РОНИ

                РОНИ
                (повесть)


  Моему любимому пёсику Брайту с посвящением:
  Люди! Избавьте себя от жизни такой!






                «Не давайте святыни псам и не
                бросайте жемчуга вашего
                перед свиньями, чтобы
                они не попрали его ногами
                своими и, обратившись,
                не растерзали вас.»

                От Матфея Святое Благовествование, (7-6)



                1
         
               Эту историю, происшедшую не так давно, не знает никто. Она осталась скрытой от всех без исключения средств массовой информации; только столичные власти, кажется, были посвящены в позорный смысл разыгравшейся драмы, и то: по долгу службы. Но, когда всё закончилось, они только облегченно вздохнули, оставив лишь слухам возможность помотаться по коридорам и кабинетам, квартирам и дворам, и затихнуть вскоре...

       Как-то незаметно с московских дворов и улиц исчезли бездомные собаки. Конечно, не ахти какое событие - к ним так привыкли, что отсутствие этой параллельной человечьей жизни с ее нечистоплотностью и публичными свадьбами, постоянным лаем в неположенные часы, нарушением всевозможных правил движения и перевозок, не слишком повлияло на городское бытие. Наоборот, сначала даже людям казалось, будто освободились они от давно давящего груза, и от этого стало в городе легче; будто бы и дышать свободнее, и спать спокойнее, и сочувствовать тяготам собачьего бытия, растрачивая свои без того истощенные нервы, теперь не надо. Однако очень скоро впечатление свободы сменилось вполне ощутимым волнением, гнетущим чувством страха, чем-то доселе неведомым и ужасным, нависшим над столицей российской, наползающим на нее с северных окраин.

       Первыми забеспокоились домашние собаки, они стали тревожно вслушиваться в казавшиеся людям обычные звуки города, беспричинно искать места укрытия, напряженно вглядываться вдаль, принюхиваться и рваться с поводков. За ними последовала другая городская живность. Кошки не покидали домов, сидели большей частью смирно по квартирам, подвалам, словно в ожидании чего-то; по ночам в городе теперь часто кричали вороны, стали сновать крысы по асфальту; в городском зоопарке у всех без исключения животных наметились отклонения в поведении. Ветеринарные клиники задыхались от наплыва четвероногих пациентов, которых люди несли в надежде на избавление своих любимцев от внезапных болезней, однако лекарства им не помогали.

       Постепенно всеобщая тревога охватила и людей, и никакие выступления экстрасенсов, психиатров, и других компетентных и некомпетентных специалистов по телевидению, радио, в прессе с обнадеживающими прогнозами, не могли сгладить чувства опасности, давящего население.




       ...Еще год, или два назад в одном из стандартных блочных домов, недалеко от Кольцевой автотрассы, прямо возле большого лесного массива, именуемого «Лосиный остров», жил Леонид Петрович Маковский, пенсионер и инвалид, бывший руководящий работник оборонного ведомства. Жизнь Леонида Петровича сложилась несчастливо, что, впрочем, не было заметно. Она была как радующее глаз, но изъеденное червями яблоко.

       Всё, что касалось Маковского, было подтверждено документально.

       Прописан он был в собственной квартире, однако на своей площади не проживал.

       Он не жил с женой, но числился женатым, о чём имелась соответствующая отметка в паспорте.

       Он также имел сына (и это значилось в документах), который не считал его отцом.

       Он имел живущего в Москве брата, но не виделся с ним лет двадцать.

       Он имел немногочисленных друзей, которых даже не мог пригласить к себе в гости; и в банке - десять тысяч рублей, превратившихся в один прекрасный день в бумажки. И, только то, что он - парализованный инвалид первой группы, вполне соответствовало записи в справочке, которую ему выдали во врачебной комиссии.

       Пожалуй, ещё одно соответствовало действительности: у него был только один настоящий друг: ротвейлер по имени Рони, но это уж не было удостоверено ни справками, ни штампами в паспорте.

       Рони так и жил у Маковского с самого рождения, отдавая ему все силы и страсть своего собачьего существа. Конечно, он не знал, каким образом свела его судьба с хозяином. Он и представить себе не мог, что комната в квартире, где они с хозяином жили - как, впрочем, и вся трехкомнатная жилплощадь - была записана за хозяйкой, той самой ворчливой женщиной, которая каждый раз, когда он появлялся на кухне, встречала его неприветливыми словами. Он и предположить не мог, что хозяйка когда-то очень любила Маковского, и между ней и хозяином была взаимная близость, называемая супружеской, хотя никакими документами их отношения оформлены не были. Рони не знал также, что Маковский дал хозяйке деньги на покупку этой самой квартиры, и, уйдя из собственной семьи, поселился вместе со своей новой подругой и ее дочерью, не прописавшись.

       Для Рони это была своя стая, и, не взирая ни на какие обстоятельства, ни на немощность хозяина, ни на вечное недовольство и грубость хозяйки, ни на капризы ее дочери, он был призван их защищать. Главой этой стаи, несмотря на физическую слабость, был, конечно же, Маковский. Рони даже и в голову не приходило, что этот калека был некогда здоров и имеет какую-то там официальную семью, с которой он когда-то проживал, жену и сына, которых он годами не видел, и что постоянные ссоры и скандалы в стае, происходят именно из-за этого.

       Рони не знал, что жизнь Леонида Петровича сложилась не так удачно, как он сам того бы хотел. Виной тому был исключительно отвратительный характер этого человека: он был самоуверен, не признавал собственных ошибок, любил лишь себя, и не прощал нанесённых ему обид. Младший ребенок в семье, он был непомерно балован в детстве родителями, и очень любим старшей сестрой и братом. От этого чуть ли ни с младенчества у него сформировался комплекс избранности, непогрешимости. Он и учился-то в школе на отлично больше из-за того, чтобы учителя не смели делать ему, такому хорошему и всеми любимому, какие бы то ни было наставления. Окончив школу с золотой медалью, затем - престижный технический вуз с красным дипломом, он, таким образом, стал молодым - «перспективным», как тогда говорили - специалистом.

       Как раз накануне распределения выпускников института на работу, в семье произошло несчастье: посадили отца. Угодил в тюрьму он то ли за растрату, то ли по чьему-то оговору - юному специалисту и ленинскому стипендиату это было неинтересно. Для него сам факт этот был ужасен, и - как ему казалось - мог повлиять на хорошее распределение. Не мог же он, в самом деле, написать в анкете, или даже обмолвиться членам госкомиссии о том, что его близкий родственник осужден! В этом случае становилось проблематичным устроиться на работу в секретное министерство. К счастью мать, поддавшись настойчивым мольбам своего чада, пошла навстречу и устроила с отцом фиктивный развод. Распределение прошло успешно, он по всем показателям опередил сокурсников, и ему досталось одно на весь курс место в престижном ведомстве!

