам отношение. Как нас травят и уни¬жают... Яблочко хотите? Сочное...
И она протянула руку к пакету, оставленному Еленой.
Не люблю мистики. Мои вне¬запные ощущения были ничем не обоснованы, тем более, что, ко¬гда я вышла из палаты, от них и следа не осталось. Мне захоте¬лось еще поговорить с лечащим врачом Веры Ивановны, потому что я так и не поняла, чем все-та¬ки она больна, а постоянно повто¬ряющееся в ее рассказах слово "приступ" могло означать что угод¬но. Значит, к врачу. И тут я увиде¬ла в коридоре одну из соседок Ве¬ры Ивановны по палате, подошла к ней, извинилась, что побеспоко¬ила, дескать, зачем нужно было из палаты уходить, терпеть неудобства, не помешали бы...
Женщина посмотрела на меня с откровенной неприязнью:
— Не помешали бы... У нас от этих историй уже голова пухнет, вторую неделю одно и то же. И ней каждый божий день кто-то приходит, полные сумки таскают, а она только фыркает: то ей не так, это не эдак! Попробовала бы, как мы: любому доброму слову ра¬ды, а поди, дождись его, да и не навещает нас никто, как ее. Она по ночам не спит, то жует, то чита¬ет, днем храпит — стены трясут¬ся, или, если не спит, нас поуча¬ет... Мы уже на выписку шли, а с ее приходом хоть на кладбище своими ногами отправляйся, до того худо стало. Мать-героиня! Ладно, вам виднее, с кем мило¬ваться.
Лечащий врач Веры Ивановны был немногословен:
— Обследуем. Возраст, сами понимаете. Но пока ничего страшного не находим, состояние лучше, чем у многих, а сердце во¬обще, как у молоденькой. Раньше люди крепче были...
Пожилая медсестра, которая присутствовала при этом разгово¬ре, вдруг резко поднялась и вы¬шла из ординаторской. А когда я собралась уходить, остановила меня в коридоре:
-Знаете, не мое это дело, но не связывались бы вы с этой... учительницей. Я на своем веку столько больных перевидала, что диагноз поставлю без всяких ана¬лизов. Глаз у нее дурной, вот что я скажу. Как привезли — ни одна ночь без ЧП не обходится. У од¬ной ее соседки давление скачет, другая от боли криком кричит, с третьей еще что-нибудь. А ей это, видать, слаще меда: щурится, как кошка на мышь, только что слюни от удовольствия не пускает. Боюсь я ее. Как взглянет — у меня руки начинают трястись. Она и вас сглазит, если не потрафите. Про меня ей не говорите. И сюда не ходите. Нечисто тут.
И вот это слово "нечисто" ста¬ло первым звеном в цепочке, ко¬торая потянулась в моем, прямо скажем. дилетантском расследо¬вании. Конечно, мало ли что мо¬жет сказать пожилая и, судя по всему, суеверная женщина (а именно такой и была медсестра), особенно сейчас, когда тема "по¬тусторонних сил" стала чуть ли не самой актуальной и животрепещу¬щей. И все же... Перебирая свои впечатления от встречи, я, нако¬нец, поняла, что меня насторожи¬ло.
Выражение лица! Когда Вера Ивановна рассказывала о послед¬них минутах жизни своих родст¬венниц, на ее лице не было и сле¬да естественных в таких случаях эмоций: страха, сочувствия, на ху¬дой конец, злости на "неблагодар¬ных мерзавок". Нет, ее лицо ста¬новилось одухотворенно-блажен¬ным...
Встреча с внучкой Еленой и ее мужем ситуации не прояснила, скорее, наоборот, запутала. Суп¬руги не только не претендовали на "жилплощадь и имущество" ба¬бушки, но, похоже, готовы были свое последнее отдать, лишь бы обрести покой. Большая двухком¬натная квартира производила странное впечатление: на одной из дверей висел здоровый, чуть ли не амбарный замок, кухня бы¬ла какой-то безлико-стерильной, будто бы обитатели квартиры жи¬ли в ежеминутной готовности к визиту сурового проверяющего. Да и Игорь, муж Елены, никак не производил впечатления алкого¬лика и дебошира. Нормальный молодой парень, даже некурящий, от души жалевший свою же¬ну и старающийся не говорить ни¬чего плохого про ее бабушку. Хотя и хорошего он мало что мог сказать, судя по всему.
