неГиперборея

…Слушала песни
О людях, попавших в шторм,
Связанных в лодке бумажной,
О волосах, не любивших шпилек,
О слабости злой и бесстрашной.
О чувствах, лишенных глаз
И выживать принуждённых,
О городах, о пустынях,
О нас, исступлением измождённых…
(Е.Пуданова)

 І
Если бы ты был настоящим
Стала бы тебе подругой…
(Д.Арбенина)
-Роднуша, ты себе не представляешь, какая она! – Констант легко откинулся на шелковую спинку стула.
Переплетя пальцы с одним серебряным кольцом на правой руке, Кейлинн наблюдала за ним бесстрастным взглядом. Рассматривала его лицо... Если спросить у нескольких людей, то все они, и небеспричинно, сойдутся на мысли, что Константово лицо похоже на набросок великого скульптора. Он, задумывая сделать нечто божественно красивое, сделал набросок из глины. Еще с неправильными чертами, с неидеальными образами и линиями… Но что-то пошло не так, и автор так и оставил творение по имени Констант не доведенным до произведения искусства.  Да, Констант не был идеально красив. Но иногда это не имеет совершенно никакого значения.  Его глаза, глаза не матовые и поверхностные, какими бывают темные глаза, а яркие карие глаза цвета шоколада, порой терпкого чая, порой воды в пруду по осени, никогда и никого не оставляли равнодушными. Но только Кейлинн знала о том, затаенном на самом дне их, что пугало и ее, и его.
и страшный суд
Весь его вид, манера излучала что-то особенное… Небрежно убранные волосы, с падающей на лоб прядкой, изогнутые в улыбке губы, мышцы на шее, видной из распахнутого воротника белоснежной рубашки. У Константа была привязанность к рубашкам, а к белым в особенности. Была привычка носить их только по-своему – в гордой и вежливой почтительности к окружающим – застегнутой на все пуговицы, только дома, с родными, тут же раскрывая воротник, вынимая запонки, и закатывая рукава. Это был его ритуал. Его дань дому, его расслабление и отдых. И руки, с длинными пальцами музыканта, и ухоженными ногтями, сейчас находящиеся в постоянном движении. Кейлинн вспомнилась одна книга, где девушка, прекрасная, как ангел, вот так сидя за одним столом с сущим дьяволом, говорит: «Зачем, скажи, зачем мне смотреть в твои глаза, если я вижу твои руки? Волнуешься ли ты, устал ли, зол – я все увижу по рукам». Руки Константа сейчас тоже говорили за хозяина - изящные пальцы бегали от одного предмета на столе к другому. Ажурная крышка серебряной сахарницы – приданое  матери Кейлинн, чайная ложечка, украшенная витиеватой резьбой, батистовая салфетка с вышитой монограммой К.И.Д. – их с братьями.
-Только знаешь, - пальцы резко выпустили блестящую зажигалку с резной змейкой, которой Кейлинн обычно поджигала свечи, - у нее парень есть.
Девушка перевела взгляд серо-зеленых глаз от зажигалки - единственного, что осталось от молодого человека с волосами белыми, как платина, на Константа. Она-то никогда не задумывалась, красивый он или нет. Он – родной. Константу только осталось смотреть в ее лицо с недоверчиво поддернутой бровью. Ее эмоции, появляясь на лице, не предвещали ничего хорошего. Она могла бы быть первой красавицей, если бы хотела. Но она не хотела. Она хотела только этого – холодно поджатых губ, остро глядящих глаз, намертво сжатых пальцев. Иногда Константу, как близкому, хотелось содрать с нее это платье, и выкинуть в печь. Это всегда одинаковое черное суровое платье в пол, шуршащее, подобно змее в пожухшей траве, с накрахмаленным белым воротником, плотно прилегающим к бледной шее. От одного вида его к Константу приходило только одно воспоминание, не тешащее сознание – Кейлинн, начиная задыхаться, падает на диван – вон тот диван у букового стола, и яростно срывает белую полосу с горла. На тонкой коже остается постепенно вздувающаяся красная линия – от крика воротник впился в горло. Но Констант, яростно сжимающий спинку стула, сейчас стоящего у фаевого гобелена, не понимает, что она замолчала, волны, катящие от нее во все стороны, продолжают шуметь в его голове, разрывая ее на части. Тогда ее глаза посылали молнии во все стороны, теперь холодны.
-Констант, ты с ума сошел? – голова ее слегка склоняется на бок.
-Мне все равно, - Констант выдохнул, медленно распаляясь, - мне все равно, кем я буду – любовни-ком из шкафа, человеком, не имеющим прав или еще кем…
-Констант, - тихо и почти нежно перебила Кейлинн, - мне все равно. Главное, чтобы ты не…
Раздался звук, действительно напомнивший Константу тот самый «не…», это Кейлинн звучно уронила ложечку на стол, и лицо ее озарилось… Констант отвел глаза. Ему стало страшно. Дьяволь-ское выражение. С уголком рта, потянувшимся вверх, и глазами, загоревшимися адским огнем. Но страшно стало от того, что это он виноват…
-Я буду держать себя в руках. Ясно? – ответил он резко, и стукнул кулаком о стол. Жалобно звякнул сервиз на столе, за века привыкший к аристократам, и не терпящий такого отношения к себе.
-Ясно, - глухо ответила собеседница, и Констант вдруг вспомнил, что она еще человек, и способна обидеться, - Ясно, как зимним утром.
-Она… не такая… как все, - он раскаялся, раскаялся  искренне, боясь, что убьет все то, что осталось, в ней от его друга, - она сможет постоять за себя. Она Стамати.
-Вампир? – и радужная серо-зеленая оболочка ее ледяных глаз стала светлее.
-Нет… Это сложно, - она родственница. Но не вампир. А вот муж ее подружки – да.
-И сама подружка? – вкрадчиво спросила собеседница, но, вспомнив о друзьях, Констант забыл различать оттенки ее голоса.
-Нет, подружка ведьма, а еще Ник – он один из Сыновей, а Джефф – играет на рояле, сволочь, только вот не знаю, может ли он тренькать, когда в псину превращается? – Констант совсем забылся, нервно опустив ладонь на столешницу.
Кейлинн, положив локти на стол, беспомощно развела руками. Еще бы эльф – и полный набор «врагов мира».
-Ну, и компашка, Констант…
Они посмотрели друг на друга, столкнувшись совершенно непонимающими взглядами, больше друг друга не чувствуя.
-Мне пора, - Констант посмотрел на наручные часы, когда-то подаренные ему самой Кейлинн, с личной гравировкой, - честно, я уже опаздываю.
Кейлинн провела гостя в холл, молча смотрела, как он надевает свое длинное темное пальто, так же молча проводила его до высокой деревянной двери, так же молча закрыла несколько замков, и вернулась по гулким плиткам в гостиную. Ее гостиную, которая видела все, что происходило здесь: ссоры и драки, слезы, смех, улыбки, тепло и ледяной холод взглядов. Которая впитала, все до последней эмоции – каждой драпировкой, каждой гладкой поверхностью, каждым подхватом шторы, каждым бокалом в буфете, каждым пером в столе, и каждой золотой нитью гобеленов. Прошла по папиным персидским коврам, мимо стола, на котором выстыл их кофе в антикварном сервизе, и бессильно опустилась на итальянскую кушетку возле зашторенного окна.
-А я говорил, что ты плохо его воспитываешь, - из-за гобелена выскользнул субтильный юноша, тряхнув длинными темными волосами.
