Крымские каникулы Антона Чехова - Очерк 1

               
                * * *
                Первая встреча

     ...Над головой рявкнуло, палуба мелко задрожала, пристань медленно пошла в сторону. В маслянистой воде кружились солома, окурки, мелкий сор. Пахло канатом и углем. Чехов, сдвинув шляпу на затылок, держался за поручень. Поднявшись на пароход «Вел. кн. Михаил», он без сожаления расставался с пыльным Се¬вастополем. Звуки лебедки, стук, разноплеменной говор, красные, как кир¬пич, лица, — все утомляло, навевало скуку. Вереницы потных, опаленных, ошалелых от жары людей в протертом на плечах тряпье бегали по пружиня¬щим сходням с мешками портландского цемента. В гавани было пусто: два-три парохода да пузатые, пестрые от ржавчины «поповки», похожие на московских купчих. «Поповками» назывались массивные плавучие платформы с орудийными башнями:  они, по замыслу их создателя адмирала Попова, должны были охранять вход в Севастопольскую бухту.
— Вот она, бедность русского человека...
    Чехов был разочарован первыми крымскими впечатлениями. Накануне, сидя у окна, в скрипучем вагоне, он вглядывался в однообразную тавриче¬скую степь и думал, что вряд ли полуострову грозит большая будущность… Лишь вечером, когда поезд втянулся в отроги Крымских гор, молодой писатель оживился. Залитые лунным светом горы, тополя, виноградники проплывали за окном, вызывая ощущение какой-то новой, ди¬кой красоты, настраивали фантазию на мотив гоголевской «Страшной мес¬ти». Было жутко и приятно.
     Пробыв в Севастополе менее суток, Чехов быстро понял, что главное здесь — море. Чудесное море! Годом позже с такими же мыслями садился здесь в парусную лодку Бунин: пленили его прозрачные, изумрудные волны. Антон Павлович попытался было схватить цвет, но чувствовал, что нет слов для определения бесчисленных оттенков синего и зеленого. В общем, похо¬же на купорос...
    Чехов ехал в Феодосию. Там вил себе гнездо «генерал» — так обычно на¬зывали в своем кругу Алексея Сергеевича Суворина, крупного петербург¬ского издателя, владельца газеты «Новое время». С 1886 года имя Чехова ста¬ло регулярно появляться в беллетристических «субботниках» газеты. И сейчас, спустя два года,  отношения писателя с издателем «Нового времени» переживали медовый месяц. Весной, приехав на неделю в столицу, Чехов был ошеломлен суворинским гостеприимством, горячим преклонением перед его талантом. Су¬ворин допустил своего молодого коллегу к библиотеке, где хранились ред¬кие и запретные издания, — с ощутимым волнением Чехов листал страницы «Колокола», «Полярной звезды». «Нынешние публицисты перед Герценом щенки и мальчишки», — приговаривал хозяин, спускаясь со стремянки с очередным томом.
     Однажды ночью отправились в соседний дом, где помещалась типогра¬фия. Чехов был уже наслышан о суворинских нововведениях в типограф¬ском деле. Машину вращали электрические моторы. Для рабочих была от¬крыта школа, создана касса взаимопомощи. Но Суворин вел его, кажется, не за этим. Он сердито сгреб стопку перепачканных листов со стола набор¬щика, перетасовал их и, выхватив один, протянул Чехову. «Путешествие из Петербурга в Москву» — значилось на титульном листе. Тут же пораженный Чехов услышал историю о том, как Суворин задумал издать факсимильное повторение запретной книги Радищева и как «подлецы-наборщики» разо¬брали на листы подлинный экземпляр, с трудом отысканный в Москве...
    Чехов с улыбкой вспомнил, как на другой день Суворин указал на На¬стю, бойкую девочку-подростка, и с пресерьезным видом предложил ему... жениться. Конечно, в свое время... Антон Павлович принял это за шутку и попросил в приданое журнал «Исторический вестник» с редактором Шубинским в придачу... Суворин столь же серьезно предложил половину дохо¬да от «Нового времени».
     Теперь, рассеянно поглядывая на однообразный берег, Чехов отчетливо сознавал, что его приезд в Феодосию будет понят семьей Сувориных как очередной шаг к сближению. Собственные его планы лежали совсем в другой области. Еще в усадьбе Линтваревых, куда он привез на лето свою семью, Чехов решил: никакой расслабленности! К осени должны быть написаны 2—3 рассказа и лирическая ко¬медия. План пьесы был еще неясен, название, однако, уже определилось — «Леший». Суворин только что закончил свою «Татьяну Репину» и согласил¬ся быть соавтором. Посмотрим, на что годен старый писака...
     Была еще одна мысль, от которой делалось на душе тепло. Вот уже вто¬рое лето Чеховы проводили на Украине, среди «широколиственной» и соч¬ной ее природы. Недавняя поездка в Полтавскую губернию окончательно покорила Антона Павловича. Что за места! Тихие, благоухающие от свежего сена ночи, звуки далекой хохлацкой скрипки, вечерний блеск рек и прудов... Но самое главное, что привлекало молодого писателя, — это общее доволь¬ство, народное здоровье, сытость, веселый нрав мужиков. Хотелось здесь дышать, писать повести, лечить детей. Чеховы и хуторок уж присмотрели в живописной местности на реке Хорол. Нужны были деньги, хотя бы две ты¬сячи... Суворин, правда, строится сам, но чем черт не шутит...