— Она как-то как умеет все по¬вернуть, — попытался объяснить ситуацию Игорь, — что вроде бы ни в чем и не виноват, а получа¬юсь чуть ли не преступником. Прихожу как-то домой, Лены нет, а Вера Ивановна с нем-то по теле¬фону разговаривает. И я слышу, как она произносит: "Ну, давайте заканчивать. Пришел мой квартирант, как всегда пьяный, сейчас будет безобразничать".
— Она и со мной так же, — подхватила Елена. — Продукты я покупаю, она мне дает список и деньги. Все только для нее. По¬том проверяет, сдачу двадцать раз пересчитывает и все равно обязательно скажет: "А ведь ты, Ленка, опять меня обжулила. Мя¬со, небось, купила второго сорта, а выдаешь за первый. И лимоны, небось, не в магазине, а возле метро с рун покупала". И ничего не докажешь, она просто не слу¬шает. А потом всем по телефону жалуется, что мы ее обворовыва¬ем. Садится есть — обязательно заставляет меня каждое блюдо пробовать: а вдруг я ей отраву подсыпала. Я ее боюсь... Господи, уехать бы отсюда куда угодно! Луч¬ше в коммуналке или в бараке жить, чем с моей бабушкой!
Елена судорожно вздохнула и закусила губу, стараясь не запла¬кать. Игорь обнял жену за плечи и посмотрел на меня так, что я поняла: ничего нового я больше не услышу. Хотя, в принципе, было ясно: молодые готовы бежать из этой квартиры, куда глаза гля¬дят, лишь бы избавиться от веч¬ного напряжения и склон,
Но, с другой стороны, все это, опять же, только слова. По лично¬му опыту знаю, что в семейных раздорах слова говорятся разные и далеко не всегда они соответст¬вуют истинному положению дел, Ладно, допустим, что Елена — просто ловкая и талантливая ко¬медиантка, которая пыталась за¬морочить мне голову лицемерной готовностью "все отдать", а на са¬мом деле спит и видит, как бы от¬править бабушку на тот свет, да заполучить наследство. Допус¬тим. Но ведь и о родственницах-покойницах Вера Ивановна не сказала ни единого доброго сло¬ва, хотя унаследовала от них дос¬таточно крупные суммы денег, ко¬торых ей с лихвой хватило бы на совершенно безбедную старость. При нынешней-то безработице найти приходящую помощницу — не проблема, а с проживанием тем паче. Но нет, Вера Ивановна не может обойтись без родствен¬ников, хотя хорошими и отзывчи¬выми неизменно оказывались не они, а какие-то мифические "доб¬рые люди" со стороны. Да и не слишком ли много "мерзавцев" ополчилось на одинокую, безза¬щитную женщину? Бывает, конеч¬но, и это. Но странный, казалось бы, шепот медсестры никак не за¬бывался. И еще это блаженно-умиротворенное лицо...
Одна из очень важных для ме¬ня встреч — с сыном Веры Ива¬новны — долго откладывалась по не зависящим от меня обстоя¬тельствам. Когда же она состоя¬лась, я увидела усталого, замучен¬ного и явно больного человека, который откровенно не хотел ни о чем со мной говорить и явно тяго¬тился моим визитом. Похоже бы¬ло, что он боялся этого разгово¬ра. И в основном вспоминал покойного отца, вспоминал с непод¬дельными теплом и любовью — "бессребреник",   "подвижник", "опора семьи". Когда же я брякнула, что из рассказов Веры Ива¬новны у меня сложилось несколь¬ко иное мнение о ее покойном му¬же, Вадим Анатольевич произнес:
— Она — моя мать и я не на¬мерен ни с нем обсуждать ее по¬ступки или слова. Я обязан о ней заботиться и, пока я жив, она ни в чем не будет нуждаться. В пер¬вую очередь, в уходе...
