Через год, в день падения звезды

Каждая звезда на небе принадлежит какой-нибудь душе.
Это правда.
Конечно, ученые ее не признают, но сами же то и дело сообщают, что опять открыли новую звезду. А откуда бы ей взяться ни с того ни с сего? Просто родилась новая душа – вот и звезда зажглась. Одни души гаснут – другие вспыхивают, одни поярче – другие послабей. Когда на земле мир и покой, звезд на небе прибавляется – их-то и находят ученые. А когда война, голод, болезни – падают звезды, пропадают в темной пучине.
Человек не может знать, какая звезда принадлежит именно ему. Правда, ученые и тут хотят быть хитрей Всевышнего: сами дают звездам имена людей – героев, артистов, других знаменитостей.  Но все это гордыня м суета. Взаправдашнюю звезду каждого не знает никто. И это хорошо. Потому что, если звезда падает с неба, значит, человек, которому она принадлежит, умрет в тот же день ровно через год. А зачем человеку раньше срока предаваться скорби? Грех это.
 Стодвухлетняя Мариам Хамхоева этой весной умирать не собиралась. У  нее ничего не болело – ни спина, ни ноги, ни голова. Глаза, собиравшие в два пучка мелкие коричневатые морщинки, без натуги видели игольное ушко, куда послушные, нетрясущиеся руки легко вдевали любого цвета нитку. Не подводила и память – так что праправнучка Фируза, которая бессменно жила с ней последнюю зиму, узнала всю историю своего древнего тейпа. В один из вечеров услыхала она и вайнахскую легенду о звездах. Но, видно, даже остроглазая Мариам не смогла углядеть, когда покатилась по небосклону ее звезда-душа, и потому ни одним нервом не почувствовала приближение дня и часа своего ухода.
 Погода накануне выдалась тихая, ласковая. Солнце всплыло на голубой простор легко, словно белый парус над озером, уже свободным от ледяных глыб. Мариам, ступив во двор, так и потянулась к нему, так и распрямилась, будто стебелек из-под стаявшего снега. Даже вышла за ворота, где гомонили, собравшись поодаль от мужчин, зимовавшие в поселке соседки. Мало их, конечно, оставалось, совсем мало. А ее ровесниц и вовсе ни одной, с кем спасала-выхаживала детей и внуков в буранных степях Казахстана, с кем возвращалась сюда, в отчий край, под недоверчивыми взглядами вагонных попутчиков, с кем в радостных хлопотах ставила на родной земле новый поселок, просторный и крепкий, где бы и жить, и умирать было светло и покойно. Она уж и тогда не молоденькая была – считай, под семьдесят, а откуда силы брались! По правде сказать, никто из них о смерти и не думал. Знать не знали, что звезды многих сыновей опадут раньше родительских и что материнские души угаснут просто от горя, иссохнут, когда уже не хватит слез.
 За воротами Мариам встретили приветливо, усадили на лавку, накинули на плечи чей-то пуховый платок – чтоб не озябла. Сообщили новость: приезжал вчера человек из города, из российской администрации зоны чрезвычайного положения, и пообещал, что скоро пенсии начнут выдавать – те, которые уже полтора года не платят.
 - Да что тут на них купишь! – в сердцах сказала худая, не по годам поседевшая Роза из дома напротив.- Хлеб и тот стали возить из Назрани только раз в неделю. А масла, сахару детям где взять?
Двух ее старших сыновей убили первого ноября одним выстрелом из гранатомета – прямо на улице возле дома. Роза чуть с ума не сошла: подобрала где-то снарядовую гильзу и ходила, спрятав ее под пальто, чтобы отомстить, кому – неизвестно. Потом ее привели домой, подлечили, но трех своих меньшеньких – двух дочерей и сына – отсылать от себя наотрез отказалась. Так и жила с ними неизвестно чем, лишь изредка получая из Назрани, от мужа, нашедшего там работу, то крупу, то немного мяса.
- Нет, деньги все равно не помешают, - возразила ей длиннокосая Тамара. – Закри говорил, скоро поселку газ хотят перекрыть – за то, что не платим.
