Дегустатор

                Дегустатор.

 Промозглый осенний ветер загнал нас с товарищем в крохотную «наливайку» с приятным глазу названием – «Закусочная». Осенняя непогода сделала свое дело, разогнав народ по домам. В закусочной было пусто, лишь в углу у пристенной стойки одиноко расположился мужчина неопределенного возраста с бутылкой дешевого вина. Сделав свой заказ, мы устроились в трех шагах от него.
  Одиночество, особенно при распитии спиртных напитков недопустимо. Поэтому спустя некоторое время, испросив разрешения, незнакомец присоединился к нам. Беседа была ни о чем, так печки-лавочки. О надоевшей промозглой осенней погоде, о бесконечных дождях, что залили поля и огороды, о растущих ценах, в общем, обо всем. Постепенно она перешла в другое русло. Мы заговорили о превратностях судьбы.
- Да, мужики, судьба то сложная штука, и распоряжается она человеком столь причудливо, столь прихотливо, что всю жизнь диву даешься. Вот взять хотя бы меня… – начал свой рассказ незнакомец.
- Вот кто вы думаете, я по специальности? Я – дегустатор, можно сказать один из лучших, равных мне может быть не то что в республике, а в Союзе не было.
Я с сомнением посмотрел на его припухшее лицо, на бутылку крепленого вина местного разлива, а он, перехватив мой взгляд, сказал: - Э, да ты не смотри, не смотри. Это уже закономерный итог превратностей моей судьбы.
 Незнакомец полез рукой во внутренний карман куртки, и что-то поискав там, вытащил из него трудовую книжку, раскрыв на нужной странице он протянул ее мне со словами: - Вот гляди, видишь, написано; – дегустатор.
Я прочитал запись сделанную в его трудовой книжке: - «Принят на работу в совхоз-завод «Солнечная долина» в качестве дегустатора». Число, подпись, печать, словом все, как и должно быть записано в трудовой книжке.
- Ну и что же ты Виктор Иванович, - сказал я, разглядев в «трудовой» имя и отчество нашего собеседника: - пьешь «бормотуху», коль ты дегустатор.
- Эх, мил человек. Сейчас я не дегустатор, сейчас я никто.
Он вздохнул и надолго замолчал. Мой приятель Константин прервал его затянувшееся молчание.
- Виктор, ты бы рассказал о дегустировании вин, мне об этом как-то не доводилось слышать. Работа, судя по всему интересная. При этом Константин выразительно показал указательным пальцем на свой кадык.
- Во-первых, не дегустировании, а дегустации. Во-вторых, вот это, - он повторил жест Константина – дегустатору никак нельзя. Дегустация вина - она схожа с работой психолога. Необходимо не только уловить букет, вкус и аромат вина, но и определить, как данный напиток будет воздействовать на человека. Скажу вам по секрету, молодое не созревшее вино сродни такому же юному человеку, как и оно само. Оно бурлит, кипит своею начинающейся жизнью, оно все опровергает, старается низвергнуть постулаты жизни, и все лишь потому, что оно молодо. Но потом, созрев, превратившись в то, что готовило из него мать природа – успокаивается, становится зрелым и выдержанным, несущим в себе любовь и радость окружающим. И чем старше оно становиться, тем и дороже оно. Знаете ли вы, что на аукционе «Сотбис» за массандровский портвейн белый «Ливадия» разлива 1890 года давали по шесть тысяч долларов США, а спустя уже три года эти бутылки были проданы по семнадцать тысяч. На крымских заводах есть энотеки, где хранятся бутылки, которым по сто – сто пятьдесят лет. Так вот Константин я, как и тот психолог, что ответственен за людские судьбы, нес ответственность за то, что несет в себе это вино.
  Наш собеседник замолчал, и я с удивлением смотрел на него.
«А ведь он прав, абсолютно прав. Все в жизни подвергается испытанием времени, и вино и люди». – думал я.
- Хорошо ты сказал Виктор Иванович, как-то по философски хорошо сказал. – после недолгого раздумья произнес я.