— Обязаны? — необдуманно переспросила я. — Разве вы ее не любите?
Вадим Анатольевич дернулся, как от удара, и выпалил:
— Я ее ненавижу! Никогда не прощу. Она убила моего отца. И не только его... Уходите, прошу вас. Уходите! И не лезьте в мою жизнь!
"Ничего себе заявочки! — про¬мелькнуло у меня в голове, когда я оказалась на улице. — Бабулька-убийца. Что же она — травила своих родственников, что ли?" Тут кто-то тронул меня за плечо, я обернулась: передо мной стояла пожилая женщина, кого-то очень напомнившая. Потом я поняла: Лену. Это была ее мать, жена Ва¬дима Анатольевича.
— Он вам сказал, да? — спо¬койно спросила она. — Я так и знала, поэтому вас жду. Чувство¬вала, что добром это не кончится. Напрасно вы заставили Вадима ворошить прошлое. Лучше бы со мной поговорили. У него больные нервы, я с ним познакомилась, когда он уже был нездоров. А по¬сле смерти отца вообще с трудом в себя пришел. Да еще и нерво¬трепка эта постоянная. За Леноч¬ку сердце болит, она девочка доб¬рая, а помочь ей мы не можем... Ладно, давайте посидим во дво¬ре, я вам все расскажу. Я не про¬шу вас верить мне на слово, толь¬ко выслушайте... Эта фраза страшная у него просто вырва¬лась. Он сам знает, что никого его мать не убивала. Физически. Фор¬мально она не преступница. А фактически... Я ведь у Вадима вторая жена. Об этом даже дочка не знает. А первую его жену через год после свадьбы из петли выну¬ли, да было поздно. Вместе с не¬родившимся ребенком. Жили они тогда вместе с его матерью, отец в какой-то долгой командировке был. Об этом она никому не рас¬сказывает, что вы! Уж что там произошло, не знаю, могу только догадываться, что свекровь не¬вестку довела. Это она умеет, все¬гда умела. Девчонка — сирота, без образования, без "придано¬го" — мезальянс! Вадим на прак¬тике был, а вернулся — прямо на похороны. После этого и забо¬лел... Как-то удалось все замять, свекор, царствие ему небесное, примчался, постарел, слышала, сразу лет на десять. Вадим об этом мало говорит, больно ему до сих пор... Да и не смог бы он тог¬да подумать, что его мать... Ну, вы понимаете. Он ведь ею как воспитан был: материнское сло¬во — закон, мать всегда права. Ее бы воля — она бы до седых во¬лос его на помочах водила. А он женился — да не на той. А потом, после, уже лет через восемь, со мной познакомился. Ну, я-то тоже не из дворян, родители — врачи, жили от получки до получки, как все. Как она сопротивлялась, ка¬кие истерики устраивала, какие скандалы закатывала! То сердечный приступ, то нервный припа¬док, то руки-ноги отнимаются. А врачей вызывать не разрешает, кричит, что умереть хочет, раз ее с сыном разлучают. Ох, как вспом¬ню... Но мы все-таки поженились, комнату у чужих людей сняли, хо¬тя меня она прокляла, сказала, что мои дети меня тоже предадут, когда вырастут. А я в ту пору еще даже беременна не была. Боя¬лась я ее, конечно, да и кто бы на моем месте не испугался. Наверняка она бы нас развела, если бы  не свекор. Как он с ней справлял¬ся, не знаю, только она в конце концов смирилась, признала ме¬ня. Думаю, что он, свекор, все на себя брал, нас от нее загоражи¬вал, себя не жалел. А умер — она как с цепи сорвалась. Даже на поминках речь закатила: как ей трудно было с таким человеком жить, сколько она для него сдела¬ла, а он ее не ценил. Все сиде¬ли — глаз от стыда поднять не могли. Вадим-то сразу понял, кто и как отца до инфаркта довел. Для него это все равно как если бы она его кухонным ножом заре¬зала или топором тюкнула. Убила. Да и жену свою первую наверняка вспомнил... А потом одна родст¬венница умерла, другая... Он все молчит, только я вижу — пережи¬вает: мать все-таки... Ну, ничего, я его вылечу, ей не отдам. И Ле¬ночку спасу. Пропади пропадом и квартира эта, и наследство, ничего не нужно, поживем вместе, в тесноте, да не в обиде. Как я от¬говаривала дочку к бабушке пере¬езжать! Да, как на грех, попала в больницу, а она за это время молодых и оплела. Она ведь хитрая, язык подвешен — дай Бог каждому, психолог отменный. Такого на¬говорит — сама себе верить перестанешь. Боюсь я ее, но мужа и дочку ей не отдам. Она всех в свою паутину тянет, кровь сосет и живет этим. Вампир. А главное — она ведь удовольствие получает от чужих страданий, она ими наслаждается. Сама видела: дове¬дет кого-нибудь до истерики, и... Ну, словом, у нее такое лицо, как у женщины, которая... Ну, вы по¬нимаете, от чего женщина может наслаждение получить. Точь-в-точь. И всегда такой была, не вче¬ра это началось...