-Нет, знаешь, я начал это говорить уже тогда, когда он стал вырывать сердца людям… - молодой мужчина вышел из тайного хода, спрятавшегося за темным книжным шкафом, легко отодвинув стеллаж от стены.
-Хотя, убийство той блондинки, живущей в доме на склоне – не самое плохое. Я бы даже сказал полезное дело… - возразил юноша, располагаясь в плетеном кресле-качалке у пустого камина, медленно покачиваясь вперед-назад, и откинув голову на спинку.
-Пошли к черту! – рыкнула девушка из своего угла, и нажала на выключатель у портрета кого-то из их «достопочтеннейших, уважаемейших, достойнейших родственников» - зажглась лампа в кованом абажуре, рассеивая вечерние сумерки. В их доме вечер наступал раньше из-за вечно запахнутых штор.
-Констант не щенок, чтобы я его воспитывала!
-Фактически… - потянул Дил, а это без сомнения был именно он, приоткрывая большие темные глаза, - щенок…
-Видимо, я должен сказать, что мы неправильно поступили, когда разрешили его оставить, - сказал Инбат, опираясь о высокую спинку стула, на котором сидел недавно Констант. И что не нужно было тебе давать Карандаш…
-Все, заткнитесь оба, - Кейлинн решительно махнула рукой, прекращая спор.
Поднялась с кушетки, прошла мимо Дила, смерив его гневным взглядом, и вышла за дверь. Холл упал на нее – тишиной, холодом и ранними сумерками. Упал вместе со всем замком – пятью башнями, тремя этажами, извечно зашторенными окнами, запахом сырости из подземелий. Сомкнул зябкие пальцы на шее, и возродил воспоминание. Воспоминание врывающихся в манор Инквизито-ров. Воспоминание того, как развеваются их плащи, как разъяренно кричит Инбат, как Дил хватается за рапиру. Кейлинн вдохнула, поднимаясь по лестнице, застеленной темно-синей ковровой дорожкой. Три пролета вверх, направо по коридору, вторая дверь налево. Как десятилетие назад, и как, она не сомневалась, века в будущем. Те же гладкие до отвращения перила, та же дорожка, те же картины в коридоре, тот же запах лаванды из маминой комнаты, тот же сквозняк, тянущий из хода за гобеленом с вытканной  Грюнвальдской  битвой. Та же позолоченная ручка двери, та же комната на всю ее жизнь. Захватывающий, но опостылевший пейзаж за окном.
Кейлинн, сложив руки на груди, стала у занавешенного австрийским кружевом окна. Окна столь тонкого и прозрачного, но слишком прочного… С изысканным плетением рамы, неподдаю-щейся никакой силе.
Знание – сила. Толи это Непосвященный попал пальцем в небо, разгадав смысл мира Посвя-щенных, толи один из Знающих решил раскрыть тайну своего мира, и, наверняка,  был сожжен на площади у Инквизиториата. Но то, что выражение это правдиво, сомнений нет. Определенные знания несут силу. Постигая их, Посвященный постигает новую силу. От этого и миры получили свои названия. Человек, посвященный в знания, имеет силу, незнающий так и проживает жизнь в неведении. Преумножая многие знания, преумножаешь… нет, не печали, тут уж мыслитель промахнулся, силы. Первое знание Посвященный получает еще в утробе матери, оно дает ему силу постигать новые и новые знания, получая новые и новые силы.
В мире посвященных никогда не запрещали  любить или связывать себя узами брака  с непосвященными. Решил – или ты к ним, или он к нам. Политика мира Непосвященных «деньги к деньгам», «хочешь замуж за пролетариата – живи в трущобах» никогда не использовалась Знающи-ми. Так и вымереть можно. А Посвященных меньше, гораздо меньше, чем обычных людей. Да и социальное положение никогда не беспокоило их. Потому что его просто не было. Все были равны, и все были обеспечены. «Бедных и богатых» оставили Непосвященным. Остались, правда, «враги мира», но это второстепенно. Иногда эта безбедная «отдыхающая» жизнь казалась Кейлинн призрач-ной.  «Нет, роднуш, все же мы не Гиперборея, - вздохнул тогда Инбат, - Нам не подвластно управ-лять стихиями и мы не можем умирать, когда захотим. Мы просто сибариты». «И мир наш – себорея, - заключил, покатываясь, Дил».
Одна она не сибаритка, потому что родилась в этом мире волшебников Непосвященной. Ей приходилось самой подниматься по лестницам, самой готовить себе есть, и самой писать письма. Кейлинн сравнивала этот необъяснимый сбой в организме ее матери с синдромом Дауна у людей. Никто не знает, откуда он берется, и как его лечить. Зато потом с этим плодом приходится мучаться всю жизнь, не зная, куда его приспособить. Да, это она, вы читали о ней – Дитя человеческое, без Силы, Знаний и Способностей.  Да, то ее, будто буйнопомешанную, сначала родители, а после их смерти братья, заперли в стенах замка. Это ее не подпускали ни к Посвященным, ни к людям. Потому что первые были для нее слишком опасны, а для вторых она была опасна, потому что слишком много знала.
Да, это она переиграла Творца.  Это она – девочка, которая обскакала Бога, которая на-рушила Закон 6 дня, которая будет гореть в аду… Благо, лет через 900… Да, это Кейлинн написала зачарованным карандашом человека, и с бумаги к ней шагнул Констант. Да, это ее старший брат был так зол, что разрушил башню собственного замка, и да, вы не ошиблись, это ее творение начало ночью пробираться в мир, вырывая сердца людям. А все потому, что кем бы мы ни были, чьими бы потомками не являлись, но создать человека может только Он. Констант был болен. Глубоко болен жизнью, с которой никак не желал расставаться, только из-за того, что жить может лишь благодаря чужим знаниям, отнюдь не мирно полученными. Да, это к Константу пришел сам пустынный демон, шепнув на ухо, что делать, дабы жить…
Да, это их судили. Ее за сотворение человека, а Константа, видимо, больше даже за то, что разговаривал с Азом. Именно так он назвал Азазеля на суде, закинув ногу на ногу, и ероша волосы. Инквизиторы почти забыли о убитых, задохнувшись от такого хамства. К концу процесса, длившегося более полугода, Кейлинн, затвердевшая, как алебастровая фигурка, просто заявила: «Считайте, что я его родила». Потом присяжные долго решали, убить Творение Человеческое, или нет… И вот результат – оно живет в квартире с футуристической мебелью кислотных цветов. И любит занятую внучку князя Стамати. И собака играет на фортепиано…
Кейлинн отвернулась от окна. Комната погрузилась во мрак, только огонь в камине по-лыхал, потрескивая поленьями. В его отблесках мягко сияли золотом рамы древних картин, бронзой выступала из мрака каминная решетка у огня, и переливался призрачно ряд выложенных по размеру гребней для волос на ее туалетном столике. Кейлинн покрутила в руках серебряную зажигалку, до этого зажатую в кулак, - от металлической поверхности разошлись бледные лучи, гравированная  змейка зашевелилась и потянулась. Кейлинн щелкнула зажигалкой, поджигая свечи в кованых канделябрах. «Чудовище или жертва? Сотворила человека, потому что эгоист, или потому что слишком одинока в мире?», - зазвучал в голове голос прокурора. Младший потомок кельтского рода
Мальчик-который-выжил
Девочка-которая-разгневала-Бога…