— А хорошо пожить на Украины! Настроили бы на берегу Хорола флигелей, и стало бы это чудесное место климатической станцией для писате¬лей. Со временем, глядишь, целая литературная колония образуется.
    За бортом плескалась купоросная вода, мысли унеслись далеко, и одно¬образный голый берег уже не возбуждал любопытства. Чехову казалось, что красота Крыма преувеличена: ни один порядочный художник-беллетрист не вдохновится здешними пейзажами. Южный берег разрекламирован докто¬рами да барышнями — в этом, собственно, и вся его сила. На подходе к Ял¬те, разглядывая в бинокль окрестности белого городка, Чехов вместо хвале¬ных «массандров и кедров» увидел тощие кустики, больше похожие на кра¬пиву.
— Право,  долина Псла гораздо разнообразнее и богаче красками...
    Уже в Феодосии, обобщая в письме к сестре Маше крымские впечатле¬ния, Чехов поймал себя: брюзжишь, Антон Павлович, брюзжишь... Откуда это предубеждение, это пристрастие ко всему, что попадало на глаза? Да все оттуда же: сердце тянулось назад, на Луку, к зеленым украинским просто¬рам... Чехов вспомнил оборванную, опаленную нуждой и солнцем толпу грузчиков в Севастополе — как это контрастировало со здоровой, певучей жизнью на Украине!
     Многие и до, и после Чехова испытали это влечение... В середине 90-х годов Иван Бунин путешествовал по Днепру, записывая украинские песни, жадно искал сближения с народом. Народная жизнь — источник, который питал и будет питать истинную поэзию.
     Сосед по каюте попивал дешевое вино, шуршал газетой. Чехов раскрыл крымский путеводитель. Феодосия, Феодосия... вот и Феодосия. По карте протянулась широкая дуга залива, похожего на Таганрогский. Берег расчер¬чен на квадратики частных владений. Наиболее богатые владельцы поиме¬нованы: Папахристо, Рубанов, Виноградов... Ага, дача Розенблюма. Тут и проживает старик Суворин с многочисленным семейством. Тут приготовле¬на комната и для Чехова.
     Антон Павлович всматривался в названия улиц, разбросанных случай¬но, без какой-либо руководящей идеи. Греческая, Армянская, Итальян¬ская... Конечно же, Дворянская. И Полицейский переулок... Все, как в Та¬ганроге. И жизнь, небось, тягучая, таганрогская... В справочном отделе пу¬теводителя расхваливалось купание: «Удобные купальни за 50 копеек». Па¬роходное сообщение с Керчью, Кавказом и даже Марселем. Извозчики... Впрочем, к черту извозчиков! Будем ходить пешком!
     Вечером, уже в постели, закинув руки за голову и ощущая локтем легкое подрагивание корпуса парохода, Чехов привычно потянулся к мыслям о пьесе. Главное лицо — Коровин, молодой помещик, влюбленный в природу, потому прозванный Лешим. Фигура его жила, говорила. Антон Павлович решил взяться за Лешего сам. А стариков пусть пишет Суворин, они ему ближе. Подагрик и брюзга Благосветлов... Ум положительный... Не терпит мистиков и фразеров. В Бога не верит. Главное — дело. «Дело, дело, дело» — как скучная музыкальная пьеса... Важно, чтобы без ангелов, злодеев, шу¬тов...
Ранним утром 13 июля 1888 года Чехов сошел на феодосийский берег.
     Дача доктора Розенблюма располагалась на берегу, верстах в полутора от порта. Сам доктор умер за год до приезда Чехова, и дачей распоряжался его сын  Николай Сергеевич, тоже врач, постоянно живший в Феодосии.  Чехова ждали: в светлой комнате на первом эта¬же была застлана койка, стол с письменным прибором придвинут к широко¬му окну. Антон Павлович вынул из саквояжа бумагу, постучал, выравнивая стопку, аккуратно положил справа. Не заботясь о вещах, спустился к морю и с наслаждением сбросил одежду. Пологое мягкое дно медленно уходило в глубь. Бывало, в Таганроге надо было пройти шагов пятьдесят, пока вой¬дешь по грудь. Чехов замер, поеживаясь от свежести, глянул вниз, в зыбкую и прозрачную зелень. Казалось, что белые ноги росли прямо из груди. Чехов засмеялся и, широко загребая, поплыл прямо к солнцу.
     На берегу уже мелькали шляпы, звенели голоса, белела массивная фигу¬ра старика Суворина. Проснулись...
    За завтраком, глядя на веселые загорелые лица дачников, Антон Павло¬вич заговорил было о пьесе. Анна Ивановна засмеялась, а Суворин проте¬стующе поднял руки:
-   Помилуйте! Мы только Вас и ждали, чтобы начать экскурсии...
