Солнечная поляна

Эта дорога была всегда – но в то же время ее здесь не было. Она не значилась на картах, даже подробных, топографических, которыми пользуются землеустроители и военные, не говоря уже о респектабельных, лоснящихся лаком картах державного или республиканского масштаба. ЕЕ никто и не называл дорогой, даже те, кто не раз пользовался  ее услугой. Наверное, это объяснялось тем, что человек вообще не имел отношения к ее рождению. Она была подкидышем Матери-природы и, похоже, знала свое место, не стремясь к светскому признанию. Она никогда не пыталась официально утвердить себя, оттеснить соперниц, занять чье-то место – диковатая горная падчерица, вечно захламленная ветвями, сломанными нетерпеливыми шквалами насильника-ветра, валунами, свергнутыми с гор могучим дыханием недр, мелкой крошкой осыпавшегося гравия и травой, проросшей сквозь эти слежавшиеся, припудренные жалкой землицей клумбы.
Наверняка она, пусть смутно, угадывала свое предназначение. На небольшом плоскогорье, приютившем за собой  смиренное селенье Алкун, она начиналась многообещающе широко, раздвигая  по сторонам толстые, отяжелевшие от веку стволы могучих дубов и капризные кусты кудрявого орешника. Она уводила за собой, маня не только чарующими изгибами гор, мелькающими в просветах деревьев, но и следами колес, уже доверявшихся ей и вселявших надежду каждому  новому путнику. И невдомек чуждому пришельцу, что через каких-нибудь два-три километра ее обманчивое солнечное широкоустье сожмется мрачной тесниной меж холодной гранитной стеной и лесистым обрывом к сварливой мутной реке, а вместо грациозных горных талий нависнут впереди только серо-коричневые громады каменных мышц. Удрученный и усталый, подгоняемый каким-то первородным ужасом,  заспешит он назад, к равнине, где все было тихо и прозрачно и оттуда  можно начать путь заново – уже по другому, хорошо накатанному маршруту.
И все же она была дорогой. Ее вело причудливым тонки пояском вокруг необъятной горы, то скручивая в бесформенный жгут, то разворачивая почти гладкой лентой, то задирая до неприличия на оголенном, безлесом месте, то беспечно бросая вниз, в потаенную влажную чащу. Она не только послушно повторяла все изгибы на огромном теле горы, но и безропотно подчинялась своенравной реке, омывающей подножие гиганта. Быть может, только эта покорность и спасла ее за долгие века от опасности быть вглухую запертой  каменными обвалами или напрочь, до вертикальной плеши смытой бурным, вечно холодным потоком. Но спасла не ради самосохранения. Там, в горах, куда она все же выползала, измученная и сыпкая, как порошок, к ней быстро, на считанных метрах, возвращалась каменная твердость и широта, и вдоль нее на склонах гордо вставали белые родовые башни вайнахских тейпов.
Дорога была, как горы, памятлива и, как человек, забывчива. Ее многовековая твердь хранила глухие звоны давних сражений, громоподобную дробь копыт мчащихся скакунов, неразделимую помесь плачей, песен, плясок и молитв. И сын гор, возвратясь издалека к отчему порогу, мог прильнуть щекой к покатой, шершавой груди дороги и расслышать  в каменном шорохе памятное с детства сердцебиение родной земли.
 Но дорога умела и забывать. Она позволяла дождям смывать с себя ржавые пятна кровной мести, она помогала зарастать тропам междутейповой вражды, она утешала отчаявшихся возможностью уйти из замкнутого каменного плена и начать все сначала.
Никто из людей не знал, сколько лет дороге, - она просто была. Как река и горы. И всегда в трудную пору приходила людям на помощь, не требуя от них ни труда, ни какой иной платы.
Лишь однажды она не смогла спасти их – очень уж вероломно и неожиданно наступила беда. Она пришла колонной черных и грязно-зеленых грузовиков, толпой  одинаково угрюмых людей в синих мундирах, которые деловито повывели горцев из отчих гнездовий, брезгливо, но споро рассадили их по машинам, туда же расторопно забросили их утлый скарб и увезли по другим, окольным путям… куда?.. никто не знал. Мало кому удалось   выскользнуть из той всеохватной, мелкоячеистой сети: ни детворе, ни старцам, ни даже тем, кого не застали дома в зловещий час, - на них оставили в горах чуткие беспощадные засады.