Констант переехал в новую квартиру через месяц после оправдательного приговора. Его оправдали, списав все грехи на Кейлинн, а ту, в свою очередь, помиловали из-за столь юного возраста. Хотя, скорее всего, Инбат знал, толи кому выдать часть родительского капитала, толи к кому применить силу. Им повезло, им крупно повезло, что никто не подумал, о том, что убийства – жизненная потребность Константа. Списали на неопытность и жажду знаний о мире. Сказали, что будут следить, дабы такого не приключалось впредь. Пусть следят. Если смогут.
Газеты имена участников процесса замалчивали, и здесь тоже не обошлось без братского уча-стия, но в городе все знали. От глаза соседей ничего не скроешь. Да и  присяжных молчать не заставишь. Констант всеобщего негласного презрения не выдержал – собрал вещи и уехал. Обосно-вался на втором этаже просторного особняка в скромном на вид городке, к северу от места, где его так жестоко «написали». Было хорошо. Светлые стены, садик под окнами, восходящее солнце, озаряющее по утрам комнату, цветы на балюстрадах террасы. Первый этаж занимала молодая особа по имени Анна. Она носила амулеты и гадала на шаре. Временами к ней навещались клиенты. Хотя, она больше служила им психоаналитиком. Каково же было удивление Константа, когда он, засев на террасе после полудня с жасминовым чаем и бисквитами, обнаружил господина Судью, входящего в их парадное. Да, и у великих властвующих особ бывают проблемы. Анна и сказала Константу за партией в шахматы: «Парень, ты бы хоть с соседями познакомился».
И Констант познакомился: зашел  в первый попавшийся дом с бутылкой бургундского в руках. Презирая привычку Непосвященных держать прислугу, дверь открыла сама хозяйка – ослепительная блондинка в красном. Эстель, а именно так звали даму, всегда выглядела так, будто ей предстоит прием у самой Королевы. Тогда она приветливо пригласила Константа в дом, нарезала к полусухому вину сыра и весело щебетала, сияя в саду в лучах заходящего солнца. Обо всем – о городе, о женихе, о прежнем жильце Константовой квартиры – убиенном журналисте. Потом охнула, извинилась за страшную историю, и принялась щебетать дальше, будто ни  в чем небывало.
Через некоторое время, когда солнце село, а они перебрались в дом за чашечку кофе с конья-ком, вернулся жених Эстель Стив. У Константа было слишком мало жизненного опыта, чтобы сразу заметить в высоком блондине вампира, но он заполнил пробел, как только молодой человек пообещал «съесть» позднего гостя. И только Эстель, очаровавшая, и убаюкавшая ревность и подозрительность жениха, спасла ситуацию. Позже Констант со Стивом провел немало веселых часов, но нормальных, по-настоящему нормальных, отношений у них так и не сложилось.
Констант любил дом  Эсти – всегда блестящий чистотой и уютом, ее великолепную стряпню и дышащую любовью натуру. Он любил вечера в их со Стивом обществе – теплые, разомлевшие от вина и разговоров вечера в обрамлении безупречной игры Стива на рояле. И его любимый фокус под названием «рояль в кустах», когда он принимался играть просто в саду, среди любимых гладиолусов Эсти. Его не сбил с толку разговор, произошедший между ним и Анной за игрой в шахматы в беседке у дома.  Она, подняв наведенную бровь, спросила: «Ты что, не знал, что она ведьма?» Констант только глупо покачал головой.
Ему тотчас вспомнилась сцена в суде: Инбат стучит кулаком о стол прокурора с криком «Никакой ведьмы в присяжных! Еще не хватало, чтобы моих родных, чистокровных волшебников, судила какая-то…» И ведьмы в присяжных не было. Констант остался закостенелым в уверенности, что ведьмы – отвратительные старухи, верхом на метле, с бородавкой под носом. А они видишь какие – обаятельные леди с пристрастием к готовке и коллекционированию вин. Позже это стало его постоянным занятием – искоренение на корне предрассудков, вписанных в него Кейлинн, пусть не явно, но подсознательно. Изгнание из сознания «высшей расы» волшебников. Он не уставал твердить себе, что сам никакой не волшебник, и тем более не чистокровный, что судить Стива за то, что он пьет кровь, не имеет никакого морального права. Поэтому избегал Кейлинн, Дила и Инбата. Просто не хотел знать, что они скажут, если узнают, что его друзья – люди, с которыми он проводит каждый вечер – вампир, ведьма и оборотень.
Что касается Джеффри, молодого парня лет 17, то и дело норовящего сесть за рояль Стива, то его Констант не любил.  А молодой человек заслуживал всяческого сожаления, так как сущность свою открыл совершенно неожиданно  - перед экзаменом в консерваторию по классу фортепиано найдя себя в лесу с руками и лицом в крови, в окружении трупов животных. Ему, как и Константу, пришлось покинуть родной город, дабы избежать нападок горожан, но и это не могло их сблизить – замкнувшийся в себе бледный Джефф, с вечно обращенным в себя взглядом, восседавший на кремовом диване Эстель, вызывал у Константа антипатию. Да и сам оборотень не мог похвастаться обратным, так что так и жили – в напряжении.
Совершенно по другому вышло с Ником, который Константу был представлен в один из вечеров. У дьявола некогда было семь сыновей. Три года назад, и это стало публичным фактом, они были изгнаны из ада, дабы папочку больше не видеть. Ник был пятым сыном мистера Люцифера. Сыновья, как их величали в обществе, были личностями публичными, а Ник-то одним из первых завсегдатаев празднеств.  Он был невероятно хорош собой, что не могло не бросаться в глаза. Дяволенок был обладателем больших глаз, в которых порой начинали мерцать отблески адского пламени, плавного овала лица, и чувственно очерченных губ.  Он был нежен, мил,  и, казалось, чист, как летняя зорька. А еще ему невероятно шла сутана. Черная сутана с белой полоской на воротнике, плотно облегающая грациозную фигуру и стройную гибкую талию. Он был одним из Сыновей, это шалость, которую они могут себе разрешить – носить сутану. Он не расставался с ней  ни при каких обстоятельствах, деловито поправляя одеваемую по особым случаям лиловую епитрахиль. Церкви в мире Посвященных не было, поэтому Ник считал себя единственным духовником на весь мир, уже получив прозвище «Падре Ник». Но святошей он казался ровно до тех пор, пока сидел, молитвенно сложив идеальные пальцы, и смотрел своими чистыми глазами. Как только он открывал рот, то требовал «чего покрепче», рассказывал «как я вчера с монашками» и, « а вы слышали, что новая догма разрешает нам…» Ох, и чего же эта догма только не разрешала «преподобному Нику». Но Констант его любил – за простодушие, за доброту, за отзывчивость, да за такое количество положи-тельных черт, которых под клеймом «Сын дьявола» и не заметишь.
«Нет, не туда мы смотрим, не туда», - размашисто написал он как-то через весь лист своего дневника. Это была привычка Константа – писать в дневнике число и одну фразу. А потом, спустя несколько месяцев, вспоминать, что он имел в виду, переживать те же ощущения. Как-то он бился над фразой «Польский кот в белых туфлях» несколько дней, пока не вспомнил, что это выражение Анны о его предшественнике в квартире на втором этаже.
Пожалуй, единственной сравнительно приличной парочкой в их обществе были графиня Виктори Стамати и ее вечный спутник Дэн. Он – элегантный, как принц Флоризель, она – шикарная, как французское вино и шоколад. Оба были волшебниками, оба чистокровными, и графиня тоже. Не смотря на звучную фамилию и родственника, вампиром, каким-то немыслимым путем, она не была. Они постоянно куда-то пропадали во время празднеств, и Констант предпочитал не задумываться, куда именно. Он не общался с ними, девушка была излишне холодна, а Констант предпочитал не утруждать себя очарованием этих голубков, ему хватало синяков от нежных объятий Никки, после которых ломило все тело.
«Дорожка пошла по наклонной», как говорил Дил, когда Констант не явился на свадьбу Эсти и Стива. Вся компания вылетела на тропические острова, потому что Эстель непременно хотела выходить замуж на берегу океана в белом парео. Константа зря ждали на аэродроме, звонили на мобильный, и приходили домой. Он в это время был на другом краю света – затаился. Сидел в номере «4 времен года», прячась от  полиции Непосвященных, ловко взявшейся за его преследова-ние. Не то, чтобы полиция представляла опасность для Посвященного… Потягивая виски у себя в номере, Констант представил, как раскрывает удостоверение перед носами полисменов с криком: «Не имеете права, я гражданин другого измерения!».  Нет, ему не стоило ничего убраться прочь из Нью-Йорка, только вот Инквизиториат мог заподозрить неладное, из-за чего Констант, нервничая, поглядывал на часы, рассчитывая, что именно он пропускает в данный момент. Когда же, наконец-то, совершив перелет из Америки во Францию самолетом «Американ Эйрлайн», дабы не вызывать подозрений, он смог переступить черту, разделяющую миры, то городок был совершенно пуст. Все нежились под солнышком островов Таити – темными оставались окна теперь уже Брайсов, затаился яркий особняк цыганочки Сабины, тихо смотрел на запад террасами манор Стоунов. Констант потянулся среди улицы, разглядывая скучающие дома друзей, когда заметил, что в замке на горе горит свет.
Когда он позвонил, дверь открыла женщина, совершенно не схожая с графиней Виктори. Она казалась меньше, хрупче, и намного несчастней чем прежде. Ее волосы не были аккуратно завиты и уложены, как раньше, а глаза потускнели, слегка подрагивали руки, и ночной гость мог бы поклясться, что девушка недавно плакала. 
-А Дэн дома? – Констант предпочитал больше не вваливаться в дома девушек без присутствия в оных  их женихов - уроки Стива не прошли даром.
-Нет, - в глазах девушки блеснули слезы, - Его нет. Его так долго нет…
Констант смотрел, как она склонила голову, роняя слезы на черное кружево платья. Да, в последнее время он слышал недовольства Эсти по поводу того, что Дэн постоянно пропадает на работе, и даже не звонит Виктори. Видимо, графиня даже на свадьбу без него не поехала. Констант недовольно поджал губы. Нельзя чтобы она плакала. И, доставая из кармана пиджака носовой платок, уверенно шагнул в замок, плотно прикрыв за собой дверь.