Дальнейшее мое "расследова¬ние" раскручивалось уже стреми¬тельно и без веяной мистики и чертовщины. Чем больше расска¬зов соседей, знакомых, бывших сослуживцев и официальных лиц я выслушивала, чем больше доку¬ментов читала, тем яснее стано¬вился для меня характер Веры Ивановны, причины ее бесконеч¬ных конфликтов с родственника¬ми (и не только с ними, как ока¬залось). Ясной становилась и та система, которая привела, как минимум, к четырем смертям. Как минимум, потому что неиз¬вестно, скольким еще людям уко¬ротила жизнь кроткая "жертва мерзавцев и мерзавок".
И время, когда все это нача¬лось, можно было определить почти точно: когда Вера Ивановна стала "просто" домохозяйкой. По ее собственным словам, она при¬выкла всегда быть первой: един¬ственным грамотным, "город¬ским" человеком на селе, настав¬ницей молодого мужа, непререка¬емым авторитетом для сына. Для нее было невыносимо считаться только женой, только матерью. Началось все со стремления самоутвердиться, самовыразиться в качестве сильной, неординарной личности. Гибель первой невестки можно было считать лишь "гене¬ральной репетицией" — тогда у Веры Ивановны, женщины в рас¬цвете лет и сил, было много дру¬гих способов самовыражения.
А от недолгой работы инструк¬тором парткома в НИИ (учитель¬ницей Вера Ивановна работала лишь два года до замужества) стало еще хуже. Понравилось чув¬ство "законной" власти над людь¬ми, чувство собственной значимо¬сти. Сейчас это трудно понять, но в прежние времена даже такая мелкая в общем-то сошка, как инструктор, могла оказать огромное влияние на судьбу человека. Не оформить вовремя нужный доку¬мент, например. Или, наоборот, оформить так, как нужно, но не за "красивые глаза". А когда и муж, и она вышли на пенсию, воз¬никло еще одно чувство глубочай¬шей несправедливости: муж — босяк, "быдло", вытянутый ею из сельской грязи, стал персональ¬ным пенсионером, а она — никем. Нужно было найти верный способ считаться с собой. И Вера Ива¬новна его нашла.
Система была проста. Сначала Вера Ивановна достаточно близко сходилась с какой-то женщиной (желательно — одинокой, доброй, не слишком здоровой), делала ее своей наперсницей, жаловалась на черствость и жестокость окру¬жающих, щедро платила за мел¬кие услуги, делала дорогие подар¬ки. А когда достаточно прочно привязывала ее к себе, начинала требовать "отдачи". Ни услуги, ни деньги здесь уже не годились.