- А жизнь – она сама по себе философия, если хотя бы немного задумываться о ней. Вот взять мою жизнь, к примеру. Батюшка мой, царство ему небесное, потомственным виноделом был. Он еще до войны в институте винограда и вин «Магарыч» в Ялте работал. А науку эту он от своего отца перенял, который тоже толк в лозе знал. Тот еще до революции начал разводить «Шардоне», виноград, которого в Крыму тогда почти не знали. Так что мужики, как не крути, а я по всем статьям потомственный винодел, и дело это значит, заложено у меня в крови, или как сейчас говорят в генах. Но не только не только эта любовь к лозе в генах у меня была заложена, была еще одна страстишка, точнее сказать страсть – женщины. Любил я их неимоверно. И чем необыкновеннее была женщина, тем сильнее волновала она меня. Они ведь женщины, как хорошее вино, и чем насыщеннее и тоньше букет, тем неповторимее они. Много их было у меня, и каждая по-своему волновала и радовала, и каждой из них я был благодарен.
  Но однажды появилась она, та женщина, которая вмиг очаровала меня своей броской нездешней красотой и неповторимостью. Такие женщины, как хорошее вино появляются редко и потому высоко ценятся. Я много перевидал их в жизни, но эта ошеломила и взволновала меня. Она появилась у нас в ту пору, когда уже дозревал «Каберне совиньон»
- Извини Виктор Иванович, - перебил его я, - что означает «каберне совиньон», название вина?
- Каберне совиньон – это один из старейших французских сортов винограда, в настоящее время он широко распространен всех винодельческих регионах мира, в том числе и у нас в Крыму. Этот высококачественный винный сорт винограда позднего срока созревания называют универсальным, поскольку он почти повсеместно дает вина высокого качества, причем не только столовые, но и десертные. Из винограда этого сорта у нас производят красные столовые вина, а также шампанские виноматериалы. А в Крыму он еще идет на изготовления десертных вин. – пояснил мне наш собеседник.
- Так вот, появилась она у нас той порой, что в народе называют «бархатный сезон». Миниатюрная, стройная, бледнокожая, молодая женщина с выразительными раскосыми темно-вишневыми глазами. В такие глаза братцы, можно смотреть часами, не отрываясь, как смотришь в море в лунную летнюю ночь. А еще волосы, чудо, а не волосы. Их то и волосом трудно назвать: черные - как ночь, как наша южная Крымская ночь, тяжелые - как грива вороного скакуна, летящего через эту черную ночь. Ласковая она была, как молодая виноградная лоза, дарящая свой первый урожай.  Вот такая она была необыкновенная женщина!
  Он замолчал, видимо вспоминая ее - эту удивительную женщину, о которой он только что сложил чудную маленькую поэму.
- Выйдем на улицу покурить. – предложил он, и мы с Константином согласились.
  Улица встретила нас пронизывающим октябрьским ветром, серым низким небом и моросью, срывающеюся на дождь. Мы, торопясь курили, молчали, и думали каждый о своем.            
  Не у всех из нас в жизни остался свой, близкий, единственный человек. Но ведь было, почти наверняка было, то мгновение в жизни, что мы называем любовью. Была та женщина - мечта, женщина –  оставившая в нашей жизни пусть короткий, но яркий, неизгладимый след. Такой след оставляет в черном ночном августовском небе метеорит, ослепительно вспыхивающий и стремительно сгорающий.
