Молодожены

За окном белым-бело. Весь двор чисто выбелен снегом, кроме истоптанной дорожки у подъезда, где траурно темными крестиками еловых лап отмечен последний мамин путь. Все могилы на кладбище, куда ее отвезли поутру, как жилые дома в городских новостройках, — похожи, уныло однообразны, пронумерованы по порядку. У мамы двести тридцать седьмой номер... Каково ей там, под землей? Холодно, темно!

Опухшая от слез Марина с воспаленно-красными веками на бледном лице сглотнула комок в горле. До сих пор она думает о покойной, как о живой. Наверное, потому что невозможно представить ласковую, всегда приветливую маму мертвой, хотя и видела...

Чей-то визгливый смех за спиной у Марины заставил ее вздрогнуть. Уронив в таз ложку, которой до этого машинально перемешивала винегрет, она смахнула слезы с ресниц тыльной стороной руки и, не оглядываясь, прислушалась. Ну так и есть! Повеселевшие голоса звучали за накрытым столом уже напористо и вразнобой, резко выделяясь каждый поодиночке, не слитые больше в равномерно пристойный сочувственный гул.

 Допоминались! Так она и знала: этим кончится. Позабудут, что собрались сюда горевать. Недаром была против поминок. Но отец настоял. Дескать, с мамой должны проститься по-человечески. И кто же? Вот эти! Дальняя родня да близкие соседи, которые никогда не проявляли должного почтения к маме, жене главного врача и ведущего хирурга. Даже отчества к имени и того не добавляли, всё Варюшка да Варюшка — до самой старости. Нет, ни мама, ни отец никогда не умели поставить себя на заслуженную высоту, а уж хоть какую-нибудь пользу извлечь из своего положения и вовсе не могли.

Ты заслышь мой голосочек,
Страсть любезная моя...

Только этого не хватало — запели! Марина рывком повернулась и обомлела: пел никто иной, как отец. Вытянув жилистую шею из тугой петли галстука, с нетерпеливой порывистостью раздвигая черный атлас белыми, уже со старческим крапом руками, он самозабвенно выводил незнакомым Марине размягченным тенорком:

За твои за глазки голубы-ые
Всю Вселенную отдам!

За примолкнувшим столом прошелестело: тоскует. Но этот уважительный шепоток тут же перекрыл ехидный возглас соседки по подъезду:
— А покойница-то черноглазая была!

И все тотчас же с уличающим любопытством уставились сначала на торжествующую соседку, потом на поперхнувшегося Марининого отца. Как они посмели? Кто такой он и кто такие они! Пока отец прокашливался, Марина стояла, как оплеванная, переполняясь негодованием. Ну допустим, действительно, глаза у мамы чернели спелой черемухой, у нее, Марины, точно такие же... Что из этого следует? Только то, что у отца нервный срыв, не иначе. Беззащитно одинокий среди этих людей, он вдруг вызвал в Марине острый, как укол, приступ жалости. Даже постоять за свою честь не способен!

— Из песни слова не выкинешь! — В упор глядя на зловредную соседку, Марина поспешила к отцу с бокалом вина. — Помянем, папа, нашу мамочку, она никогда плохо о людях не думала.

— Да, да, — закивал благодарный Александр Флегонтович. — Святой женщиной была твоя мама, добрейшим человеком...

Зловредная соседка даже как будто обрадовалась.
— Так вы хотите сказать, что я не добрая? Злая, значит? — скандально зазвенел хмельной ее голос. — Федор! — ткнула острым локтем мужа, занятого поминальной лапшой. — Не слышишь разве? Твою жену оскорбляют!
Федор перестал жевать и грозно засопел.

— Да что вы, — огорчился Александр Флегонтович. — Я совсем не это имел в виду.

Однако с Марины было достаточно. Нервы больше не выдержали.
— А ну пошли вон отсюда! — взорвалась она. — Все до одного!

— Доченька! — безуспешно попытался урезонить ее Александр Флегонтович и задержать хоть кого-то из приглашенных, которые кучно, тесня друг друга, потянулись к выходу. — Ну куда же вы, у нее же просто истерика!
Но к столу никто не вернулся. А зловредная соседка еще и добавила из-за плеча мужа:
— Если главный в больнице, так народ обижать можно, да?