    Через час Чехов вкусил все прелести местного экскурсионного сервиса. Ехали к богатому татарину Мурзе. Там уже собралась большая компания: ху¬дожник Айвазовский, помощник военного прокурора Виноградов, он же мировой судья, местные тузы. Хозяин широким жестом пригласил к столу, накрытому в виноградной беседке. Подавали вкусные и жирные блюда, го¬ворили тосты с кавказским акцентом.
    На другой день отправились осматривать археологические древности. История «Богом данной» Феодосии уходила глубоко; переменчивое имя ее отложилось в памяти многих народов. Отголоски их наречий до сих пор зве¬нели на прокаленных солнцем мостовых. Еще сходя с парохода, Чехов за¬смотрелся на зубчатый гребень широкой башни, вросшей в кромку берега.
— Что это за башня?
—  Святого Константина. Женовесцы поставили, — ответил смуглый матрос.
Нетрудно было убедиться, что генуэзские корни Феодосии жили в горо¬де матросов, в вывесках портовых кабачков, в названиях улиц и фамилиях горожан.
    Экскурсионный маршрут не миновал музея древностей, который возвы¬шался на горе Митридат. У входа пялились на солнце два каменных льва, привезенных из легендарной Фанагории. На обломках тесаных плит просту¬пали генуэзские надписи с гербами консулов. За музеем начинались голые, без признаков развалин, обожженные солнцем размытые холмы. Эта неуют¬ная земля, изъеденная щелочью всех культур и рас, была, по меткому выра¬жению М.Волошина, насыщена какой-то исторической тоской. Но ни древности города, ни впечатления окрестных поездок не отложились в па¬мяти Чехова. Лишь спустя два года, в далекой Сибири, созерцая величест¬венную панораму Байкала, писатель припомнил «феодосийский Кокте¬бель», готические нагромождения Карадага.
    Главной достопримечательностью Феодосии был, конечно, Иван Константинович Айвазов¬ский. Мальчиком бегал он по этим улочкам, разнося кофе, — теперь весь го¬род носит отпечаток его «маэстризма». Есть тут и переулок Айвазовского, и фонтан его имени. Громкая слава первого художника-мариниста привлек¬ла учеников. Пережив зенит славы, Айва-зовский, поговаривали, стал повторять себя. Злые языки утверждали, что галерея в основном была составлена из произведе¬ний, не нашедших покупателей.
     Чехов помнил, с какой помпой прошел в 1887-м году юбилей художни¬ка — 50 лет творческой деятельности. Лейкин, этот «маленький Щедрин», «тиснул» в «Петербургской газете» шуточную сценку «Айвазовский». На¬писано было, надо признать, не без блеска. Чехов даже послал ее московскому врачу Корнееву, который принес газету в клинику и читал больным. Оказалось - лучшее лекарство!
     Сам Антон Павлович к числу поклонников Айвазовского не принадле¬жал. Прошлой весной на Академической выставке в Петербурге видел он шесть полотен; среди них псевдозначительностью выделялся «Поход Олега на Царьград в 904 году». Каким контрастом этому отвлеченному искусству была Передвижная выставка! Теплые, родные люди, знакомые, дорогие пей¬зажи России. Суриков, Репин, Поленов...
— Бог на небе, а Айвазовский в Феодосии, — многозначительно сказала Анна Ивановна Суворина за обедом. -  Сегодня едем в Шейх-Мамай. Самое цветение роз, стоит посмотреть этот дивный уголок.
    В загородное имение Айвазовского поехали к вечеру. Нетерпеливая «Сувориха» живописала прелести Шейх-Мамая: кипарисы, старые кашта¬ны, мимозы, белый мрамор статуй в саду. Персидский дворец!.. Чехов, пере¬сев напротив, разыгрывал в лицах лейкинскую сценку. Купцы сидят в трак¬тире, читают про юбилей Айвазовского:
— Какой это Айвазовский? Чем он торгует?
— Живописец он, картины водяные пишет... Вот поставишь ты его кар¬тину к стене, а супротив его утку пустишь — утка-то в картину и лезет. Уток надувал! На воде и капитал нажил...
—  В Феодосии у него большое поместье, и тоже на воде стоит. Спереди море, сбоку река, а сзади фонтаны ключевой воды бьют. Нынче он городу пятьдесят тысяч ведер воды в день подарил... Гости к нему приедут, а он сей¬час водой угощать...
    Анна Ивановна давилась от смеха, а Антон Павлович с озабоченным видом добавлял:
— Чем-то сегодня нас Иван Константинович попотчует!
Чехов с интересом присматривался к Анне Ивановне — это явно лучшая из женщин, которых он видел в Феодосии. В ней уживались две противопо¬ложности: то поет цыганские романсы и поминутно меняет туалеты, то серьезно и умно говорит о Толстом, от которого без ума. Фантазерка, ориги¬налка до мозга костей. Вот и сейчас — хохочет, а вчера вечером сидела у мо¬ря и плакала... Женщина «конца века». «Fin de siecle» - как тогда говорили озабоченные причудами времени образованные люди. Пройдет время, и Анна Ивановна Суворина будет ревниво отыскивать свои черты и чеховских писаниях. То ли Елена Андреевна в «Лешем», то ли Анна Акимовна в «Бабьем царстве»... И эту вот поездку в Шейх-Мамай она не забудет — сама опишет в вос¬поминаниях...