- Вернемся назад, холодно. – зябко поеживаясь, произнес Виктор Иванович. И мы возвратились в уютное тепло «Закусочной». Заказанные нами с Константином по двести грамм водки закончились, и я предложил нашему новому знакомому, как и нам сто пятьдесят грамм, но он отказался сказав: - Нет, нет мужики, я свое, у меня еще осталось. И он показал  бутылку, где оставалась еще одна треть вина. Мы молча выпили, закусив нехитрой «закусочной» снедью, после чего  Виктор Иванович продолжил свой рассказ: -  Эх, ребята, я думаю, что вы понимаете, что такое любовь. Любовь – это нечто непонятное, необъятное, необъяснимое, это – чувство без времени, без пространства, чувство невозможности существования друг без друга. Все это я и почувствовал в тот миг, когда увидел ее. А потом случилось то, после чего я оставил все к чему  был привязан, оставил ради того, чтобы быть с ней. Оставил землю своих предков, лозу, любимую работу,  теплое, родное, ласковое море, и улетел вместе с ней в Солнечную долину. Вот видишь Константин, как распоряжается с нами судьба. Из Солнечной долины в Крымской области я ее волею попал в Солнечную долину, но  уже Магаданской области. Да мужики, да, есть такое место на карте нашей некогда необъятной Родины. Всего в тридцати километрах по колымской трассе от Магадана. И будем говорить неплохое, в общем, то местечко в сравнении с остальными местами Колымы. Со временем устроился я на работу на Магаданский вино – водочный завод ну, конечно же, дегустатором. Пять раз в неделю, как на каторгу ездил автобусом на работу. Господи милостивый, что же там творилось в те годы. В громадных оцинкованных емкостях по двадцать тонн в каждой возили кораблями в Магадан виноматериалы, какие то сомнительные субъекты, выдаваемые себя за представителей колхозов из Грузии и Армении. Можете себе представить, что это были за виноматериалы, из которых потом делали хересы и портвейны. Вот тогда то и загубил я свое вкусоощущение, дегустируя это с вашего позволения это «дерьмо». Ну да бог с ним со вкусом, и без него можно прожить. Нельзя, невозможно прожить с чувством, когда сознаешь, что не можешь ничего изменить в своей собственной жизни.  Нет, я не говорю о работе. На работе все само по себе устроилось. Из дегустационного зала я перешел на производство, стал технологом, и к слову скажу вам неплохим…
  Он посмотрел на нас, на девушку, стоящею за стойкой, посмотрел, так как будто увидел в ней ту, о которой сейчас рассказывал, и продолжил:
- Все у нас со Светой складывалось хорошо. Любили друг друга. Жили друг другом. Я мужики много повидал, вот такого чувства у меня никогда не было, да и, наверное, уже никогда не будет. Я вам честно скажу, даже боялся его – этого чувства, как будто предчувствовал недоброе. Вскорости Светлана моя почувствовала себя тяжелой, только мне об этом не говорила до тех пор, пока я сам уже не заметил. А она, кроха моя, как будто и не рада была этому. И чем больше становился срок, тем более тревожным становился ее взгляд. Боялась она рожать. Как мог, успокаивал ее, возил в Магадан к психологу. Да видно такой он психолог был, как я космонавт. Ничем он, этот доктор, моей Светланке не помог, только больше страху на нее нагнал. Тяжело она ходила, мучительно тяжело. Однако в конце августа пришел ей срок рожать. С первыми же схватками отвез я ее в роддом, а сам поселился в городе у приятеля, чтобы быть к ней поближе. Рожала она долго, почти двое суток не могла разродиться. Ну а когда уж воды отошли, врачи решили сделать ей кесарево сечение, чтобы спасти ее и ребенка. Спасли, слава их добрым рукам. Девочка наша родилась слабенькая, сказались тяжелые роды. Только через три недели забрал я их из роддома домой. Радовался я. И дочку и Светланку на руках носил, и сам от этой радости словно летал. Только вскорости стал замечать странности за своей Светланой.
Что-то изменилось в ней с рождением дочери. То тревожиться без повода, а то равнодушной становится ко всему. Может часами сосредоточенно смотреть в одну точку, не замечая никого, словно задумавшись о чем-то. Даже плачь нашего ребенка, не мог вывести ее из этого состояния.
А бывали моменты, когда возбуждалась она безо всякой причины. Лицо ее розовело, глаза лихорадочно и призывно блестели. В такие минуты требовала она любви, и любил я ее в такие мгновения. Казалось, ничего нет на свете, кроме наших рук, губ, тел, которые словно становились одним единым телом. Одним единым существом, для которого нет времени и нет пространства. И казалось, что все пространство, вся вселенная заключается в нас самих. И вдруг ни с того ни сего, в самый разгар наших утех, когда казалось, что время для нас остановилось, вскакивала она с постели и устремлялась к кроватке дочери. Что-то шептала ей с опаской поглядывая по сторонам, а потом долгим настороженным, подозрительным взглядом смотрела на меня. И начал я понимать, что что-то неладное происходит с моей милой Светланкой. Вижу, заговариваться начала она и пришлось нам обратиться к докторам. Те, стало быть, обследовали ее и предложили лечь в лечебницу. Уговорил я ее, а ведь не хотела она, говорила, мол все нормально, что сама справиться, что все это нервное, все пройдет. Да и врачи сказали, что все обойдется, что это последствия родовой травмы. Спустя месяц выписали ее, но это уже была не она, это была совсем другая женщина. Не стало той Светланки, что была мне так дорога. Словно подменили ее. Куда девалась ее открытость, ласковость? Словно другого человека, чужого, незнакомого, привез я в дом из больницы. И вроде спокойная она стала, а как не живая, словно во сне, словно в другом мире живет.
