А вдруг...

Оконное стекло сочилось серой мутью, ревели сразу три конфорки на плите в тщетной попытке хоть чуть-чуть обогреть квартиру, истерически завывал чайник. Алая дорожка в термометре за окном ехидно замерла напротив числа «десять» -  того, что ниже нуля, а это после позавчерашнего снега и вчерашней внезапной оттепели с дождем означало катастрофу. Земля и асфальт – в сплошное стекло, пятнадцать минут дороги до школы растянутся на все сорок…
Кружится голова, как и всегда, если проснуться посреди сновидения. А таковое Алёну сегодня посещало. Там было двое рыцарей – или рыцарь и оруженосец, в общем, один взрослый серьёзный седоватый мужчина с усами и один высокий русоволосый парень – и оба они защищали Алёну от каких–то врагов. Впечатления не портило даже то, что действие отчего–то происходило в ванной Алёниной квартиры. Никакого страха не было, только весёлое любопытство, как в кино, - чем же всё закончится? И её защитники, разумеется, победили, после чего она поила их чаем с оладьями и читала вслух свой рассказ. Замечательный, простой и гениальный, но, увы, напрочь вылетевший из головы с первым же робким напоминанием о себе будильника.
На самом деле Алёна не пыталась писать уже полгода. Последнее произведение было единственным, которое она довела до конца, и даже дала почитать подружке, но, получив назад и перечитав, поняла: бред. Болезненный бред, и добро бы взрослого психа, так нет – лепет детсадовца, который слетел с катушек от просмотра всех частей Гарри Поттера за раз.
Такой самокритичности способствовало прочтение Алёной «Мастера и Маргариты» - и понимание: так я не смогу.
Так она и впрямь не смогла бы. Тем более что ей только–только исполнилось четырнадцать.
  А вот если бы описать свой сон, думала Алёна, обваривая язык горячим кофе. И сама же себе отвечала: ну да. Героическая оборона ванной комнаты. Мужественный рыцарь с двуручным мечом – и деревянная дверь в облупившейся белой краске. Романтика.
Единственным приятным сюрпризом этого утра был молчащий телевизор. Алёнкина сестра Сашка смотрела по утрам глупый сериал «Не плачьте обо мне». Она смотрела его и вечером, но тогда Алёне хотя бы было куда деваться – уходила в комнату и делала уроки или плелась на кухню и мыла посуду – всё равно никто другой не хотел этим заниматься. Но и во время завтрака сестра включала телевизор – не тот, что в гостиной, а маленький, кухонный – и жадно смотрела повторение, и тут уж пытки слезливыми монологами было не избежать, потому что и Алёне ведь тоже нужно было завтракать.
Но сегодня жизнь в лице Сашкиного классного руководителя улыбнулась, и малая умчалась на классный час еще раньше, чем Алёна встала. 
Правда, уже через пять минут выяснилось, что немой экран навевает тоску.
Ладно, - решила Алёна, беря в руки пульт, - а что, если погадать на телевизоре? Гадают же люди на книгах. Да что там, и сама Алёна не раз брала пыльные томики стихов в надежде узнать будущее. Правда, выбранные вслепую рядки обычно оказывались ерундой и не подлежали толкованию. Например, «…И дым над ней, как грива, - Чёрен, густ и чёток…» - это если из Есенина. Или: «…Вздымали крыши. И росли дома, И опускались перед ними сходни…» - если из Пастернака.
Но вдруг телевидение окажется благосклоннее потертой желтоватой бумаги? Так просто – включить на любом канале, и…
У Аленки захватило дух. Как много сейчас идет сериалов? Она представила: загорается стеклянное лицо телевизора, и девочка видит романтический поцелуй. А потом, бежало вперед неуправляемое воображение, встречает парня, точь-в-точь похожего на актера с экрана. Где встречает? Порядочные девушки на улицах не знакомятся… Ну, допустим, в класс входит Валентина Петровна и говорит: «Дети, у нас в классе будет учиться новый мальчик. Он пришел к нам из…» - неважно, в общем, из какой школы. Новенький ищет, куда сесть, и видит рядом с ней, Аленой, свободное место…
Чтобы придумать такое количество глупых девчоночьих бредней, понадобилось совсем немного времени – ровно столько, сколько необходимо, чтобы нажать кнопку пульта. Алена не успела еще подумать, что скандал в сериале увидеть проще, чем поцелуй, когда экранчик мигнул, являя пред Аленкины очи рекламу стирального порошка.
Разочарование было острым, как приступ гастрита.

*                *                *

Всякий, кого природа наделила хоть столовой ложкой жалости – качества, к слову сказать, доставляющее своему носителю куда больше неприятных минут, чем, к примеру, будильник (а это истинное орудие пытки, с которым не сравниться никакому испанскому сапогу!), - хоть раз в жизни пожалел какую-нибудь  облезлую бродячую собаку или бездомную кошку. Аленка и сама не раз жалела, хоть и без последствий – то есть в дом не вела (мать увидит – вылетишь из квартиры вслед за собачкой, да и потом, вся обездоленная живность города в двух комнатах никак не поместится) и кормить не кормила, разве что Динку, псину, обитавшую около родной 27-ой и подкармливаемую всей школой. Прочих – ни разу: опять-таки, скатертью-самобранкой, чтобы на всех хватало, еще как-то не удосужилась обзавестись, да и потом, спасешь от голодной смерти несчастную дворняжку, а ей захочется лучшей жизни, возьмет, да и увяжется за тобой, а там смотри пункт первый. Добрые дела наказуемы… Но, идя, к примеру, под зонтом в ливень, не могла спокойно смотреть на тех, кто вынужден был закаляться подобным образом. Ну хотя бы на кобелька Жорку, естественной средой обитания которого были окрестности мусорного бака около под Аленкиными окнами; в ненастье он жалобно, как попрошайка в электричке, просился в подъезд, и Аленка однажды не выдержала и впустила, за каковым занятием и была застигнута недремлющим оком скандальной соседки тетки Любы, утолявшей, как выяснилось, свое неуемное любопытство посредством дверного глазка.
Однако в настоящий момент Аленка охотно поменялась бы с бесприютным Жоркой местами. Насколько счастливое все-таки существо собака, и за какие такие заслуги в прошлой жизни ей дана такая неоценимая возможность – идти на четвереньках, не привлекая ничьего внимания! Жорж только что резво промчался мимо Алены, которая уже пять минут пыталась выбраться, наконец, из двора и остаться при этом живой и по возможности невредимой; бежал он, естественно, по своим собачьим, чуждым человеку делам, но девочке показалось, что он нарочно издевается над ней, выставляя напоказ свою ловкость, и даже выражение морды у него было не несчастное, как у Ромео около гроба Джульетты, по обыкновению, а злорадное, какое могло бы быть у Аленкиной одноклассницы Таньки Панченко, наблюдай та за ней в эту минуту из окна теплой квартиры. Алена тряхнула головой, чуть не упав при этом. Ее не в меру независимое от воли хозяйки воображение порой играло с ней дурные шутки, и знакомые подолгу недоумевали, с чего бы это Аленка дуется на них ни с того ни с сего, в то время как она могла вообразить чуть ли не заговор против своей особы из какого-нибудь случайного взгляда или неудачной шутки. И, может, если бы не этот факт, ей не пришлось бы сейчас ковылять в одиночестве по выстроенной погодой полосе препятствий, и нашлось бы кому помочь ей, когда она примется падать (а этот момент вовсе не так далек, как хотелось бы). Да нет, ерунда. Виной всему вовсе не Аленкин характер (который, пожалуй, все же получше, чем у той же Таньки), а особенности городской географии: лучшая Аленина подруга Маринка жила совсем в другой стороне от школы; что же касается территории по эту сторону, то после пребывания здесь отпадала всякая необходимость в посещении террариума, такое количество крокодилов и ядовитых гадюк можно было повстречать здесь. Правда, через парк от Аленкиного дома обитала еще одна ее подруга, Аня. Но идти с ней в школу – вернейший способ, во-первых, всю дорогу дышать сигаретным дымом (и выслушивай потом от мамы: «Ты что, куришь? Почему от тебя все время пахнет сигаретами?», - и оправдывайся, в то время как на мамином лице ярко, будто маркером, написано невысказанное: «От такой бестолочи, как ты, всего можно ожидать, вот то ли дело Саша…»), а во-вторых, опоздать.
Впрочем, сегодня последнее было неотвратимо и без всякой Аньки. Когда Алена походкой, достойной китайской принцессы, преодолела свой двор и покинула предоставляемое стеной укрытие, встречный ветер ударил в лицо с такой силой, что девочка на миг вообразила себя на ринге, а между тем до урока оставалось каких-нибудь пятнадцать минут. Аленка всерьез задумалась, не повернуть ли назад, но ее развитое воображение позволило ей воочию увидеть вероятные последствия такого поступка, и она осторожно продолжила путь. Больше всего мешала сумка: будь обе руки свободны, удерживать равновесие было бы куда как проще. Идти приходилось еще более мелким шагом – теперь Алена почувствовала себя стреноженной лошадью, и тут же подумала, что это самая глупая мысль из пришедших в ее бестолковую голову за это утро. А важно сейчас одно: видимо, из садистского желания досадить ученикам завуч с постоянством маньяка ставила первыми в расписании исключительно важные предметы, и сегодняшний день вполне соответствовал этому изуверскому замыслу, поэтому стоило задуматься, как оправдываться за свое опоздание перед математичкой.