 Увозили бесцеремонно и скопом – возвращаться пришлось поврозь, спустя много лет, через новые мытарства и унижения. Башни встречали их разоренными очагами, ветер студил вдруг повлажневшие глаза женщин, теребил поседевшие каракулевые завитки на высоких шапках мужчин, и лишь вконец заброшенная дорога тихо ждала своего часа. Люди заново обживались в помертвевших горах, до бессильной устали выкладываясь на старых скупых пастбищах. Прошло немало дней, прежде чем им открылось, как одряхлела, сморщилась, занемогла дорога и как беспомощно-сиротливы могут стать они без нее. Может, не заметили бы и по сей день, если б не новая беда.
… В ту первую октябрьскую ночь 1992 года небо, казалось, обрушило на них всю накопившуюся к осени мокреть: то поливало холодными струями – толстыми и черными, как болотные ужи, то осыпало острыми иглами наскоро замороженного снега, то вновь раскисало дождем, но уже раздробленным на мириады скользких мокрых горошин. И в этой жидкой кромешности откуда-то сверху, со стороны Джейраха, а казалось – все с того же невидимого неба, вдруг появилась плотная, глухая человеческая масса. Она двигалась бесформенной колонной, местами пронзенная тусклыми шипами фонарей. Подчас  из нее вырывался детский плач или женский вскрик и тут же стихал, словно растворяясь в темноте.
Дорога никогда еще не видела такого долгого и скорбного шествия. Внизу бушевала поглощенная мраком река, горы вставали немыми стражами вдоль бесконечной человеческой цепи, то укрывая ее под широкими навесами, то выдавливая на самый край отвесного обрыва, и тогда люди, крепко держа друг друга, передавали из рук в руки испуганных детей, переводили по скользким осыпям вымокших стариков и женщин.
Внезапно посреди  безумного бормотанья дождя раздался отчаянный протяжный крик:
- А-а-ах!
Люди, и без того продрогшие, застыли на месте от ужаса. «Кто-то упал в пропасть…» - передалось по цепи.  А следом: «Нет, не упал – Патимат выронила ребенка». Патимат, которая рвалась сама броситься вслед за малышкой, мужчины оттащили под навес горы, пытались привести е в чувство, а цепь, опять сомкнувшись, безмолвно двинулась дальше.
Откуда они шли, почему – этого не знала дорога, но знали они. Позади остался большой город, который они считали родным, но в котором так и  не нашли они отчего тепла, остались пожарища,  воспалившиеся в одночасье от рук  бывших соседей, остались мертвые – не успевшие даже принять последний долг от уходящих живых. В чем была их вина? В том ли, что хотели свою землю назвать своей? Или в том, что осмелились вслух объявить эту многолетнюю мечту? Или в том, что доверились громкоголосым соплеменникам, пробудившим в них воинственный дух предков? Кто теперь знает… Время придет – на его полотне Аллах проявит былые свои предначертания. А в эту ночь люди шли и шли, гонимые страхом, дождем и неведением: где остановятся, когда снова обретут родимый кров. Но дорога самим своим  существованием не только спасала их – она возвращала надежду.
… Минула и эта черная ночь, и другая, и следующая – много прошло ночей. Теперь они, как бывало, не приносили покоя. Несмотря на военные заставы, то в одном, то в другом месте гремели выстрелы, взрывы, взлетали ракеты, оповещая тишину о недремлющей окрест тревоге. Рассветы тоже не обещали радости: у мужчин не было работы, у женщин – денег, чтобы накормить   их, у детей не было игрушек и книжек. Люди жили в чахлых, тесно составленных дощатых городках – словно сбившиеся в непогоду птичьи стаи, и так же, напоминая всполошившихся птиц, толпились по утрам у рынка, или на раскаленной площади под его окнами – всюду, где  можно было поймать хоть какую-то весть, пусть даже сплетню, легенду – любую новость, сулившую перемены в их беспросветном прозябании. Тогда-то и настал день, начиная с которого люди вновь заговорили о старой дороге.
