Кое-что о моем коммунистическом детстве или как я

КОЕ-ЧТО О МОЕМ КОММУНИСТИЧЕСКОМ ДЕТСТВЕ ИЛИ
КАК Я ЧУТЬ НЕ СТАЛА ПАВЛИКОМ МОРОЗОВЫМ

Однажды мой сын попросил меня: “Мама, расскажи мне о своем детстве”.
“Но что бы тебе такое рассказать?” - задумалась я.
«Знаешь, расскажи мне, как это было — жить при коммунизме. Правда, что были длинные очереди за едой, нельзя было ходить в церковь, а вы все были одинаково одеты? Как жаль, что мне не придется никогда побывать в коммунистической России, мне так любопытно!» - вполне серьезно заявил он.
«Ну, что ж, я расскажу тебе сегодня не сказку, но быль. Про маленькую девочку с красным галстуком на шее, которая отчаянно мечтала принести пользу своей стране и всему человечеству.
Она выросла в маленьком рабочем городке, затерянном в уральских степях, название которого один остроумный человек перевел как Отдаленный Район Ссыльных Каторжников.
Кстати, семья моя, родом из Астрахани, оказалась на Урале именно по причине ссылки туда на трудовые повинности моей бабушки. То подсудное дело, за которое она получила это наказание, могло произойти только в такой абсурдной стране по имени СССР. В детстве я не знала никаких подробностей об этом деле, просто иногда до меня доходили какие-то неясные слухи и расплывчатые рассказы.
Чего же лишилась я и какой была, когда призрак коммунизма так хорошо прижился в моей стране?
Пожалуй, в моих дошкольных воспоминаниях никак не отражается то время, которое позже назовут «застойным». О своем детстве я вспоминаю  с грустью только потому, что вернуться туда я могу лишь по лабиринтам своей памяти. Иначе как с благоговением не могу я думать о тех годах. Я совсем не завидую современным малышам, которые познают азы компьютера раньше, чем прочитают свою первую в жизни книжку. Я ни за что не променяла бы своих резиновых немецких кукол , которых мама привозила мне из каждой своей поездки в Москву, на этих наводящих серую тоску совершенных и таких однотипных Барби. И уж ни за какие такие блага я не отдам в обмен на супер увлекательные и хитроумные компьютерные игры те волшебные вечера в затемненной комнате, где на белой стене наш старенький зеленый фильмоскоп голосом папы уносил меня далеко-далеко, в таинственный мир сказок. А на улице были прятки, и казаки-разбойники, и колечко-выйди на крылечко — там тоже ничто не напоминало о том, в какой стране и в какое время отскакивает от стены мячик.   
Конечно, позднее я стала узнавать, что, например, эти красивые куклы достаются маме многочасовым стоянием в очереди в Детском мире, или что эти новенькие, с картинками и глянцевыми обложками,книжки, она вовсе не выбирала из множества других в книжном магазине, а просто ее подруга, работающая там, дала их ей в обмен на такие же дефицитные овощи или фрукты, которыми заведовала моя мама в соседнем магазине. Но пока ты — ребенок, не знающий механизмов того, как эти книги очутились в твоих руках, и почему у твоей соседки их нет (разве только потому что ее мама не распоряжается картошкой и капустой), ты, конечно же, не можешь осознать, каких простейших прав лишены граждане твоей страны. И даже потом, кое-как ознакомившись с «двумя основными антагонистическими типами экономик», ты не приходишь к выводу о том, что нехватка обычных авторучек в канцелярском отделе или наличие только одного сорта колбасы на прилавке (хотя это не означает, что внизу, на складе, этих сортов не лежит больше, просто не для всех), - это признаки того, что светлое будущее от нас становится все дальше и дальше несмотря на лозунги об обратном. Нам всегда внушали, что наша страна — самая лучшая и развитая во всем мире, а везде вокруг жизнь намного хуже нашей советской. Так что, как же могли мы сетовать на что-то, пусть даже порой и были на то какие-то причины? А вспомни голодающих в Нигерии или безработных в Америке — ты сразу поймешь, в какой замечательной стране живешь! Так что, раннее мое детство коммунизм  никак не омрачил. Детство, оно и в Африке детство.
Вполне допускаю, что были такие гениальные дети, которые уже тогда знали то, что нам предстояло открыть для себя годами позже. Нет, гениальные — это не то слово, более информированные дети, родители которых были дипломатами за границей или диссидентами в родной стране. Но такие и жили обычно в столице, а не в нашей далекой глуши. Хотя интеллигентные и неглупые люди и у нас понимали, что творится в стране и кто шепотом, кто громко, критиковали все и вся. Мой дед по ночам часто ловил радиоволны Би-Би-Си. Не знаю, правда, как он умудрялся что-либо расслышать, потому что глушили их по-черному. И еще я помню его всегдашнюю иронию и ухмылочку при виде нашего Генсека, особенно при очередном его самонаграждении звездочкой.