       Будучи еще студентом, Маковский женился. Его жена, Марта, училась в том же институте, но на другом факультете. Среди девушек факультета она слыла красавицей и большой умницей, и многие друзья-приятели Леонида мечтали завоевать ее симпатии, но она отдала предпочтение только ему, наиболее красивому и умному из всех. Маковский необыкновенно гордился и этой победой, на личном «фронте». Пока что ему в жизни всё удавалось, и от этого он был счастлив.

       Рони не знал, что его хозяин мог быть счастлив не от того, что любил свою жену, а от того, что ему в жизни всё удавалось...

       Однако в обстановке душевного комфорта и семейного счастья Маковскому пришлось пребывать недолго. Жизнь с тёщей пришлась ему не по вкусу. Лидия Захаровна была человеком жёстким и властным. Муж ее, генерал, погиб вскоре после войны, и она, работая директором школы, отдавала всю себя не только воспитанию учеников, но и двух собственных дочерей - Марты и Майи, а также вверенного ей учительского коллектива, своей многочисленной родни, и вообще всех тех, с кем бы она в жизни ни соприкасалась. В жернова Лидии Захаровны попал и Леонид. Теща считала его абсолютно неприспособленным к жизни, сопливым мальчишкой, не умеющим «и гвоздя забить в доме», и создавала ему и Марте совершенно невыносимые условия своими постоянными поучениями. А когда родился сын, Сашка, притязания Лидии Захаровны на его воспитание были настолько очевидными, что молодые Маковские съехали из генеральской отдельной квартиры в комнату в коммунальной - к родителям Леонида.

       Мать, чтобы уберечь семейное счастье сына, стала часто уезжать к подруге в Новгород. К тому времени старший брат и сестра тоже завели свои семьи и выписались с жилплощади. Отец сидел в тюрьме, и Марта об этом не знала. Если бы она узнала об этом, то семейная тайна Маковских стала бы известна Лидии Захаровне, а последствия этого Леониду представлялись непредсказуемыми.

       Между тем, Марта вслух восхищалась своим мужем, лелеяла его и любила. Сын рос смышлёным мальчиком, был весь в отца. Служебная карьера Леонида Петровича в секретном министерстве, в целом, была благополучной, он умел угодить начальству, не высовывался и старался казаться скромным, безотказно выезжал в командировки. Вёл активную общественную работу в комитете комсомола. Впоследствии он так и проработал в этом министерстве всю свою жизнь, дослужившись до начальника управления, места работы не менял.

       В общем, казалось, что всё в жизни Леонида Петровича складывается вполне нормально. Однако, если бы Рони был уже тогда, и был Маковскому другом, то почувствовал бы неладное. Своей собачьей интуицией, пользуясь положением бессловесного существа, он бы обнаружил, что любовь Марты к хозяину имеет какой-то фальшивый оттенок, что уже на четвертый год их супружества она стала тайно встречаться с молодым человеком по имени Павел. Она не хотела подавать на развод только потому что Леонид должен был получить от своего ведомства отдельную квартиру, и рассчитывала, что сделает это после того, как они обустроятся на новом месте. Когда же, наконец, это свершилось, то она начала придумывать способы как избавиться от своего мужа.

       Маковский часто бывал в отьезде, воспитанием сына почти не занимался. Он сильно переживал охлаждение жены к своей персоне, но вместо того, чтобы попытаться выяснить причины этого, больше бывать с семьей, предпочитал делать вид, что ничего не происходит, продолжал оберегать свое фальшивое благополучие, которое в конце концов осталось лишь прописанным на бумаге.

       Если бы Рони был тогда, он, конечно же, почуял бы в стакане молока, который Марта подала Леониду однажды утром, какую-то отраву, и ни в коем случае не допустил, чтобы хозяин выпил этот стакан и попал в больницу с тяжелым отравлением. Маковского едва откачали. Доктор объяснил ему откровенно, что это была попытка отравления сильным ядом, действующим не мгновенно, а по прошествии какого-то периода времени, и что он спасся только чудом.

       Уйдя из семьи, Маковский не подал на развод. Он боялся, что его могут исключить из коммунистической партии, и тогда на его служебной карьере будет поставлен крест. Он не хотел конфликтовать с Мартой и ее окружением, способным наброситься на него и сожрать, свести на нет все его усилия по достижению достойного положения в тогдашнем советском обществе. Он просто уехал в длительную командировку, оставив жену и малолетнего сына в новой квартире, совершенно не предполагая, что появится в ней лишь на исходе лет немощным калекой.

       Он представлял свою дальнейшую жизнь совсем по-другому. Он старался быть выше обстоятельств, обходя правила, установленные той стаей, которая имела честь именоваться обществом.

       Годы, проведенные на далёком северном объекте, куда он был утвержден начальником, стали, пожалуй, самыми для него счастливыми. Здесь, вдали от столичного министерства, он чувствовал себя полностью хозяином положения, руководя огромным коллективом, и лишь изредка выезжал в Москву по наиболее важным поводам, и в эти приезды дома он не бывал, сыном не интересовался. Для него всё, что было связано с собственной семьей, составляло теперь пройденный и далеко не лучший этап в жизни, омраченный неприятными воспоминаниями. Марта несколько раз обращалась к нему с просьбами подать на развод, но он оставлял их без внимания.

       Там, на берегу далёкой северной реки у Маковского появилась подруга, Людмила. На языке той стаи, в которой впоследствии проживал Рони - сожительница. Если б наш ротвейлер обрёл вдруг интеллект, то ощетинился бы на обилие несоответствий, условностей и формальностей, коими наградило себя людское сообщество, особенно в интимной сфере. Считалось, будто лечь в постель, кроме как с женой, ни в коем случае нельзя, будто это противоречит нормам общественной морали; и будто бы отметка в паспорте, сделанная в отделе записи актов гражданского состояния, служит надёжной гарантией семейного благополучия. Считалось, что член коммунистической партии, если на него поступила жалоба от жены, может быть подвергнут взысканию и лишиться руководящей должности как человек с несоответствующими моральному кодексу взглядами на жизнь.