ІІ

Благоразумие и любовь не созданы друг для друга: по мере того, как растет любовь, уменьшается благоразумие.
  Франсуа Ларошфуко.
Не давать впадать в уныние наследнице графа Владислава стало для Константа основным занятием. Они вместе вынесли укоры и порицания загорелой компании, вернувшейся с Таити счастливой и заметно отдохнувшей.  Дэн не появлялся, а когда Констант о нем спрашивал Виктори плакала. Через несколько недель, он перестал спрашивать. Мужчина  понял, как ошибался в соседке – девушка оказалась просто очаровательной и милейшей. Она приучила его к чаю с корицей, он ее к литературе Непосвященных. Когда она болела, он приносил ей апельсины, а когда он возвращался с охоты, то первым делом шел к графине, чтобы она не чувствовала себя одинокой, заметив его продолжительное отсутствие. Скоро его день стал  начинаться с похода на утренний кофе к соседке, который  плавно превращался то в изгнание летучих мышей с чердака, то спасение лошади, упавшей в колодец, то в приготовление серного коктейля, дабы вечером вылить Нику в бокал,  и ехидно сказать: «Чтобы ты по дому не заскучал». В гостях, когда все благополучно разбивались по пароч-кам, Констант составлял ей компанию, вежливо приглашал на танец. Через какое-то время, он стал прижимать ее ближе, она не стала сопротивляться.  Только пару раз он поймал на себе неуловимо гневный взгляд Этель. Ну, что же, если она захочет предъявить обвинения, то ему будет что сказать: о вечно пропадающем Дэне, о ней самой, настолько счастливой, что позабывшей о том, что у кого-то могут быть неприятности. Но Эсти молчала.
Приглашения от Эстель, написанные витиеватым почерком Стива (Констант уже видел, как жена заставляет его подписывать пергамент) упали между ними как раз тогда, когда Виктори, хохоча, рассказывала о том, как Стив в прошлом году напоил лошадь, а Ник собрался на ней домой, и что из этого получилось.  Обычно такие приглашения доставлялись просто в руки адресата, где бы он не находился, поэтому свитки, прежде чем приземлиться на лазурную скатерть, столкнулись между собой.
-Может, нам хотят сообщить о маленьком наследнике Брайсов, - усмехнулся Констант, помогая Виктори надеть норковую шубку.
Констант открыл дверь замка, пропуская девушку вперед, он часто задумывался над парадоксом этого мира – во всех домах скрипели двери. В его квартире, хотя были новыми, в маноре Инбата, в доме Брайсов, а в замке Виктори – никогда. Наверное, это что-то значило…
На улице падал первый снежок. Пока они сидели у графини, он успел выбелить весь город, и теперь кружился мелкими крупинками в свете фонарей. Графиня жила на склоне холма, в отдалении от городка, но низкие фонари освещали дорогу от замка и до самой улицы, на которой жили Брайсы. Он аккуратно помог девушке сойти с крутых ступеней, вдыхая запах, витавший вокруг нее. От кого-то пахло Диор, от кого-то Шанель, а от графини веяло корицей – терпкой, яркой, горячей корицей. Констант сделал шаг в сторону, вдыхая холодный воздух, и прогоняя навязчивые мысли.
-Констант? – тихо позвала Виктори, тот повернул голову на ее голос, - ты слышишь?
Констант прислушался и улыбнулся. В светлом доме на перекрестке улиц Стив играл на своем любимом белом рояле что-то из «No Doubt». Но Констант услышал гораздо больше, чем могла предположить Виктори – до его слуха доносились сотни звуков, недосягаемых обычному уху: ласковое ржание лошадей в конюшнях, переливы цыганской мелодии – Саби заканчивала репети-цию, скрип шагов по заснеженным улицам. И мысли его, вслед за тонким слухом, неслись прочь – к дальним городам и домам, где кто-то лежит, положив голову близкому человеку на колени, кто-то, забравшись с ногами на подоконник, смотрит в упавшую ночь, кто-то в полумраке кабинета,  раз за разом разрезает палец, смотря как из затягивающейся на глазах раны капает невероятного цвета кровь. Мысли уносились, и возвращались к сердцу, спокойно и счастливо бьющемуся рядом. И от этого звука у убийцы прыгнуло собственное сердце, нарушая ровное биение.
-У вас замерзли руки, и нет перчаток, - Констант улыбнулся, поворачиваясь к графине, он чувствовал вину даже тогда когда оставлял ее мысленно, - я согрею их в своих.
Он ждал, предчувствуя, что сейчас та улыбнется, проникновенно взглянув ему в глаза, и скажет: «Констант, вы задумываете недоброе», как случалось обычно, но сегодня Виктори лишь потупила глаза, безмолвно протягивая ему руки. Так он и шел, держа ее тонкие руки в своей одной, а чуткий слух уловил, как участилось биение сердца рядом. Но только одна мысль бесконечно приходила в голову: «Мне нужно это прекратить». Констант еще не знал, что вскоре это станет его основной мыслью.
-Ви? – он остановился, не выпуская ее рук из своих, и девушка повернулась к нему, рассматривая внимательными шоколадными глазами.
-Да? – она смотрела серьезно, будто понимая, что должно случиться.
-Мне нужно тебе что-то сказать…
-Не надо, - девушка отрицательно закачала головой, рассматривая их сплетенные пальцы.
-Я должен…
Тогда она подняла на него глаза – печальные, лучистые глаза, с ноткой сожаления и безгра-ничной нежностью. Это решило все. Констант, улыбнувшись самым краешком рта, поцеловал ее, не отпуская дрожащих рук. Девушка закрыла глаза, перестав дышать, но Констант больше не слышал, как бьется ее сердце. Все пропало – чужие жизни, чужие души и судьбы. Он больше ничего не слышал – ни рояля, ни снега падающего с неба, ни сердца Виктори,  замерев на грани между «да» и «нет», «добро» и «зло». Выдохнув, графиня отстранилась, положив освобожденную руку на его щеку и, замерев близко-близко, изучала лицо. «Мне нужно это прекратить», подумал Констант, снова целуя ее, и прижимая к себе. Пальцы замерли на его затылке.
Ту тишину, которая наполнила город (Констант не знал, но снег действительно не падал, за-мерев в воздухе), нарушил вой, раздающийся из леса. Джеффри Винд, забыв ноты и клавиши, взывал к своему животному нутру. Графиня поспешно отстранилась, и Констант увидел ее полные ужаса глаза. На секунду ему показалось, что, коснувшись его губ, она узнала. Увидела своими глазами все то, что видел он: всю ту кровь, и боль других людей, что сотворил. Но девушка отпрянула, оглядыва-ясь вокруг. Лес был пуст. Джеффри выл где-то далеко.
-Так нельзя, - девушка отходила все дальше, заложив руки за спину, - нет.
-Ви, - Констант подходил все ближе, пока отступающая графиня не наткнулась на низкий шар фонаря, - посмотри на меня.
И она открыла глаза.