     Приехали поздно, часам к девяти. Айвазовского дома не оказалось. Гос¬тей повели через сад к террасе, где за большим белым столом сидела жена художника Анна Никитична. Красавица-армянка была в белом пеньюаре, с распущенными волосами: залитая лунным светом, она перебирала рассы¬панные на столе розы для варенья. Айвазовская сконфузилась, бросилась переодеваться.
     Дивная ночь, красавица, усыпанная розами, — эта картина прямо оше¬ломила Антона Павловича. Возвращаясь, он уверял Анну Ивановну, что они видели персидскую царевну, заколдованную волшебником Черномором.
     С самим Айвазовским Чехов встречался несколько раз; целой кавалька¬дой нагрянули в Шейх-Мамай и пробыли там целый день. За обедом Чехов слушал его солидную, уверенную речь, приглядывался к его сложной и явно достойной внимания натуре. Было в этом бодром 75-летнем старике что-то архиерейское и в то же время наивно-стариковское. Был знаком с Белин¬ским и Пушкиным (это возбуждало особое любопытство), но Пушкина не читал... «Зачем читать книги, когда у меня есть свои мнения…»
     Гости выглядели однотонно. Чехова заинтересовала было женщи¬на — врач Тарновская. Послушал ее и мысленно вычеркнул из списка вра¬чей. Очень уж невыгодно выглядела она в сравнении с феодосийским, на¬пример, врачом Лазарем Хадди: к нему, как знающему специалисту, Чехов рекомендовал потом своих знакомых.
    Вечером, сев за письма, Антон Павлович перечел свой эпистолярный отчет домашним: ни строчки о картинах Айвазовского! И вообще местные достопримечательности получались стушеванными, впечатления — бледны¬ми. Почему так?   Чехов поднял лицо и долгим невидящим взглядом смотрел в темноту от¬крытого окна. Суворин... Да, конечно, Суворин. Его личность, его разгово¬ры заслонили все.
    Как-то, возвращаясь с почты, Чехов и Суворин вышли на Итальянскую улицу, застроенную двухэтажными домами с аркадами.
— А не продолжить ли нам «итальянский» разговор? — с улыбкой спро¬сил Чехов.
    Суворин недоуменно вскинул брови.
— Не помните? Малая Итальянская улица, Петербург, зима. Вы расска¬зывали, как вас судили за книгу «Всякие», а потом вы нашли ее у букиниста и подарили мне...
    Эту историю Суворин вспоминать любил, особенно среди молодежи. Заново переживая события смутного 1866 года (студент Каракозов стрелял в царя, власти озверели, хватали по каждому пустяку), старый журналист пре¬ображался. Забывались тяготы ведения миллионного издательского дела, постоянная необходимость лавировать, изворачиваться (без этого газету не удержать), душу «обволакивало». Суворин — тогда он был настроен весьма радикально — отсидел три недели на гауптвахте, а книгу, где был описан об¬ряд гражданской казни Чернышевского, сожгли по приговору суда. Сувори¬ну сочувствовали. Некрасов разразился стихами.
     Чехов прочел книгу, и его заинтересовал странный псевдоним автора — А. Бобровский. Обычно Суворин подписывался «Незнакомцем».
— «Незнакомец», да. Но я родился под Воронежем, в Бобровском уезде.
— Вот как! Мой дед тоже из Воронежской губернии...
— Дорогой вы мой Чехов. Вы еще и не подозреваете, сколько у нас об¬щего. Вы сетуете на многописание, на грошовые гонорары в мелких га¬зетках. А какую школу литературной поденщины прошел я! Вы когда роди¬лись?
-    В 1860-м.
-   Ну вот, а я в это время как раз начал печататься. Одну из первых сво¬их вещей — картинки народной жизни под названием «Аленка» — взял было Достоевский для журнала «Время». Как на грех, номер цензура похерила. Посвятил я эту повесть Ивану Никитину. Мы дружны были... Помню, за¬премся мы с ним да шепчемся: я ему пересказывал статьи из «Колокола» Герцена, из «Полярной звезды». Ими нас бобровский предводитель снаб¬жал. Я, бывало, положу «Полярную звезду» в «Русский вестник» — держу его перед собой, а сам Герцена читаю. Смотритель уездного училища Казан¬ский, старичок добрый и боязливый, подпрыгивал от ужаса: «Что теперь по¬зволяют, что позволяют!»
    Суворину было что вспомнить. Тогда, на рубеже 60-х годов, Россия бур¬лила в предчувствии падения крепостного права. Общее возбуждение захва¬тило его, сына «потомственного дворянина» из села Коршева. Дворянство у Сувориных было анекдотичным: отец получил его, дослужившись до офице¬ра, но семья жила по-крестьянски, в бревенчатой избе. До 14 лет Алексей Суворин не знал Пушкина, не слыхивал о театре. Да, молодость миллионера была радикальной: бывало, вместе с Слепцовым и Левитиным распевал на ночных улицах Воронежа: «Долго нас помещики душили, становые били...»