— Иди, иди, — послала ей вслед Марина. — Еще прибежишь, еще попросишь!
— Да ни в жизнь!

Квартира опустела.
— Эх, люди, — вздохнул Александр Флегонтович.

— Обнаглели! — никак не могла успокоиться Марина.
— И всё же зря ты так с ними. Какое время, такие и мы. Темпора мутантур, эт нос мутамур. — Он с философской отстраненно­стью оглядел недоеденную лапшу, нетронутый винегрет и пустые стаканы с подтеками вермута под ними.

— Ну, конечно, ты всех оправдать готов, тебе бы адвокатом быть. Сядь, пожалуйста, — указала Марина на кресло и заставила его туда опуститься. Нервный подъем после вялой заторможенности у Марины еще не прошел, резкими, точными движениями она стала собирать грязную посуду. — Ничего, — пригрозила тем, кого выгнала, как будто могли услышать, — без врача не проживете! И подарки ваши не нужны, хоть бы соображали, что дарить...

— Опять предлагали? — Встревоженный Александр Флегонтович закурил. — Ну что за люди!

— Сам не берешь, так мне суют, неужели не знаешь? Чтобы потом наверх стукнуть, уже на всех настучали, кроме тебя.

Но это больше не занимало Александра Флегонтовича. Он жалел людей больных, беспомощных, нуждавшихся в нем. А когда они выздоравливали и возвращались в свое обычное для многих состояние ожесточенного эгоизма из-за скудного житья-бытья, сторонился их. Тут уж ничем помочь не мог, ему подвластно было их тело, но не душа.

За какие-то полчаса Марина перемыла посуду, подтерла пол и подсела к беспрерывно курившему отцу. Забрала очередную дымящуюся сигарету, смяла.

— Опять задыхаться начнешь, тебе же нельзя.
Он посмотрел на нее так, словно возвратился откуда-то издалека, улыбнулся как-то странно, будто не ей, а кому-то невидимому, потом распрямился с просветленным взором.
— Мне теперь всё можно.

Когда отец бодрился, его неестественно вскинутый подбородок и натужно развернутые плечи казались ей особенно жалкими. За последнее время он сильно сдал...

Сдув пепел с тощих отцовских коленей, Марина провела указательным пальцем по стрелкам брюк.

— Мама еще гладила... Как же ты теперь будешь один, папа?
— Зачем один? — Опять та же самая странная улыбка осветила лицо Александра Флегонтовича. — Я женюсь.

У потрясенной Марины вывалилась из рук пепельница, раскололась пополам.
— Да ты что?!.

— А что? — Он поднялся из кресла, не замечая, что давит хрустящие осколки, заходил взад-вперед по комнате. — Я долго ждал и вот дождался.
— Чего? — вне себя вскричала Марина. — Маминой смерти, да?

— Своего освобождения, — с кротким упрямством поправил Александр Флегонтович. — Всю жизнь любил одну, а жил с другой.

— Опомнись! Какая любовь в твоем возрасте? Постыдился бы!
Но он посмотрел на дочь с сожалением.

— Хоть ты и учительница, а ничего не понимаешь. Совсем разучились вы чувствовать, одним разумом холодным живете...

Дверь за Мариной захлопнулась с такой яростной силой, что покрывало, которым было занавешено трюмо, сорвалось и упало на пол. Подбирать его Александр Флегонтович не стал, перешагнул. Вытянув из надорванной пачки сигарету, с наслаждением закурил и остановился перед увеличенной фотографией внука на стене.

— Такие вот дела, Шурик, — поделился с ним. — А мне сейчас как никогда жить хочется, только бы Полинка согласилась...
До сих пор снится ему Полинка. Ярче всех голубели у нее глаза, жарче всех полыхали щеки. Как выйдет плясать, парни за ней гурьбой, умеют-не умеют, а выскакивают, кренделя возле нее ногами выписывают, друг дружку руками отпихивают, передерутся все из-за одной. А его синяками да ссадинами разукрасят. Но зато с ним одним простаивала она у плетня до рассвета. И только ему одному известна была медовая сладость ее губ. Кончилось это свежим летним утром. К столу его позвали. Сел он, пригнулся, весь еще в сонной одури, потому что и часа поспать не дали. Низко свесил нечесаный чуб над миской с крутой пшенной кашей.