       Между тем, на объекте, где руководителем был Маковский, жизнь протекала в совершенно противоположной от декларированной на бумаге действительности: наоборот, разврат и пьянство там стали нормой поведения. Здесь, на территории воинской части, где в служебной гостинице ни один вечер не обходился без умопомрачительных попоек и пьяных дебошей военных и гражданских, и почти в каждом гостиничном номере круглосуточно происходили бесстыдные оргии, любовь Маковского к горничной Людмиле, казалось, не могла быть ни чистой, ни красивой. И, всё же, она была таковой. Эта любовь застлала всю его прошлую жизнь, стала причиной далеко несвойственных его характеру жертвенности, душевной доброты, тепла и внимания к окружающим его людям.

       На объекте, в коллективе, так и считали их с Людмилой и ее маленькой дочкой Мариной счастливой семьей. Поэтому для всех это было новостью, когда из Москвы приехал партийный функционер разбираться с моральным обликом Маковского, подробно описанном в жалобе супруги Марты. Функционера удалось убедить в обратном: да, живет начальник в трехкомнатном «люксе», но вместе с ним никто не проживает; да, приходит к нему горничная убираться и готовить еду, но она не живет с ним, а на соседней жилплощади вместе с дочерью; да, оказывает начальник объекта знаки внимания Сорокиной, но зовут ее не Лидой, а Людой, и т.п., и т.п.... Партком не поверил изложенным в письме фактам, и счел их домыслами. Для Маковского оставалось не совсем ясным только, кто из сослуживцев мог порассказать Марте о пребывании мужа на службе, и с какой целью, но он простил неизвестного недоброжелателя, к тому же выяснение этого обстоятельства посчитал для себя опасным.

       Между тем, как человек умный, Леонид Петрович догадывался, что всё это - дело рук недавно уехавшего в Москву на повышение секретаря парткома объекта, который рассчитывал использовать должность на одном из ведущих предприятий министерства в качестве трамплина для занятия места Маковского.

       Если б кто-то полез в вожаки, Рони сразу бы загрыз того из чувства справедливости.

       Правила в людской стае были другими. Чтобы не будоражить коллективное мнение, Леонид Петрович решил перебраться в Москву, тем более, что на протяжении пятнадцати лет работы на объекте ему неоднократно предлагали это сделать, но он отказывался, боясь расстаться со своей новой семьей, потерять Людмилу и Марину, ставшую ему родной дочерью, да и всю, уже привычно сложившуюся, счастливую жизнь. Пользуясь доверием министра, он выхлопотал для Сорокиных лимит на прописку в столице в строящемся кооперативном доме, мотивировал это проблемами со здоровьем у Марины. Он отдал Людмиле собственных пятнадцать тысяч на покупку квартиры. Когда Сорокины перебрались на новое место жительства в Москву, он и сам вскоре вернулся в родной город, где ему предложили место в министерстве - с перспективой.




                2

               Жизнь шла своим чередом. Леонид Петрович исправно служил в министерстве, занимая ответственный пост. Людмила Ивановна устроилась в соседний детский сад поварихой. Марина училась в школе. Казалось, и ротвейлер Рони ещё не появлялся на этот свет...

       Года через два после того, как они поселились в Москве, к Леониду Петровичу явилась Марта. Она подошла к нему на улице, как только он вышел за ворота своего министерства, направляясь к служебному автомобилю, и потребовала оформить развод. Маковский даже опешил. В его душе, успокоенной семейным благополучием, ничто не шевельнулось: ни ностальгических воспоминаний, ни вины перед близкими, ни волны давно забытой любви к прошлой семье, оставленной внезапно и навсегда; ни ненависти к Марте, ни даже страха быть вновь отравленным. Единственное, что испытал он в тот момент - было чувство досады и неудобства перед водителем, глядевшим на них сквозь стёкла служебной «Волги», и жестом он попросил водителя подождать.

       Они пошли вдоль улицы по направлению к бульвару. Со стороны казалось, будто идёт молодая пара и мирно беседует. Никому и в голову бы не пришло, как они люто ненавидят друг друга - жена, пытавшаяся отравить мужа, и муж, оставивший свою семью. Леонид желал только, чтобы Марта больше его не трогала, не вторгалась в налаженную за двадцать лет жизнь, не мешала его карьере, ибо он метил в начальники управления, от которого - казалось - рукой подать было до замминистра. Соответствующие бумаги на назначение его руководителем департамента были уже поданы, и развод с женой мог только помешать положительному решению этого вопроса в коллегии министерства! Марта вовсе не хотела развода, так же как не хотела разменивать трехкомнатную квартиру, а свой демарш предприняла исключительно для того, чтобы разведать планы своего супруга. На самом деле она не оставляла помыслов сгноить его при каком-нибудь удобном случае.

       Так они и побеседовали на нежелательную для обоих тему , и решили ничего не предпринимать, чтобы сохранить приличествующее в обществе положение.

       Когда бы Рони знал, какую роль в жизни человека играет бумага, и на какие жертвы люди идут ради этой самой бумаги, он сошел бы с ума. Он загрыз бы весь аппарат, и всю коллегию министерства, работников и загса и суда, обязанных по долгу службы заводить дела на личную жизнь себе подобных! Никогда бы он, сильный и гордый ротвейлер, не позволил себе стать зависимым от каких-то чернильных закорючек, палочек и кружочков, которыми люди покрывают листки бумаги!

       По прошествии времени отношение Людмилы Ивановны к Леониду Петровичу изменилось. Оказавшись в столице, эта простая и грубая от природы женщина, кравшая зачем-то у подопечных детей детского сада понемногу продуктов, посчитала своё положение незаконной жены несоответствующим собственному достоинству, и стала требовать от Маковского официально зарегистрировать их отношения. Леонид Петрович противился, объясняя это скверным характером Марты, длительностью и ненужностью бракоразводного процесса. Благодаря своему мужскому обаянию, ему многие годы удавалось гасить приступы беспочвенной ревности Людмилы Ивановны буквально ко всему: к Марте, к сыну, к его «бесконечной» работе, где он подолгу задерживался, из-за которой он практически никогда не брал отпуска.

       Больше всего он был привязан к Марине, он ее баловал, покупал дорогие игрушки, сладости, наряды, всегда занимался с ней в свободное время, помогал делать уроки, водил в зоопарк, цирк, театр. Эта привязанность была своего рода компенсацией за нереализованную, оборванную любовь к сыну. Марина души в нём не чаяла, и, когда выросла, окончила институт иностранных языков и стала преподавателем, и затем, выйдя замуж, навсегда сохранила к нему нежные чувства.