В этот момент левая нога Алены соскользнула с облицованного льдом бордюра; девочка совершенно по-птичьи раскинула руки и каким-то чудом удержалась все-таки в вертикальном положении. Нет уж, подумала Алена, подбирая с земли упавшую сумку, плевать на алгебру, по-настоящему важно сейчас одно: не попасть в травматологию, или, еще замечательнее, в морг.
    Она взмокла, будто только что поднялась на девятый этаж в доме с неисправным лифтом, тем не менее пальцы рук напрочь игнорировали шерстяные перчатки и уже не сгибались. Папа учил натирать в таких случаях руки снегом, но Алена решила: пусть сам занимается подобным мазохизмом, а ей и потерпеть нетрудно. Ноги уподобились фантазии и не желали подчиняться. Думать о математичке хотелось не особенно, о травматологии – тем более, воображать прекрасных принцев было тоже не слишком своевременно: если бы принц повстречал Аленку в таком виде, он зарекся бы заходить в этот район (это при том условии, что сам он выглядел бы в этот момент хоть сколько-нибудь привлекательнее), - а голову нужно было чем-то занять, и ничем толковым она, по-своему обыкновению, заполняться не желала (когда-то, при изучении под недремлющим маминым взором особенно зубодробительного параграфа по химии, Алена вообразила, будто бы внутри ее черепа установлено сито, которое задерживает всю сколько-нибудь полезную информацию, а пропускает исключительно чепуху; потом подумала, что подобное приспособление должно быть в голове у каждого, просто в ее случае оно перевернуто вверх ногами; очень трудно было потом объяснить маме, что же такого смешного можно обнаружить в параграфе про оксиды). Алена вдруг представила – такова уж была ее природа, искать чудо в самом будничном – как, падая, она внезапно взлетает. Во всех книгах пишут (и откуда только сами-то знают?), что это совершенно волшебное ощущение. А еще говорят, что детям положено летать во сне, но Аленке такого счастья ни разу не выпадало, если не считать тех кошмаров, где она падала – с лестницы, с крыши, из школьного окна. Папа утверждал, что подобное сниться, если перед сном быть слишком активной, но дочка не особенно верила: когда это, кроме школьных уроков физкультуры, она вообще бывала активной?
Алена представила, как взлетает – прямо здесь, не сходя с этого обледенелого клочка асфальта, - и уже даже испытала это неповторимое ощущение, когда ее желание едва не исполнилось несколько иным способом: она слишком доверилась сочиненной каким-то проходимцем байке, будто посыпанный песком лед теряет способность сбивать ни в чем не повинных прохожих с ног, - и недооценила расстоянии до дороги. Как это ни странно, она не успела ничего вообразить; в сухую погоду она не обращала внимания (сито работало исправно!) на тот факт, что спина миллион раз пройденной тропинки у проезжей части сутулится – не очень круто, но ощутимо; сейчас этот факт был прочувствован ею в полной мере. Кажется, она и впрямь летела, пусть ее каблуки и продолжали скользить по покрытому жизнерадосно-желтым песочком склону, но ощущение ни капли не походило на то, что она воображала минуту назад, - пожалуй, этому способствовал приближающийся автобус. Ехал он не слишком быстро, гололед все-таки, но едва ли водитель успел уже заметить, что происходит с девчонкой на тротуаре; Алена видела место, где траектории их движения должны были пересечься. Неизвестно, успел ли испугаться шофер; у самого невысокого бордюра, отделяющего тротуар от жизненного пространства автомобилей,  Алена все-таки упала – не на спину, а на бок. Мимо прожужжал автобус, возможно, человек за рулем так и не заметил, что был в метре езды от тюремной решетки. Алена лежала, не решаясь подняться. Рука, которой пришлось чересчур близко познакомиться с фактурой льда, гудела, словно трансформатор, и в голове гудело тоже, хотя ей и не довелось соприкоснуться с почвой. Девочка осторожно поднялась. В ее ушах, казалось, дикари играли на тамтамах, но они не могли доставить столько неудобств, как собственные ноги, которые дрожали, как люстра при землетрясении. Алена механически отряхнула сумку, хотя чистота в этот момент занимала ее менее всего. Отказавшее было воображение наверстывало упущенное, подсовывая все слышанное и виденное по телевизору об авариях, и Аленка отчетливо представляла, что могло бы быть с ней в эту самую минуту и могло еще произойти – ведь машины продолжали ползти мимо, а проклятую дорогу, не ставшую менее скользкой, по-прежнему необходимо было перейти.
Это простое действие Аленке удалось совершить только с третьей попытки: при одной только мысли о том, чтобы ступить на дорогу, перед глазами все начинало плыть – будто кто-то включил перемотку изображения: дескать, неинтересный какой-то фильм, подумаешь, - какая-то дура чуть под колеса не угодила. Одной дурой меньше… не обеднели бы, этого добра у нас – автобусов не хватит. Алена попыталась представить: если бы мир и впрямь лишился одной конкретной… ну, дуры – слишком честно сказано, назовем себя человеком с альтернативным способом мышления (вроде суть одна: от головы на плечах толку меньше, чем от эмалированной кастрюли, - тем не менее как-то поприятнее звучит, желающих прочитать лекцию по теме «Четыре основных признака помешательства» и без того… вербуй их в армию – и можешь смело устанавливать мировое господство), как долго гудели бы школа и двор? И представив, скривилась. Внутренний калькулятор с безжалостностью машины выводил на дисплей: дольше, чем до ближайших выходных, ее вспоминали бы разве что подруга Маринка и еще пара одноклассниц – одной она задолжала диск, другой обещала написать сочинение, да никак не доходили руки…
Очутившись, наконец, на другой стороне кровожадной дороги, девочка лоб в лоб столкнулась с новой дилеммой: при использовании которой из ведущих через сквер тропинок меньше вероятность довести расположение синяков на теле до симметрии? Одна вроде подлиннее, вторая – покорявей, а на третьей и вовсе мальчишки петарды взрывают (над ними, видимо, не витает брызжущий слюной призрак математички или еще какой преподавательницы. Или они плевать на нее хотели с верхушки во-о-он того каштана). Прямо богатырь на распутье: прямо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – смерть свою найдешь, направо пойдешь… В общем, ступай-ка ты, Добрынюшка, лучше домой…      
Эх, хорошо жилось Добрыне – никакой алгебры…
И главное, жизнь интересная, подумала Аленка, готовая, выпади ей такой случай, поменяться местами не только с вышеуказанным богатырем, но даже и с его конем. Полная приключений… И вдруг ухватила свою зависть за горло: а что сейчас произошло с ней? Правда, автобус не Змей Горыныч, а дорога не Калинов мост, да и сама Алена, пожалуй, не тянет ни на Василису Прекрасную, ни на свою тезку Премудрую (а быть похожей на Добрыню не слишком-то и хотелось бы), и все-таки… Гордо подняв голову (совершенно несвойственная для нее поза) и напрочь вышвырнув из головы недалекую алгебру и еще более близких малолетних артиллеристов с петардами (состояние, также ей абсолютно несвойственное), Алена обернулась посмотреть на то (историческое!) место, где она только что, как девочка для себя сформулировала, победила смерть (что, скажете, не звучит?). Значит, и с ней, и с ней что-нибудь происходит! В ее голове еще успела мелькнуть мысль, что едва ли в мире найдется еще хоть один ненормальный, который радовался бы, что ему угрожала смерть. А в следующую секунду Алена окинула взглядом место вероятного ДТП и поняла: никакого ДТП здесь просто не могло случиться. Глаза-то у страха, как известно, ого-го, а тротуар куда как пошире, чем под воздействием этого самого ого-го показалось, а дорога во-о-он она где, да и машины (и автобусы) не ездят вдоль самого бордюра, а на веселеньком желтом песке (который, видимо, насыпали перед самым Аленкиным приходом, или, точнее, приползом, потому что следов чьей-либо еще деятельности на нем не видать) отчетливо, так что даже и через дорогу видно, отпечатались две полосы, оставленные Алениными ногами, и пятно обнаженного льда на месте ее падения, которые доводили до сведения девочки, что не так-то долго она и ехала – шага полтора, и не так уж близко от проезжей части приземлилась. И вслед за этим вспомнилось: такое уже бывало с ней, не раз и не двадцать. Редко ли она падала – как на льду, так и на твердой земле, причем зачастую на ровном, как стол, месте? И редко ли в момент полета думала: всё, мне конец? Да и в других случаях… Алена не знала, свойство ли это всякого человека, или ей снова повезло, но при всякой, хоть сколько-нибудь внушительной угрозе она мысленно помещала себя в гроб и украшала венками. Подозревала у себя половину услышанных от престарелой биологички болезней и всерьез прикидывала, сколько же ей с ними осталось жить, обнаружив на руках красные пятнышки – последствия злоупотребления шоколадом. С ужасом думала о сердечном приступе, когда после неосторожного движения у нее внезапно принималось колоть в груди, и только минут через пять соображала, что сердце должно находится все-таки не справа. Находясь в автобусах, водители которых, видимо, всё чаще тренируются для Формулы-1 в рабочее время (а некоторые при этом вполне могли бы потягаться с Шумахером), при любом, приличествующем высшему пилотажу, повороте или просто взгляде в окно на панически проносящиеся мимо дома, отчетливо видела себя в окружении покореженного металла, битого стекла и крови. Да что там, она припоминала, как, играя в детстве с сестрой в прятки, спряталась под кровать и выдержала пребывание там не более минуты: казалось, что кровать вот-вот обрушится и погребет девчонку под собой, и даже отчего-то стало трудно дышать, словно на ее ребрах уже лежит непомерная для маленького болезненного ребенка тяжесть… А сегодняшний случай – не исключение и не приключение. Так, очередное свидетельство Аленкиной и без того известной ей и большинству окружающих трусости.