IV

Ад пуст. Все демоны здесь. Фред Эбберлайн – Nicoy Laerth.
В раю хорошо, но в аду знакомых больше. Дин Винчестер.
На самом деле Никки никогда не рассказывал, каков ад. Он мог ездить на пьяной лошади, носить сутану, хохотать весь вечер, требовать «закурганную», но об аде он не го-ворил. Но порой случалось такое, что видели не многие, когда «Падре Никки» превращался из балагура в существо высшее, чем остальные – сына дьявола, который больше никогда не увидит дома.
Они с Ником поздней осенью сидели у Константа,  разомлев в креслах, и устало перебрасывались фразами. Денек выдался не из легких. Лошадь Стива засунула морду в открытое окно кухни и разбила сервиз бабушки Эстель, который стоял на подоконнике. Ведьма пришла в ярость. Гнев  падал на головы всех, кто приближался к ней ближе, чем на 100 метров. Когда Констант предложил чаю, с Ником случилось что-то необъяснимое.  Его глаза слегка затуманились, став глубокими и одухотворенными, он сидел, сложив пальцы на коленях, а лицо его дышало спокойствием, на разгладившейся из разбитной маски коже плясали теплые лучи от камина. Констант не решился его потревожить, пере-ведя взгляд в камин, и оставив друга один на один с мыслями.
-Извини, - тихо сказал он спустя пару минут, придя в себя.
-Ад? – спокойно спросил Констант, сворачивая кружевную салфетку, потому что не боял-ся ада. Попасть туда, это все равно, что учиться в школе, где директор – папа твоего луч-шего друга.
-Ад? – усмехнулся тогда Ник, к нему возвращалось прежнее настроение, - Ад пуст.
А, может, ад не таков, каким его рисовал Данте? Вы не задумывались? Может в аду, как в Мексике? Слишком вкусный мохито и слишком жаркий климат? Может, на обед там дают устрицы и шампанское, а на ужин варят в смоле тебя? Смола невыносимо ужасна, а устрицы  просто божественны, если это определение применимо к устрицам из ада…

-Грейпфрут.
-Что? – переспросила Кейлинн.
-Грейпфрут, - ответил Дил, качаясь на стуле розового дерева в столовой, - сладкое и горь-кое одновременно.
-А как по мне грейпфрут только горький, - заключила девушка, постукивая металличе-ским писчим пером о край чернильницы.
-Да, а стакан наполовину пустой? -  усмехнулся волшебник.
-Совершенно верно, - Дил, морща лоб, заметил, как сестра поправила накрахмаленный воротник.
В подобный ад для Константа превратилась жизнь. Упоительная, сладкая, жгучая и нежная одновременно жизнь под грифом «секретно». Жизнь с постоянным пальцем у губ и тихим шепотом: «Не сейчас», «Не надо», «Не выдавай нас». Виктори упорно не согла-шалась афишировать их отношения, пока не вернется Ден, и она не объяснится с бывшим парнем. Недели шли одна за другой, но тайный агент Инквизиториата все не появлялся, и Констант не мог себе представить, что было бы с Виктори, не будь его рядом. Она и сей-час грустила, постоянно спрашивая: «А, может, с ним что-то произошло?». Констант мол-чал, отрицательно качая головой. Откуда он мог знать? В конце концов, Ник как-то ска-зал, откинув челку со лба: «В аду, а этот мерзавец непременно был бы там, откинь коньки, его нет». Констант, опустив экспрессию, с которой был втайне согласен, успокоил Виктори, ободряюще хлопая по спине. Только это и все. Люди же смотрят.
Тем же кипячением в смоле для Константа была необходимость уходить на «охоту». Охо-ту вынужденную, жестокую и несправедливую, для него похожую на переливание крови. Спасает жизнь, но, черт, как же паршиво после него…

Момент истины настал через полтора месяца. Кейлинн сидела у себя с Аннет. Ры-жая бестия без остановки болтала, хихикала, наполняя своей силой и жизнью бесчувст-венные стены манора. Она была среди тех людей, которые любили Кейлинн несмотря ни на что. Это прерогатива чистых и искренних сердец. Она, как по расписанию, приходила раз, а то и больше, в неделю, принося мамины пирожные и шаловливо расцеловывая братьев. Она как раз, хохоча, рассказывала о последнем казусе в свете Посвященных, как вдруг за ее спиной потемнело зеркало, отражение в нем стало глубже, темнее, чуть подра-гивать, в конце концов, начав отражать другую комнату. Лицо Кейлинн посуровело.
-Ан, посмотри, пожалуйста, что там наколдовал Дил с моим гибискусом.
Аннет заметила изменившееся зеркало, и молча вышла. За стеклянной преградой, подперев голову кулаком, сидела графиня. Где-то в отдалении играла музыка современ-ной группы «Flеur», а за ее спиной поблескивала кавалькада бокалов. Девушка готови-лась к празднику.
-Кейлинн? – мелодично спросила она.
-Да, - натянуто ответила та.
-Это ты Создатель Константа? Я давно подозревала, просто боялась ошибиться. Не отпи-райся.
Она не прекращала искренне улыбаться, разглядывая Кейлинн.
-Это я. Мне жаль, что ты узнала. Я не хотела, чтобы то… что я сделала… принесло кому-то боль. И… говоря  «что» я имею в виду не Константа, а сотворение человека.
-Я… - брюнетка моргнула недоуменно, - не сержусь. Я его люблю. Просто хотела спро-сить, когда он появился, на кого похож, поговорить с тобой. Иногда мне бывает сложно его понимать, знаешь?
-Мне тоже, - усмехнулась Кейлинн, - чтобы понимать его, я думаю, мне нужно поговорить с тобой.
Виктори сочувственно покачала головой, перебирая бусины жемчужного ожерелья.
-Это не главное, - она встряхнулась, качнув головой, - а ты слышала о первом оборотне, сыгравшем в Большой консерватории?

-Инбат, - Кейлинн играла с цепочками, свисающими с камзола брата.
-Да, роднуша? – откликнулся тот, поглаживая волосы лежащей на его коленях сестры.
-Любовь есть? – за окном злобно хохотнул ветер, бросая снег в стекло.
«Нет, сынок – это фантастика», - подумал Инбат и ответил:
-Я не встречал.
Просто говорить о любви, когда она не сжигала тебя до кости, обугливая, как лаки-рованную деревяшку, просто, когда ты любил только семью, дом, работу.  Просто опро-вергнуть ее, но так не защитить дорогих тебе людей от ее разрушающего влияния.
-Хреново, - просто отреагировала Кейлинн.