Меня как бы ни замечает, будто и нет меня рядом, а все внимание к дочке. Все пытается ее грудью кормить, хотя врачи при выписке нас предупредили о том, что нельзя первый месяц после лечения малышку кормить грудным молоком. Я уж и уговаривал, и ругал ее, да где там. Не слушает, и слушать не хочет. Тайком от меня кормила, а мне ведь не уследить, да и на работу ходить нужно.
Дальше - хуже. Все опять повторилось, опять страхи, подозрительность и голоса. Есть, совсем перестала, да и малышке кроме своего молока ничего не давала, все ей казалось, что кто-то хочет их отравить. Пришлось опять нам возвращаться в лечебницу. Тут уже врачи поставили ей окончательный диагноз: «Маниакально-депрессивный психоз». Главный врач долго со мной тогда беседовал, говорил мне о том, что болезнь эта лечится трудно, что будут периоды ремиссии и обострений, что нужно быть готовым к тому, что полного выздоровления не будет.
  Вот когда судьба мне свой «подарок» преподнесла. От этих вот слов врача руки у меня совсем опустились. Как жить? Как пережить такую напасть, да еще и с грудничком на руках. Однако жизнь есть жизнь, дело не хитрое. На любую нужду поясок найдется. Отвез я свою дочку Ксюху – горюху к своим старикам в Крым, а сам воротился обратно в Магадан, горе свое мыкать. Три долгих года еще отбыл там, рядом со Светой, только ничего из этого не получилось. Поначалу еще приходила она в себя, а потом все чаще и чаще стала уходить она в ту часть своего сознания, куда нам обычным людям доступ Богом закрыт.
  Я мужики так понимаю слово «убогие» - это те люди, что под защитой Бога, а отсюда и название их - «у Бога» Ведь издавна на Руси были «убогие» И «блаженные» были, то есть те - на коих сошла благодать Божья.
  Осенний день недолог, особенно в такую промозглую погоду. Незаметно сгустились сумерки, в закусочной стало темно. Девушка за стойкой включила освещение в маленьком зале, но этого, неяркого, приглушенного серо-желтыми плафонами света оказалось достаточно, чтобы вернуть нашего рассказчика в действительность. Он огляделся словно не понимая, где он находится. И мне стало ясно, что все это время, он был там, в той далекой северной Солнечной долине, что лежит близ столь же далекого Магадана. Наш собеседник вздохнул, словно сожалея о возвращении в действительность, и предложил:
- А давайте мужики выпьем. Выпьем за то, что прожито, к чему уже никогда не будет возврата, и чего нам всегда в оставшейся жизни будет не хватать.
Мы разлили остатки спиртного, и выпили, чокнувшись захрустевшими пластмассовыми стаканчиками.
  Как хорошо, что есть такие вот места, как вот эта «закусочная второй наценочной категории», где можно спокойно, ничего не утаивая излить душу абсолютно незнакомому человеку, зная, что ты уже больше никогда не встретишься с ним. И он, этот незнакомец не будет принимать в твоей судьбе никакого участия.
- Что ж дальше то было, Виктор Иванович? Выздоровела ли все же Светлана? – поинтересовался я.
- Нет. - односложно ответил он, и немного помолчав, продолжил: - Не выздоровела, так и ушла в себя. Я все надеялся, что придет она в себя, что увезу  ее к себе в Крым к дочери, но врачи развеяли все мои надежды, сказав, что никогда Светлана моя не вернется к прежней жизни. Вот после того вернулся я к себе на родину в Крым, оставив в том далеком северном краю свою любовь за зарешеченными окнами психиатрической лечебницы. Что поделаешь, нужно было жить, нужно было Ксюху  растить.
  Он неожиданно прервал свой рассказ, затем, отвернувшись от нас в угол, украдкой смахнул слезу с глаз. Я оглянулся, услышав тихое всхлипывание у себя за спиной. Девушка за стойкой плакала, ни сколько не стесняясь своих слез. Да и у меня самого, не слишком чувствительного человека, защипало в глазах.
- Да, нужно было Ксюшку растить. - слегка покачивая головой, повторил он.