*                *                *

- До каких пор это будет продолжаться?!
Математичка была даже более похожа на дракона, чем обычно. Хотя нет, дракон, если он приходится змеям какой-то там водой на киселе, существо флегматичное. Ну разве что плюнет пламенем разок-другой… Куда ему до математички!
- Фролова, я к тебе, кажется, обращаюсь!
А линолеум в 305-ом кабинете, оказывается, веселенький, в цветочек, в других классах не такой… Не самые уместные мысли, конечно, но поднимать глаза опасно (да что вы говорите, учительница не Горгона? А вы ее видели?), а смотреть куда-то надо… А ботинки у математички – музейный экспонат, продукт раскопок, не иначе как от бабушки по наследству перешли. А ведь это мысль! Аленка попыталась вспомнить, чьей дочерью была Горгона и кто бы мог быть ее бабушкой (недавно прочитала книгу о греческой мифологии), но так и не вспомнила. Зато подумала, что умей математичка читать мысли, и можно было бы копать себе могилку прямо здесь, у двери, под цветастым линолеумом.
Впрочем, может, учительница и впрямь владела телепатией? По крайней мере, в мысли о могиле явно было здравое зерно. Интересно, как бы стала математичка попадать в класс, если бы дверь перегораживало каменное надгробие? Перепрыгивала бы его, что ли, с ее-то комплекцией…
- Я, кажется, предупреждала, что опоздавших буду отправлять прямо к директору!
Ну что ж, посмотрим, какой линолеум в кабинете у директора, - неожиданно для себя подумала Алена. После чего наблюдавшая (яркой лампы в глаза только не хватает, как на допросе) за ее лицом современная Горгона подпрыгнула так, словно кто-то осуществил, наконец, заветную мечту всего восьмого-Б – подложил ей на стул кнопку. А то и не одну.
- Так тебе еще и смешно?!
На самом-то деле Аленка как раз чуть ли не скручивала губы в кулак, чтобы не засмеяться.
- Что это за хамство?
Дальнейшего девочка уже даже не слушала – с подобными проповедями к ней обращались так часто, что она могла бы угадать каждую последующую сентенцию еще до того, как математичка сконструирует ее у себя в голове. Но вот почему Алена, самый бесконфликтный и трусливый представитель если не всей школы, то уж родного класса точно, все время оказывалась наглой, хамкой и даже, как один раз ее обозвали, вызвав больше удивления, чем стыда, будущей уголовницей – этого и после семи с половиной лет учебы она не могла утрамбовать в мозгу. Ведь молчала же! Могла сослаться на состояние дорог; получить резонный ответ, что вот сама-то математичка почему-то явилась вовремя, хотя персонально перед ней никто лед паяльником не растапливал, и совет вставать пораньше; ответить, что она после занятий в Небесной канцелярии не подрабатывает и потому вечером не может знать, какая погода намечается на утро… Конечно, после этого математичка все равно бы возопила: «Что за хамство?» - но разве сейчас она не сказала точь-в-точь те же слова? Чего стоило бы хоть раз ответить? Марина, к примеру, зная, что права, ни за какие пряники не смолчала бы. Но ей почему-то не пророчат уголовное будущее – наоборот, даже уважают. За себя, мол, нужно уметь постоять. Но, видимо, не всем. Потому что если Аленка произнесла бы хоть восьмую часть того, что сказала бы в такой ситуации ее подруга, то ей довелось бы все-таки узнать цвет линолеума в директорском кабинете. И ей, и ее матери заодно.
Учительское красноречие напоминало бенгальский огонь: разожглось без труда, пылало ярко и с шипением, но быстро угасло (надо же! ангина у нее, что ли?), плюнув напоследок дымком: «Отправляйся сейчас же к классному руководителю!».
Итак, перепрыгивать стоящее в дверях надгробие предстояло не математичке, а классной.
Значит, Алена, не издавшая ни писка впоперек, вовсе не рвущаяся пропускать новую тему и готовая предъявить домашнее задание - три номера уравнений, трофей во вчерашней полуторачасовой битве с учебником, отправится к Валентине Петровне, получит пламенное послание родителям (записки сумасшедшего, как говорили в их классе) и контрольный телефонный звонок вечером – на случай, если б ей пришло в голову вырвать страницу из дневника. А, к примеру, Танька Панченко впорхнувшая в класс минуты на три раньше Алены (та видела, спеша через школьный двор, который мальчишки раскатали до состояния стекла, и упав еще раз, как Таня неторопливо докуривает в сторонке от крыльца; возможно, Алена могла бы обогнать ее, – на этаких каблучищах, как у Панченко, и захочешь – не побегаешь, – если бы не увидела открытую по счастливой случайности дверь раздевалки и не бросилась снимать шубу), интересующаяся алгеброй абсолютно в той же степени, что и любым другим предметом, то есть воспринимая ее исключительно как перерыв между увлекательными сплетнями в курилке (Алена могла бы поклясться, что под длинными крашеными волосами Таньки прячутся наушники – и уж, конечно, не о способах решения квадратных уравнений ей там поют), и задания не только не делавшая, но даже не озаботившаяся его списать, будет сидеть и мило улыбаться. Говорят, у греческой богини справедливости были завязаны глаза; умные люди были древние греки. Ничего она не видит. Ничегошеньки.
Алена медленно побрела по коридору. Может, классной еще и не будет у себя в кабинете? Хотя, с Аленкиным-то везением…
Иногда, после особенно неудачного дня, девочке казалось, что вовсе не случайно на ее пути лежит в три раза больше граблей, чем у всех прочих, причем все – тщательно присыпанные листьями. Что кто-то специально ставит ей подножки и наблюдает: встанет ли? не заплачет? – и потом, если она оправдает его ожидания, предложит ей некую совершенно невероятную возможность. Сколько книг и фильмов начинаются с того, что к главному герою (или, что немаловажно, героине!) является таинственный незнакомец и сообщает: ты – ну, к примеру – волшебник. А они еще и не верят поначалу, поднимают новость на смех, а то и пытаются вызвать «Скорую» с санитарами. В общем, ведут себя, как могла бы поступать в такой ситуации Аленкина сестра Сашка – та правда, вполне могла бы продолжать крутить пальцем у виска, даже если бы колдун и ее саму превратил в лягушку: как же, она человек бывалый и опытный, стреляный воробей и пуганая ворона в одном лице… это в двенадцать-то лет! Алена в ее возрасте еще в Деда Мороза верила… Вот если бы старшая из сестер Фроловых услышала подобные слова (а думала о них так часто и с такой тоской, что даже, пока еще пыталась писать, не решалась использовать подобный поворот сюжета – слишком это было личным, чуть ли не постыдным), она не стала бы добиваться доказательств (все-таки она не следователь) и набирать «03» (все-таки она не Сашка), а пошла бы за посланцем куда скажет и делала что велит. Даже если бы он оказался маньяком и довел бы ее до ближайшей темной подворотни – имеет она, в конце концов, право хоть перед смертью побыть счастливой! И раньше она – по крайней мере, иногда – бывала уверена, что представитель другого мира, вздумавший ее испытывать, не мог бы не остаться довольным. Но после сегодняшнего происшествия на дороге прозрела. Ну какой из нее герой? Сказочный мир, приобретя этакую драгоценность, знать не будет, как ее с рук сбыть! Она туда даже на роль принцессы, которой положено сидеть смирно в башне и ждать своего рыцаря, не подошла бы – потому как сказочной девице положено вышивать, а у некой ученицы восьмого-Б руки произрастают из места, где спина теряет свое благородное название, что может подтвердить как учитель трудов, так и напарники по дежурству в классе.