V

«Если б не гости, всякий дом стал бы могилой»
Джебран Джебран Халиль

В дверь постучали бронзовым молотком. Кейлинн  неспешно спустилась в холл,
Три пролета вниз, как десятилетие до.
и, прошествовав по ковровой дорожке мимо лаборатории  и мастерской, повернула ключ в замке.
Сегодня утром Графиня попросила ее встретиться с одним человеком.  В свете со-бытий последних нескольких лет Кейлинн привыкла встречаться с «некоторыми людь-ми»… Журналисты, исследователи, ученые, фанаты и даже фанатки. Знаете, люди могут быть совершенно безумными, как те несчастные, которые пишут любовные письма мань-якам, вроде «Сына Билла». Некоторые обожают Ника и его братьев только за то, что они - дети тьмы. Хотя, у некоторых «детей тьмы» тьма в душе светлее, чем у других свет.
-Как его зовут?
 Кейлинн отрыла ежедневник, чтобы внести запись, она записывала все, как до-тошный бухгалтер. Это ей пригодится,  когда ее персональный Инквизитор спросит: «Где вы были «23 числа весеннего месяца нисана» в одиннадцать ноль-ноль, допрашиваемая?». И тогда она вспомнит о своих посетителях, которые смогут подтвердить ее алиби. 
-Tинтен Херц, - ответила Графиня.
«Тин-Тин и Тинки-Винки» - раздался в голове напевный голос Дила.
-И что это значит? – прогнала навязчивую идею девушка.
-Он немец. Чернильное Сердце, - легко сообщила Ви.
-Правда, чернильное? – подняла от записной книжки голову Кейлинн.
-Правдивей некуда, - грустно откликнулась Виктори.
Кейлинн задумалась, как это, когда по венам текут… чернила.
С этой мыслью, она и открыла дверь. «Не знаю, как это внутренне, но внешне - ни-как», - подумала девушка. Перед ней стоял молодой человек. «Студент. Диссертация» Среднего роста, с длинными волнистыми волосами, и большими голубыми глазами. Нет… Очень светлыми синими. Потому что если высветить синий, это будет не голубой. Скорее даже… индиго… Кейлинн опешила. Разведенный чернильный. Вот оно как…
На улице огромными хлопьями падал снег, и мороз уже пробрался Кейлинн под черный подол. Тинтен, без шапки и перчаток, мелко дрожал на пороге. На чем бы он ни прибыл, за полмили от замка оно непременно оставило его наедине с морозом. Братья по-ставили «купол» от вторжения – мертвую зону для посторонних.
-Проходите.
  Кейлинн пропустила его в замок. Прежде чем войти, молодой человек вручил  ей черные розы в бумажном свертке, дабы мороз их не коснулся. Уголки губ девушки подер-нулись вверх. Это что-то новенькое. Черные. Да, здесь возможно все – даже синие. Но по-чему черные? Слишком честно, как по ней…
 - Располагайтесь поближе к огню, я пока заварю чай, я девушка обычная, мне все своими руками делать приходится.
Она надела знакомую маску, прочно сидевшую на ней в приходы визитеров. «Ра-душная хозяйка предложила мне чаю, посетовав на неудобства человеческого способа жизни» - Кейлинн видела эти слова в научном труде Тинтена. Она никогда не спрашивала, с какими именно намерениями приходят визитеры. Ей доставляло удовольствие, только распахнув дверь, угадывать, кто они. Журналисты – о, это особая каста. Они вели себя, как загнанные гончими, оглядываясь по сторонам, и пытаясь впитать каждую деталь интерьера. Жесты их были резки и нервны, а сидели они, обычно, подергиваясь,  будто готовясь при малейшей опасности дать деру. Видимо это из-за того, что прежде чем их стали допускать в манор, за незваными гостями действительно охотились гончие. В Тинтене же Кейлинн сразу признала студента-магистранта.
Когда она вернулась из кухни, визитер сидел, закрыв глаза, и откинув голову на мягкую спинку кресла. Руки его, сложенные в замок, покоились на животе. Под нежными веками, с виднеющимися тонкими голубыми венами, сонно сияли глаза, расслаблено под-рагивали пальцы, лежащие на подлокотнике, и воротник белой батистовой рубашки ка-сался щеки с темной щетиной. Молодой человек являл собой саму расслабленность и ис-тому. У Кейлинн на лице появилось подобие улыбки. Прежде чем поставить перед гостем поднос, она положила ему на колени тонкий кашемировый плед в фиалках, под которым еще ее мама вышивала вечерами. Молодой человек поднял на нее синие глаза.
-С корицей, - фарфор мягко засиял в бликах огня, когда Кейлинн поставила поднос на резной столик между креслами у камина.
-Спасибо, - улыбнулся Тинтен, и Кейлинн, стряхнув странное настроение, овладевающее ей, решила взяться за дело, не отлагая, - Ви объяснила мне смысл вашего имени…
Фраза оборвалась на половине, когда Кейлинн увидела изменившееся выражение его лица. Большие глаза молодого человека распахнулись в удивлении. Он смотрел на нее с неподдельным ужасом. Руки распались из замка.
-Значит, - медленно начал он, - вы знаете, что мое сердце… не совсем… такое, как…
-Знаю, - Кейлинн и сама откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди, и изучаю-ще смотря на Тинтена, - это должно меня волновать?
-Это должно тебя, - он перешел на «ты» и Кейлинн заметила, - пугать.
-Ну, вы-то должны знать, что меня уже сложно испугать, - отметила она, и уголок ее рта потянулся вниз, - Я знаю проклятых людей вроде вас. Вот, например, около двух месяцев назад в вашем кресле сидел молодой человек. Казалось бы, самый обычный. Если бы во-лосы его – длинные белые волосы, не находились в постоянном движении. Так, будто ве-тер шевелит их.
Глаза Кейлинн зловеще сузились, когда она подалась вперед, и Тинтен напряженно сглотнул, поднимая подбородок выше.
-Так что же мне, в кому впадать от страха?
Она легко выпрямилась, снова сложив руки на груди, понимая, что откровенно выпадает из образа, и ее действительно высветят злым гением. Кейлинн всегда не нравилось то, что слово «гений» не имеет женского рода. «Гениалесса»? Не пойдет…
-Диметрий, - так же дружески улыбнулся Тинтен.
-Вы знакомы? – удивилась девушка.
-Да, знаешь, ходили в одну школу для проклятых, -  поднял бровь Тин.
-Мило, - отчеканила Кейлинн, и, как говаривал Инбат: «Вечер переставал быть томным»
-А почему я должен знать, что тебя сложно испугать?
Брови Кейлинн подернулись к переносице, на лбу залегла морщинка. Понимание обрушилось на нее, как волна в шторм. Вот оно что. Вот в чем причина. Почему он сидит такой расслабленный и милый. Полно, полно, издеваться - он не знает!
-Тинтен, вы знаете, кто я?
-Ты – Кейлинн, подруга Ви, - он ответил легко, будто других объяснений не требовалось.
Девушка издала смешок, непонятно какой эмоцией окрашенный.
-Тинтен, - ее голос стал глубже и искренней, - никогда не переживайте за свое сердце. А рядом со мной вдвойне. Слышите? Вы, правда, не знаете?
-Нет.
-Девочка-которая-прогневала-Бога, - она даже была слегка горда собой.
Тинтен задумался, смотря поверх ее плеча на складки бархата штор, пальцы его не-торопливо поглаживали так и не развернутый плед, а глаза задумчиво блуждали по комнате. Когда он начал говорить, то разговаривал будто сам с собой.
-Я увидел как-то тебя в зеркале. Ждал Ви в гостиной. Спустя столько времени, я, наконец-то, понимаю, что в тот момент она провожала, к примеру, в окно, Константа. Я даже не обращал внимания на зеркало, почему-то мне казалось, что комната по ту сторону -  просто отражение. Пока не пришла ты, - он легко и мечтательно улыбнулся, - не прошла мимо, и не села у окна. И, я захотел тебя увидеть. Это казалось мне очень важным. И вот…
«Это ничего не значит для меня, - вдруг грустно подумала Кейлинн, ведь могло произойти в любой день из миллиона, потому что я каждый день сижу у этого окна. А он… Увидел печальную девушку у окошка и, добрая душа, пожалел. Не понимая, что ему это почудилось. Несчастное создание с грустными глазами он нафантазировал сам. А сей-час просто в непонимании, как такое могло случиться. Как же я могла оказаться обречен-ной на ад…»
-Глупо получилось, прости, - Кейлинн придвинула к нему чашку, - я бываю жестокой. Или жесткой.
Почему-то ей было стыдно. За то, что человек
или нет…
 к ней со всей душой, а она столь холодна. Порой ей становилось противно от одной мыс-ли о себе. Просто гадко… Из-за того, что приходиться делать. Ей и братьям. Что они должны «смывать кровь» после Константа, что Констант должен делать, дабы жить. Не этого она хотела для себя, и для них, не с этим их оставили родители.
Но для таких моментов отчаяния на замке стояли «беруши», не дающие открывать-ся окнам, рвущие веревки, тупящие лезвия, превращающие яд в витамины, а воду в воздух в нужный момент. А точнее НЕнужный. 