Затерянная в горах, удаленная от беспокойных своих сестер, израненных взрывами и перебинтованных черно-белыми бетонными полосами постовых заграждений, она одна могла помочь людям обустроить наконец нарушенный быт. Она бы открыла  безопасный путь друзьям, готовым  со всего мира прислать сюда то, чем богаты, - лишь бы скрасить людям их горестный час. Она им самим дала бы возможность без тревожной оглядки привезти какой-никакой товар, а значит, разбудить в себе угасший было жизнетворный азарт. А главное, она бы распечатала Божий дар, издревле упрятанный в горах, - нефть. Причем нефть такого качества, которое, говорят, ставит ее по цене  чуть ли не  вровень с золотом.
 Впервые старая дорога ощутила на себе заботу и строгую деловитость людей. Их было немного, человек тридцать: Вахтанг, Иосиф, Георгий, Ушанги, Автандил… Молодые и не очень, они приехали издалека и  поселились тут, в устье дороги, на тенистом берегу хлопотливой реки. Они были не похожи на тех, кого дорога знала раньше. Вместо каракулевых шапок или черных шляп они носили легкие шапочки, похожие на перевернутую пиалу. Они не застывали по утрам на коленях в потаенной молитве – просто осеняли себя накрест торопливым взмахом руки, некоторые и вообще не молились, после чего шли к дороге, оставаясь там до позднего вечера. У них были стрекочущие штыки, с гулким эхом вонзавшиеся в тяжелые каменные наплывы на дороге; были капсулы, взрывы которых встряхивали и разрыхляли эти болезненные наросты; были машины, широкие и грузные, сгребавшие  гранитную щепу к обрывистому берегу. И дорога, очищенная и выровненная, раскрывалась, прихорашивалась, молодела на глазах, ответно радуя людей предощущением новой жизни. По вечерам они собирались у костра все вместе – кто в шапках и шляпах, кто в «пиалах», степенно беседовали или спорили, а бывало, пели – задумчиво, сурово и грустно.
 Как-то днем к Георгию подошли трое. Откуда взялись – неизвестно. Просто  появились на дороге из-за крутого плеча горы и подошли трое.
-У тебя дети есть? – спросили.
-Есть,- ответил Георгий.
Иосиф, его напарник, в этот момент спустился к реке поймать к обеду три-четыре форели, но чего было бояться Георгию – седому сухонькому грузину, всю жизнь занятому тем, чтобы только строить и строить?
- Мы не хотим, чтобы дети твои стали сиротами, - сказали незнакомцы.- Потому уходи. Чем скорее, тем лучше.
- В Грузии сейчас война, - проговорил Георгий. – Нет работы. Я построю дорогу – моим детям будет что есть и что носить…
- Мы сказали! – холодно отозвались чужаки. Они стояли тесным полукругом, мрачные и равнодушные, т он понял, что их не убедить, потому что они просто рабы – жалкие, послушные, бездумные рабы того, кто их послал. – Передай всем. Больше предупреждать  не станем.
 Вечером, когда Георгий рассказал о встрече товарищам, выяснилось, что незнакомцы уже  приходили дважды. Что было делать? Уезжать? Этого никто не осмелился даже произнести. И не потому, что пришлось бы возвращаться ни с чем, обманув надежды ожидавших их семей. Просто гордость и честь не позволяла им, горцам, отступить перед никчемной, трусливой угрозой. Сообщить в милицию? Но разве они не мужчины, чтобы жаловаться и просить охрану? Придут – сумеем дать отпор, решили все. И работа продолжалась.