 Вот сейчас, например, что такого особенного произошло? Опоздала – ну так не в первый раз (насчет «Сколько это будет продолжаться» математичка была, справедливости ради нужно признать, права – обычно виной всему была попутчица Анька), причем сегодня-то Аленкина совесть была чиста. Выслушала нотацию – тоже не новость. Сейчас выслушает еще одну – чего еще ждать от классного руководителя? Дома насладится арией «Бывают же на свете такие бестолочи» в исполнении матери с аккомпанементом в лице папы и не пропускающей подобных зрелищ Сашки – так был ли хоть единый выходной в этом домашнем оперном театре? Ведь, как из кожи вон не лезь, выучив все уроки, забудешь один полудохлый пример, который непременно пожелают проверить и неизменно у одной несчастной жертвы, получишь «два» - выслушаешь арию. Приберешься в комнате (что, при Аленкиной истинно творческой склонности к художественному беспорядку, - подвиг такой, что Дон Кихоту бы и в страшном сне не привиделся), польешь цветы, купишь хлеба и молока, но непременно забудешь про один-единственный, сиротливо жмущийся в углу кухни пакетик мусора – выслушаешь вариацию на тему «Я пашу на работе целый день как лошадь…». Сделаешь, наконец, ВСЕ идеально и даже без помощи ворчащей Сашки, гордо продемонстрируешь вожделенные десять баллов по физике (которой только приговоренных преступников до смерти запытывать, а не невинных школьников) – услышишь… похвалу? Как бы не так! «А почему же не одиннадцать? Разве это так трудно?». Сашка, видите ли, сильна в точных науках – правда, сочинения Алена пишет в восемь раз лучше; но вот Сашка, когда вырастет, сможет стать бухгалтером, а что Аленке дадут ее каракули? То есть сегодня ничегошеньки особенного не произойдет (ага, уже возомнила, что это приключение?), так, очередной глупо-серый день. А коленки-то трясутся – видать, сквозь них сердце в пятки дорогу прокладывает. И мысли в голову лезут дурацкие – начиная от «Вот бы (имя любого из своих кумиров) пришел и меня спас!» или «Вот бы я умела колдовать и всем им заморочила головы!» (последнее – с резонным рассуждением, что иногда неизвестные прежде таланты проявляются именно в критических ситуациях) и до более жизненного, хоть и столь же маловероятного «Вот бы начался пожар и про меня все забыли!». Хороша героиня…
А может, Валентины Петровны еще нет?
Как бы не так, многократно, до полного закругления углов, выкрашенная в белый цвет дверь приоткрыта, и кто-то зловеще бубнит (англичанку не зря прозвали Шаманом – на уроках она говорит, прочие повторяют, но смысла для большинства учеников во всех этих словосочетаниях не больше, чем в каких-нибудь заклинаниях первобытных людей, и если произнести «I live in a big city» c соответствующими подвываниями, получится ничуть не хуже, чем «О великие духи, пошлите нам мамонта пожирнее»; за теми, кто осмеливался получать хорошие оценки или каким-либо способом демонстрировать уважение к «заколдованному» предмету, намертво закрепилось дикое с точки зрения орфографии наименование «шаманята» - и Алена была одной из гордых обладателей этого прозвища, наименее, впрочем, обидного в сравнении с несколькими прочими, присвоенными ей остроумными пацанами). Замечательно, у нее еще и урок. Это, разумеется, отнюдь не повод развернуться и уйти, как ни соблазнительна эта идея, зато у сидящих на занятии независимо от класса и возраста, включая и Аленкин 8-Б, входящий посторонний человек (если он, конечно, не завуч) почему-то вызывает немедленное хоровое ржание, слушать которое еще неприятней, чем завывания учителей, даже зная, что к твоей личности оно не относится (а уж в Аленкином случае такой уверенности просто не существует). Алена представила, как она входит в кабинет, а ее ровным счетом никто не замечает – допустим, она вдруг стала невидимой или вообще по дороге сюда умерла и превратилась в привидение, причем последняя мысль показалась на диво привлекательной (над чьей постелью она стала бы завывать по ночам – математички, Таньки или, может, Сашки?). Впрочем, от размышлений необходимость входить не исчезала, а обладатель цокающих за поворотом коридора шагов вряд ли собирался подарить ей шапку-невидимку, зато вполне мог бы оказаться завучкой (по логике, как раз встречи с ней сегодня Аленке и не хватало). Вздохнув, словно перед прыжком в бассейн, девочка постучала в дверь.

*                *                *

- Нет, ты только представь себе! Вот нужно же ей было проводить именно сегодня именно первый урок именно у шестого-А? Ведь Сашка все видела!
- Ну и что? Тебе же все равно пришлось бы рассказывать родителям!
- Нет, ты меня не понимаешь. Моя драгоценная сестричка преподнесет все в таком виде, что лучше бы уж эту историю излагала Шаманша или вообще математичка!
Марина пожала плечами. Алена уж решила было, что на этом подруга прекратит спор – и вот это предположение как раз и была самым глупым за день.
- А мне кажется, ты преувеличиваешь. Ну что ты делаешь из нее какое-то чудовище, я же ее знаю – она нормальная девчонка.
- Это два взаимоисключающих утверждения.
- Чего?
- Фразы «Я ее знаю» и «Она нормальная девчонка» противоречат друг другу.
- А ты умеешь разговаривать по-человечески? И вообще, чего бы там она не наговорила твоей маме, разве твои родители не видели, что сегодня за погода?
- Ты думаешь, это кого-нибудь беспокоит?
- Ну продемонстрируй им синяки – ты же вроде грохнулась? До сих пор, вон, вся в песке.
- Правильно, пускай убедятся, что я не только глупая, но еще и неуклюжая, - ответила Алена, в очередной раз тщетно пытаясь отряхнуть колени. Песок, как оказалось, лип не хуже жвачки (Алене как-то довелось усесться на чей-то «Орбит» в театре, куда их водили всей школой). Только в данном случае «жвачка» равномерным слоем покрывала брюки – черные, на которых песок сильнее всего бросается в глаза. И, кстати, только позавчера выстиранные матерью. С заглаженными стрелочками…
Если бы на Алене были джинсы, они после падения выглядели бы поприличней, но на них школой наложено категорическое табу (практически никем, правда, не соблюдаемое). Правда, на прошлой неделе, и Алена видела это своими глазами, завучиха отправила одну старшеклассницу, дефилировавшую в джинсовом костюме, домой переодеваться. Но половина свиты Панченко разгуливает в запретной ткани (да еще и с голыми животами – это в такой-то мороз!) и ничего им за это не бывает. А Алене приходиться терпеть ради маминых принципов. Той, видите ли, и так надоело краснеть на родительских собраниях. Ну так и не ходила бы туда вообще!
 - Не понимаю я тебя, - драматически объявила Маринка. – Тебя послушать, все вокруг - садисты!
- Не все. Через одного.
Марина фыркнула.
- И надо ж было так случиться, что половина моих учителей, две трети одноклассников и абсолютно вся семья относятся именно к этой половине человечества! – с чувством закончила Алена.
- Насчет одноклассников я, пожалуй, согласна. Но на Сашку ты зря наговариваешь. Она у тебя прикольная.
- Прикольнее не бывает. Видишь, я прямо помираю со смеху! – огрызнулась Алена и осеклась. Ей вдруг подумалось, что Марина и Саша действительно в чем-то похожи и вполне могли бы стать подругами несмотря на разницу в годах – но тогда Алене в этом тандеме делать было бы нечего.
- Вот если бы у меня был такой брат, как твой Серега… - протянула она. Маринкин брат Сергей, студент, правда, редко бывал дома, и, естественно, несколько сторонился мелюзги, каковой, с его точки зрения была Марина и ее гости, но и эпизодического знакомства ему вполне хватило, чтобы поразить Аленкино воображение. Именно таким, с ее точки зрения, полагалось быть брату – сильным, смелым, добродушным, остроумным; и даже напускная важность была ему удивительно к лицу (ну не может ведь, в самом деле, двадцатилетний парень держаться на равных с восьмиклассницами); и желание главенствовать, присущее Сереже не меньше, чем его сестре, нисколько Аленку не отталкивало – лишь бы помогал и защищал, а там пусть играет в генерала, сколько душе угодно! То ли дело Сашка – и покомандовать норовит (самоутвердиться за счет сестры, как определила ее линию поведения Алена, начитавшись психологической литературы, в которой пыталась найти хоть какие-нибудь советы, что же делать со своей жизнью, - и не нашла ни одного практически выполнимого), и поддержки на коленях не допросишься…
- Серега? Эта скотина парнокопытная? Да я бы его на десять таких, как твоя Саша, выменяла! – выпалила Марина, и подруги уставились друг на друга одинаково круглыми глазами. Алена совершенно не понимала, как можно сравнивать такого брата с персонажем учебника биологии, а Марина – как можно с этой характеристикой не согласиться.
Этот момент легкая на помине (или же острая на ухо) Сашка сочла подходящим, чтобы появиться в коридоре, где, собственно, и велась беседа. С типичным для нее скучающим выражением лица она подошла к сестре и холодно поздоровалась:
- Привет.