- А чем платить? – зашумели женщины. – Ни у кого из мужчин работы нет, из поселка шагу не сделаешь – убьют. Как в блокадном Ленинграде живем…
- Говорят: пусть за вас президент Аушев платит…
 - Да ведь Галазов твердит, что мы – граждане Осетии!..
Мариам быстро устала от этих разговоров. Что от них толку? На ее веку много было всяких вождей – атаманы и комиссары, секретари и председатели, генералиссимус, которого она боялась, и просто генералы, которых она боялась еще больше, теперь вот – президенты. А кому до нее дело? У них свои заботы, у нее – свои.
Мариам видела перед собой знакомую, чуть покатую плоскость Столовой горы, сияющей рядом хрустальный Казбек – и вспоминала, как мечтала о нем в чужедальнем Казахстане, как не только Аллаха – даже древнего ингушского бога Дялу тайком от всех молила: «Да не войдет в наш дом и не будет пребывать в нем гость, который бы нашу пищу превращал в яд, а наши напитки – в желчь!» Помогли боги вернуться, помогли новый дом построить, но от незваных гостей опять не уберегли. Потому и осталась Мариам  в поселке, не стала спасаться в Назрань. Фирузу только жалко – учиться ей надо.
… Вечер подошел такой же спокойный, мягкий, каким был день. Фируза взяла ведра, чтобы принести для чая свежей воды, но Мариам не позволила:
- Нельзя брать воду после захода солнца!
- Почему? – спросила Фируза, хотя и не посмела ослушаться.
- Так старые люди говорят.
- А в книжках пишут, что все это предрассудки. Чепуха, значит.
- Не говори так, внучка. Не мы первые на свете живем – много людей по земле прошло. Так неужели Аллах ничему их не научил? Зачем же вести себя  как дикари, зачем снова повторять старые ошибки? Нужна тебе вода – подумай об этом вовремя. А зайдет солнце – мало ли какая опасность подстерегает человека у воды?
Спать  легли рано. А под утро разгулялся ветер, захлопал форточкой на кухне. Фируза встала, чтобы закрыть ее, подошла к Мариам – поплотней подоткнула одеяло, дотронулась до руки («совсем замерзла бабушка!»). И вдруг сама похолодела от догадки: одна теперь она в доме. Одна.
До рассвета Фируза уже не уснула. Плакала. Думала, как сообщить печальную весть родне в Назрань и что надо сделать, когда рассветет, чтобы, по обычаю, успеть похоронить бабушку до темноты. Вспоминала их недавние разговоры. О том, например, что наибольшее наказание, которое ждет грешника в аду, это одиночество. Ни живой, ни мертвой души он не встретит, ни человека, ни черта – будет только носиться в пустоте и вечно испытывать неимоверные муки.
- За что же может быть такое страшное наказание? – спрашивала Фируза.
- Когда нас выслали, то поселившиеся вместо нас  люди разрушили наши кладбища, а из чуртов стали делать силосные ямы, кто-то решил даже использовать  их при постройке своих домов. Бог не прощает такого издевательства над памятью людей.
Фируза снова плакала, и ей хотелось думать, что она еще спит, а проснется – и все окажется привычно, как всегда, и бабушка будет жива.

Процессия двигалась по улицам поселка молча. Женщины, обрядив покойную в белый саван и обернув новым, непропыленным ковром, отплакали, отпричитали по ней дома, поскольку на кладбище идти им не полагается. Мужчины, все в черных костюмах и шляпах, уложили скорбный сверток на деревянные носилки и тронулись с ним мимо окон – где глазастых, словно салютовавших в честь Мариам солнечными отсверками в стеклах, но чаще – пустых, горько чернеющих своими впадинами на изможденных фасадах развалин. Не доходили у людей реки восстановить эти дома без хозяев, погибших в памятные ноябрьские дни и ночи или сменивших родовые гнезда на утлые вагончики назранских беженцев.