«Да уж и так вешать некуда !» - говорил дед. Никогда я не расспрашивала его о том, что же такое услышал он по запрещенному радио или почему Леонид Ильич не достоин стольких наград. Сейчас очень жалею об этом.
Помню, мне было ужасно стыдно и неловко ходить по маминому поручению в один продовольственный магазин, снабжающий ветеранов войны, в котором работала еще одна из ее подруг. Было стыдно потому, что мне не приходилось, как всем, стоять в очереди, и я не покупала то, что скромно рекламировалось на прилавках. Мне выносили уже готовый сверток со свеженькой грудинкой или свининкой или уж не припомню, что еще у нас было на вес золота? Но я никогда не докапывалась до причин, понуждающих моих родителей или их друзей так поступать. Я ограничивалась тем, что считала, что они поступают нечестно и непорядочно, а это, в свою очередь, ведет к тем проблемам, которые все же в стране существуют. Несознательность людей — вот единственный недостаток нашей системы, признаваемый мною тогда.
Самое страшное, что эта система могла со мной сделать, (слава богу, процесс этот не затянулся) — превращение меня в идейного маньяка-недочеловека- началось в школьные годы. Октябрятско-пионерско-комсомольская лестница прямиком вела в к этой задаче.
Умереть за счастье человечества не было пустым лозунгом для меня в те ранние 80-е годы.
Могу догадаться, что нынешние провинциальные девчонки пишут в своих дневниках (если в их обиходе он еще встречается). Мечтают они стать моделями, актрисами, женами миллионеров или открыть собственный бизнес. В мое время мечтать о таком было бы мещанством. Помню одну книжечку вопросов и ответов, в которой обмывали косточки одной девчонке, которая любила красиво одеваться, нравиться мальчишкам и мечтала стать манекенщицей. Какой же в этом романтический героизм? Знаете, кто был моим идеалом? Я мечтала быть похожей на Зою Космодемьянскую. Сестра до сих пор иногда меня так величает. Нет, я не кощунствую над ее подвигом. Для меня святы эти страшные и героические страницы нашей истории. Просто я хочу сказать, что , быть может, для ребенка на пороге 21 века жизненные идеалы не должны быть связаны с такого рода геройством. Я помню, как шли мы с подругой по нашему дворику, и она этак очень серьезно меня спросила: «Ты хотела бы совершить подвиг?»
«Конечно»,  как вы можете догадаться, был мой ответ. И опять же, не хочу сказать, что нет места подвигам в наших буднях, но уж слишком политизированными детьми были мы тогда. Мои дневники тех лет читать мне теперь и стыдно, и смешно. В день, когда умер Брежнев, я не была единственной, из чьих глаз катились слезы. А в дневнике я записала:
«Что же теперь с нами будет? Наверное, Рейган начнет с нашей страной войну. И что он за человек такой? Неужели нет у него внуков, неужели не желает он им мирной и спокойной жизни?»
Во время трансляции похорон Леонида Ильича мы с соседкой, на год старше меня, повязав красные галстуки на шеях, сидели у меня дома и смотрели похоронную процессию от начала и до конца. А в конце, когда гроб с телом опускали в могилу, не сговариваясь, встали и подняли правые руки в салюте, как это полагалось пионерам. И ведь никто же не заставлял нас в те минуты так поступать, никто (я надеюсь) не следил за нами скрытой камерой. Но так идейное воспитание страны Советов уже давало свои плоды на самых своих восприимчивых и послушных маленьких гражданах. Если раньше ученикам в старой России твердили, что они должны быть послушными христианами, чтобы принести пользу Отечеству и чтобы попасть в царство божие, мы должны были быть отличными молодыми коммунистами, чтобы приблизить светлое будущее, за которое столько страдала наша страна. Пишу сейчас и сама не верю, что весь этот набор слов- не моя выдумка из желания преувеличить убожество тех времен, а самые обычные лозунги с любого нашего пионерского собрания или из обычной школьной тетрадки, на обложках которых нам напоминали о нашем великом предназначении.
По натуре я всегда была человеком замкнутым, необщительным, и,конечно, больших трудов мне стоило быть активной комсомолкой, выступать с речами на собраниях, привлекать к общественной работе своих более пассивных однокашников. Но я заставляла себя быть такой, потому что видела в этом свой долг.
Если не я, то кто же — был тоже нашим повседневным лозунгом в действии. Хотя то, чем я заведовала, будучи членом комитета комсомола школы, - тимуровская работа, - была, пожалуй, одним из действительно благородных и нужных дел, а не казенно-официальным, как множество других. Мы помогали одиноким пожилым людям, и те были нам за это очень признательны.