Какой, оказывается, подтекст можно вложить в повседневное слово из шести букв! Одна такая реплика заменяет три маминых нотации, хотя, казалось бы, что Сашке за дело до Аленкиных взаимоотношений с классным руководителем, даже если малая и стала случайным свидетелем одной серии? Зависть душит, что кто-то, в отличие от нее, сегодня выспался (что, кстати, неправда)?
Малая стояла, скрестив руки на груди и чуть наклонив пышную шевелюру в сторону левого плеча, и так смотрела исподлобья, словно и впрямь вправе была требовать отчета.
- Чего тебе? – спросила Алена, игнорируя приветствие. Пусть уж или выскажется поскорей, или обидится и уйдет, пока старшая сестра не начала разъяснять ей направление.
- Выспалась? – высокомерно спросила Сашка, плавно переводя голову в вертикальное положение. Сейчас еще волосы назад отбросит… Так и есть, отбросила. Актриса малолетняя! Ей бы не на бухгалтера, ей бы в театральное (особенно учитывая, что такового в этом городе нет – подальше, подальше)! Интересно, что сказала бы мама, если бы ее гордость вознамерилась стать актрисой? Устроила бы спектакль дома? Или, наоборот, нарадоваться не могла бы на талантливую доченьку? Аленкины способности, правда, у нее восторга не вызывают, но Сашка, конечно же, другое дело…
- Чего ты хочешь, а? – тоном осужденного, в двух шагах от плахи произносящего последнее желание, простонала Алена.
- Я? Да так, ничего особенного, пустяки… Всего лишь, чтобы на меня не орали из-за твоей глупости! Мне, понимаешь ли, в отличие от тебя – ты-то, видимо, привыкла, раз все время нарываешься – это не кажется таким уж веселым развлечением.
- Ты вообще о чем?
- О том, что англичанка до конца урока полоскала мне мозги (которые у меня, на зависть некоторым, есть) на тему твоего поведения! Раз уж мы сестры, я должна отвечать за тебя – по ее логике получается так. Я должна, по-видимому, лично заводить тебе будильник, или кукарекать над ухом каждое утро, и вести тебя в школу за руку! Или ты предпочитаешь, чтобы тебя понесли? В конце концов, ты старше, и не я тебя воспитывала, так какого же, спрашивается…
- И ты не нашлась, что ей ответить? – подражая Сашиному тону, произнесла Алена. – Странно, а дома у тебя всегда так хорошо подвешен язык… Понимаю, здесь нет мамы, не у кого прятаться за спиной, не так ли?
Сашка смерила ее взглядом, будто прикидывая, достойна ли Алена того, чтобы отвечать на ее колкости, пришла, по-видимому, к отрицательному выводу, развернулась и гордо прошествовала за поворот коридора.
Алена обернулась к подруге – та смотрела малой вслед.
- Ты знаешь, - медленно сказала Марина, - если ты не хочешь, чтобы она делала тебе гадости, попробуй говорить с ней по-другому.
К счастью, прозвенел звонок, и подоспевшая историчка загремела ключами, открывая класс, куда все (не считающие ниже своего достоинства или за пределами своих способностей приходить на урок вовремя) ринулись, как на приступ, и подругам пришлось поспешить за одноклассниками (в этом кабинете постоянно не хватало стульев, и любителям считать ворон вполне могло не достаться ни одного). К счастью, потому что Алена уже открыла рот, чтобы заговорить с Мариной в том тоне, в каком та не советовала обращаться к сестре. Пожалуй, она имела бы на это право – Марина не видела, как «мило» проводит вечера Аленкина семья, причем Алена постоянно оказывается просто-таки душой компании и гвоздем программы; в конце концов, достаточно того, что родители постоянно вступаются за Сашку, чтобы еще и лучшая Аленкина подруга становилась на ее сторону! Но, пожалуй, такой шаг мог бы иметь для оскорбленной стороны куда худшие последствия, чем для сующей нос в чужие дела Марины. Алена вспомнила свою мысль о том, что ее подруга и сестра идеально подошли бы друг к другу, а также некоторые особенности Марининого характера – а именно органично сочетающуюся с ее смелостью и честностью полнейшую и категорическую бескомпромиссность, неумение прощать другим недостатки, не свойственные ей самой, - и вздрогнула. Бог знает, как она отреагировала бы на вспышку, тем более что раньше Алена легковоспламеняемостью не страдала и, соответственно, не имела случая пронаблюдать вероятную реакцию. Хорошо, если пожмет плечами и возьмется переубеждать; а если сочтет последнее заведомо бесполезным? Что тогда? Марина, как правило, решений сгоряча не принимает, а взвешивает все «за» и «против», поэтому, если уж она в здравом уме и твердой памяти придет к выводу: она не психиатр, чтобы с буйнопомешанными разговаривать, - то никаким посыпанием головы пеплом ее благосклонность не вернешь. Тем более, что не Марина искала Алениной дружбы – Алена потянулась к ней, устав от одиночества, постоянных нападок со стороны всех, кому не лень, включая самых что ни на есть презираемых козлов отпущения, и подлости (интриги, которые плелись в среде девчонок их совершенно обыкновенного класса совершенно обыкновенной школы, заставили бы любого Макиавелли пофиолетоветь от зависти). Алена случайно села за парту к однокласснице, с которой прежде разве что здоровалась, да и то не каждый день, и пару раз просила одолжить ручку, - и с тех пор осталась сидеть на этом месте, несмотря на все старания классного руководителя усадить Алену с придурковатым Соколовым (все равно девчонок в 8-Б было раза в два больше, чем мальчишек, поэтому сидеть, как положено, мальчик с девочкой, получалось не у всех; а Соколов все время норовил провести раздел имущества – то бишь разграничить их половины парт меловой чертой, проходящей, как казалось Аленке, как-то не совсем по центру, и запретить соседке даже прикасаться к его владениям, а все ее вещи, оказавшиеся на его территории, считать своей законной добычей). Марина отличалась от других. У нее тоже полно было недоброжелателей, но это была вражда другого порядка: ее ненавидели, но не презирали; она не металась из крайности в крайность, чтобы добиться расположения «крутых», как это случалось с Аленой и многими другими, попавшими в немилость (потому что все знали: поссорившийся с «крутыми» может немедленно уходить в другую школу, потому что здесь ему житья не будет), и вообще не демонстрировала каких-нибудь переживаний по поводу отсутствия этого расположения. Пожалуй, с ней Алене не было проще – конечно, когда Марина была рядом, она могла вступиться и за себя, и за подругу, но когда ее рядом не оказывалось… И еще Алена ей завидовала – до слез, как бедный ребенок при виде своего более удачливого товарища на дорогом велосипеде (ведь, в сущности, не от ребенка зависело, в какой семье родиться, и не за свои проступки страдает нищий, и не за свои заслуги обласкан богатый; в свою очередь, и не Маринина заслуга данный ей от рождения характер, так почему же тогда именно ей так повезло? Почему?), и стыдилась своей зависти, и боялась, что будет, если подруга узнает о ней. И с каким-то мазохистским постоянством сравнивала себя с ней, убеждаясь снова и снова, что сама Алена – неизмеримо хуже, и никогда не сможет сравняться с Мариной. Изредка Алена пыталась копировать ее (разумеется, не в школе, где все всё поняли бы и получили новый предмет для насмешек), но понимала с каждым разом все отчетливей: чтобы вести себя как Марина, нужно обладать отличительной ее чертой – смелостью, а ей-то у Аленки взяться неоткуда. И порой Алена даже понимала, за что многие недолюбливают Маринку – не то чтоб она их оправдывала… но понимала вполне. Но – наверное, потому, что привыкла к своей подчеркиваемой с детства неполноценности и чужой исключительности, - любила подругу как раз за то, за что другие ненавидели. И, когда, как на этой перемене, воображала, что они с Мариной могут рассориться, ее охватывал такой панический ужас, которого не удавалось вызвать ни упершей руки в боки матери, ни угрожающе строчащим красным в дневнике учителям, ни даже сегодняшнему кровожадному автобусу.