— Глянь-ка, мать, — присмотревшись, ткнул его в лоб расписной ложкой зоркий батя. — А ты, паршивец, не заслоняйся волосьями-то, дай матери на тебя подивиться!

С пугливой торопливостью она ощупала шишку под кудрями сына и за­причитала:
— Ах, разбойники, да что же это такое деется, а? Так ведь совсем оторвать головку могут! И всё из-за Польки непутевой...

Лохматые батины брови тревожно зашевелились, лоб собрался в гармошку.

— Ну вот что, пока и впрямь головы не лишился, надобно его женить, — решил он.

— На этой? — охнула матушка. — На Польке непутевой!

— Зачем на ней, — рассудительно сказал батя. — Ежели бы она по дому так управлялась, как на гульбище, тогда конечно. Нет уж, пусть Варвару Семеновскую берет. Варвара и работница и из себя смирная, слова поперек не скажет. Слышь ты, Шурка?

Будто натянутая струна лопнула в его замершем сердце, и желанное лицо Полинки стремительно приблизилось из темноты вдруг померкшего света. Голубые бедовые глаза, в обольстительную улыбку сложены губы... Эту ночку всю напролет провел с ней, всё целовались, миловались. А как только скрылась она в своей избе, набросились на него подстерегшие его, отвергнутые ею ухажеры. Кто-то хватил палкой по голове, и он, Шурка, опрокинулся навзничь. Тогда тоже, как сейчас, надвинулось на него из ниоткуда лицо Полинки, высветило сомкнувшуюся вокруг тьму...

Между тем, батя с матушкой ждали сыновнего согласия на женитьбу. Они вознамерились разлучить его с любовью, и он взбунтовался.

— Не надо мне вашу Варьку!
— Глуп ты еще, Шурка, — рассердился батя. — Вон какой вымахал, а не знаешь, чего тебе надобно, чего нет.
— Не хочу!

Батя в сердцах бросил ложку в миску и замахнулся на сына-неслуха. Но тут подхватилась защитница-матушка. Маленькая, щупленькая, начала теснить рослого батю, выпроваживать из избы.

— Ступай, ступай, мы без тебя управимся!

Сплюнул батя и ушел от греха подальше. А она со слезной мольбой обратилась к сыну:
— Подумай об нас, старые мы и хворые уже... У отца-то вон все косточки ломит... Полька, она же шальная, разве ужиться нам вместе? Всё хозяйство наше на распыл пустит! Сам знаешь, никому с ней не совладать!
Хоть жаль ему было матушку до спазм в горле и признавал про себя правоту ее, но всё же сопротивлялся из последних слабеющих сил.

— Да не люблю я вашу Варьку!

— Сынок! Я ведь тоже за твоего отца без охоты шла, а теперь мы, посмотри, друг без дружки никуда. Стерпится, слюбится, сынок!

— Матушка...

— При Варварушке-то в спокое будем, обиходит нас, приголубит. Варварушка-то уважительная, без норова...

— Матушка!
Словно подкошенная рухнула она перед ним на колени, обхватила за ноги и навсегда стреножила материнским объятием.
— Не губи нас, Христом Богом прошу!
Поставленный родителями перед жестким выбором, он выбрал их, а не Полинку. Вот и досталась нелюбимая жена. Жену он не обижал. Но и не приласкал ни разу. А Варваре, видно, и того довольно было, что муж при ней, что у нее от него дочка, пусть хоть и поздняя. Тем и утешалась...
От воспоминаний Александр Флегонтович разволновался. Плеснул себе вина в стакан, выпил залпом. Внук Шурик неотрывно смотрел на него с фотографии. В честь него назван! Неужели тоже осудит деда? Вскинув подбородок, Александр Флегонтович сказал самому себе:
— Всё равно женюсь, пусть хоть весь мир против. — И запел с вызовом:

Где ж вы, глазки голубые,
Где ж ты, прежняя любовь?

Любовь с голубыми глазками нянчила внучат под бывшим Ленинградом, теперь Питером. У него уже и адрес есть. Улица, дом, квартира...
Чем бы ни занималась Марина, она неотступно думала об отце.