Я вот сейчас думаю: а может, все эти наши двоечники, хулиганы, даже не достойные быть принятыми в комсомол, были, на самом-то деле, самыми умными и прозорливыми из нас. Ну, конечно: они плохо учились, потому что понимали, что идейность и народность в литературе — никак не признаки таланта, а история, которую нам преподают, мало общего имеет с тем, что было на самом деле, особенно за последние 70 лет. А в комсомол они не стремились, потому что наперед знали, чем все это закончится через несколько ближайших лет. Наверное, они думают сейчас про нас, отличников и активистов: Ну и хамелеоны же вы, братцы!
Отношений с Богом в то время у меня не было никаких. Да и не могло быть, по определению. Я не была крещена, и уже потом, в 18 лет, сделала это, тоже не очень сознательно, а повинуясь новому витку истории. В годы же моего детства в церковь ходили только старые бабушки - те, кому нечего было терять — пенсии, слава богу, насколько мне известно, за это не лишали. Появиться же в церкви партийному человеку означало подвергнуть себя риску. Конечно, можно было верить себе потихоньку и дома молиться возле иконы, но это значило, что ты — лицемер и обманщик, да и все-таки, могли разоблачить. Но самое печальное было в том, что у людей и не было уже такой потребности, рушились уже постепенно те многовековые традиции русского народа, когда-то одного из самых религиозных. Но все же, нескольких десятков лет не было достаточно, чтобы полностью выкорчевать веру из душ тех, кто был научен иным ценностям, не схожими с теми, что установила Великая Октябрьская.
Такой была моя прабабушка, тихая неграмотная женщина, глубоко верующая в бога. Помню, когда ее хоронили, гроб был из голубого бархата с черным крестом на крышке (в то время как у большинства умерших они были любимого цвета революции). Несмотря на то, что никаких понятий о христианстве у меня тогда не было, активного неприятия религии я за собой тоже не замечала. Возможно, благодаря этой прабабушке, которая была моей няней, а потом и бабушке, которая, я знала, тоже верила в бога: большая икона всегда висела в углу нашей кухни, и я часто слышала бабушкин молитвенный шепот, наши имена и просьбы сохранить да помиловать.
Иисус и вообще, все, то касалось религии, казалось мне немного страшным и таинственным. А старенькая наша соседка каждое воскресенье приносила бабушке просвирки из церкви, та заставляла меня съедать кусочек от нее, и я откусывала эту черствую и пахнущую чем-то нездешним булочку, немного испуганная и не понимавшая, что и зачем я делаю.
Знаешь, мы ведь искренне верили в то, что строим какое-то новое и счастливое будущее и всерьез воспринимали все то, к чему нас призывали. Если ехали пропалывать колхозную картошку, то я  изо всех сил старалась не пропустить ни одного сорняка, если писали контрольную по математике, то я бы ни за что не дала соседу по парте списать, и сама бы получила двойку, но не заглянула в тетрадь другого. Но это чувство принципиальности и честности принимало порой гипертрофированный вид.   
Иногда я презираю себя тогдашнюю, потому что это я, мечтательница и романтик, чуть было не повторила подвиг Павлика Морозова.
Это были времена сухого закона, когда в магазинах нельзя было купить никакой алкогольный напиток, словом, Русь решили сделать непьющей. Идея, конечно же, провалилась, а бедные русские люди пили какую угодно гадость, имеющую хоть немного градусов — одеколоны, духи, самодельные изделия. Моему папе знакомые строго секретно привезли на дом самогонный аппарат, и он стал периодически изготовлять свой фирменный, славящийся среди друзей семьи, напиток, то бишь, самогон.
В эти творческие дни он гасил в квартире свет, выключал все издающие звуки предметы, зашторивал окна, а меня выпроваживал подышать свежим воздухом. На несколько часов квартира наша замирала, папа создавал иллюзию, что никого нет дома, никому не открывал двери, а сам в это время кудесничал, при этом не забывая изредка прохаживаться по коридору, побрызгивая освежителем воздуха (не дай бог, запах в подъезд проникнет). Процедуру я эту знаю, потому что иногда он мне все же позволял оставаться дома, когда у меня уроков было невпроворот. Но как же я ненавидела эти дни! Как боялась, что в школе узнают о том, чем занимается мой папа, будут стыдить меня, такую примерную комсомолку, напишут об этом в местной газете (где, к тому же, меня знали, я училась в тамошней школе молодых репортеров) , а папину фотографию повесят на главной улице на  стенде «Они позорят наш город».
