След

     – Деда, деда, а почему небо полосатое, – кричал Димка и показывал двумя руками в небо.
     – Это инверсионный  след самолётов. 
     Александр Фёдорович и сам  заворожённо смотрел на синеву чистого неба, прочёркнутую белыми полосками, как в школьной тетрадке – страница.
     Серебристые точки самолётов тащили за собой тонюсенькие   полосочки. По мере удаления самолётов эти полосочки  толстели и толстели прямо на глазах и, становясь всё менее заметными, исчезали на фоне ярко-голубого безоблачного неба.
     – Деда, это чудо? – затеребил Димка рукав дедова пиджака.
     – Чудо, чудо! – вздохнув, произнёс дед, думая о чём-то своём, но внука остановить было уже невозможно.
     – А это чудо откуда прилетело?  Чуда много или оно одно? – приплясывал Димка вокруг деда.
     – Надо бы тебя на аэродром свозить, показать самолёты.
     – А когда свозить? А на чём свозить? А свозить – это как?
     Теперь внук тараторил без умолку, а дед, молча, всё ещё глядя в небо, думал о чём-то своём.
     – Деда, ты о чём мечтаешь? – Внук нетерпеливо  дёрнул его за рукав.
     Уж очень любил Димка слово «мечтать», он употреблял его по поводу и без. Мог спросить: что ты мечтаешь съесть, куда мечтаешь пойти и ещё много другого. Он пока просто не понимал заветного значения этого удивительного слова.
     – Знаешь, Димок, я в детстве мечтал стать лётчиком.
     – А почему ты – не лётчик?
     – Так уж вышло. Как-нибудь расскажу.
     А рассказать внуку было что. Хотя возраст  Димки подходил к заветному пятаку, делающему  его так похожим на него в те военные годы, о которых вспоминать было ох  как тяжело, он всё же был ребёнком мирного времени  и многие вещи мог не понять.
Когда началась война, Саньке, как его все называли, было уже шесть. Тогда дети взрослели раньше. Он был ответственен за младшеньких  Валю и Люду – смешных шустрых сестрёнок, очень любопытных непосед.
     Семья их жила в Инкермане. Сегодня он уже плохо помнил многое из случившегося, но почему не стал лётчиком – это помнил всегда. Не прошёл по здоровью.
     Война ворвалась в их счастливую жизнь неожиданно и надолго. Сразу призвали на фронт отец.  Мама, особенно по ночам, если бывала дома, часто плакала и молилась.   
     Она поднимала руки к небу, глядела ввысь, как будто кого-то там видела, и просила за отца. Санька притворялся, что спит, чуть приоткрывал веки  и, затаившись, лежал, пока коварный сон не одолевал его.
     И хотя он мысленно повторял мамины просьбы о скором возвращении отца живым и здоровым,  возвращения этого не очень хотел, вспоминая, что отец часто ругался, а иногда, когда приходил пьяным, и бил маму.
     Доставалось и старшенькому, то есть Сашку. Эта вечная несправедливость горькой обидой лежала в его сердце, правда, со временем становилась всё меньше и меньше.
Днём мама уходила на работу в госпиталь. Приходя домой, свой белый халат,  перепачканный  коричневыми пятнами крови, она стирала и сушила. Работала много, и ночью, и днём. Иногда рассказывала о раненых. Всех жалела. Санёк тогда  ничего не хотел слышать. Его больше всего заботило одно: скорее бы вырваться на улицу к пацанам. Иногда он убегал в отсутствие мамы, загоняя сестрёнок под стол, строго-настрого приказывал не вылезать, а то Боженька с неба увидит их и накажет. Он даже давал им свою единственную машинку, очень красивую, привезённую однажды из Москвы маминым братом дядей Ваней.
Сёстры ревели, но перепуганные братом, из-под стола не вылезали.  Длилось это недолго. Однажды по возвращении домой  мама, заставшая такую картину, его отлупила да ещё и спрятала   единственные штаны,  а так как  из всех других он уже вырос, пришлось Сашку сидеть дома.  Урок получился хорошим.
     Так они и жили. Лето было в самом разгаре, стояла сильная изнуряющая жара. 
Он очень хорошо помнил, как однажды  мама прибежала домой, второпях собрала, что попадало под руки в узел, сунула Сашку в руки одеяло и потащила их в церковь. Народу там было уже много, у самого входа стояли люди, почти вплотную друг к другу. Женщины, дети, старики.   Что собрало их сюда, Санька не знал, но хорошего ничего не ждал.
     – Пустите! Пустите! Дайте пройти хотя бы подальше! – умоляла мать, подталкивая Сашка вперёд.
     – Ишь  чего захотела! – раскричался бородатый нечёсаный  дед. – Хочешь лучше всех схорониться! С краю стой! Прытка  больно!
Его поддержал нестройный хор. Оказывается, каждый из крайних намеревался спрятаться подальше, да места всем не хватало.
Как раз в это  время прогремел взрыв. Толпа сжалась, и они всё же оказались внутри.
     – Закрывайтесь, прячьтесь! – кричали сразу несколько голосов.
     Мать накинула на них одеяло.  Обняла, прижала к себе так крепко, что  нечем было дышать. Снаружи всё гремело и гремело, а внутри непрерывно выла многоголосая толпа.
Ох  уж это ненасытное детское  любопытство! – думал он все последующие годы. Это оно заставило его тихонько приоткрыть край одеяла. Чёрный густой воздух с первым же  Санькиным вдохом мгновенно ринулся вовнутрь его тела. Казалось, что грудь сразу наполнилась тысячами острейших иголок. Жгучая резкая  боль пронзила его насквозь, сдавила.   Пытаясь вдохнуть, он вырвался из цепких рук матери, и всё…  Больше он ничего не помнил.
     Очнулся уже дома.  Мать, склонившаяся над его головой, заплакала и сказала:
     – Слава Богу, не помер.
     Сестрёнки, притихшие, испуганные, стояли у его кровати, с   любопытством  заглядывая ему в лицо.
     – Еле тебя дотащили, – вздохнула Валя, подбоченившись, как это делала всегда соседская бабушка Марфа, и, глядя на мать, тоже заплакала.
Потом пришли немцы. 
В той военной поре вокруг  было много слёз, смертей, горя, но своя-то беда, она всегда самая горькая. В памяти сохранились отрывки того жуткого времени. Особенно чётко Сашку помнилось, как немцы били его мать.  За что, он тогда не знал.
     – Работать на немцев не хотела, – призналась она позже. – Тебя оставить не могла, да и за девчонок  боязно было.
     Значит, из-за меня, – решил он. 
     Сердечко Сашка просто заходилось от вины и  страха. Он вспоминал звериные лица, непонятную речь, но особенно свист хлыста, который извивался над материной головой и плечами.  Он часто лежал  в кровати, свернувшись клубочком, и плакал.
Болел он ещё долго. Его лечили травами, растирали, делали массажи  и много всякого, но до конца вылечить так и не смогли.
     Последствия взрыва   перечеркнули его мечту.  Он не стал лётчиком. Окончив училище, он работал на заводе, который строил краны и ремонтировал корабли.
Потом он ещё много учился,  стал инженером.
     Обо всём этом он обязательно расскажет внуку. Позже, когда тот немного подрастёт.
     Конечно, с годами стирается  из памяти прошлое, но след, оставленный войной, перекроивший всю его жизнь, сделавший сиротскую его судьбу, да и не только его,  беспомощной и горькой –    навсегда.
      Пусть с годами этот след тает, теряя отчётливость очертаний, но    исчезнуть  ему не суждено никогда.