Расплатиться можно было только эмоциями, нервами, здоровьем, жизнью, наконец. А если "должни¬ца" пыталась сопротивляться, пус¬калась в ход испытанная система жалоб во все инстанции. И не анонимок, а честь честью подпи¬санных, грамотно составленных писем, проверка которых втягива¬ла в сферу воздействия Веры Ивановны все новых и новых лю¬дей. И еще одна маленькая де¬таль: о каждой своей наперснице Вера Ивановна с самого начала говорила всем окружающим толь¬ко плохое. Начинала жаловаться на нее с первых же дней. Сначала устно. Потом — письменно. И ко¬гда та спохватывалась, общест¬венное мнение уже было настрое¬но против. "Донору" оставалось только глотать слезы (и лекарст¬ва), а "жертве" — искать себе но¬вого "донора"
Примерно так я изложила си¬туацию (не вдаваясь, конечно, в детали) той женщине из Совета ветеранов, которая попросила ме¬ня помочь Вере Ивановне. Жен¬щина долго молчала, вздыхала, без нужды перекладывала бумаж¬ки на столе, а потом сказала:
— Я была у Веры Ивановны в больнице после вас. Она меня предупредила, что и внучка, и сно¬ха, жена ее сына, обязательно по¬стараются вас купить, чтобы вы не писали правду. Как же вам не стыдно?
Я не собиралась писать об этом — до разговора с общест¬венницей. Но после него поняла, хотя и весьма приблизительно, со¬стояние тех людей, с которыми Вера Ивановна достаточно тесно общалась. К тому же повторный визит в больницу, уже не к Вере Ивановне, а только к ее врачу, подтвердил мои догадки: старуш¬ка обладала отменным, просто-таки железным здоровьем. Все ее припадки и приступы оказались проявлениями   обыкновенного невроза, точнее — истерии. Тут она, похоже, просчиталась, но, с другой стороны, практически никогда не обращаясь к врачам, она могла не догадываться о том, что к восьмидесяти с лишним годам сохранила на диво здоровый орга¬низм. Но ведь всего не предусмо¬тришь.
 Разумеется, на врачей, об¬следовавших ее, была немедлен¬но накатана огромная "телега" в вышестоящие инстанции. Обвине¬ние в сговоре с родственниками и продажности были самыми невин¬ными в перечне их проступков. А та самая пожилая медсестра, ко¬торая так боялась Веры Иванов¬ны, оказалась "изготовительницей и сбытчицей наркотических веществ, прикрывающейся белым халатом". В Вере Ивановне, поми¬мо всего прочего, явно погиб незаурядный талант детективного писателя.
* * *
Сказки о вампирах, наверное, ложь, да в них намек. Не обяза¬тельно ночью бегать по чердакам, подвалам и кладбищам и пить — в прямом смысле этого слова — из людей кровь. Можно это де¬лать, не вставая с любимого дива¬на, в переносном смысле слова. А когда мучения близких дают ощу¬щение физического наслажде¬ния, это уже явление отнюдь не мистическое, а имеющее вполне конкретное название с точки зре¬ния психиатрии. Называется это "вербальный садизм", то есть са¬дизм словесный. Мы почему-то привыкли думать, что садист — это человек с плеткой, цепью и прочими атрибутами физических пыток, и забываем о том, что кри¬чат люди не только от боли, а пы¬тать словом можно ничуть не ху¬же, чем иголками. И наслажде¬ние получать от этого ничуть не меньшее.
Глупо, конечно, призывать лю¬дей не быть чрезмерно добрыми, особенно сейчас, когда доброта и без того в дефиците. И Боже со¬храни делать из этой истории вы¬вод о том, что все старики-де "за¬едают жизнь" молодым. Возраст в данном случае значения не имеет, коль скоро речь идет о душевной аномалии. А при нынешней жес¬токости нравов и распространен¬ности всевозможных психических сдвигов и отклонений нужно бо¬лее или менее ориентироваться в этой сфере. Исключительно для самозащиты.
Насколько мне известно, Вера Ивановна выписалась из больни¬цы. Внучка с мужем от нее уеха¬ли, и теперь она ищет жиличку, которой готова предоставить кров "за помощь и уход". Ищет одинокую и с хорошим характе¬ром, которая впоследствии ста¬нет законной наследницей "жил¬площади и имущества".
Есть желающие?