    Рассказ о «святых» шестидесятых годах увлек Чехова. Незаметно вышли на набережную. Море, обрамленное красноватой дугой залива, отливало стеклом. На рейде застыли корабли с опавшими парусами. Суворин, не за¬мечая ничего, размахивал широкими рукавами. Припомнилась ему первая поездка в Петербург: ехал в товарном поезде, в пальто с плеч А. Н. Пле¬щеева.
     Да-да, и с петрашевцем Плещеевым был дружен Суворин! В «Современ¬нике» был опубликован суворинский рассказ «Солдат и солдатка». Сам Чер¬нышевский беседовал с начинающим литератором!
     Вот так, нанизывая бусинки фактов, имен, дат и событий, Суворин складывал мозаичную картину времени, к которому часто обращались мыс¬ли Чехова. Недели две назад, еще у Линтваревых, семья Чеховых заслушива¬лась рассказами старика Плещеева о деле Петрашевского, о Петропавлов¬ской крепости, о ссылке... Суворин рисовал картину времени шире, сочнее, но как-то получалось, что его имя вставало в ряд с именами Чернышевско¬го, Некрасова, Щедрина, а то немного впереди... Суворин спохватывался. Зацепившись взглядом за парусники на рейде, вдруг спрашивал: «А вы знае¬те, что Гарибальди бывал в Феодосии? Плавал на кораблях юнгой. Говорят,
здесь жила его тетка — колбасу по домам разносила». Но тут же сбивался на воспоминания: оказывается, есть у него рассказ о Гарибальди — еще в Воро¬неже написал. Мужики толкуют про подвиги революционера и опасаются набора в армию в связи с «тальянскими событиями».
     Слушая Суворина, Чехов пытался понять: на каком же камне покоится сие величественное и странное здание? Получалось, что на богатом фасаде суворинская рука – рука миллионщика! - старательно выписывала слово: «радикал». А старик, перебравшись уже в 70-е годы, рассказывал о своих дерзких газетных выходках. Однажды он приду¬мал цикл мелочишек под рубрикой «Философский словарь». Статья «Чело¬век» звучала так: «Человек: в России — лакей». «Дворянство — река, впадаю¬щая в океан времени; отличается тем, что гораздо шире при своем источни¬ке, чем при устье». О дворянстве, его историческом закате Суворин говорил часто. Ровно год назад, в Феодосии, он прочел о смерти пресловутого Кат¬кова. Тогда же открытым текстом телеграфировал ближайшему сотруднику К.Скальковскому: напишите о Каткове как представителе «исчезающего на¬правления».
     Многое из того, что выхватывал Чехов в бесконечном потоке говорения Суворина, было внутренне, по существу, близко молодому писателю. И как-то само собой получалось, что личность Чехова, его верования оказывались связанными с суворинской логикой, его судьбой, его жизнью.
-   Вот вы предлагаете совместно писать «Лешего», — у входа в калитку дачи сказал Суворин. — А ведь мы, некоторым образом, уже давно соавторы!
-  «Панихида»? - Чехов припомнил, что у его первого «нововременского» рассказа Суворин переделал концовку. Правда, это был единственный случай редакторского вмешательства: он скоро понял, что править Чехова — только портить.
-  Э, нет, милейший Антон Павлович! Припомните-ка, с какого «пус¬тячка» начинали вы литературную карьеру. Не с «Письма ли к ученому сосе¬ду»? «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!»
     Чехов невольно улыбнулся и пожал плечами: причем здесь «Письмо к ученому соседу»? Публиковалась оно в «Стрекозе» еще в 1880 году.
- Лет за пять до вашего дебюта я, случалось, пробавлялся мелочиш¬кой — шла она под вывеской «Золотая середина». У меня там была одна поч¬тенная старушка — любила размышлять о Луне, как донской ваш помещик. «Желаю я знать, — что стали бы делать жители Луны, когда она идет на ущерб или увеличивается?». Не находите, что мы по одной лунной дорожке ходим?
     Четверть часа спустя, садясь за обеденный стол, Суворин тронул Антона Павловича за рукав расшитой рубахи, почти серьезно произнес:
-  Да, дорогой Чехов. Дорожка у нас одна.
Крупная белая рука хозяина обвела стол, обильно уставленный дарами юга. За столом, с обожанием глядя на Чехова, уже сидела Настя — половина дохода «Нового времени». А Суворин, наклонившись, с ласковой наглинкой заглянул в глаза Чехову и произнес:
-  Ну-с, чего изволите?
...О сотрудничестве писателя в «Новом времени» Суворин заговаривал часто. Говорил с видимой убежденностью, что пора от эпизодических «суб¬ботников» переходить к настоящему делу. Войдя в редакцию, Чехов встанет на крепкую материальную почву (постоянные сотрудники получали вдвое больше, чем писатель зарабатывал сейчас). Да и для литературы польза, по¬тому что Чехов сумеет собрать вокруг себя талантливую молодежь.