Спустя неделю подошли к Солнечной поляне. Природа устроила ее как раз на полпути от Алкуна. Гора, словно устав нависать над дорогой, вдруг выпрямилась во весь свой рост, под ней, как скатерть-самобранка, расстилалась светло-зеленая гладь травы, усеянная июньским  разноцветьем и уставленная разомлевшими на воле деревьями, а вокруг мягкой бахромой перекатов  курчавилась все та же река, ненадолго  присмиревшая перед новыми борениями в пути. Здесь не то чтобы солнце бывало чаще, чем вокруг. Но, видно, простор  после узкого коридора дороги так озарял и окрылял людей, что даже в смутную погоду поляна казалась им светлой и радостной.
Но тот день и вправду был напоен солнцем. Оранжевые лучи с утра пронизывали зыбкую листву берез, потом добела  раскалили голубой зенит, потом мягко склонились за плечи горы, посылая оттуда приветные золотые полосы. Работалось как никогда споро и весело. Вахтанг, самый молодой из них, сидя зха рычагами бульдозера, ошалело орал песни, перекрикивая даже рев мотора. Ушанги, оюычно неулыбчивый и ворчливый, только щурился на него, насмешливо склонив голову. А бригадир Константин Ильич, добыв под вечер дефицитного горючего для завтрашнего штурма ущелья, пообещав выставить к ужину несколько бутылок бережно хранимого «Мукузани».
Время летело, словно играючи, и когда пришел автобус, возвещая конец рабочего дня, многие удивились: не рано ли? Вахтанг, все такой же хмельной от солнца и собственных песен, заявил, что поработает еще. Их набралось восемь – тех, кому жаль было засветло сворачивать этот сказочно щедрый день. Они остались, условившись, что автобус за ними вернется прямо к ужину.
… За рокотом бульдозера никто не услыхал первых выстрелов. Их приняла на себя дорога, вскипев фонтанчиками песка и осколками гравия. Люди, не сразу сообразив, что происходит, только огляделись, но тут же кто-то упал, меченный собственной кровью, и остальные инстинктивно рухнули на землю. Поползли за деревья, за машину, за груду навороченного бульдозером камня, однако, не зная, откуда летит смерть, оставались перед ней бессильны и беззащитны. Исподволь озираясь, они искали и не понимали, откуда исходили эти истребительные струи. Сумей они хотя бы увидеть врагов, было бы понятно, как спрятаться, уйти, быть может, даже перехитрить их и одолеть. Но ни за уступами горы, ни за складками дороги, ни за кустами вдоль берега никого не было. А пули летели  дождем – невидимым, но таким же неистовым и беспощадным, как в ту мокрую ноябрьскую ночь.  Лишь когда, продырявленный навылет, смолк бульдозер, люди услышали, что стреляют сверху. По самой кромке горы, за которую еще недавно, полчаса назад, мирно уплывали на покой  сиреневые облака, теперь рассыпались черные бесформенные комочки, которые искрили ярко-желтыми смертоносными гирляндами. Поляна была открыта перед ними, доверчивая, как ладонь, и людям негде было укрыться от вероломства. Они принимали смерть молча. Один за одним, не успев проститься друг с другом, так и не разглядев своих убийц.
 Семь минут, установила потом экспертиза, продолжался этот огненный ливень. Когда, услыхав пальбу, вернулись те, кто уехал в автобусе, поляна тихо остывала к ночи под мерное ворчанье воды, а посреди нее, будто застигнутые где пришлось неодолимым сном, упокоились вдоль дороги восемь усталых строителей.
 С того дня дорога надолго опустела. Правда, вначале сюда съехалось множество говорливых людей – они осматривали ее, обмеряли, фотографировали. Она вообще оказалась на время в центре непривычного внимания: о ней писали в газетах, дипломатических посланиях, следственных протоколах, ее показывали по телевизору и поминали в семьях погибших. Говорили, что на горе, с которой ее расстреливали, нашли черное кострище, банки из-под импортных консервов и кофе, красивые обертки от печенья,  но – никого. Потом, внизу, на поляне, появилась охрана – армейский  бронетранспортер и взвод солдат с автоматами. А еще спустя время вернулись все, кого  уберегла судьба в тот смертный вечер.
