Интеллигент

              Профессия у него была интеллигентная — снайпер. В школьные годы он был паинькой и себя узнал довольно поздно — в Афгане. Раньше, чем с женщиной, он познакомился с острым чувством опасности, заглянул в молчаливое лицо смерти, и понял истинную цену своей и чужой жизни. Домой вернулся уже профессионалом. Здесь было скучно, девушки интересовали его чисто функционально,  читать он вообще не любил. «Я читал только одну книжку, — говорил он, — про Герасима и Му-Му». Когда началось в Чечне, его нашёл кореш по Афгану и предложил работу. «Штука зелени в месяц, сиди и постреливай». Там, в Чечне, его и прозвали Кулей. Куля — та же пуля, только по-украински, а теперь это ещё и Коля-снайпер. «У меня интеллигентная профессия», — говорил он.
       После Чечни была Босния. Предгорья, маленький сербский городок с аэродромом на гребне холма. Вспоминать об этой своей эпопее он не любил, но крепко засели в его воспаленном сознании два эпизода.

       Эпизод первый. Стажировка
      
       Всю неделю шли дожди, боев не было, всё притихло, стало непривычно мирным. Но вот распогодилось, воздух предгорий пьянил прелью, от тишины и покоя первых летних дней хотелось не то что бродить — летать…
       Первый борт оказался из Москвы. Из него вывалилась компания парней в камуфляже. Из их монолитной безликости резко выделялся  бритоголовый толстяк с мощной золотой цепью, нагло сияющей на бычьей шее. На законный вопрос, какого хрена ты мол здесь, когда на шее кило золота, отвечал коротко: «Хозяин послал — на стажировку». Звали его Сявой.
       В те дни Куля сталкивался с ним постоянно — было временное затишье и все торчали в баре, гоняли шары в биллиардной. Сява стажировался круто — каждый вечер напивался, снимал девок на час или на ночь. Когда был пьян, любил пространно рассказывать о столичных стрелках-перестрелках, про «телок»: «в тачку её и на хату, а там пока всех не обслужит по полной программе…» Обычно толстяки добродушны, но этот был из другого теста.  Его поросячьи глазки смотрели на мир с такой наглой ухмылкой, что я часто задумывался, найдется ли в его жизни хоть один поступок, из-за которого Будда протянет ему спасительную ниточку к адскому озеру, в котором Сява будет тянуть пожизненный срок вместе со своими корешами.
       Среди местных проституток, была одна молодая девчонка, Тереза, с карими глазами, полными какого-то невыразимого отчаяния. Куля сразу запал на неё, может из чувства жалости, которое резануло его, когда их глаза впервые встретились, а может она напомнила ему ту безымянную девушку, которая теперь лишь иногда приходила ему во сне. Маленькая, тихая, с нежным грудным голосом, Тереза чем-то напоминала Куле его забытую любовь. Ему нравилось разговаривать с нею, просто, сидеть рядом, слушать её, радоваться, когда эти грустные глаза неожиданно теплели потаённой улыбкой… Мог бы он полюбить это изломанное жизнью существо? Вряд ли: не было у него к ней обывательского презрения, но какой-то детали не хватало в его душевном устройстве, детали очень важной, без которой другого не поймешь и не примешь как себя самого.
       Однажды, уже под полночь, когда в баре ещё торчала куча народу, Сява надрался до беспамятства, со всеми задирался, лез на рожон, а потом вдруг схватил Терезу в охапку, как пакет, и поволок из бара прямо в сортир. Извиваясь в его ручищах, она пыталась закричать, но слышен был только её сдавленный хрип. Наконец она чудом вывернулась и попыталась отскочить в сторону. Озверевший Сява зарычал и бросился на неё. Пары ударов хватило, чтобы она упала без сознания на заплёванный пол. Стажет успел ещё пару раз двинуть её по рёбрам, когда неожиданно перед ним возник Куля. Их глаза встретились. Что там прочитал Сява, можно только догадываться, но он отступил, хотя Куля не проронил ни слова. С переломами челюсти и ребер Тереза попала в больницу в Белграде и для Кули исчезла без следа.
      
       Вскоре после этого Куля, Сява и ещё двое парней хорошо поддав, неторопливо шли по вымершей одноэтажной улице. Недавно снова прошел теплый дождь, пахло свежей сыростью, деревья стояли чистые и торжественные. Редкий птичьий свист изредка нарушал тишину, диссонансом к которой неожиданно резко зазвучал скрип приоткрываемой двери. Все обернулись: из-за двери выглядывало усатое испуганное лицо хозяина.
       Если писать назидательный рассказ для юношества, то начать его нужно именно так: «Сколько раз говорила этому Драгану покойная жена, мол, займись хозяйством, почини забор, смажь петли». Но петли не были смазаны, дверь скрипнула, Сява-москвич вскинул автомат и дал от бедра короткую очередь. Всё случилось настолько быстро, что остальные даже не сразу поняли, что произошло. Дверь дома открылась ещё шире, и из неё вывалилось то, что осталось от старого говоруна и бабника Драгана. Когда Сява подошел к нему, тот уже не дышал. Тихая смерть заглянула ему в глаза и закрыла их.
       Сява обыскал труп и… вот так удача — куча «бабла», да ещё какого: почти пять тысяч дойчмарок! Ошалев от свежей крови и денег, наш отморозок отрезал Драгану голову и весь вечер таскал её с собой в пакете: «Это мой кореш», — говорил он и пытался напоить его водкой...
       В тот вечер все напились вдрызг, а Сява с тех пор получил кликуху Сява-зверь.
      