    Для Антона Павловича это был непростой вопрос. Он был хорошо на¬слышан о головокружительном взлете «Нового времени». В 1876 году Суво¬рин купил газетенку за бесценок, и через три года число подписчиков выросло в десять раз. Фельетоны Незнакомца, хлеставшие налево и направо, привлекли читателей, не шибко разбиравшихся в «направлениях». Суворин стал считаться с их запросами, и скоро газета заслужила прозвище «Чего изволите?» Но Суворин знал, что делал. При газете появилось еженедельное литературное приложение. Открылся книжный магазин. Подвернулась воз¬можность прикупить «Исторический вестник» — журнал с репутацией и по¬стоянным читателем. Но самой главной удачей Суворина было открытие железнодорожного контрагентства: на редкой станции не было теперь ки¬оска, где не предлагались бы «Новое время» и книжные издания Суворина.
     Все это предприимчивый журналист успел сделать, пока Чехов «проти¬рал штаны» в гимназии и университете. Теперь «Новое время» было целой империей, доходы которой росли, как снежный ком.
-   Не завести ли вам для полноты картины пароход «Новое время»? — шутя, предложил Чехов.
    Издательские акции Суворина приводили молодого писателя в восхи¬щение. Шутка сказать: выпустить к 50-летию смерти Пушкина десятитом¬ник поэта стоимостью в полтора рубля. А тираж? 100 тысяч! Публика брала магазины штурмом. Великий человек!
     Чехов много не знал о масштабах и подлинном смысле просветитель¬ской деятельности Суворина. За тридцать с небольшим лет он выпустил из¬дания 400 авторов тиражом в 5 миллионов экземпляров. Одна «Дешевая библиотека» имела более 300 выпусков. Был тут и коммерческий расчет: у Стасюлевича, к примеру, «Горе от ума» шло по цене в 75 копеек, а Суворин предлагал за 15—20. Ясно, что покупатель шел к Суворину. Но была и тон¬кая, изощренная политика, о которой поведал потом постоянный суворинский адресат В.В.Розанов. Суворин ставил читателя перед выбором. Что взять: дешевого Шекспира и Шиллера — или дорогого Писарева и Бюхнера? И часто в «свободной конкуренции» материалистическая книга Бюхнера и Моллешота «Кругооборот жизни» проигрывала монархической «Истории государства российского», которую Суворин выбрасывал на рынок по 25 ко¬пеек за том.
    Перебравшись из работников в «плантаторы» (чеховское словечко), Су¬ворин, как водится, обосновал и нужду российского просвещения в таких вот издательских империях. «Теперь вместо Петра — литература, журна¬лы», — говаривал он. Своими идеями напичкал он и комедию «Татьяна Ре¬пина». Резонер Адашев, представитель газетной братии, восклицает: «Да-с, мы — великая сила, новая порода!.. Мы предвестники новой эры, создатели общественного мнения!» Чехов помогал ставить эту пьесу в Москве и мелан¬холически заметил: «Где вы отыщете в природе таких ангелов...»
     Суворин отчетливо видел, как не хватает его делу свежего, здравомысля¬щего, талантливого лица. И сейчас, развивая перед своим симпатичным гос¬тем планы роста «Нового времени», старый издатель с убедительной инто¬нацией повторял: «Ради этого стоит жить!»
     ...Меж тем дни летели, и не виделось конца беспечальной жизни. Как-то вечером устроили иллюминацию: ракеты с треском рвали темный бархат не¬ба, дробясь на тысячи искр в зеркале залива. Сегодня с трудом поднялись в одиннадцать. Ели, пили, разговаривали. Снова ели, снова разговаривали... После обеда погрузились в коляски, поехали за город. Ели, разговаривали, слушали цыганские песни бесподобной «Суворихи». И так день за днем.
     Суворин, с утра обычно мрачный (снедали мысли о больном сыне), быстро отходил и с видимым удовольствием отдавался всеобщей лени, не за¬бывая накачивать Чехова очередной порцией «серьезных разговоров». Реша¬лись мировые вопросы. Атмосфера сытости, довольства, сибаритства, каза¬лось, насквозь пропитала роскошную дачу. То ли еще будет, когда Суворин отгрохает собственный дворец! Раза два все семейство забегало на стройку, где под руководством архитектора Фатина выкладывались фигурные про¬емы для окон, круглые башенки и другие затеи. Со стороны моря стена была выложена на манер крепостного укрепления; в бойницах башни играли бли¬ки от мелкой волны. Для укрепления берега  завезли гальку. Чехов предпочитал песчаный пляж. Уже покинув Феодосию, писал родным, что продолжает вытрясать из волос  песок.
     Суворинской даче, куда Чехов не раз приезжал в 80—90-х годах, не суж-
дено было дожить до наших дней. Разрушила война. Дача Розенблюма сгорела. Поколения феодосий¬ских мальчишек облюбовали «суворинские камни» для купания. А пока стройка шла полным ходом, и приглядывал за ней сам маэстро Айвазовский! Шум¬ная Анна Ивановна рассаживала всех в живописные группы. Суворин-млад¬ший щелкал камерой. Старый «генерал» поглаживал седину и жаловался на безденежье: затеяли особняк и в Петербурге...