Предпочесть маме другую! Да разве другая заботилась бы так о нем? Не обремененный домашними делами, он знал только свою работу. А мама тоже работала. Санитаркой, в той же больнице. И когда отца в ночь-полночь вызывали на срочную операцию, ждала его дома с горячим крепким чаем в термосе. Ни за что спать не ляжет, пока отца не уложит, хотя с утра ей в больницу, выхаживать тех, кого он прооперировал. Заберется с ногами в кресло, укутается пледом и ждет. Он еще сердился на нее за это. Теперь-то Марине ясно, почему. Теперь многое прояснилось. И вспоминается, вспоминается...

Заслышав долгожданные отцовские шаги на лестнице, маленькая Маринка срывалась с места, сама открывала дверь и бросалась отцу на шею. Он с радостным смехом подхватывал дочку, потом озабоченно трогал марлевую повязку.

— Болит горлышко?
— Не-э, — мотала она кудряшками, помягче и погуще, чем у отца, и приникала к его уху с доверительным шепотком:
— А мама наша опять плакала, пойдем пожалеем нашу маму.

И сразу же отец замыкался в себе. Косился на жену, которая спешила к нему с вымученной улыбкой.

— У меня всё готово, Саша, пошли за стол...
— Мама, а почему ты плакала? — спрашивала Маринка, прижимаясь к отцу.
У матери опускались уголки губ, начинали подергиваться на застывшем лице.

— Что ты, доченька, тебе показалось.
Но Маринка настаивала с жестокой жаждой правды.

— Нет, плакала, я сама видела!

Словно защищаясь, мать поднимала руки, закрывалась ими, вроде бы для того, чтобы поправить волосы, и без того аккуратным узлом стянутые на затылке.
— Ну зачем мне плакать? — говорила неестественно бодро. — Всё у меня есть, ты, папа... Нашего папу все уважают, весь город ему кланяется! Стольких людей спас. Что мне еще надо?

Кого она убеждала? Дочку, мужа или саму себя? Ведь даже маленькую Маринку не могла обмануть. Потому что Маринка видела, с какой почти брезгливой осторожностью проходил в комнату отец, как отодвигался, лишь бы не задеть посторонившуюся мать, не прикоснуться к ней случайно.

Марина тряхнула коротко подстриженными, беспорядочно вьющимися волосами. Тягостное воспоминание разбередило душу. Чем это мама не устраивала отца? Придумал себе какую-то любовь, из-за выдумки портил жизнь маме и себе. Старый романтик! Идеалист... Начитался классики, чем живет современный человек, совсем не знает.

Чтобы успокоиться, взялась за швабру. Пошла в комнату подтирать пол, где устроился на тахте муж со справочником в руках. Подсунула ему под голову бархатную думку, а медицинский справочник отобрала.

— Поговорить надо, Андрюша.
Он перевернулся на спину, закинул ногу на ногу, пошевелил пальцами в пестром носке и приготовился слушать, заранее уверенный, что ничего жизненно важного не услышит. Пусть уж выкладывает поскорее, да оставит его в покое.
— Ну?
— Помнишь, как мама пылинки с отца сдувала? — начала Марина, опираясь на швабру. — всё для него, а он... — Маринин голос задрожал. — Теперь хочет, чтобы мамино место заняла какая-то старуха! Сидела в ее кресле!
— Ну а я-то здесь причем? — прервал Андрей страстный монолог жены.

— Ну скажи, могу я допустить это?
— Не можешь, так не допускай. — Помимо своей воли втянутый в домашний разговор, он увлекся незаметно для себя. — Только не дави на старика, не травмируй его. Ты что, своего отца не знаешь? Если упрется, не сдвинешь, он и на работе такой. Маневренности тебе не хватает, дорогая моя.

— Что я тебе, локомотив? — разозлилась Марина.

— Вот именно, — хмыкнул Андрей. — Не женщины вы, а локомотивы. Доэмансипировались! Рветесь вперед и только по прямой! Где ваша женская пластичность?

Вслед за ним она оглядела себя и под его критическим взглядом как бы увидела со стороны: потрепанный халат тесен в бедрах, голова нечесана, в руках — швабра. Видик, конечно, тот еще...