Работая, люди теперь не пели. Они думали. И дорога, словно утрамбованная их тяжелыми мыслями, медленно оседала вдоль крутобедренного склона горы. Люди вспоминали, как в родных местах, по ту сторону хребта, жены уговаривали их остаться. Им и самим не хотелось под пули, но тогда бы вышло, что напрасно погибли друзья и что не будет никакой дороги, где каждый бы мог их помянуть, а просто пыльная брошенная тропа, упершаяся в пустую поляну.
 Люди думали и о себе: о том, что, сколько не ставь постов – это самообман, поскольку солдатики на постах тоже живые и уязвимые, а главное, те, кто в них целится, найдет для своей пули  любую щель. Можно, конечно, и самим взять по автомату, но разве тогда появится дорога? Если руки заняты оружием,  ты уже не сможешь строить. И наоборот: тому. Кто за рычагами бульдозера, есть  ли время и охота стрелять?
 А еще люди думали о жизни. Вот человек оставил наверху черный след пепелища и ушел. А дальше? Что за неодолимая страсть такая – убивать? Зачем, от пещерных времен, все мудрее  и страшнее орудия убийства: дубина, нож, кастет, ружье, пистолет, автомат, пушка, танк, бомба, супер-бомба… Ну, было время – не видели разницы между зверьем и себе подобными, рвали друг у друга  каждый кусок ради пропитания,  потом также делили землю, воду, скот, золото, потом учили  друг друга жить – всяк по-своему. Но сегодня… Неужто так и не поняли, что на одно убийство всегда придется другое и что  смертью ничто  нельзя ни доказать, ни навязать, ни упрочить? Человек может нравиться человеку или нет, может соперничать с ним, спорить, ссориться – но он неприкосновенен! Никто не вправе отнять у человека жизнь, не вправе решать, нужна или не нужна она в общем жизнестремительном потоке на земле. Когда же мы, при всех своих мирских катаклизмах и драмах, нехватках и нервотрепках, обидах и болях, - когда сумеем наконец внушить себе неприложное, непреступаемое табу – «НЕ УБЕЙ»?

… Через два месяца строительство было закончено. Внизу, откуда дорога брала свое начало, и в горах, у родовых башен Таргима, куда она теперь молодо  взлетала поверх широких зеленых далей, поперек нее протянули красные ленты, приготовили колонны украшенных цветами машин – больших и маленьких, поодаль поставили праздничные столы. Дорога, специально политая  по такому случаю, парила на солнце и словно дрожала от  нетерпения в зыбком мареве. Люди, напротив, сдерживали свое возбуждение, хотя ждали этого события не дни и не месяцы – годы. Обновленная дорога была для них не просто средством сообщения. Она знаменовала надежду, избавление от страха и унижений, она представлялась людям живой – отныне и навсегда, пока будут живы они сами: в горах, в домах, в детях своих.
 Георгию, Иосифу, каждому из двадцати их товарищей вручили именные часы. Они принимали молчаливые рукопожатия и шумные поздравления, сдержанно улыбались в ответ. И наступила минута, когда все стихло – люди поминали тех, кто не смог и никогда уже не сможет пройти эту дорогу до конца. Тех, кого настигла когда-то слепая пуля родовой вражды. Кто сбился с пути в горных буранах. Кто сорвался с кручи, так и не достигнув пристанища в своих земных мытарствах. И тех, павших последними, кому седая дорога стала смертной постелью. Люди помянули их молча или тихой  молитвой, а потом враз горы огласились выстрелами. Стреляли мужчины – из пистолетов, автоматов, некоторые – из охотничьих ружей. Стреляли – потому что здесь, в горах, у каждого мужчины всегда есть из чего стрелять. И на дорогу, как мертвые зерна, с шелестом сыпались горячие гильзы.
 Когда  отзвучали торжественные речи, настал черед моторов. А следом, в один и тот же миг внизу и наверху, распались надвое взрезанные ленточки, открывая машинам дорогу. Она приняла их с обоих концов, словно в две ладони, радушно и бережно, и несла, несла до самой середины – туда, где оба рукава сходились на поляне в тугой скрещенный узел.


1994,
Владикавказ – Назрань - Москва