       Вскоре он погиб в бою... То ли высунулся не вовремя, то ли ещё что-то случилось, но шальная пуля попала ему в затылок, и он тоже поцеловался с тихой смертью. Куля в тот раз вёл прицельный огонь из своего «гнезда», и все свои были прекрасно видны в его оптику.
      
       Эпизод второй. Куля и Бог
      
       Прошел месяц. Куля в тот день занимался своей интеллигентной работой: «сидел и стрелял», вернее лежал на втором этаже полуразрушенного здания и постреливал из ствола с отличной оптикой. Работал Куля в автономном режиме, и никто не сообщил ему об отходе. Он же спокойно проспал ночь, а утром, обнаружил, что в городе чужие, которые с наёмником церемониться не будут: пуля в лоб, и весь разговор. Хорошо, что ещё не засекли его точку… Куля — парень смышлёный, сразу сообразил, что к чему. А ситуация — хуже некуда: поднять голову — се6я выдать, не говоря уже об отлить и т. п.
       «Лежи, — сказал он себе, — на своих законных двух квадратах и терпи». И он лежал и терпел. И думал, быть может впервые за свои двадцать восемь лет на его побитое оспой лицо упала легкая тень мысли и задержалась там.
       Самое простое было бы снова заснуть, проснуться, а вокруг свои. Ты выбираешься из этих развалин, посылаешь всё к едреней фене и бежишь домой, к мамке под крылышко. Надо сказать, готовит мама — что надо: на завтрак, к примеру, — гренки и какао: сахара можно побольше, ложки три-четыре. На обед — борщ с мясом, густой такой, хоть ложку ставь. Приправить его сметаной, поперчить, чесночка… А перед обедом обязательно сто грамм. Ну, что там ещё? Пюре, котлеты и салат: огурчики, помидоры, зелень. Еще можно осетинский салат сделать: петрушка и сметана пополам, посолить и рубай…
       Короче первый день прошёл более или менее: сухой паёк был, вода во фляге осталась, а ходить можно и под себя.
       Наконец, спустилась густая ночь, зажглись светляки звезд. Куля и рад был бы пойти на отрыв, но в двух шагах от здания стоял патруль на колёсах, костёр разожгли и болтали по-своему: язык вроде славянский, а понять — хрен поймёшь.
       Короче заснул он на своей позиции, и приснилась ему его мама, высокая такая, школа приснилась. Правда, в школу он не пошел: сильный жар случился, руки-ноги так крутило, что ими трудно было даже пошевелить. (В юности во снах он часто летал — говорят, растёт человек. Но вот вырос, профессию приобрёл, а летать перестал, словно крылья обрезали). Так вот, снится ему — болен он, а мама его будит: «Куля, вставай, бежать нужно, если живым остаться хочешь!» Проснулся: куда бежать? На дворе утро раннее, солнце нежное, ветерок, а тело замлело — не пошевелить, а внизу та же картина —повсюду чужие.
       Так начался второй день его послушания. Воды и еды ещё хватало, однако лежать в собственных отходах, даже приподнять голову не моги… такое испытание не всякому под силу. Снова стал он думать свою долгую думу, и тень мысли сложила на его лбу глубокую поперечную складку, хотя о чём он думал, и сам Куля сказать бы не мог.
       Легче стало, когда потянул он за ниточку своего детства: как-то после пятого класса провел он летние каникулы в селе под Житомиром у дяди Васыля — колхозного конюха, шутника, пьяницы и заядлого рыбалки. Каждый день он поднимал племянника ни свет, ни заря: «Прокыдайся, хлопчыку, жыты трэба!» И вспомнились Куле те тягучие, бесконечно длинные дни детства. Вспомнилась ежевика — мокрая и колючая, из которой он выбирался весь искусанный комарами, с перемазанным лицом, на котором сияла счастливая идиотская даже  улыбка. Вспомнил он и первую свою рыбалку, когда разбудил его дядя Вася часа в четыре утра и сонного потащил с собой на речку. Туман над нею стелился покрывалом, не прикасаясь к воде. Они плыли на надувной лодке, голова дяди пряталась в белой дымке, а Куля съёжился на дне и пытался доспать…
       Многое вспомнилось в этот день Куле.  Солнце его щадило — спряталось в облака, хотя и пекло, но не так как сильно, как вчера. Правда, начали досаждать мухи. Отмахиваться от них было опасно: итак могут заметить, вот и терпишь, когда приземляется эта тварь тебе на лицо и медленно ползет по щеке, забирается на ноздрю, которой ты пытаешься пошевелить, чтобы вспугнуть её, но ничего не получается, и ты, в конце концов, медленно приподымаешь замлевшую руку и машешь ладонью перед своими глазами.