 Старцы, как водится, шли впереди, кто помоложе – за ними следом. Были здесь сыновья старой Мариам, сами уже колченогие от старости, - два ее близнеца, Алымбек и Ахмед, все, кого пережила она, уроженка прошлого века, из десяти своих детей. Шли  трое ее внуков – вместе с отцами их привезли из Назрани на военной машине. Шли мулла, деливший с обреченными  на блокаду их страдальческий удел. Шел и Закри Мусиев, на которого, как на выбранного людьми старосту отверженного поселка, легли все похоронные хлопоты. Шли близкие и дальние родственники, соседи, просто те, кто знал и почитал незлобивую Мариам. Путь до кладбища был неблизкий: три улицы по ингушской части поселка, две – по осетинской, а там, за поворотом, - еще метров сто полевой дорогой. Процессия шла медленно, в который раз напоминая людям, как мелочна и тщетна их повседневная суета перед ликом вечности. Величествен и мудр человек, пока сознает это, но беднеет умом и скудеет сердцем, как только погрязает в круговороте придуманных им самим условностей и страстей. Кого-то влечет политика – и, смотришь, ради известности и власти он начинает хитрить, лукавить перед собой и людьми, изводит всех в надежде по-своему устроить их жизнь, забыв при этом спросить, хотят ли они того. Другой обуян манией богатства: уже и дом в три этажа у него, и ковры по стенам – как в музее, и две машины во дворе за кирпичной стеной с кремлевскими зубцами, а ему все мало, мало, и гонит он сыновей в горы – выращивать мак на тайных плантациях – или через границу – провозить на продажу  орудие, а то и на «живую охоту» - добывать заложников. Земля, слава, награды, скот, машины…  Всего человеку хочется, за все он платит жизнью – сразу всей или частями, теряя здоровье и силы, не гнушается кровной местью, облекая ее в благородные одежды защитницы своей чести и достоинства. А ради чего? Что выше и дороже самой жизни?
Так думал, идя вслед за матерью, ее сын Алымбек – невысокий белобородый старик в коричневой каракулевой папахе, опоясанной белой лентой – в знак того, что совершил он почетный хадж в благословенную Мекку.
Сейчас, думал он, мулла будет говорить над могилой о том, что душа Мариам начала теперь новую вечную жизнь. Это, конечно, хорошее утешение нам, смертным. Но, да простит великий Аллах, может, лучше внушать человеку, что жизнь у него одна и другой не будет? Может, тогда он больше станет ее ценить? Никому и никогда не высказывал Алымбек этих нечестивых мыслей – ни матери, ни брату, ни даже самому себе. С детства ему внушали: на том свете, кто здесь хорошо себя вел, будет в жаркий день блаженствовать в тени, а кто плохо – под палящим солнцем будет ходить с мешком камней за спиной. Но он, пройдя черными фронтами Отечественной, пережив незаслуженный позор изгнания, насмотревшись людских мук и страданий, уже не хотел для себя райской тени. Он готов был вечно таскать на себе тяжелые камни, только бы здесь, на земле, к его детям, внукам и правнукам пришли наконец мир и благодать.
… Процессия миновала последнюю улицу ингушской  части поселка, когда впереди вдруг появились люди. Он отделялись от домов, сходились, сгущались в темную толпу, перегораживали неширокую полосу дороги. С приближением к ней Алымбек увидел, что в толпе одни женщины, мужчины оставались позади, под окнами насторожившихся домов.  «Что это? Зачем?» - подумал он, слабея от дурного предчувствия.  «Грязные собаки!» - сквозь зубы проскрипел рядом Ахмед.
Закри Мусиев вышел из остановившееся колонны и направился было к людской запруде, но из толпы в него полетели камни, палки и раздались крики:
- Убирайтесь! Нет вам дороги! Бандиты! Предатели!
- Подождите, дайте сказать… - пытался объясниться Закри.
Одна из женщин, шагнув навстречу, закричала со слезой в голосе:
- Где мой сын, мой Эрик? Ты убил его!
- Я никого не убивал!