Тем более, что, как ей почему-то впервые пришло в голову, поссорься она с Мариной, у нее не осталось бы никого. Вообще! Алена была рада, что уже сидела за партой (вообще-то, ей полагалось бы уже минут пять слушать историчку, но было не до того), потому что у нее вдруг закружилась голова. Ощущение было такое, будто она поднялась в воздух, перекувыркнулась и с размаху упала обратно на жесткий скрипучий стул. После этого она (такова особенность настырной фантазии) готова была увидеть себя совершенно в другом месте, среди других людей. Алена быстро оглянулась – но нет, вокруг был все тот же холодный просторный класс с выкрашенными в зеленый цвет столами и грязно-бурой доской, в верхнем углу которой мальчишки  воьмого-Б неделю назад изобразили корректором карикатуру на учителя географии (совершенно непонятно зачем – географию никогда не проводили в этом кабинете), которую с тех пор никто не мог стереть; рядом постукивала карандашом по столу Марина, на «галерке» бубнили пацаны, тихонько пробивалась музыка из-под наушников Таньки Панченко, историчка допрашивала  по прошлой теме Соколова, который заведомо не имел ни малейшего понятия даже о ее названии, но не признавался в этом, желая потянуть время, за первой партой напряженно дрожали поднятые руки двух отличниц. Этим хорошо, этим хоть трава не расти, наверное, даже если весь мир за пределами этого кабинета сгорит в ярком пламени, здесь все будет по-старому: отличницы будут подпрыгивать на скрипящих стульях от непреодолимого желания поделиться знаниями, «галерка» - болтать, смеяться, играться мобильниками и мечтать о сигаретах, прочие – потихоньку зевать, молиться, чтобы не спросили, и поглядывать на часы в ожидании перемены и буфета. А Алена…
Она почувствовала, что прямо здесь, сейчас, не сходя с этого стула, разрыдается. Конечно, одноклассникам к такому зрелищу не привыкать, поскольку такое с Аленой уже случалось, и не раз, но реветь без всякой видимой причины – это слишком даже для нее. Алена вскинула руку не хуже тех отличниц, чем изрядно удивила ставящую Соколову единицу историчку (как правило, на истории Алена скромно отмалчивалась, забившись как можно глубже в угол).
- Что, Фролова?
- Можно выйти?
- Только что же зашли! Десяти минут не прошло! Перемена дается для того, чтобы подготовиться к уроку! – и вдруг: - Ладно, иди.
Из класса Алена выскочила на такой скорости, какой ни разу не мог добиться от нее физрук. Естественно, за спиной сейчас хихикают на разные голоса: ишь ты, как в туалет торопиться! Они все время хихикают… смех продлевает жизнь… короче, быть им бессмертными, если не повстречают маньяка с пулеметом (а надо бы!)! Одноклассники вдруг вызвали в ней такое отвращение, что Алена сама содрогнулась от своих мыслей. Ведь были же среди них и нормальные девчонки, с которыми иногда на переменах можно было поднакачать важнейшую из мышц человеческого тела – язык, сесть с ними за парту, если Маринки не было в школе, иногда – списать домашнее задание (хотя обычно плодами трудов делилась сама Аленка), а то и занять денег; был среди них мальчик, который когда-то, классе в пятом, был объектом ее робкого обожания (хотя едва ли подозревал об этом), и к которому с тех пор, хоть симпатия и угасла, питала некую странную благодарность; и другой мальчик, знакомый Алене еще с детсада, который по причине маленького роста и нерешительного характера пользовался среди пацанов еще меньшим авторитетом, чем Алена среди девчонок (она совсем не общалась с ним, но очень понимала); и Анька, с которой ее связывали странные, но все же дружеские отношения… Но если бы, как поняла Алена теперь, она и впрямь поссорилась с Мариной, ни на кого из них нельзя было всерьез рассчитывать. Девчонки были хороши как приятельницы, но так уж повелось, что дружат, как и любят, по парам, и свалившийся с неба третий неизменно оказывается лишним, а все девчонки уже нашли себе каждая сестру по разуму; жди тогда, пока кто-нибудь из этих «сестер» перейдет в другую школу. Между тем, если некому будет Алену защитить, разнообразные хищники, каковых в родном заповеднике под названием 8-Б две трети коллектива, за неделю не оставят от нее ни косточки. Поговорить откровенно будет совершенно не с кем – ни в семье, ни в классе, ни во дворе, ни в художке, где с недавних пор занималась Алена, не было больше никого, кому девочка доверяла бы; оставалось разве что вести слезливый дневник – и то стремно: а вдруг Сашка найдет? Из этого вывод: Аленка должна во всем угождать и подчиняться Марине, чтобы, не дай Бог, не обидеть, а Марина, в свою очередь, чисто теоретически может делать все, что угодно – и Алена слова поперек не посмеет сказать! Конечно, подруга не стала бы специально обижать ее, даже зная это… и все-таки…
Казалось бы, что за толк в свободе? Все равно Алена должна каждый день ходить в школу и не может отказаться по своей воле, должна убирать свою комнату и мыть посуду, должна терпеть Сашку и выслушивать нравоучения и не может избежать этого хотя бы в ближайшие лет восемь, должна, в конце концов, почтительно вставать, когда учитель входит в класс, даже если на дух его не переносит; ей нравится заниматься в художественной школе, куда девочка недавно поступила, но если мама и папа решат, что это удовольствие слишком дорогостояще или отнимает у их дочери слишком много времени, необходимого для учебы, Алена вынуждена будет оставить это увлечение; родители могут перевести ее в другую школу или вообще решить переехать в другой город, и она не в состоянии будет изменить принятое взрослыми решение. Если разобраться, течение Алениной жизни зависит от кого угодно, только не от нее самой – а вот осознание зависимости от человека пугает, да еще как (в животе словно установлена этакая допотопная стиральная машина, и все его содержимое немилосердно выжимается между двумя твердыми белыми валиками – и когда задумываешься об этом, кажется, там, внутри, уже брызжет тонкими струйками из сосудов кровь). Зачем такая мысль вообще пришла ей в голову? Как теперь быть?
И, возвращаясь к вопросу свободы, нельзя, как бы ни хотелось, и дальше прохлаждаться в коридоре. Проблемы, столь негаданно спрыгнувшие Алене на голову с побеленного школьного потолка, несомненно, важней всемирной истории – но попробуй объяснить это учительнице! Того гляди, выйдет из класса – например, за журналом – и обнаружит, что ученица Фролова ни в какой туалет и не подумала идти. И в грядущем объяснении проблемы личной жизни вышеуказанной ученицы, от которых впору вешаться, не будут   считаться весомым аргументом.
Итак, она не свободна даже в этом. А вот слово «вешаться», использованное исключительно как метафора, вцепилось в череп изнутри когтями и скребет, и бьется, освобождая себе жизненное пространство и, отвоевав, незамедлительно заполняя без остатка. Глупая детская угроза: вот я умру, а вы тогда поплачете! – прежде, по причине недостатка смелости, не забредала Алене в голову. Но теперь такой финал представился ей самым логичным в ее ситуации: она не может управлять своей жизнью, так отчего же ей не выбрать по крайней мере свою смерть? Ведь в таком случае, действительно, всем придется осознать, каким, в сущности, замечательным человеком она была и раскаяться в допущенной (и регулярно допускаемой!) по отношению к ней несправедливости. Все те дурацкие, но от того еще более гнетущие неприятности перестанут занимать ее – что за дело покойнику до гневного автографа в дневнике? – и, главное, исчезнет это невыносимое давящее ощущение внутри. И к тому же, Алена, так и не дождавшаяся приключения (недавняя встряска не в счет – как может быть приключением не событие даже, а факт, существовавший уже не первый год?), могла бы наконец совершить нечто примечательное, с этаким налетом романтизма, достойное упоминания в книге. Она вообразила себя висящей в петле в школьном туалете на трубе (есть там одна удобная, словно для того и предназначенная), и как кто-нибудь, не исключено, что историчка, перед тем возмущавшаяся ее бессовестным отсутствием («Не на сорок же минут я ее отпустила!») на перемене заходит в этот туалет (преподавательский вечно закрыт), видит эту картину и визжит так, что к месту происшествия сбегается весь этаж… И именно эта фантазия и отрезвила Алену. Выглядело все  это по-своему заманчиво (хоть и непонятно было, где бы она могла раздобыть веревку), и, может, решило бы многие проблемы – но она никогда не смогла бы сделать этого! Алена могла представить себя уже мертвой – но картинка: вот она одевает петлю на шею и… - вызывала дребезжание в коленях. Она оставалась все той же неисправимой трусихой – и потому должна была возвращаться за парту и, наступив каблуком на свои чувства, писать конспект, как бы ни давило и ни болело внутри. Такова, видимо, судьба всех трусов.