       Несмотря ни на что любовь Людмилы к Леониду угасала. Постепенно ее некогда глубокое чувство перешло просто в жалость к этому нескладному человеку, ревность сменилась раздражением, а нежность - заботливостью. В конце концов, это сожительство переросло для Людмилы Ивановны в ежедневную, мало приятную обязанность.

       Шли годы. Леонид Петрович так и вышел на пенсию, оставшись вдвоём с когда-то любимой женщиной в трехкомнатной, обставленной, оборудованной по последнему слову техники, квартире на краю города, имея - казалось бы - всё, что нужно для безмятежного отдыха: садовый участок в десять соток, гараж, машину, персональное денежное довольствие, и прочие атрибуты заслуженного и вполне обеспеченного человека,- всё, кроме любви к нему близких.

       Было это как раз в канун краха советской системы.

       Для Рони, взиравшего ли с надеждой в промозглых сумерках на бесконечный сонм московских окон, или окопавшегося в сугробе в какой-нибудь подворотне; сновавшего ли среди пассажиров в метро, укрывавшегося от дождя и снега на помойке в листах картона, или охранявшего по доброй воле железнодорожную платформу - чтобы заметили и накормили,- да, мало ли! Для Рони, в глазах которого не было бы и намёка даже на скрытый упрёк людям за всю эту несчастную и обглоданную жизнь, смысл происшедших общественных перемен был бы непонятен.

       Но, он еще не являлся в этот мир.

       Всё рухнуло, и всё фальшивое, что зрело в недрах советской системы, приобрело ещё более уродливые формы, чудовищные очертания. Место партийного функционера в системе власти заняли алчущие ведомственные бюрократы, стремившиеся заработать везде, где только можно; реформа выплеснула на улицы тысячи никому не нужных работников министерств, научно-исследовательских институтов, выпускников вузов, демобилизованных солдат и отставных офицеров. В поисках средств к существованию люди кинулись вкладывать деньги: создавать фирмы, организовывать банки и финансовые «пирамиды», налаживать связи за рубежом и открывать торговлю. Другие - использовать свои способности в бандитской среде. Третьи - отдавать своё тело на продажу. Четвертые - создавать благотворительные фонды, чтобы прокормить самих себя, но не толпы голодных, обездоленных и униженных. Кругом царил обман, и отсутствовала взаимная помощь.

       В этом кошмаре сравнительно молодой еще Маковский поначалу держался. Как и многие пенсионеры он большую часть времени проводил на садовом участке, приобретенном и обустроенном Людмилой на его средства, где ничего своими руками не делал, а отдавался воспоминаниям, чтению газет, просмотру телевизионных программ и обличению властей в разговорах с соседями. Единственным доставлявшим ему удовольствие занятием на даче был его приобретенный лет десять назад автомобиль «Жигули», который он постоянно совершенствовал, перебирал, доводил до кондиции, реализуя тем самым изобретательские способности. Людмила ворчала, в глубине души она давно уже с трудом терпела своего сожителя, при этом старалась скрывать свои подлинные чувства, меньше общаться с ним, и внешне это проявлялось в ее повышенной раздражительности и нервозности в те нечастые минуты, когда она вынуждена была обсуждать с Маковским какие-либо вопросы. В сущности , считала она, он всё для нее сделал и уже был не нуж!
 ен.

       Годы ничему не научили Леонида Петровича. Он по- прежнему был излишне самолюбив и имел большое самомнение. Он никому ничего не простил, в особенности своей жене, Марте. Он никому не был ни за что благодарен, считая, что, наоборот, все должны быть благодарны только ему, в особенности Людмила и Марина. Тем не менее, он всё еще питал иллюзии, что любим многими из своего окружения последних лет, в том числе и теми, с кем он десятилетиями не виделся - с сыном, семьей брата; с теми, кого он продолжал считать друзьями, и кто так и не понял этого, так как он не имел обыкновения отвечать взаимностью на дружеские поступки.

       В один жаркий летний день жизнь Маковского изменилась. Она стала той жизнью, какую познал Рони, и не ведал о какой-либо другой, потому что просто считал, что всё так и должно было быть: хозяин - добрый калека, хозяйка - строгая кормилица, а все остальные - члены общей стаи, в которой всё путём, всё в порядке вещей.

       Вообще-то, в субботу с утра Леонид Петрович даже и не помышлял ехать в Москву. За завтраком он смотрел по телевизору комедию «Берегись автомобиля!», намереваясь также вечером пригласить соседа понаблюдать и футбольный матч. Однако, что-то случилось с электропроводкой, и как раз на словах «...ты вообще на свете живешь по доверенности: машина на имя жены, дача на моё имя... Ничего у тебя нет! Ты - голодранец!» экран погас.

       Ближе к обеду стало ясно, что вечерять придется без телевизора и при свете керосиновой лампы. Поэтому Леонид Петрович засобирался в Москву, завел свою «восьмерку», заправил бензобак, перелив в него две оставленные про запас в чулане канистры, и выехал около четырех часов по полудни, даже и не предполагая, что здоровым и полным сил человеком ему оставалось быть всего лишь полчаса с небольшим.

       Ничто не предвещало беды. Освещенный солнцем путь был свободен, и Маковский давил на газ, развивая под сотню. Только вдали казалось неспокойно. Там, где дорога поднималась в гору, за поселком Обухово, там, над массой рассекаемого лентой раскаленного шоссе леса, нависала огромная сизая туча. Легкая дымка, размытость дальнего плана, несшиеся над землей клочья облаков, грозовые раскаты и отблески вдали свидетельствовали о том, что километрах в трех свирепствует сильнейшая буря.

       Однако, вопреки осторожности, Леонид Петрович даже не снизил скорость, он так и влетел в этот поток дождя и града, где совершенно потерял возможность управлять машиной. Автомобиль понесло по скользкому асфальту на встречную полосу движения, где от столкновения с грузовиком его швырнуло в сторону, в кювет. Маковский вылетел сквозь лобовое стекло и от удара о какой-то пень, или корягу, или камень весь поломался и получил черепно-мозговую травму.

       Всё это он узнал уже позже, в больнице от следователя, приходившего для выяснения обстоятельств дорожно-транспортного происшествия. Состояние Леонида Петровича было плачевным: от травмы головы у него развился отек мозга, и отнялась левая сторона. Две недели он пролежал в коме. Только на восемнадцатый день к нему вернулась память, и он смог давать показания. Поразительно, что даже в этой ситуации, в которой его собственная неосторожность сыграла такую зловещую роль, он считал виновником аварии водителя встречного грузовика, хотя объективные данные этого не подтверждали.