- Эх, Ксюха, Ксюха, горюха моя. Радость моя единая, только и здесь судьба мне опять «подарок» подкинула. Воротился я к старикам в Крым, когда дочурке моей уже пятый годок шел. По приезду отозвала меня в сторонку матушка моя.
« Витенька, нелады с внучкой то. Я тебе на север твой не писала, чтоб не расстраивать, только коль ты сам домой вернулся, так надобно тебе знать. Да, что знать то – сам увидишь. Врачи уже и так ее на учет ее взяли, сказали, мол у нее олигофрения».
От этих матушкиных слов, ноги у меня подкосились. Да, что ж за напасть такая на мою голову, за что ж ты Господь наказываешь меня? Да ладно бы меня, ребенка то за что? Чем он то перед тобой то провинился? Погоревал я с тех, знаете ли матушкиных слов, и признаюсь вам честно запил, первый раз в жизни своей запил. Я к этому зелью, - тут он указал на свою пустую бутылку: - еще там, на северах за последних три года попривык, но чтобы запоями, такого не было. Однако пей не пей, а водкой то жизнь исправить не возможно. Устроился я опять в свой совхоз на работу технологом. Жизнь начала вроде бы налаживаться. Только вскорости умирают оба моих родителя, с разницей в три месяца схоронил я их. Пришлось мне с Ксюшенькой моей туго, ведь сами понимаете, за ней присмотр каждый час нужен, она то ручонками своими ровным счетом ничего сделать не могла. Вроде и пыталась, а ничего не выходило, и с этого злилась и капризничала она.
 Ну и, что там скрывать, не от хорошей жизни посватался я к бывшей своей подруге. Она уже тоже к тому времени и замужем побывала, и ребенком обзавелась. Сошлись, выходит мы с ней не по любви, а от нужды. Только и здесь, с этой жизни, ничего хорошего не вышло. Ксении моей к тому времени уже тринадцать лет набежало, она то не совсем глупая была, ласку и доброту понимала, только вот Ларису – новую жену мою невзлюбила, да и та ее добротой не одаривала. Недобрым, каким то звериным взглядом исподтишка поглядывала она на Ларису и на дочку ее Веру, а то и вовсе грозилась убить обеих. Так вот, стала уговаривать меня Лариска сдать Ксению в интернат. Я хоть и противился этому, ну да вы мужики баб то знаете, они черта лысого уговорят. Устроили ее в интернат для детей отстающих в развитии, да лучше бы я этого не делал. Ксюха моя вообще неуправляемая стала, а через месяц сбежала оттуда. Искали ее, все наше долгое лето искали, да только по осени нашли, но уже не доченьку мою, а то, что от нее осталось. В милиции по поводу ее смерти дело завели, меня в морг на опознание возили, личность как они говорят, устанавливали…
  Он замолчал, полез в карман за сигаретой и, позабыв про табличку запрещающую курить в помещении, прикурил ее. Девушка за стойкой внимательно прислушивающаяся к рассказу промолчала. Он курил, курил нервно, большими затяжками, забыв обо всем, о нас, о девушке за стойкой, об этой маленькой уютной закусочной. И вдруг, словно пробудившись, продолжил:
- Убили мою Ксюху-горюху, а перед тем еще и надругались, по звериному надругались над ней. Схоронил я ее, ласточку свою в одной ограде со стариками, и загудел, ох как загудел. Почитай всю зиму пил. Семья моя, в прочем её то и не было, так одно сосуществование, рушиться начала. Да что там семья, вся страна разваливаться начала. Тут еще умник этот «меченый» всю лозу под корень пустил и, понял я, что делать мне в родных стенах больше нечего, что ни что меня не держит, и уехал я, куда глаза глядят. По началу хотел обратно в Магадан податься, да денег не хватило, а со временем осел здесь в этом городе. Правда, было одно время желание в Крым, домой вернуться, да возвращаться уже было некуда. Там уже другая страна, и там я не нужен, да и дома у меня больше не было. Ларисе я не писал, не объявлялся, и она, объявив меня пропавшим, переписала мой дом на себя, так сказать вступила в наследство.
  Вот так то мужики, вот такая судьба. Ну да как говорится – судьба играет человеком, а человек играет на трубе… - не то весело, не то грустно закончил он.
- Да, заговорился я с вами.
И он быстро, не прощаясь, распахнув широко входную дверь, ушел в густую темноту осеннего вечера.