*                *                *

Нет ничего, что привело бы любого ученика в восторг вернее, чем неожиданно отмененное занятие. Даже если в дневнике будет шесть (по количеству уроков) единиц в ряд, дома будет поджидать неминуемый скандал, гора немытой посуды и пять номеров примеров по алгебре, в школе будет царить такой холод, что учителя вместо того, чтобы принуждать оставлять вещи в раздевалке, при виде ученика без дубленки или куртки будут орать: «Да ты в своем уме?», - нос вследствие насморка уподобится неисправному крану, на улице будет маячить перспектива гололеда, или того хуже – снега, а значит, пацанов со снежками, обстреливающих главный вход невзирая на личность выходящего (как-то раз даже директору сбили шапку с головы), накопленные за месяц карманные деньги вытянут из кармана в гардеробе, из-за чего мечту о диске с модной музыкой придется забыть, а Землю захватят пришельцы из космоса – даже тогда стертая ластиком строка в расписании станет причиной такого счастья, которое не под силу вызвать ни выигрыш миллиона в лотерею, ни признание в любви от Бреда Питта/Памелы Андерсон. Увы, чудес, как все отчетливей понимала Аленка, не бывает. Поэтому один урок, наоборот, добавили. Что способно вызвать такую тоску, что впрямь впору искать веревку покрепче и трубу понадежней, или такое бешенство, что впору идти на штурм кабинета завуча с голыми руками. К сожалению или к счастью, именно первый вариант реакции свойственен данной конкретной ученице, а второй, напротив, немыслим, и вызывает чуть ли не панический испуг (даже при условии, что такая милость судьбы, как всего шесть уроков, выпадала восьмому классу только раз в неделю и что именно сегодня Алене нужно было ехать в художку). Другие, глядишь, выскажут вслух свое мнение о составлявшей расписание завучихе, ее родне до пятого колена, друзьях, соседях и случайных знакомых приятелей дальних родственников ее друзей – и на душе полегчает. А Алена, во-первых, ни за что не осмелилась бы не только отзываться вслух о главном школьном тиране (а боятся ее куда больше директора) в том тоне, которого она в данной ситуации заслуживает, но даже и думать того, что другие говорят (маловероятно, чтобы завуч была телепатом, но все-таки…), а во-вторых, не употребляла непечатных выражений вообще. Не то чтобы никогда не хотелось – после такого денька, как сегодняшний, словарному запасу становится тесновато в черепной коробке, – но мысль о том, что будет, если ее услышат, действовала, как замок-молния, пришитый к губам. Таких неприятностей только и не хватало… Уже случившихся никоим образом не компенсировали ни полученные одиннадцать балов по литературе (правда, вполне ожидаемые), десять по биологии (совершенно неожиданные) и лишняя пятирублевая купюра, оказавшаяся в полученной в буфете сдаче. Повезло еще, что Алене понадобилось подойти к расписанию (она искала Аньку, не представляя, где та может быть, поэтому кинулась в наиболее посещаемые места – в туалет, в буфет, к зеркалу и к расписанию) и пришло в голову бросить на него случайный взгляд. Она, конечно, знала, что с табличкой «Изменения в расписании» нужно сверяться ежедневно даже в середине семестра (с таким количеством сюрпризов, как в горячо любимой школе, не столкнешься ни на каком дне рождения), не доверяя висящему двумя этажами ниже постоянному расписанию (которое за время Аленкиной учебы изменялось, кажется, только раз, когда в школе появился новый предмет, хореография), но такого удара киянкой по лбу в середине дня никак не ожидала. Не приведи ее случай к заветной таблице, ушла бы ученица Фролова домой с чистой совестью, и страшно подумать, что за веселое времяпровождение ожидало бы ее завтра (или даже сегодня, раз уж Валентина Петровна твердо намерена почтить ее родителей звонком).
- И, главное, - жаловалась Алена Марине, обсудив с коллективом удручающую новость, - ведь они же все знали, и ни одна скотина и не подумала предупредить!
- Не смотри на меня так, я про седьмой урок первый раз слышу, - заявила та, хотя Аленка, кажется, смотрела совершенно обыкновенным взглядом. Ну, может, несколько измученным. Эта новость совершенно добила ее, хотя вообще-то и информатику, которую им добавили, и учительницу, которая ее преподавала, Алена любила.
- Вот-вот, - продолжала она. – Ушли бы мы с тобой домой… Ну ты подумай, ведь никто ни слова… Партизаны, блин!
- У тебя же на лбу не написано: «Я не знаю расписания». Что ты горячишься?
У Алены возникло сильнейшее искушение поинтересоваться, с каких это пор Марина стала такой великодушной, снисходительной и обзавелась раздражающей привычкой всех выгораживать, но по вполне понятной причине удержалась. Сделав вид, что срочно заинтересовалась покрытой белыми разводами доской (на этот раз их впустили на перемене в класс, что случалось далеко не так часто, как хотелось бы), Алена отвернулась и стала смотреть в сторону. Лучше бы не смотрела. Мило беседующие Анька и Таня Панченко со свитой – не самое приятное зрелище для подруги первой и заклятого врага второй. Алена, конечно, была осведомлена, что Аня – человек более чем легкомысленный (по выражению Марины, «безмозглая балаболка») и ненадежный («да она тебя предаст при первой же возможности!»), давно убедилась в этих качествах на собственной шкуре и с тех пор тщательно обдумывала, о чем можно откровенничать с ней, а о чем не стоит. И, разумеется, Аня имеет право говорить с кем захочет. Но все-таки…
- Вот видишь, - прошептала Марина, посмотрев в ту же сторону. – А я давно тебе говорила! – сама Марина с Аней принципиально не общалась. Даже на уровне «Который час?» или «А в каком мы сейчас кабинете?».
Девочка хотела поинтересоваться, куда так внезапно пропала столь же внезапно появившаяся снисходительность ее подруги, но в этот момент Анька захихикала, а Танька повернула голову в сторону Алены, окинула ее взглядом и снова отвернулась. Но ведь это еще не доказательство, что разговор идет о ней? Мало ли кто куда вертит головой, она же не прибита к шее гвоздями …
- Ишь ты, - презрительно высказалась Марина, несколько повышая голос – явно из расчета, что услышит ее не только сидящая рядом подруга, - какие мы многозначительные… Ну просто вся из себя королева!
- Перестань, - умоляюще сказала Алена. – Уж лучше пусть молча пялится, с меня ее уже на сегодня хватит.
- А что, - мгновенно заинтересовалась Марина, - она уже успела к тебе прицепиться?
Алена мысленно высказала все слова, не употребляемые ею вслух, по адресу своего длинного языка. Перспектива участия в очередной битве войны миров местного масштаба не вызывала ни малейшего энтузиазма.
- Ну, надо мной сегодня только ленивый не смеялся – мало того, что с алгеброй такая история вышла, так я еще и вся в песке… Такая гадость, даже влажной салфеткой полностью не стерся, и на зубах скрипит…
- Понятно, - протянула Марина, явно и впрямь уловив больше, чем Аленкин поток эвфемизмов. Хотя при ее беседе с Панченко подруга не присутствовала – Танька подгадала момент, когда ее в классе не было.
Анька, видимо, закончив разговор, вышла в коридор. Панченко со свитой неторопливо направилась к Марининой парте. Прокляв мороз (если бы не он, эта банда не преминула бы пойти на перемене в курилку) и звонок, который никак не желал подавать признаки жизни и возвещать начало урока, Алена пробормотала: «Я сейчас», - и направилась к двери, обойдя Таньку по соседнему проходу между партами. Она, конечно, чувствовала себя предателем похлеще Аньки, но патологическая нелюбовь (или, вернее будет сказать, страх) к скандалам победила. Марина, во-первых, сама нарывалась, а во-вторых, как казалось Алене, испытывала от завуалированного обмена колкостями непонятное удовольствие, так что без путающейся под ногами слабонервной подруги вполне обойдется. Ну, по крайней мере, хотелось бы в это верить…
Нет, пожалуй, она понимает Аньку. Ссориться с Панченко – удовольствие сомнительное и к тому же длительное по причине ее злопамятности. Демонстрацию друг другу клыков раз-другой, в крайнем случае неделю еще можно вытерпеть, но ожидание удара исподтишка постоянно, в самый неподходящий момент и самыми невообразимыми способами (а фантазии Таньке не занимать, и в средствах она не ограничена, учитывая ее царское положение в классе), как уже убедилась Алена (по ей одной известной причине Панченко испытывала к ней ненависть), действует на нервы чуть ли не до помешательства. В итоге необходимость идти в школу к подстерегающим не особенно приятным неожиданностям привлекает меньше, чем смерть. Тем более, что немилость Панченко – все равно, что табличка на лбу «Я – мишень!», то есть всякий скучающий скандалист или желающий самоутвердиться трус может совершенно безнаказанно донимать тебя; кто станет вступаться? Ну разве что такой бунтарь по натуре, как Марина. И то исключительно в порыве дружеских чувств.
Иногда Алена воображала (в подробностях!), как с Танькой случается какая-нибудь беда – например, она падает в пропасть или тонет. Нет, не для того, чтобы после прийти и плюнуть ей на могилу – такого Алене и в голову не приходило, несмотря на бесконтрольную фантазию. А затем, чтобы спасти. Да-да, вытащить, рискуя собственной жизнью, из пропасти или омута. Алена, правда, совсем не была уверена, что дождалась бы за это благодарности – только в книгах после подобных происшествий враги тут же, «легким движением руки» превращаются в неразлучных друзей. Но тогда она могла бы с чистой совестью продолжать жить, как прежде, твердо зная: неправа – Панченко. Она – подлая, неблагодарная, бессовестная крокодилица, ее не спасать нужно было, а добивать. И не появлялась бы гадкая, пугающая, но до скрипа в зубах убедительная мысль: не на пустом же месте возникла Танькина (и не только, список дли-и-инный) неприязнь к Алене? Если ее не любят, значит, это ее вина?