«Да ваши учителя сами, поди, этим занимаются! А уж половина родителей - точно» - смеялся в ответ  виновник моего горя. Но не до шуток было мне. Честное слово, в моей голове бродили мысли самой разоблачить отца. Просто пойти в милицию и заявить на него. Слава моему здравому смыслу или просто дочернему страху, но я этого не сделала.... Но ведь ни я, никто из моих одноклассников до поры до времени не задумывались , какой же герой этот Павлик Морозов, с легкой руки которого застрелили его отца-кулака. Напротив, он, скорее считался героем вдвойне, потому что сумел переступить через свою сыновнюю любовь и пожертвовать отцом ради светлого будущего.
Страшна та страна, ужасны те времена, где понятия о чести и морали перевернуты с ног на голову. Страшны тем, что за какую-то отвлеченную, кем-то придуманную и навязанную нам идею, мы могли пойти на грех отцеубийства (в большей или меньшей степени).
Да разве есть что-то сейчас в мире, ради чего пожертвовала бы я спокойствием, здоровьем и благополучием моих родителей?
Но спасает ли от ответственности незнание и неосознание происходящего? Можно ли прикрыться покрывалом невинности и истинной веры в свое правое дело, которое на поверку могло оказаться смертным грехом?  В страх приводит меня мысль о том, когда я представляю себя живущей в сталинскую эпоху,  - как легко можно было там оступиться, свято веря в правое дело и принося в жертву то, чего оно жаждало или на что взирало с равнодушием.
В одном из своих сочинений по литературе, уже не помню, на какую тему, но, видимо, это было что-то, связанное с Родиной и патриотизмом, я написала о том, что не понимаю людей, которые бросают свою страну в ее трудное время и, в поисках легкой жизни, уезжают за границу. Но, писала я дальше,  тоска и печаль потом всю жизнь их преследуют , и снятся им по ночам русские березки. А потом, вернувшись однажды обратно, станут они целовать свою родную землю, сойдя с трапа самолета, и плакать.
Даже наш самый прогрессивный учитель истории не  мог рассказать в те времена, что многие люди, которых я записывала в предатели, были вынуждены уехать в изгнание и не могли потом вернуться обратно, как бы того ни желали. И потом, почему человек не может просто жить там, где ему нравится, не забывая при этом, что он русский, и всегда храня при себе лучшее, что есть в России — ее язык и культуру.
Самое шикарное, что могли себе позволить тогдашние учителя — критику в адрес Сталина, отступившего от курса Ленина. Но это было уже тридцать лет как не ново. Никто же пока не подвергал сомнениям добрые побуждения самого Владимира Ильича, его портреты  так и висели в каждой классной комнате и еще везде, где только можно было себе вообразить.
Я не пытаюсь сейчас анализировать тот строй, при котором мне довелось играть в куклы и учить уроки. Все это — лишь штрихи к портрету, написанному красками того строя, в остальном же, я была такой же девчонкой, как и теперешние. Влюблялась, писала стихи и сказки, в которых не было и намека на коммунистическую идейность или народность, занималась танцами, ходила в походы.
Несмотря на все эти идейные извращения наших душ, мы оставались обычными детьми и подростками. И много светлого и веселого, доброго и романтического есть в моей памяти об этих годах. И мои самые лучшие друзья, самые верные и искренние люди, которых я пока встречала, остались там, в этом моем коммунистическом детстве.
Мы были такими же, как дети всех времен и народов, просто красный цвет преобладал в наших палитрах. Так получилось. Человек не выбирает, где и когда ему родиться, и очень многое в нашей жизни зависит от обстоятельств. Ох, как много диктуют они нашим мыслям и поступкам!
С окончанием школы окончилась для меня, и для страны, эпоха коммунизма. Я приехала учиться в Москву, и началась совсем другая история.
«Как причудливо тасуется колода»- сказал булгаковский персонаж. И теперь я, бывшая девочка в пионерском галстуке, проклинающая эмигрантов, сижу в своей квартире в центре Манхэттена,  и пишу эти строки. А моя подруга, самый честный и принципиальный человек в те далекие годы, та, что так хотела умереть , совершая подвиг, возглавляет сейчас одну фирму по торговле металлами. Интересно, приходится ли ей идти на компромиссы и довольно ли человечество ее героизмом?
Я завидую современным детям России в том, что, в отличие от нас, они обладают правдивой информацией о мире, у них есть возможность самим  решить, что плохо и что хорошо, и сделать свой выбор. За нас выбор был сделан, мы были просто маленькими механизмами с заранее составленной программой пребывания на земле. Все мы были порождениями призрака коммунизма, сами живые призраки людей, чьи личности были глубоко спрятаны под слоем ненужных, вредных и разлагающих идей.
И очень я счастлива, что ни ты, ни кто либо еще не сможет никогда посетить коммунистическую Россию.
Пусть она останется навек застывшим музейным экспонатом.