       Людмила Ивановна в больницу долго не показывалась. Она хватилась своего сожителя, явившись на дачу лишь через неделю. Затем кинулась разыскивать, однако, когда увидела его в далёком загородном стационаре с такими ужасными травмами, перспектива остаться один на один с этим пожизненным инвалидом представилась ей более кошмарной, чем увечья Леонида Петровича. Поплакала, порыдала, но - делать нечего - стала навещать, выхаживать; во многом благодаря ее усилиям Маковский стал постепенно поправляться, к осени стал даже передвигаться с палочкой, и его выписали домой.

       Как раз в это время и появился Рони. Совсем еще маленький, несмышлёный, тыкающийся мордочкой во всё ласковое и тёплое, он сложился в комок в ногах накрытого пледом Леонида Петровича и немедленно заснул. Маковский проникся к нему подлинной нежностью, и, поскольку Людмила Ивановна молчаливо не одобряла живность в квартире, превозмогая боль, взялся сам ухаживать за Рони, выгуливать два раза в день, покупать для него продукты в ближайшем магазине и возить на прививки.

       Постепенно Маковский проникся уверенностью, что вовсе не врачи вытащили его с того света, и совсем не Людмила Ивановна выходила его, а Рони, потому что только он, этот пёс, может быть впервые за всю жизнь Леонида Петровича, заставил его принизить значение собственного «я», приглушить в себе эгоистические устремления, и направить слабеющие жизненные силы другому живому существу, пусть это был не человек, а собака. Удивительно: от этого Леонид Петрович сам не только не убавил, но и прибавил собственного здоровья, стал чувствовать себя значительно лучше, хотя и передвигался с трудом.



                3

               Как-то раз хозяйка была особенно сердита. Рони даже не понял, чем уж он так провинился и за что получил оплеуху: ведь сидел тише воды, ниже травы на своем коврике, в углу комнаты, охранял утренний сон хозяина, и только пошел на кухню, чтоб посмотреть, всё ли там в порядке; и есть-то не просил, даже не хотелось.
      
       - У-у-у морда,- огрызнулась она, - Че те тут надо? Проваливай!

       Рони подошел, желая примириться, ткнулся к ней в халат, и тут получил по лбу такую затрещину, что вмиг всё добродушное настроение его пропало. Он зарычал и стал что есть духу злобно лаять на Людмилу, да так угрожающе, что она завизжала, плюхнулась грузным своим телом на стул , боясь двинуться с места.

       На шум приковылял хозяин.

       - Что случилось? Рони, марш на место!- схватил его здоровой рукой за холку и выволок в коридор, закрыл дверь в кухню.

       Рони не унимался, ведь хозяйка могла таким же образом обидеть и Маковского, рвался в дверь, скрежеща когтями по стеклу.

       - Рони! Фу! Прекрати сейчас же. Дай нам поговорить!

       Рони улегся под дверью и только рычал, вслушиваясь в разговор хозяев.

       - Послушай, что он тебе сделал? Оставь его в покое, наконец!- говорил Маковский.

       - Это ты оставь меня в покое! Развел зверинец, тоже... и жрёт как слон, денег не напасешься...,- отвечала хозяйка.

       - Ну, да мы же с тобой едим, и ему нужно...

       - Сравнил жопу с пальцем. Слушай, уматывайте вы оба отсюда. Надоели.

       - Кстати, хотел попросить у тебя в долг тысяч пятьдесят до завтра. Надо купить ему поесть.

       - Что?! Ты что, охренел совсем? И где только наглости набрался. У меня всего сто пятьдесят до пенсии...

       - Послушай, Люда, я сниму завтра с книжки, тебе отдам. Неужели за всё то хорошее, что я сделал, я не могу попросить у тебя... в конце концов, я же не на водку прошу...

       - Я сказала: уматывайте. Ни копейки не дам. Не проси. Иди, проси у своей Марты, может она даст...

       - Ты думаешь, что говоришь-то?

       - Это ты о себе подумай. На себя посмотри: дожил до седых волос, еле ходишь, а ни кола, ни двора. Жизнь-то свою профукал, вот и расхлёбывай теперь сам!

       - Для тебя всё старался.

       - Это ты-то для меня старался!? Сколько раз говорила тебе: подавай на развод с Мартой, чтобы всё как у людей, всё как положено, а ты...

       Маковский поднялся со стула, двинулся вон.

       - С тобой не о чем разговаривать. Пойдем, Рони, сами себе найдем пропитание,- он только приоткрыл дверь из кухни, а радостный Рони уж помчался за ботинками для хозяина.

       Они вышли на улицу и бесцельно побрели по пустынному весеннему двору. Хозяин был особенно расстроен, и Рони хотел поднять ему настроение хотя бы своим смирным поведением, что было нечасто.

       Маковскому впервые указали на дверь. Впервые за последние годы совместной жизни Людмила, хотя и в сердцах, сказала ему то, что давно хотела сказать. Ему было горько, не по характеру сознавать, что это была правда. Какой же чёрной неблагодарностью - думалось ему - может заплатить человек за тридцать с лишним лет вобщем-то безоблачной жизни, учитывая из какой дыры вывез он Людмилу и Марину, выхлопотал им прописку, квартиру, устроил, вырастил, обеспечил!

       - Куда мы с тобой идём, Рони? - спросил он, подозревая, что ротвейлер тащит его к мусорным контейнерам,- А! Ты хочешь посмотреть, можно ли чем-нибудь поживиться? Ну, пойдем, посмотрим.

       Согретые апрельским солнышком, железные ящики источали зловоние, однако Рони точно чувствовал, что поживиться чем-нибудь можно. Ему было без разницы, сервированный ли это стол с деликатесами, или помойка с объедками, - главное там было что-то вкусное, даже более вкусное, чем обычно хозяин приносит из магазина, и он что есть силы рванул к бакам. Маковский последовал за ним.

       Пока Рони рылся в пакетах, Леонид Петрович стоял, опершись на свою тросточку, и думал: может быть, действительно подать в суд, только не на развод, а на принудительное вселение на жилплощадь, где он прописан вместе с Мартой и сыном? Марта, конечно, не пустит его жить добровольно. Однако, в самом деле: что он не заслужил спокойной старости? Что, ему негде жить, коли он прописан в собственной квартире, которую он получил как очередник министерства почти сорок лет назад? Ещё он думал о том, что стоит посоветоваться об этом с братом, которого он уж лет десять не видел, и надо бы ему позвонить. Кроме того, следовало бы поговорить со знакомым юристом Краснопевцевым, с которым он когда-то вместе работал. Как человек, черпающий много информации из газет, Маковский предполагал, что это судебное дело должно было стать для него выигрышным, так как читал где-то, что по новому законодательству теперь нельзя было отчуждать жилплощадь, и как ни хотела бы Марта, сама она не могла !
 этого сделать.