— Да не внешняя. — Андрей прищурился с обидной для нее снисходительностью. — Я про внутреннюю сейчас. Девочки-медсестрички и те догадливее тебя. Между прочим, домашними котлетами старика подкармливают.

— Паровыми хоть? — заволновалась Марина. — Ему ведь жареные нельзя!
— Уж не знаю какими, но ест с аппетитом.

— Бедный папа! Похудел, наверное, обносился...
Она метнулась в кухню, притащила из холодильника кусок вареной говядины, заготовленной впрок, начала заталкивать в целлофановый пакет.
— К нему? — догадался Андрей.

— Пойду маневрировать, — усмехнулась Марина.

— В таком виде? — Он опять вприщур оглядел ее. — Отец не муж, испугаться может. — Но когда она сбегала и сполоснула руки, а потом выхватила из шифоньера первое попавшееся платье, лениво предупредил: — Кстати, сейчас старика дома нет, в больницу вызвали.

Маринины глаза округлились.
— А ты откуда знаешь?
— Да уж знаю.
— Постой, — спохватилась она. — Так Шурик же туда пошел?
— У Шурика есть ключ.

— И это ты тоже знаешь? Ну все в нашем доме всё знают, кроме меня! Ладно, завтра к нему зайду.

Лестница в доме крутая, живет отец на верхнем этаже — пятом. Марина перевела дыхание только у его двери, за которой слышался разухаби­стый джаз. Уж не ошиблась ли подъездом? Да нет, всё правильно, дверь знакомая, отцовская.
Однако открыли не сразу после звонка, немного погодя. На пороге стоял отец. Но в каком виде! Вместо обычной стеганой пижамы — джинсовый молодежный костюм, куртка нараспашку, а под ней неописуемой расцветки майка, точно такая же, как у сына, подаренная кем-то из отцовских больных. Больше всего Марину поразило выражение его лица, совершенно неприличное для солидного человека. Голос тоже какой-то мальчишеский, ломкий:
— Это ты, Мариночка?
— На кого ты похож, папа!
— Да всё Шурик, — сконфузился отец, оглядывая себя однако не без удовольствия. — Вот майку свою на меня натянул... Ты проходи, проходи!
— Что за кошачий концерт у тебя?

Марина шагнула в комнату и остолбенела — ее обычно стеснительный сын вихлялся под музыку на пару с какой-то блеклоглазой, рыхлой, не по годам и комплекции, проворной старухой. Фиолетовые от помады старухины губы сложены сердечком, крашеные хной кудряшки на лбу то растягиваются, то сжимаются пружинками. И наряжена подстать отцу — в коротком платье с легкомысленными оборками.

— Мам! — позвал Саша, не переставая козликом скакать вокруг запаренной старухи. — Познакомься!
Подоспевший отец бережно подхватил старуху под локоть.
— Мариночка, это Полинка! Полина Васильевна, — тут же поправился он. — Вчера мы подали заявление в ЗАГС.

Ничего себе — новость!
— Успели уже?..
Старики с виноватыми улыбками переглянулись, а необычно возбужденный Саша затеребил мать.
— Им же торопиться нужно, мам, у них же мало времени осталось!

— Да ты пьян! — отшатнулась от него Марина. — Папа, это ты напоил его?
Замявшегося отца опередила Полина Васильевна.

— Ну а если выпили маленько, так что? — миролюбиво заговорила она, чтобы разрядить обстановку. — Как-никак у нас свадьба! Что это у тебя? — забрала у Марины целлофановый пакет и высыпала прямо на стол котлеты. — Вот и хорошо, а то у нас с закуской напряженка.

— Недавно только похороны были. — В упор глядя на нее, напомнила Марина.
Простоквашного цвета глаза Полины Васильевны слегка затуманились, но быстро прояснились.

— А жизнь продолжается! — Она лихо прихлопнула в ладоши. — Мужчины, шампанского!

Оба наперегонки бросились наливать бокалы. Причем сначала преподнесли Полине Васильевне, а потом уж Марине. Уязвленная, она однако вовремя вспомнила совет мужа и пересилила себя. Маневрировать, так маневрировать! Отец должен в конце концов образумиться, надо дать на это время. Ей и самой стало легче от принятого решения. Смочив пересохшее горло шампанским, поставила недопитый бокал рядом с собой.