Он вернулся через неделю, ворвался в манор еще более студеным вечером, чем в первый раз. Ветер завывал так, что, казалось, нечто огромное и дикое рвется в дом. Снег яростно бился в окна, и мороз пролезал в каждую оставленную щель. Не успела дверь открыться, как Тин уже влетел, плотно её прикрыв, и подперев собой. Сегодня на нем уже была вяза-ная шапка и перчатки, а сам он был плотно укутан в верблюжье пальто. Кейлинн невольно вспомнила, человека в похожем пальто, однажды появившемся в маноре, и шепнувшему Константу пару слов на ухо. В холле было темно. Вообще во всем доме было темно. Братья уехали, а в их отсутствие Кейлинн предпочитала тушить свечи, и сидеть в гостиной, задернув шторы, и прикрыв высокие двери. Но, несмотря на темноту, было видно, как синим поблескивают глаза Тина. Стало ясно, что этим глазам не нужен свет, чтобы блестеть.
-Тин, да вы с ума сошли! – возмутилась Кейлинн, проводя гостя в гостиную, - братьев нет, а если бы они такую защиту поставили, что вас бы убило на месте?
-Ну, не убило же, - отвечал он, снимая пальто.
-А если бы я вас не узнала? А ели бы вы замерзли на холоде?
-Ну, не замерз же, - невозмутимо парировал тот.
-И вообще, в отсутствие домашних, приличные девушки гостей принимать не должны, - Кейлинн усмехнулась, - но, мою-то репутацию не испортишь больше, чем она испорчена, так что садитесь.
И Тин уселся на диван, похлопывая себя по плечам, когда Кейлинн вернулась с чаем, он также безуспешно пытался согреться.
-Вам плед дать? – она открыла верхний ящик комода, доставая плед.
-Если ты сядешь поближе, - неожиданно живо ответил Тин, - и мне станет теплее.
«Вирджиния, мне нужен кррролик, чтобы согреться, маленький, хорошенький кролик, чтобы согрррреться….», - вспомнился Кейлинн Волк из одного фильма. Но она села. На-крыла Тина пледом, а сама села на край цветной материи, разливая чай по антикварным кружкам. В прошлый раз наблюдала за ним она, теперь он за ней. Внимательно рассмат-ривал синими глазами. Только ничего общего с чернилами у них не было. Глаза у Тина были глубокие и прозрачные, как дорогие камни.
И губы ее изогнулись, уголки слегка потянулись вверх, принимая вид улыбки. Де-вушка, в тяжелом черном платье, и затянутыми в пучок темными волосами, сидя на краю дивана, в первый раз за много месяцев, попыталась улыбнуться. Улыбнуться притягатель-ной и заманчивой улыбке напротив.
-Спасибо за розы. Они будто вчера сорваны.
Тин оглянулся к черной, под стать розам, четырехугольной вазе на столе у окна.
-Линн, можно вопрос?
-Можно, - насторожилась та.
-Какого они цвета?
-В смысле? Какого цвета? Черные.
Девушка непонимающе склонила голову на бок, смотря на Тина. Тот, в свою оче-редь, провел устало рукой по лицу.
-Ясно… - обреченно покачал головой, - для цветочницы они розовые, для кондитерши желтые, а для нас – черные. Вот оно как…
И Кейлинн вспомнила эту цветочницу, которая торговала цветами, вызывающими неподдельный интерес у самих Инквизиторов.  Так вот вы какие – «Цветы от Сайлы». Кому-то пора на Лилит 29, в главное управление.
-Мило, - Кейлинн вздохнула, когда Тин положил ей руку на плечо, - тебе-то за что черные розы…
-Там мрак, - Тин приблизил лицо к ее лицу, и Кейлинн в нескольких сантиметрах от себя увидела, как невыносимо ярко полыхнули синим его глаза, - непроходимый…

Вечер не закончится никогда – он будет длиться вечно, повторяясь, раз за разом.  Вечер с полыхающими поленьями, чаем с корицей, лиловым пледом, запахом мороза от волос Тина, рукой, мирно покоящейся на плече, томной, нежной тишиной вокруг. С тихими улыбками, и девичьими пальцами в мужских руках. С часами, в которых так упоительно медленно качается маятник… Он будет бесконечно повторяться в других, таких же вечерах. С книгами, музыкой Рэя Чарльза в патефоне, с братьями – счастливыми и одухотворенными, которые больше никогда не будут кричать.  Вечера станут светлее и теплее, придет весна, а за ней лето. Жизнь неспешно поплывет вперед, огибая горести и несчастья.
Для кого-то жизнь только начинается, а кому-то уже никогда не проводить проно-сящихся стремглав вечеров, и таких же неумолимо коротких ночей у камина. Больше не будет шампанского, горячих безудержных объятий, тонких волосков, прилипающих к ка-пелькам на лбу, дрожи в теле, и глубоких исступленных вздохов. Дни больше не будут начинаться неспешными чистыми рассветами января. Они никогда не станут майскими, и летние птицы не запоют за распахнутым окном, возвещая приход дня. Потому что некогда безупречно белая рубашка нынче в крови. Чужой крови.

               
VI
«Ошибки, когда бы мы их не совершали, всегда возвращаются, чтобы пнуть нас посиль-нее…» Башкова О.В.
Девушка, тонкая, как иголка, стояла среди холодного холла, с потолками высокими настолько, что они терялись во мраке, никогда и ничем не освещенные. В руках она держала кружевной платок. На нем не их монограмма. На нем написано Тинтен. По щекам стремительно скатывались, одна за другой, слезы. Слезы не те, какими плачете вы. Сухие, жгучие слезы, медленно сползающие по бедному лицу с прозрачной кожей. На полу, у ее ног, лежал мужчина. Молодой красивый  мужчина в черном пальто. Из-за поднятого воротника выглядывал алый воротник рубашки, некогда бывшей белой. Поза, в которой он свернулся, выражает боль - прижатые к голове руки, подтянутые к животу колени, и приоткрывшиеся пересохшие губы. Пальцы бурые и блестящие от крови. Он был весь в крови. От слипшихся волос, до черных замшевых ботинок. Чуть поодаль стояли два волшебника. Одинаково одетые – в черные брюки и темно-синие камзолы. Один был коренастым мужчиной с окаменевшим суровым лицом, а другой – изнервничавшимся юношей с беспокойными, лихорадочно наматывающими один круг «Инбат-Констант-Кейлинн-Инбат» глазами.  На их поясах висели искрящиеся рапиры, которыми никогда не пронзали людей. Они переговаривались. Предельно тихо. Чтобы Она не услышала.
-Что делать? – спросил юноша с растрепанными волосами, и кровавыми пятнами на запя-стьях от рук Константа. 
-Уже ничего, - заключил мужчина, привычным движением потерев переносицу и бессильно пожав плечами.
-Не смей, - зашипел Дил, повернув к брату свирепое лицо, - ты возьмешь свои чертовы предрассудки в кулак, и сделаешь все, что от тебя будет зависеть, ты понял?
С сузившимися от гнева глазами он подался всем худощавым телом вперед, при-ближаясь к волшебнику. Старший брат неосознанно сделал шаг назад, отступая.   
-Понял, - глухо отозвался Инбат, и в глубине человека-глыбы зарокотал просыпающийся вулкан, - а потом мы… объясним гибель 15 человек в метро…
-Сумасшедшим с бензопилой, - невозмутимо и мертво закончил Дил, не отрывая взгляда от Константа.


Тин ушел, ушел, хлопнув дверью. Он спрашивал, что с ней, она молчала. Потом молодой человек сказал, что уходит. Что она могла сказать, если у нее в лаборатории лежало Тво-рение человеческое, на грани сил, едва сдерживаемое двумя  сильнейшими магами? Что она могла придумать и соврать человеку, который читал ее как книгу? Что? Во что бы он поверил, и не понял, что его мрак – не ее. Что его мрак «подарен» проклятьем, а ее – за-служен поступками.