       Тем временем Рони выскочил из мусорного бака, держа в зубах вскрытую упаковку с котлетами. Часть котлет он уже умял, а другую решил отдать хозяину.

       Сзади послышался чей-то голос:

       - Хорошо устроился, дедуля!

       Рони положил к ногам Маковского упаковку и бескомпромиссно зарычал на незнакомца.

       - Сам ходит себе с палочкой, а пёс приносит ему пожрать! - восхитился парень лет тридцати в спортивном костюме, пришедший вынести мусор,- Что, отец, заела жизнь-то?

       На лице парня застыла редко встречаемая в наше время приветливая улыбка.

       Рони угрожающе рычал, уткнувшись мордой в пачку с котлетами.

       - Фу, Рони! Зачем ты откопал эту гадость!- безнадежно воскликнул Маковский, чувствуя, что ему сложно теперь придумать для парня иную версию посещения мусорной точки.

       - Держи, дедуль, купи себе что-нибудь поесть, и собачке тоже,- парень сунул Леониду Петровичу в нагрудный карман десятку и тут же исчез.

       Маковский опешил. Когда он вместо обращения по имени отчеству услышал «дедуля», в нем вдруг взыграло чувство оскорбленной гордости; и тут же он представил себя со стороны: сухой, дрожащий как тростинка, мешковато одетый в потрепанную курточку паралитик со старомодной кепкой на голове,- еще ласково сказано! Надо же! - досадовал он про себя, ковыляя прочь от помойки - Ещё два года назад он был ведущим специалистом в отрасли, его возили на машине, обслуживали в поликлинике, кормили в специальной столовой; а теперь вот - бомж, неустроенный больной человек!

       Тем временем Рони взялся припрятывать пачку тухлых котлет в ближайшей куче земли.

       - Пойдём, Рони! Я куплю тебе на эту десятку что-нибудь поесть. Брось ты свои котлеты, в самом деле!

       Они добрались до магазина, где он купил для Рони пакет говяжьих костей с остатками мяса и пачку овсяных хлопьев, а на оставшуюся мелочь - батон хлеба, для себя.

       - Давай, Рони, поедем к Марте, ко мне на квартиру, будем там жить,- говорил Маковский на пути от магазина, - Нам ведь с тобой много не нужно, правда? На мою пенсию как-нибудь проживем... Это, ведь, лучше, чем жить с этой стервой, правда? Завтра же и поедем..., - и в его голосе ротвейлер чувствовал безмерную горечь.



       Назавтра они действительно поехали через всю Москву. Для Рони это было впервые. Он был сражён пространством огромного города, обилием запахов, людей, машин, бесконечной сменой множества видов, наблюдаемых им из окна джипа, на котором их вёз Краснопевцев, мосластый седовласый человек в светлой курточке.

       Тем временем, юрист вёл неторопливую беседу с хозяином.

       - Да... расстроил ты меня, Леонид Петрович,- говорил Краснопевцев,- Вот уж не думал, что у тебя какие-то семейные проблемы! Честное слово, не думал! Но, не отчаивайся: дело у тебя выигрышное, по решению суда тебя, конечно вселят, но...

       - Что «но»?

       - Попытайся договориться со своей женой, может, она тебя и так пустит на жительство, без суда.

       - Навряд ли, ты просто ее не знаешь...

       - Надо было тебе, Леня, сразу на развод подавать, а так... это не жизнь. Если тебя принудительно вселят по суду, подумай сам: как ты будешь с ней жить?

       - Так и буду, моя квартира все-таки. Я в ней прописан.

       - Ну, это юридически, а фактически-то? Тебе же... извини меня... уход нужен, что она за тобой ухаживать, что ли, будет?

       - За мной, Виктор Павлович, и сейчас никто не ухаживает. Вот, разве что Рони помогает...

       - Ещё и собака... Эх, господи! Ну, смотри, как знаешь! Я тебе, конечно, помогу в части консультаций, как правильно иск написать, ну, и прочее... Вот, мы уже почти на месте. Как дальше ехать?

       - На следующем перекрестке направо...

       - Может быть помочь устроить тебя в дом инвалидов и престарелых? У меня хорошее знакомство есть. Замечательный дом одноместные номера со всеми удобствами...

       - Поехали, поехали, нам надо вон туда, во двор...

       Рони не знал, какие чувства может испытывать его хозяин, с трудом поднимающийся по ступенькам дома, который он покинул тридцать лет назад совершенно здоровым человеком. Для Рони это был чужой подъезд чужого дома, куда по своим делам ковылял Маковский.

       Дверь им открыла неизвестная ротвейлеру дородная женщина в строгом синем платье, взгляд её лучезарных глаз казался ему фальшивым и ассоциировался с неприятным запахом какой-то отравы. Рони даже показалось, что некогда он видел эти глаза, которые произвели на него тягостное впечатление. Поэтому он сразу зарычал, но отпрянул от двери и, пока Маковский разговаривал с женщиной, пристроился в углу лестничной площадки.

       - Ты?! - воскликнула Марта, вглядываясь в Леонида Петровича, и с трудом узнавая в нём своего мужа.

       - Я. Не ждала, небось?

       - А, как ты думаешь? Двадцать восемь лет прошло. Можно ли столько времени ждать?

       - Другие ждут... Впрочем, на тебя это не похоже, чтобы ты ждала... Пусти в квартиру-то...

       - Здесь поговорим.

       - Хорошо, давай здесь. Я всё равно вселюсь, это моя жилплощадь.

       - Что-о! Ты ещё претендуешь на эту квартиру? - повысила голос Марта, - Есть у тебя совесть, а? Иди к своей... и живи там.

       - Поговорим не о моей совести, а о том, что, если ты меня не пустишь жить в мою квартиру, я подам в суд, и меня вселят принудительно.

       - Ты мне будешь еще угрожать! Попробуй только! Я соседей, всю школу сюда позову! Они-то подтвердят, сколько лет ты здесь не проживал!

       Женщина была так эмоциональна и напориста, что Рони выскочил из своего угла и, защищая хозяина, принялся злобно, с остервенением на нее лаять. Она закричала, однако на шум не сбежались соседи, не обернулись прохожие на улице, Краснопевцев за стёклами своего джипа ничего не услышал. Из глубины квартиры появился только мальчик лет пяти, и, прячась, выглядывал из-за шкафа, стоящего тут же, подле двери.