— Ну что же, примите мои поздравления, — сказала им и даже улыбку изобразила, чем совсем растрогала стариков.

Они взялись за руки и по-старинному степенно, в пояс поклонились. А Саша набросился на нее, начал неумело, с благодарными причмоками обцеловывать ей губы, подрагивающие в горькой усмешке. Господи, что творится! Как будто сын не замечает старче­ского безобразия новобрачных! Их морщины режут Марине глаза, а сыну хоть бы что. Ну какая может быть любовь у таких? Что там любить-то?

— Хочется, Мариночка, хоть немного по-людски пожить. — У Александра Флегонтовича задергался кадык, словно он глотал что-то и никак не мог проглотить. — Знал, доченька, что ты меня поймешь. Надо было бы, конечно, подождать... Но и так уже жизнь почти прожита, а счастья не было!
— Ну я-то на свою не жалуюсь, — с достоинством возразила Полина Васильевна. — Муж попался непьющий, детей любил. Командиром был!

Любуясь ею, Александр Флегонтович сообщил:
— Полинка за ним на фронт пошла, санитаркой.

Она кивком подтвердила сказанное им и добавила от себя:
— Пятерых дочек родила после войны.
— У Полинки двенадцать внучат!

— О, господи, — вырвалось у Марины.
— Уж не верующая ли ты? — испытующе уставилась на нее Полина Васильевна.

Погладив дочь по голове, как маленькую, Александр Флегонтович пояснил оправдательно:
— Это привычка у нее такая.

А Шурик поспешил внести полную ясность:
— Как у бабушки Вари, вот бабушка Варя у нас в Бога верила... —Под тяжелым, страдающим взглядом матери он осекся, и все опять почувствовали себя неловко за свадебным столом. Подцепив котлету вилкой со стола, откуда так и не удосужилась переложить в тарелку, Полина Васильевна откусила кусочек, прожевала и проглотила.

— Вы бы подогрели, они же холодные, — отвлеклась Марина от мрачных мыслей.
— И то верно, — согласилась Полина Васильевна. — Сашок! — прихлопнула в ладоши, — займись-ка!

Вроде бы нечему было уже удивляться, но когда отец послушно сгреб котлеты в пустую хлебницу, прямо на крошки, и понес на кухню, а за ним хвостиком потянулся сын, Марина захлебнулась остатками шампанского.
Дружески похлопав ее по спине, Полина Васильевна вынула сигареты, закурила и предложила ей.

— Не курю, — отказалась Марина. — И отцу тоже дым вреден.
— Ничего, привыкнет.

От такой бесцеремонности Марину передернуло.

— А вы не боитесь, что у них там сгорит? Отец ведь никогда не занимался домашними делами...

— Ничего, научится.

Так и есть: потянуло горелым мясом. Но Полина Васильевна не дала Марине встать, придавила ее плечи своими жесткими ладонями.

— Сиди.
— Они же всю кухню закоптят!

— Сами закоптят, сами побелят.
Как ни крепилась Марина, а всё же сорвалась.

— Да вы хоть понимаете, что отцу надо руки беречь, он же хирург!

— И-и, милая, — пыхнула сигаретой Полина Васильевна и отогнала от нее дым взмахом руки. — Кто себя бережет, к другим сочувствия не имеет. — Но вдруг забеспокоилась: — На митинг в воскресенье идете? Шурика мы берем с собой, а вы с мужем как?

— Какой еще митинг?!

— В поддержку демократической платформы.

Неприятно пораженная такой активностью, уже распространенной на сына, Марина сухо заметила:
— А мальчику что там делать? Ему учиться надо, а не митинговать.

— Ну ты прямо как мои дочки. — Полина Васильевна с неодобрением огляделась. — Тоже свои дома деревяшками да тряпками забили, вещизм это называется. А человека живого знать не хотят!

Как раз в этот момент Саша с котлетами налетел в проходе на выпирающий угол серванта. Он подхватил ее мысль, кривясь от боли:
— Ну точно, дед, не квартира у тебя, а мебельный магазин!