- Врешь! Негодяи, убийцы! – вопила она, не помня себя, пока соседки не увели ее в глубь толпы. Но остальные, словно заражая друг друга неистовой злобой, орали, ругались, плевали, швыряли чем придется в траурную процессию, попадая в окутанную ковром ношу. Те, кто держал носилки, отступили на несколько шагов, однако толпу  это лишь вдохновило, и она придвинулась почти вплотную, угрожая надругаться над прахом. Мужчины растерялись. Они понимал, что пройти не смогут, но не похоронить покойника до заката – страшный грех, какого никто не помнил. Да и как возвращаться в дом с несчастным телом? Как нести его обратно – головой  ли вперед? Ногами?
По крики, свист и улюлюканье колонна подавленно отходила в глубь своей улицы, и перед толпой оказались теперь те, кто помоложе, прикрывая собой носилки и стариков.
Вернувшись метров на пятьдесят, процессия остановилась. Надо было решать, что делать. Мнения старейшин разделились. Одни считали. Что надо срочно послать гонцов в комендатуру и вызвать из российской  администрации военное сопровождение. Другие спорили: кто станет ради столетней старухи идти на серьезный конфликт? « А что делать?» - спрашивали их. Ответа никто не знал.
 Тем временем известие о случившемся уже дошло до администрации поселка, и глава ее в сопровождении российского коменданта и двух местных милиционеров примчался на зеленом «уазике» к месту происшествия. Их увещевания, однако, не образумили толпу. Наоборот, вид вооруженных милиционеров, пусть даже не пытавшихся вмешаться, распалил ее.
- Вы что, нам угрожаете?!
- Попробуй тронь!
- Как вам не стыдно! Кого вы защищаете?
На ингушской стороне тоже нарастала возбужденная толпа. Комендант, молоденький капитан из Тамбова, понял, что дело нешуточное, и по рации связался со штабом. Оттуда приехали специалисты из отдела переговорного процесса, пошли к разгоряченным людям. Старший из них,  сам едва сдерживаясь, выговаривал Мусиеву:
- Почему самовольничаете? Почему нас не предупредили? Мало одного трупа – хотите других положить?!
- Да чем мы виноваты? – не выдержал Закри. – Вы лучше там объясняйтесь: даже противнику на войне дают убитых похоронить!..
- Поймите, - кипятился специалист по переговорам, - здесь зона ЧП, любые митинги и демонстрации, даже траурные, запрещены. И формально мне не в чем ту сторону обвинить…
В спорах  прошло больше полутора часов. Два людских лагеря, разделенных коротким отрезком пыльной улицы, стояли друг против друга непримиримыми станами. И только Мариам  лежала на своих носилках безучастно, словно дожидаясь от живых права завершить наконец свой земной путь.
Комендант подошел к братьям Хамхоевым.
- Может, ее в Назрани похоронить? Сейчас вызовем автобус, бронетранспортер с автоматчиками – и поедем…
- Нельзя, - сказал, как отрезал, Ахмед. – Здесь наше родовое кладбище, здесь и должна мать лежать.
Алымбек тоже несогласно замотал головой.
 - День кончается, - подскочил молодой парень с горящими глазами. – Пойдем - и все! Стыдно перед женщинами отступать. А мужчины у них трусы, не посмеют ничего сделать!
 - Нет, Абукар, - остановил его Алымбек.- Капитан прав: не должно быть новых жертв. Надо вернуться и подумать, как быть.
 Пришлось Мариам еще одну ночь провести под крышей родного дома. Представители  российской  администрации пообещали ее сыновьям, что попросят вмешаться  осетинские органы правопорядка и поэтому завтра, можно быть  уверенным, захоронение пройдет спокойно.
 Но с утра все повторилось. Поначалу присутствие осетинского ОМОНа еще охлаждало наиболее воспаленные головы. Однако стоило в конце улицы появиться траурной процессии, как снова женщины плотной стеной сомкнулись поперек дороги, и милиционеры, не смея помешать им, постарались только не допустить прямого столкновения.
 Скандал выплеснулся на дипломатический уровень. О нем сообщило московское телевидение, передали информацию зарубежные агентства. Президент Ингушетии послал в Центр возмущенную телеграмму. Глава российской администрации во Владикавказе посетил руководителей Северной Осетии, предупредил, что будет вынужден сделать представление об отстранении от работы ряда  должностных лиц.