       - Уйди, Юра. Тебе это не интересно,- сказала ему женщина.

       - Кто этот мальчик? - удивленно спросил хозяин, стараясь сдержать ротвейлера за ошейник,- Рони, уймись ты...

       - Это мой внук, Юра,- ответила женщина, вызывающе глядя на Маковского,- Ты так давно не был дома, что не знаешь его, а ведь этому мальчику ты мог бы быть дедом...

        Рони неистовствовал: он точно знал, что чужая женщина, к которой они пришли, давно замышляет недоброе против хозяина, и был неприятно поражен тем обстоятельством, что Маковский обратился именно к ней и к этому неизвестно откуда взявшемуся мальчику, будто нельзя было также спокойно ехать вместе с Краснопевцевым, и продолжать размеренно разговаривать, или вообще остаться дома, где хозяйка хотя и злая, но - своя.

       - Ладно, пойдем, Рони,- пробормотал Маковский, словно решившись на что-то,- Нечего нам тут делать...

       - Иди, иди отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было! Ещё и кобеля какого-то с собой привёл! Козел паршивый!- слышалось во след.

       Рони долго не мог угомониться, всё время порывался вернуться, и готов был задушить женщину и сочувствующего ей ни в чем неповинного мальчика, которые так нагло обошлись с ними. Маковский едва удерживал его, ковыляя вниз по лестнице к джипу, и успокоил лишь, когда машина отъехала за два квартала.




                4

               В отличие от пса, Маковский не испытывал ответной злобы к Марте, так как слишком был уверен в своей правоте. Обиженный до глубины души на нее за хамское отношение, он поклялся во что бы то ни стало через суд доказать права на жилплощадь - единственное теперь своё имущество, и это стало его целью на ближайшие годы. Он много раз представлял себе как неубедительно будет выглядеть Марта на судебном заседании, как унижена она будет при оглашении решения в его пользу, как в сопровождении судебного исполнителя и милиции его будут вселять в квартиру, - и сердце его ликовало от осознания собственного достоинства!

       Поэтому всё последующее время он занялся составлением искового заявления, часто выезжал к Краснопевцеву, получал справки в районном отделе социального обеспечения, паспортном столе по месту прописки, и прочих бюрократических учреждениях. При этом, он всегда брал с собой Рони, которому и невдомёк было, что хозяин занят сбором многочисленных доказательств тому, что прожил большую часть жизни в соответствии с написанным в представляемых суду документах, а не как на самом деле. Просто ротвейлер был необыкновенно рад, что мог вырваться из четырех стен и охранять хозяина, где бы он ни находился.

       Особую сложность для Маковского было доказать суду, что жил он последние годы вовсе не вместе с Людмилой Ивановной Сорокиной и ее дочерью Мариной на ее жилой площади, вблизи Лосиного острова - ведь не требовал же он в своё время от любимой Людмилы расписки за вложенные деньги на покупку кооператива-, а что слонялся по родственникам, так как жена не пускала его домой. С этой целью Леонид Петрович стал звонить брату Виктору, намереваясь попросить его написать в суд подтверждение, однако оказалось, что тот два года как умер, и урна с прахом его захоронена на кладбище, в могиле родителей.

       Загоревал Маковский, поехал на погост, где просидел вместе с Рони полдня возле мраморной плиты, и пролил немало слёз, вспомнив, как последний раз видел брата на похоронах отца, как не смог вырваться из-за бесконечных дел на похороны матери, просившей перед смертью проведать ее. Он сидел возле могилы, плакал и просил у своих родных прощения, и думал о том, что казавшаяся благополучной жизнь сыграла с ним злую шутку, и от пропасти его отделяют лишь месяцы, и что единственным близким ему человеком осталась родная сестра Татьяна, о которой он вообще и думать забыл.

       Конечно, Рони никогда бы не отнесся к близким так пренебрежительно, как хозяин к своей родне. Рони призван был отвечать благодарностью и вниманием на проявленную к нему заботу и ласку, так же как злостью - на чужой гнев и жестокость, однако пренебрежение - как отсутствие какого то ни было чувства к окружающим - ему было неведомо. Кроме того, он был по-собачьи бескорыстен, и никогда бы не думал о том, что кто-то в стае, где он жил, должен испытывать к нему благодарность, как например, хозяин за давешние котлеты, которые он надёжно припрятал на чёрный день. Поэтому он сидел рядом с Маковским возле могилы и недоумевал, почему же так долго он горюет возле этого пятачка земли, и когда же они пойдут обратно к воротам кладбища, где его заинтересовала одна дворовая сука, возле которой уж увивалась пара сопливых кобелей...

       Татьяна Петровна жила в Черемушках со своим взрослым сыном Дмитрием в небольшой квартире времен активного расселения коммуналок. Приняла она Леонида Петровича радушно, хотя и настороженно: что можно ждать от человека, который всю свою жизнь от родных скрывался? В свои шестьдесят пять она сама была больна, но, увидев брата-калеку, поняла, что здоровье его куда хуже ее собственного. Сердце Татьяны Петровны наполнилось жалостью, и в первый же визит она простила ему всё прошлое неучастие в ее судьбе. Поплакали, вспомнив родителей и детские годы, затем Маковский перешел к делу.

       - Я к тебе с просьбой, Танечка,- начал он своим обычным, когда надо было кого-то уговорить, подчёркнуто-вежливым тоном,- Видишь ли, сложилась такая ситуация, что я вынужден подать в суд на принудительное вселение в собственную квартиру...

       - Как это?- не поняла сестра,- Разве ты не развёлся со своей Мартой, не разменял жилплощадь?

       - Представь себе...

       - Где же ты живешь-то?

       - Вот в этом как раз и дело, - объяснял Леонид Петрович, лаская здоровой рукой положившего ему на колено свою увесистую морду Рони,- Нас вот вместе с псом просят освободить комнату, где мы снимаем...

       - А, где вы снимаете?

       - Ну, это уже не имеет значения, нас всё равно оттуда просят уехать... Марта меня по-добру не пускает. Поэтому я подаю в суд на принудительное вселение туда, где я прописан.

       - Но, послушай, Лёкся, ведь, если ты вселишься, Марта тебе житья не даст!

       - Это мои проблемы,- Леонид Петрович был полон решимости, и голос его звучал жестко, - Вот, я тебя прошу: не могла бы ты, Танечка, и Дима тоже... Не могли бы вы написать письменное подтверждение в суд, что, мол, все эти годы, которые я не жил дома... я проживал здесь, у вас с Димой, поскольку жена меня домой не пускала?