Следовавший за ним Александр Флегонтович дипломатично промолчал.
Зато Марина тут же завелась:
— А тебе тениснный корт надо, да? — Она резко повернулась к сыну. — Что-то разболтался ты нынче! Вот получишь свою, купишь свое, тогда и распоряжайся.
Конечно же, Марина имела в виду не сына, которому выговаривала, а Полину Васильевну. Однако та пропустила мимо ушей сказанное для нее. Сделала вид, что не догадалась,
— Сашок, Шурик, это что же такое, а?

Вслед за ней Марина заглянула в хлебницу, увидела обугленные остатки котлет и нервно рассмеялась. Сначала тихо, потом громко, взахлеб. Тогда и дед с внуком начали смущенно вторить ей. А за ними раскатисто захохотала Полина Васильевна.

— Скажите, пожалуйста, — едва справившись с новым приступом почти истерического смеха до слез, обратилась к ней Марина. — А посуду папа тоже будет мыть сам?
С робкой надеждой он взглянул на Полину Васильевну.
— Я же все тарелки перебью...
— Сам перебьешь, сам купишь.

Уже совершенно уверенная в том, что дальнейших подобных испытаний их семейная жизнь не выдержит, Марина с облегчением выровняла дыхание.
— Это к счастью, правда, не знаю к чьему... Сервиза вам как раз на неделю хватит! 

— Потом новый купите, — подсказал Саша.
— Потом видно будет. — Марина поднялась, покосилась на него. — Ты со мной или останешься?
Он сразу засобирался.

— Что ты, мам, я же понимаю, у них же медовый месяц.
Старуха по-девичьи закраснелась и прыснула, а дед, погрозив пальцем, стал подавать внуку знаки за спиной Марины, чтобы тот помог ей одеться. Он выразительно жестикулировал, пока она была занята подчеркнуто вежливым церемониалом прощания с Полиной Васильевной. Сообразив, наконец, чего добивается дед, который сам принес из прихожей Маринино пальто, Саша накинул его на мать.

— Какой ты! — умиленная Полина Васильевна ласково поворошила Сашины кудри.

— Как же! — возгордился Александр Флегонтович и подмигнул внуку. — Шурик у нас интеллигент в третьем поколении, а это обязывает.

На улице Саша, воспринявший урок деда, взял мать под руку. К ночи подморозило. Асфальт покрылся ледяной коркой, ноги так и разъезжалась. Марина ступала опасливо, ойкала и хваталась за сына, но не только потому что боялась упасть. Просто приятно было чувствовать в нем опору и защитника. Она немного повеселела, хотя заботы не оставляли ее.

— Мам, а почему ты за папу вышла? — вдруг спросил Саша.
Марина даже остановилась.

— Как это почему? Твой отец — порядочный человек!
— Зачем тогда ругаешь его?

Они снова зашагали в ногу.
— Да разве ж я ругаю, я спорю с ним, — вздохнула Марина, отмечая про себя, что шаг у сына стал пошире, совсем отцовским, и так же, как отец, идет чуть враскачку. — Думаешь, легко жить с порядочным человеком? На одну зарплату, да и ту не платят... Ай, да оба вы ни о чем не думаете! Вы­кручивайся мама сама, как хочешь. А где я тебе на гитару денег возьму?

— Не надо мне, мам, ничего, — поспешил заверить ее пристыженный Саша. — Обойдусь.

У Марины выступили на глазах слезы, она смахнула их перчаткой, чтобы сын не заметил.
— Как я устала от такой жизни!

Проникаясь сочувствием к матери, Саша великодушно предложил:
— Ну хочешь, я за хлебом буду ходить? Ты гоняй нас с папой.
Она с ожесточением высморкалась.

— Теперь вот еще твой дедушка.
— А что? — Саша насторожился. — С дедом-то как раз порядок, ты только не тронь его, ладно?

Резко высвободившись от его придерживающей руки, Марина процедила сквозь зубы:
— Тебе нравится эта размалеванная старуха?
— А что, веселая... Она деду нравится.

— Быстро же ты забыл свою бабушку!

— Неправда, — с горячей убежденностью запротестовал Саша. — Но ведь нашей бабушки больше нет, а дед должен быть счастливым! Неужели непонятно?

Он желал счастья всем, особенно деду.
А она думала о цене, которую придется платить за это отцов­ское счастье.