     Все это откладывалось и откладывалось в сознании, вырастая до вопро¬са: для чего, собственно, создана великая газетная империя Суворина? Для просвещения народа? Для блага Отечества? Или для этой вот сытой, доволь¬ной, полной, как чаша, жизни?
    ...Были на даче Виноградова, товарища морского прокурора. «Товарищами» тогда называли заместителей первого лица. Суворин наклонился над тарелкой, но вдруг опустил ложку и откинулся к спинке.
— Ты помнишь, Аня, как я читал «Степь»? Сел за стол, раскрыл журнал, да так взахлеб и читал до конца. Вы опасный человек, Чехов. Среди знако¬мых Егорушки я ведь и себя узнал.
— Ваша очередь впереди.
— Нет, послушайте, что там я увидел! «Русский человек любит вспоми¬нать, но не любит жить!» Разве это не про меня?
     Чехову припомнились «взрослые» размышления Егорушки об окружаю¬щих людях: все они были людьми с прекрасным прошлым и очень нехоро¬шим настоящим; о прошлом говорили с восторгом, к настоящему же отно¬сились с презрением. Пожалуй, к Суворину приложимо. Только как насчет нехорошего настоящего? Чехов помолчал и сказал:
—  Плещеев написал мне, что «Степь» надо обязательно продолжать. Спрашивал о судьбе персонажей, особенно Дымова. А какая судьба у Дымо¬ва? Сопьется, в остроге пропадет. Такие натуры созданы для революции... А революции в России никогда не будет.
    Прокурор встрепенулся и слегка зарделся: к вольным беседам новых знако¬мых он привыкал с трудом. Чехов с Сувориным над этим частенько подтру¬нивали, и Антон Павлович еще долго в письмах называл Виноградова «бед¬ным» Костей. Прокурор потом снабжал Чехова книгами по Дальнему Восто¬ку, а после приезда писателя с каторжного острова называл его «сахалин¬ским другом».
— Революции в России не будет, — медленно проговорил Суворин и за¬думчиво постучал костяшками пальцев.
     Вечером, когда стемнело, старик пригласил Антона Павловича прой¬тись к морю. Волны чуть слышно касались пологого берега; справа, верстах в полутора, в порту светились огни кораблей. Слева, за речкой, изредка по¬крикивали сторожа, лениво брехала собака.
— Я давеча не продолжил разговора о революции. Вы говорите, что ре¬волюции не будет, — почему вы так говорите? У вас нет жизненного опыта, вы ничего не видели... И тем не менее вы утверждаете, вы убеждены в этом. Мне кажется, вам подсказывает это чутье художника — я знаю, вы чувствуе¬те правду...
    Суворин вздохнул и помолчал...
— А мне этого не дано. Я пришел к такому же выводу — но каких муче¬ний, какой крови мне это стоило!..  Аксаков потом письмо прислал. Пишет: наступили будни, нужны буд¬ничные деятели. А творцы отвлеченных доктрин и принципов — от этих «ярких личностей» один вред: массы устремляются за ними сослепу, а сами не подготовлены и незрелы. Прошлое учит, что все эти волнения только ме¬шали. Польское восстание 1863 года прямо-таки остановило реформы. Сей¬час нужны люди, образование. Дело надо делать...
     Раздевшись, Чехов долго лежал с открытыми глазами. Рассказ Суворина подавил его: слишком уж обнажена была язва, слишком явственно раскры¬лась пропасть, разделявшая душу старого газетчика. Надо быть просто зри¬телем... Чехов еще не знал, когда и где всплывет эта нравственная коллизия, но чувствовал: все это ему потребуется. «Когда-нибудь опишу феодосийские ночи», — вспоминая откровения Суворина, думал Чехов. В 90-х годах он на¬пишет «Рассказ неизвестного человека» — драматическую историю  личности, разу¬верившейся в прежних революционных идеалах.
     Не пройдет и полутора десятков лет, как здесь же, в Крыму, Чехов ощу¬тит дыхание иной общественной атмосферы, заговорит о революции с иной интонацией. Пойдет искать пути в революцию юная Наденька Шумина, ге¬роиня последнего его рассказа «Невеста»...
   ...Время, казалось, остановило свой бег. Жаркие дни сменялись душны¬ми ночами, и единственным спасением было купание. Море чудесное, си¬нее, нежное, как волосы невинной девушки... Когда погружаешься в спаси¬тельную влагу, кажется, что можно жить здесь тысячу лет и не соскучиться. Море улыбалось — ему не было дела до обожженного солнцем городка, до сонных туристов, до писателя, которого затягивала эта сытая и полная жизнь.
     По утрам Антон Павлович с ненавистью смотрел на стопку бумаги, на безмятежную белизну листов. Рассказы не писались, а Суворин только ма¬хал рукой, когда Чехов заводил разговор о пьесе. Стоило ему появиться в комнате, как начиналось решение очередного мирового вопроса. «Обратил¬ся в разговорную машину», — жаловался Чехов в письмах. Разговоры, надо признать, были интересными: Суворин вращался в высоких сферах, знал массу вещей, о которых молодой писатель слышал впервые. Чехов успел изучить «разговорный прием» старого издателя и обнаружил, что тот слабо разбирался в теориях — это помогло потом отражать суворинские наскоки в спорах о роли науки, о материализме, о тенденциозности и объективности в искусстве.