Захлебываясь своими мыслями и слезами, девушка, уткнувшаяся в черный платок,  пришла в себя только от крика. И не сразу поняла, что кричит-то она. Кейлинн сидела на полу у лаборатории, подмяв под себя креповую юбку и закрыв лицо руками, пока братья пытались хоть что-то сделать с Константом. Когда вдруг ослепла. Ослепла от света, хлы-нувшего сквозь щели деревянной двери, зазоров между ней и косяком, замочной скважи-ны. Его было так много, что коридор озарился, будто освещенный тысячей свечей. Воздух дрожал, и в пустоте манора раздавался нарастающий металлический визг. В отдалении  послышался шум, и Кейлинн поняла – в этот раз Северная башня не устояла. Глова наполнилась тупой болью и жаром, распространяющимся по телу ниже и ниже, во рту появился привкус железа, и воздух вокруг заметно уплотнился, не давая вздохнуть. А потом все прекратилось так же стремительно, как и началось. Стало темно и тихо, а ее крик оказался совершенно неуместным. Путаясь в длинной юбке, она распахнула дверь. Братья стояли среди комнаты, с пустыми, ничего не выражающими глазами и застывшими лицами.
-Инбат, - голос ее дрожал, - Дил….
Стол, к которому они привязывали Константа 40 минут назад, был пуст. Никакого при-знака Творения человеческого.
Они пришли в себя разом, только услышав ее голос. Непроизвольно сделали шаг назад. У Инбата задрожали веки и лихорадочно забегали глаза, Дил охнул, будто от боли. Кейлинн, толкнув Инбата, подбежала к кушетке.
-Где он?! ГДЕ ОН!??
Ее старший брат, поддержка и опора, никогда не позволяющий себе восторга или ужаса, стоял с выражением лица потерянного ребенка, и его пальцы, дрожа, беспрестанно каса-лись лица.
-Дииил?! – девушка повернулась к другому брату. Он уже упал на стул, и его голова без-вольно поникла на грудь, рука с рапирой упала – огонь из кончика рапиры лизнул доливку лаборатории, и утих.
-Он… - Инбат выровнял голос, - Он забрал его…
-Кто он??? – Кейлинн дернула брата за лацканы камзола, - КТО???
-Он, - тупо повторил тот тоном, с которым упоминают только Его.
-Бог? – она шарахнулась прочь, отступая до тех пор, пока не уперлась спиной в стену, - Бооог!?!?!
О, нет, это был не вопрос, он кричала Ему. Он взывала к творцу неба и земли, которому «возжелала уподобиться».
-Ты! Ты! Как ты смел? – она смела колбу со стола, в воздухе повил запах гари от дымяще-гося деревянного помоста, - Как ты смел? 
Кейлинн не прекращала рушить все подряд – этажерки с препаратами, зеркала, волшеб-ные шары, пока, споткнувшись о щепки столика, не упала на пол.
-Мало, - рыдания душили ее, - Мало того, что ты сделал меня такой! – она поднялась, смотря в потолок, будто действительно видела Бога вверху, и показывая на себя,  - Ты сделал меня слабой, немощной, бессильной куклой, запер в этом проклятом доме, а теперь забрал то, за что я буду гореть в аду??? Ты – дрянь!
Он опустила голову в пол, обращаясь к отцу-прародителю Падре Никки:
-Ну, ты, давай, забирай меня сейчас же! Что ждать? Я согласна, давай, поговорим о сотво-рении демонов, я согласна пахать 24 на 7, только дайте мне чем!!! К черту карандаши! Меч мне!
Инбат опомнился и, тряхнув головой, сгреб в охапку брыкающуюся девушку, не прекращающую взывать к небесам и геенне огненной.
Из их Ада забрали мохито и устрицы.

Графиня откинула волнистые локоны с лица. Выражение ее лица означало одно – гнев. Она обошла кровать с кованой спинкой, и села на стул в креп-жоржетовом, таком же, как на кровати, чехле. Дрожащей белоснежной рукой сорвала бархатную завесу с зеркала. Ткань упала на каменный пол.
-Линн, – это одновременно была и команда зеркалу, и уже начало гневной речи девушке по ту сторону.
-Да, - она была бледной, как недавно умершая, неимоверно измотанной, глаза смотрели бесконечно устало, но решительно.
-Где он? – женщина, внучка князя Стамати, хозяйка сердца Творения человеческого нерв-но заламывала руки.
-Мне жаль, - ответила девушка, упрямо сжав губы.
-Что значит… «жаль»?
 Кейлинн больше не смотрела на нее, упершись взглядом в  стену за зеркалом, и покусы-вая внутреннюю часть нижней губы.
-Мы не смогли ничего сделать… И… - он подняла голову и… какое-то выражение про-ступило на лице, прорезанном ранними морщинками… оправдание, - мы вернем его, не-пременно, слышишь, мы вернем его, чего бы это не стоило…
Спешные, сбитые в один ком слова больше не волновали Графиню, она холодно перебила:
-Его больше нет?
Девушка задохнулась, силясь  что-то сказать, когда в  отражение вошел мужчина в до-рожном плаще, скрепленном под подбородком брошью. Его голос не был взволнованным или встревоженным, он не дышал тяжело, проявляя признаки какой-либо тревоги.
-Да, - сказал он спокойно и пусто, - его больше нет.
Все. Все закончилось – вечера, ночи, дни. Чай с бергамотом и корицей. Тревожные глаза и чувственные руки. Слова и взгляды. Смех и слезы, слухи, сплетни, правда, оправ-дания и вина, любовь и страх. Все. Все закончилось.
-Вы..! – Графиня поднялась со стула, - Вы - чудовища!
-Мы хотели помочь, – Кейлинн передалось некоторое спокойствие старшего брата, - Мы. Хотели. Помочь.
Но ни ее спокойствие, ни утешения больше не нужны были – Графиня сидела на стуле, уронив голову на руки, ее каштановые волосы разметались по туалетному стоику. Ни Кейлинн, ни Инбат не знали, жива ли наследница Рода Большого Вампира…Слишком безжизненно упали на стол ее руки.
-Ви… - тихо позвала Кейлинн, - Ви, девочка…
Локоны на ее голове слегка дрогнули,  и Графиня, рассыпая по плечам кудри, бессильно подняла голову, на ее лице не было слез. С самого начала, и их не будет в конце. Взгляд ее потух.
-Будьте вы…
Зеркало затуманилось, не дав дослушать, но Кейлинн не сомневалась – «прокляты». В зеркале отразились они с Инбатом. Она - бледная, как смерть, в черном платье под горло, не дающим сделать глубокого вздоха, врезаясь в шею. И Инбат – с лицом, непроницае-мым, будто высеченным из камня. Не из мрамора. Мрамор белый, а лицо Инбата приоб-рело сероватый оттенок. Сцепленные челюсти, слегка раздувшиеся ноздри.
-Роднуш… - начал он.
-Я знаю.
Ей не нужны слова, что он сам, не признаваясь никому, тоже любил Константа, что хотел как лучше, что надеялся помочь, что был уверен в их с Дилом возможностях. Что тоже убит и горестен, что безумно жалеет графиню, оставшуюся полуживой за стеклом…
Они молчали и так слишком, непростительно, долго, заставляя эту хрупкую женщину ждать и надеяться.  Потому что трусы, жалкие трусы. Два здоровых мужика не могли сто-лкнуться с горем большим, чем их…
-Роднуш, иди пока, мне нужно закончить кое-что, и я спущусь… Мы должны настроить фонарь для старенькой миссис Сайлент, - Кейлинн ободряюще улыбнулась брату.
Инбат вышел, широко шагая,  складки плаща развевались на ходу, распространяя запах серного дождя, в который он попал утром. И только за дверью понял, что что-то не-ладно. Она слишком спокойна. Не к добру. Но все равно навредить себе она не сможет. Беруши делают свое дело.



Добрый вечер, Тинтен!
Я надеюсь, что письмо все же застанет вас вечером. Я хотела бы посоветовать вам… не наносить больше мне визитов. Боюсь, что общение с моей особой не может принести ничего хорошего ни одному живому существу. Да, пожалуй, и желания у вас не будет. Не важно, что течет в ваших венах. Кровь, как у единорога, которая может убить или из-лечить. Кровь как у Посвященных, переливающаяся золотом, и  превращающая места их сражений в зрелище завораживающее и пугающе-отвратительное. Или как у вас. Но это не значит ровным счетом ничего. Моя кровь обычная. Красная кровь человека. Но это не помешало мне стать истинным чудовищем. Надеюсь, что письмо вы прочтете прежде, чем узнаете о Константе. Виновата только я. Оба раза виновата только я.  Простите и прощайте.
Кейлинн.


Девочка с туго стянутыми в хвост волосами в черном суровом платье спустилась по лест-нице,
Три пролета вниз. Как десятилетие до этого, и века после.
Миновала просторный холл, вошла в гостиную, освещаемую светом колеблющихся све-чей. Из нового патефона приглушенно слышалась мелодия. Мужчины, сняв плащи и сапоги, склонились над ручным фонарем с разноцветными стеклами и нарисованными на стеклах профилях животных. Услышав ее шаги, они обернулись,
…и века после.
Дил улыбнулся, Инбат зазывающе махнул рукой,
...века…
Кейлинн подошла к ним.
-Мне кажется, фитиль перегорел.
…после.


Благодарность Графине Трахуле, Константину Никольскому, Tinten Hertz, Dimon DEMO Popov, Денису, Nicoy Laerth, Красотке Светочке, Эдварду Каллену, Сабине Руссу и Джейкобу Блеку.
   

Отдельное спасибо Сергею Васильевичу Лукьяненко за его роман «Не время для драконов», из которого я вынесла способность называть людей и события пафосны-ми, состоящими из нескольких слов названиями.

Виктории-Валерии Лазаревой за вдохновение и ежедневное толкание в спину.

Февральской Депрессии. Детка, я жду тебя. Фауст со мной.

15 февраля 2010 года.
                Кристина Эль.