Выйдя (или выскочив) в коридор, Алена решила, что надо все-таки куда-нибудь пойти. Чтобы потом на вопрос о своем поспешном испарении ответить: была, например, в туалете. Едва ли это так уж облегчит совесть, но все-таки…
Именно в туалет она и направилась – не в буфет же она могла вылететь с такой скоростью? И идя не спеша, все ждала звонка (после шестого урока перемена короткая, всего десять минут, а добрую половину Алена уже успела истратить на разговоры), а тот молчал, как партизанин на допросе – наверное, ждал, пока ему иголки под ногти станут загонять. Часы сломались еще позавчера, и проверить, так ли уж медленно идет время, было невозможно. Такое положение вещей начинало настораживать, и Алена по своему обыкновению ждала чего-нибудь необыкновенного. Что-то просто должно было случиться!
«Ага, - фыркнула про себя девочка, - вахтершу сожрали динозавры, и дежурного, который должен давать звонки, тоже, так что на кнопочку нажать некому. Нет, такого чуда нам не нужно…»
В коридорчике, в который выходила дверь с буквой «Ж» и куда по этой причине не смел заглядывать ни один мальчишка, Алена к огромному своему удивлению встретила Аньку. Та нетерпеливо притопывала каблуком, на ручке окна рядом с ней висело несколько сумок (от многострадальной ручки ежедневно ожидали, что она отвалится, но ей, видимо, чувство собственного достоинства не позволяло проделать подобный фокус), выходит, Анька ждала кого-то, вошедшего внутрь. Алена не была уверена, что хочет знать, кого. Панченко, конечно, осталась в классе, но…
- О! Ленка! – нисколько не смущенная подавленным настроением подруги (обычным, кстати, для нее), завопила Анька. Ей явно хотелось поделиться какой-то новостью – держать информацию внутри для нее было не легче, чем раскаленные гвозди. – Иди сюда! Хочешь, я тебе погадаю?
Минуту назад Алена сама бы не поверила, что возможен такой резкий скачок от отчаяния чуть ли не к счастью. Она ждала чуда. И если бы Аня и впрямь продемонстрировала его, это возместило бы все мучения сегодняшнего, казалось бы, невезучего дня.
- Я тебе погадаю, что будет завтра! – не дожидаясь ответа, возвестила Аня. – Вырви у себя волосок и завяжи на нем три узелка.
Первый узел соизволил получиться с пятой попытки. Второй – почти сразу. Третий отнял времени даже больше первого. Наконец, пыхтя, как после стометровки, Алена передала изуродованный волосок подруге.
Изучив его с самым умным видом, Аня вернула его владелице и тоном конферансье объявила:
- Завтра будет среда!
Едва ли она поняла причину последовавшей за этим истерики.

*                *                *

Вам любопытно, как чувствовали себя ковбои, объезжавшие диких мустангов? Покатайтесь на общественном транспорте. Особенно – на двадцатом автобусе, который большую часть маршрута следует по улице Мира, примечательной тем, что асфальт там укладывали, в точности следуя примеру матери-природы, а точнее – одного конкретного ее детища. Леопарда. Да-да, маленькими пятнышками. Ну что ж, природе, конечно, виднее… Прелести конной езды обеспечены, притом почти бесплатно. Это, конечно, если вам удастся сесть. Если же, как Аленке, нет, тоже вполне можно сэкономить – если вы любите прыгать на батуте. А в часы пик обыкновенное маршрутное такси с успехом заменяет комнату страха любого заезжего лунопарка. Причем процент несчастных случаев на дорогах и в парках приблизительно одинаковый – но об этом в пути лучше не вспоминать. Иначе возникает сильнейшее желание выйти на ближайшей остановке и идти домой пешком через полгорода, проигнорировав темноту и лед. Хотя это, конечно, только отсюда кажется, что темная улица с комнатой страха не сравняется. Стоит только выйти и покинуть пределы людной остановки, как окажется, что как раз автобус вовсе не такой уж и пугающий. Особенно учитывая, что Алена едет по двадцатому маршруту всего третий раз и не очень-то уверена, что нашла бы дорогу домой из этого района, который, видимо, проектировался с целью утереть нос грекам с их Критским лабиринтом. Жаль, Тесей не видел, он бы оценил. Тут нитью не отделаешься…
А за окнами такая темнота, что чувствуешь себя мухой на произведении Малевича. Или пассажиром батискафа, поскольку чернота кажется вполне осязаемой, как настоящая вода – того гляди окна продавит. В автобусе, конечно, светло, поэтому пейзажей за окнами и подавно не рассмотреть, только отражения людей в салоне. Так странно – и даже неприятно – стоять лицом к лицу сама с собой, глядя себе в глаза. Неужели она и впрямь такая измученная и бледная? Или это резкие тени создают впечатление черных кругов под глазами? Дома она не очень любит рассматривать себя в зеркало – в отличие от Сашки.
Иногда сквозь ее лицо проступает самоуверенно светящаяся вывеска какого-нибудь магазина, и тогда возникает ощущение, будто Алены вообще нет. Будто сейчас она подойдет к кондуктору – и он скользнет сквозь нее безразличным взглядом и отвернется. Придет домой – и родные будут спокойно проходить мимо, не замечая. Или нет, не так уж и спокойно, ведь ее станут искать…
Но и вывески невозможно было разобрать: стекла автобуса были покрыты тонким слоем льда, за ними проплывали только бесформенные разноцветные огни. Водитель мог ехать куда угодно: по другой улице, не в ту сторону, в другом мире, - никто из пассажиров не заметил бы этого. Всё так же смотрелись бы мутные лица в мутные стекла, раздавались бы время от времени мелодии мобильных и практически одинаковые разговоры («Алло! Да, я уже в маршрутке. Минут через десять буду»), дребезжал мотор, бормотало радио, кашлял мужской голос у задней двери… И время шло бы и шло, а остановка все не появлялась бы, водитель крутил и крутил бы руль… За обледеневшими окнами всходило и заходило бы солнце, а они все так же ехали в усталой полудреме…
Мысль о возможности оказаться на своеобразном «Летучем голландце» не вызывала страха, наоборот, непонятное умиротворение. Часто, возвращаясь домой из магазина, Алена воображала, что, придя домой, обнаружит: прошло уже двадцать лет, все вокруг преобразилось, ее долго искали, но уже много лет назад сочли это занятие бесполезным, и сейчас даже не узнают, вернее, узнают, но не могут поверить своим глазам, потому что одна она ни капли не изменилась, и даже хлеб у нее в пакете по-прежнему теплый… Причем такие мысли никак не были связаны с обстановкой у нее дома: девочка думала так не потому, что не хотела или боялась возвращаться. Просто думала почему-то, вот и все.
Вот и сейчас мечты о бесконечной езде никак не были связаны с опасениями по поводу окончания этого путешествия. Наоборот, как только мысль о доме пришла ей в голову, фантазия немедленно потеснилась, уступая ей место, и трусливо скорчилась (тем более, что автобус как раз остановился, что совершенно не согласовывалось с придуманной Аленой историей). Часы, сломанные, лежат дома, и узнать, сколько времени, было невозможно, но маршрутку она прождала никак не меньше, чем сорок минут (виной тому, по-видимому, был гололед), значит, ее уже по меньшей мере полчаса ждали. Мама и папа наверняка пришли с работы, если только тоже не столкнулись с дефицитом транспорта, и Валентина Петровна должна была уже позвонить (не посреди ночи же она будет это делать?), а если и нет, Сашка наверняка не преминула пожаловаться. С нее вполне сталось бы позвонить матери на работу еще днем; хорошо, что неожиданно добавленный седьмой урок бросился под колеса всем Аленкиным планам, и она прибежала (насколько это возможно при гололеде) домой ровно на три минуты: ухватила пакет с бумагой и красками, подивилась теплу в квартире (после пребывания в школе и на улице пальцы грызла судорога), бросила взгляд в зеркало – и поспешила на остановку. Даже ни крошки в рот вкинуть не успела… С полвосьмого утра до приблизительно семи часов вечера – единственная булочка с маком в школьном буфете, неудивительно, что так болит живот! При обычных обстоятельствах Алене и за это бы попало, но сегодня маме будет не до того. Сашка уж наверняка постаралась живописать… А сейчас сидит, смотрит свой сериал как ни в чем не бывало…
А кстати, впервые в жизни задумалась Аленка, отчего Сашка, скептик малолетний, смеявшаяся надо всем – сестрой, подружками, теленовостями, сведениями из учебников и даже над мальчиком, в которого, как подозревала Алена, была по-детски влюблена, - вообще смотрела эту дурацкую мыльную оперу? Может, тоже, по-своему, по-скептически, хотела чуда?
Алена перевела взгляд от окна. Жутковатое зрелище: парень, сидящий на переднем сидении – видимо, пьян и дремлет, наклонив голову, - выглядит так, будто у него вовсе нет головы. Конечно, такое ощущение создает поднятый воротник дубленки; конечно, пассажиры не стали бы так невозмутимо стоять и сидеть рядом с ним, будь это правда; конечно, это невозможно. Но, может быть?.. А вдруг?