       Под вечер прошел теплый дождь, освежил его и дал новый оборот мыслям. Сначала вспоминался Афган, только как-то отстранённо, издалека, без куража. Попытался вспомнить хоть одну из своих подруг, но всплывали лишь какие-то пошдые эпизоды: ни уму, ни сердцу. А что с этих баб взять? Неожиданно, однако, вспомнилась ему давно и основательно забытая встреча. Вот видишь, сукин сын, было всё-таки и у тебя в жизни что-то стоящее. Только никак не мог вспомнить, как её звали, помнил только её фотографию: лицо, в обрамлении светлых волос, и газовый шарф, создающий ощущение полёта. Фото это он давно потерял…
       Под вечер пришёл в гости пегий кот, уселся на обломок кирпичной стены и взглянул на Кулю своими зелёными глазами. Нет, не Земля им родина — гости из космоса, вот кто такие коты. Там, далеко, на какой-то планете сидят туземцы и смотрят на нас кошачьими глазами, только на кой мы нужны им, не понятно?
       Когда снова пришла ночь, он стал внимательно рассматривать звёзды. Узнал пару созвездий, нашёл Венеру, Марс. Вглядываясь в крошечные точки, пытался охватить мыслью эту бесконечную круговерть — не получалось. И не понимая, замирал от восторга, оттого что может ещё видеть небо, оттого что может ещё вдыхать сладкий влажный воздух гор, оттого что лежит здесь ещё живой… Он был переполнен благодарностью к  тому, кого совсем не знал, но чьё присутствие он почувствовал во всём, что его окружало этой ночью. Нет, он не молился, но экстатически слился с тем, к кому потянулась, проснувшись, его душа.
       Утро четвёртого дня среди развалин и остатков мебели, продрогший от сырости и ночного холода лежал уже совсем другой человек. Он ещё инстинктивно прижимал к себе винчестер с отличной оптикой, но  уже точно знал: стрелять из него он больше не будет НИКОГДА.
       Прошёл ещё один день, и ещё один дождь, и был день пятый, и снова приходил к нему пегий соглядатай. На этот раз кот осторожно, боком подошёл к нему и шершаво лизнул в щеку. Остро пахнуло мокрой шерстью и жаром чужой жизни, которую Куля вчера бы ещё не заметил, и которая так резко ворвалась в него этим утром вместе с птичьими криками, шумом деревьев и голосами людей, деловито снующих внизу.
       А внизу, на улице, влажной от осевшего утреннего тумана, предвещавшего ясный и теплый день,  хаотично перемещались боснийцы, крича, что-то спешно грузили в машины — похоже, собирались оставить город.
        Вдруг, совсем близко, раздались чьи-то шаги, послышался шум осыпающихся камней и русский мат. Через пару минут над осыпью стены сначала появился ствол — точная копия кулиного, а затем  и круглое конопатое лицо в зелёной каске. Нарисовавшись на фоне синего неба и редких облаков, одно из которых нимбом повисло над его головой, солдат замер, уставившись на Кулю. Их глаза встретились, а руки инстинктивно сделали своё дело — через мгновение они практически уперлись в грудь друг друга металлом стволов. Куля, однако, тут же опустил своё оружие, продолжая смотреть прямо в светлые глаза противника. Всего на долю секунды тот замешкался, и инстинкт не сработал — выстрела не последовало. Этой доли хватило, что бы они узнали друг друга. Восемь лет назад судьба свела их там, где горы не смогли уберечь миллион своих обитателей от смертельной жатвы, устроенной Советами. Нет, друзьями они не были, но у них была общая судьба: они вместе провожали домой черные тюльпаны со своими корешами.
       Куля знал, что у боснийцев тоже есть наёмники, но даже представить себе не мог, что встретится вот так — один на один — с кем-нибудь из своих. Они оба молчали, но что-то изменилось в этом молчании. Это уже не было противостоянием, теперь это был молчаливый диалог двух приятелей, которые в силу обстоятельств оказались «не в том месте и не в то время».
       «Ну вот, — сказал Куле «босниец», — пошли они в жопу эти бабки, из-за которых мы с тобой чуть не пришили друг друга. Живи, и, дай Бог, встретимся где-нибудь дома, и вмажем как следует за наше здоровье!»
       «Иди с миром, — молча ответил ему Куля, —  и пусть не ужалит тебя никакая свинцовая падла …»
       Еще пара мгновений и голова в каске исчезла — от ангела смерти остался только облако-нимб и сумасшедшая синева неба.
       Через час город опустел, а к вечеру вернулись сербы. Кулю отправили в госпиталь, где он отлежался несколько дней, а потом дал дёру. Сделав для надежности крюк через Италию, он вернулся домой и постарался забыть, кем он был, и  что с ним было. Помнил только, как тихая смерть кружила над ним пять дней, и как он спасся, обретя свою душу.