      Периодически возникал вопрос о «Новом времени»: Суворин планиро¬вал превратить ведущих сотрудников в пайщиков с обеспеченным доходом. Чехов, публикуясь в нововременских «субботниках», и так чувствовал себя словно в Калифорнии, — а тут такие перспективы! Можно представить меру искушения «сладкой жизни», которую пришлось претерпеть молодому пи¬сателю. Время уходило, разговоры и уговоры опутывали, голова под шум волн дремала... Чехов с ужасом думал о том, что его безмятежное «ничегоне-деланье» обрекает семью на безденежье. Можно, конечно, взять денег у Суво¬рина... В расчете на тесное будущее сотрудничество старик сделал широкий жест — подарил Чехову две лодки и линейку... Подспудно, неосознанно рос¬ло чувство опасности — опасности феодосийской лени, настойчивых зазы¬ваний в «Новое время». Дней через десять Чехов понял: нет, так продол¬жаться не может. Надо уехать!
     Случай помог остановить непрерывную карусель шартрезов, крюшонов, купаний, ужинов, романсов, кейфа на берегу. Ехали в очередную экскур¬сию, кажется, в Старый Крым. Вдоль симферопольской дороги шел ряд невысоких чугунных столбов.
— Индийский телеграф, — сказал гид.
    Путешественники услышали, как после поражения в Крымской войне 1856 года русское правительство вынуждено было разрешить англичанам провести здесь линию телеграфа от Лондона до Калькутты. Событие отло¬жилось в местной географии: дорога пересекала долины Сухой и Мокрый Индол. В переводе с татарского это и есть дорога в Индию.
     Суворин-младший, любитель дальних вояжей, сразу загорелся. К черту Константинополь! (Была мысль совершить морское путешествие к визан¬тийским древностям). Едем по трассе индийского телеграфа! Сначала на Кавказ, потом в Персию. И Чехов, изнемогший от обязывающего безделья, сразу согласился. «Поеду туда, куда Макар телят не гонял», — писал он до¬мой.
     Проводы продолжались всю ночь: поцелуи, объятия, пожелания, излия¬ния... Рано утром погрузились на пароход и — прощай, Феодосия! «Юнона», а потом «Дир» понесли путешественников в Керчь, потом на Кавказ, где, очарованный поэзией абхазских ущелий, Чехов окончательно позабыл ры¬жие холмы Феодосии. Писателю суждено было побывать здесь еще несколь¬ко раз, но имя города так и не вызвало художественных ассоциаций. Лишь однажды, прочитав хвалебные строчки суворинского письма о директоре феодосийской гимназии В. К. Виноградове, Чехов припомнил забавную ис¬торию. Этот «великий педагог», по случаю его назначения на должность инс¬пектора таганрогской гимназии, сбрил — в порыве казенного раболепия — свои роскошные усы. Эпизод потом вошел в пьесу «Три сестры», и актер Вишневский на вопрос о сбритых усах учителя Кулыгина услышал от Чехо¬ва: «А помните Виноградова?». Вишневский помнил, потому что тоже учил¬ся в Таганроге.
     В  биографической литературе  отмечено, что  оставило в душе писателя след и мимолетное знакомство с хозяином дачи.  Светлана Мельникова (ее очерк о прототипах повести «Дуэль» напечатан  в журнале «Брега Тавриды» в 2001 году)  находит черты сходства  доктора Самойленко  с Николаем Сергеевичем Розенблюмом.  Она полагает, что действие повести развора-чивается именно в Феодосии,  да и замысел родился  тут же.
     Но, вообще говоря, Феодосию заслонило многоречие Суворина, одержи-мого идеей приру¬чить Чехова, а крымские красоты в восприятии молодого писателя сильно проиграли в сравнении с широколиственной Украиной... В августе, возвра¬тившись в Сумы, Чехов писал А. Н. Плещееву: «Полтавская губерния теплее и красивее Крыма в сто раз...» Он не предполагал, что именно Крыму сужде¬но стать последней страницей его жизни.
      Можно сожалеть, что первая встреча Чехова с Крымом не принесла значительных ли¬тературных плодов. Феодосийский эпизод имел, однако, серьезные послед¬ствия для литературной судьбы Чехова, для определения его общественно-литературной позиции. Преодолев суворинское искушение, Чехов сохранил независимость от «Нового времени», от родственных отношений с суворинским кланом. Уже через месяц после отъезда из Феодосии Чехов писал хозя¬ину «Нового времени»: «...стать в газете прочно не решусь ни за какие тыся¬чи, хоть Вы меня зарежьте». Потом пришло время и для разоблачения «от¬кровенной» натуры Суворина, и для прямого разрыва с «Новым временем». А Крым, что бы ни говорили, занозил-таки сердце писателя...