   И вот настал третий день незадачливых похорон. Под утро Фирузе приснилось, что бабушка Мариам рассказывает ей старую притчу о собаке и волке.
 - Стала собака учить волка своему языку.  «Гав, гав!» - говорит.  «Что это значит?» - спрашивает волк.  «Я славлю человека, - отвечает  собака, - за то, что он кормит меня. Повторяй за мной». – «Нет, не стану я учить рабский язык!» - сказал гордый волк и убежал в лес, чтобы самому искать себе пропитание.
 - Выходит, волк лучше собаки? – спросила Фируза, увидев  себя почему-то совсем маленькой.
 - Нет, моя хорошая. Просто они разные. Мудрый Аллах все в мире сотворил не напрасно, и всякая тварь должна жить на свой лад, никого не насилуя и никому не повинуясь. Только тогда жизнь на земле не оскудеет и не прервется. Помнишь, я говорила тебе: сам имам Шамиль своим огромным войском не смог подчинить себе Мать-Назрань. И никто не в силах навязать человеку чужую волю. Никто!
 Проснувшись, Фируза выбежала на улицу,  когда неустанная колонна опять   готова  была тронуться в свой бессрочный путь. На этот раз впереди ехали четыре «Волги» - три черных и одна белая, и в каждой было по генералу – два осетинских, два от российской  администрации. Тихая Мариам, всю жизнь сторонившаяся любого человека в погонах, и во сне не могла увидеть такой для себя эскорт. А увидала бы – испугалась: не случилось бы какой беды…
Генеральские «Волги» проплыли по узки улочкам, следом прошагали солдаты  в пятнистой форме и высоких ботинках, потом поплыли носилки. НО, видно, в недобрый час  упала с неба звезда Мариам: не прошла процессия и двух кварталов, как одна из машин вернулась, и сухопарый генерал, извинившись перед стариками, сказал, что нет, не может он поручиться за их безопасность, поскольку сегодня поперек улицы оказались даже вкопаны столбы с колючей проволокой, которую, конечно, солдаты сейчас снесут, но идти к кладбищу очень опасно. Да и  зачем рисковать? Почему бы вправду не похоронить старушку в Назрани? В конце концов, ведь и там живут люди из ее тейпа, значит, и там есть родовое кладбище. И случись бы, умерла она там – неужто хоронить везли бы сюда?
Дома Алымбек и Ахмед чуть не рассорились: Алымбек считал, что надо уступить и согласиться на Назрань, Ахмед, которого поддержали остальные старейшины, был непоколебим. Поздно вечером, когда спорить устали, Ахмед после затяжного молчания сказал:
- Как бы долго не смотрел глаз, он никогда не насытится. Сколько ни сиди мы сложа руки, душа матери не успокоится.
- О великий Аллах! Что ты задумал? – встревожился Алымбек.
- Пойдем хоронить ночью.

 Не было теперь у Мариам никакого эскорта. Только шестеро крепких парней вскинули на плечи ее сухонькие носилки, тихо, прячась под деревьями, миновали одну улицу, другую, третью. Редкие в поселке собаки, наверное, устав от благодарного лая, сладко спали в своих конурах. Поздняя луна, утонув в белесой перине облаков, тоже слепо дремала на небе. И никто на этот раз не встал поперек их пути.
На кладбище, пока мулла полушепотом проговорил молитву, Алымбек заплакал. Хорошо, что темно и никто не видел его слез.  «Бедная мама, - думал он, - за что тебе выпала такая тайная кончина? Разве ты родила вора или убийцу? Разве вырастила подлеца, лгуна, изменника? А может, просто век, избранный тобой для жизни, оказался слишком жестоким?»
Еще затемно, когда только чуть засеребрилась на темно-сером, словно запотевшем небе белая шапка Казбека, раздались в стороне старого кладбища несколько разрозненных выстрелов. Мало кто слыхал их сквозь крепкий утренний сон. А кто и слышал, вряд ли смог отличить от тех, что почти каждую ночь гремят  теперь в этих местах.
         

1992-1994
СЕВЕРНАЯ ОСЕТИЯ - ИНГУШЕТИЯ