       - Лёнечка, конечно, мы подтвердим. Но, сколько этих лет? Вот уж третий год как Вити не стало... Где же ты пропадал-то, Лёня, почему ты нам не звонил? Мы бы раньше тебе помогли, а теперь вот... посмотри, ведь ты еле ходишь...,- Татьяна Петровна всхлипнула, вновь схватилась за носовой платок и начала вытирать слёзы на щеках, под очками, - Вот придет Дима с работы, я с ним посоветуюсь... мы поможем тебе, обязательно поможем...

       - Ничего, Рони, мы ещё поживем! Мы ещё ещё им покажем!, - всё повторял своему псу воодушевлённый визитом Маковский, когда они стояли на автобусной остановке, он был почти уверен в удовлетворении судебного иска, - Мы докажем, Рони, свои права на жилплощадь, только бы собрать побольше фактов! Ты ведь будешь меня охранять от Марты, когда мы вселимся, правда? Правда, Рони?..

       Однако ни Маковский, ни тем более Рони не могли представить себе, какую бурю чувств вызвало его появление в семье Татьяны Петровны, что пришедший с работы Дима нашёл ее буквально в состоянии нервного срыва. Она беспрерывно плакала, объясняя сыну проблемы несчастного своего брата, и успокоилась более-менее только после того как тот пообещал подписать для своего невесть откуда взявшегося родственника фальшивое подтверждение в суд.

      


       Где бы ни встречали теперь Леонида Петровича, в государственных ли учреждениях, дома ли у друзей и родственников, просто на улице, в транспорте, в магазине,- везде отношение к нему было сочувственно-настороженное: какие ещё проблемы принёс этот инвалид, которому и жить-то осталось не так уж и долго, может и торопиться что-либо делать для него не ст`оит - всё само собой образуется?

       Таковы были нравы в той стае, в которой проживал Рони и его хозяин.

       Маковский не предполагал, какими могут быть отношения между людьми в возникшем из недр советской системы обществе, до тех пор, пока жизнь не повернулась к нему своей негативной стороной; и вот только теперь он пожинал горькие плоды наивной веры в то, что счастье - как и всё на свете - можно «оформить».

       Отношения Маковского с Людмилой Ивановной всё более осложнялись. Сколько же жемчужин перед ней он рассыпал! Глядя на нее, он сам удивлялся, как мог он быть влюблён в эту сварливую, постоянно чем-то недовольную женщину, для которой прожитые вместе с ним годы - словно пустое, ненужное действо, в котором откровенные и чистые чувства разменяны были на материальное благополучие; почему теперь, когда он сделался инвалидом, Людмила стала относиться к нему не то что с неприязнью, а с оскорбительной брезгливостью? Разве в этом должен быть итог былых пылких признаний, страстных поцелуев и безумных ночей?

       Леонид Петрович не посвящал сожительницу в свои дела, связанные с оформлением судебного иска, лишь однажды объявил, что собирается переехать к Марте. С тех пор она стала ставить ему сроки: то через месяц она поменяет замок на входной двери, то через два месяца перестанет пускать его на порог... Однажды Маковский забыл ключи от квартиры, и после прогулки с Рони не мог попасть домой, поскольку Людмила уехала по делам, даже не побеспокоившись об их возвращении, - так, ему пришлось от соседей звонить Марине, чтобы она приехала и открыла им дверь.

       Особую душевную боль доставила Леониду Петровичу встреча с сыном. Рони как-то сразу проникся неприязнью к этому бородатому, дурно пахнущему одеколоном верзиле, и был готов в скверике, где они встречались, дать отпор любой неожиданной выходке с его стороны, для чего устроился на куче опавшей листвы подле скамеечки, и не спускал с него глаз.

       - Чем могу быть полезен?- холодно спросил Саша Маковского.

       - Так... давно не виделись, хотелось повстречаться,- отвечал Леонид Петрович, чувствуя, что откровенного разговора не получится,- Как у тебя дела? Как Юрочка? Как жена? Где работаешь?

       - Что это ты спохватился, батя?

       - Так... соскучился...

       Верзила нагло присвистнул, поднял сухую ветку и принялся чертить на земле закорючки.

       Молчали долго. Глядя на сына, Маковский думал, что, может быть, проснутся в нём какие-нибудь тёплые чувства, пробудятся воспоминания детства, возникнет, наконец, жалость к отцу, больному и немощному инвалиду.

       - Помнишь, как мы ходили сюда гулять, ты совсем ещё маленьким был?

       - Послушай, отец, мне особо некогда предаваться воспоминаниям. Если есть что - выкладывай, а то времени у меня в обрез.

       - Хорошо, хорошо... я не задержу тебя долго. Ты где сейчас живешь-то, у матери?

       - Где живу? У жены живу. Двухкомнатная квартира. У мамы я только прописан. А что?

       - Просто хочу вас навестить, с внуком поиграть... просто...

       Верзила ненавистно посмотрел на хозяина.

       - Мать мне сказала, что ты к ней жить набиваешься?

       - Ни к кому я не набиваюсь,- возразил с гордостью Маковский,- В этой квартире, в конце концов, я прописан, и собираюсь там жить.

       - Вот оно что!- протянул верзила, глядя куда-то, поверх Рони,- Жаль. У меня были другие планы на эту жилплощадь.

       Маковский расстроился: при встрече с ним Саша был раздражён, некорректен и даже груб. В силу своего характера Леонид Петрович нисколько не сомневался, что сын должен испытывать к нему, если не любовь, то чувство благодарности за одно только, что именно ему был обязан своим появлением на свет, и Саша не откажет в просьбе убедить Марту пустить его в квартиру добровольно, без вмешательства суда. Однако, он совершенно не учитывал, что покинутый в семилетнем возрасте отцом, сын стал относиться к нему как к совершенно постороннему человеку, более того - просто как к субъекту, мешающему в достижении жизненных целей. Собственное положение представилось Маковскому отчаянно безвыходным. Его, как старого и немощного, совсем лишнего в стае волка грызут более сильные и молодые, выдавливали из жизни самые близкие люди - одни - кормившиеся за счет него, другие - забывшие его родство.

       Вновь он кинулся к сестре за помощью, пустить пожить хотя бы на время, на тот период, когда в суд наконец-то явится Марта, и его иск будет удовлетворён, но Татьяна и Дима, проживавшие в неудобной квартире, с большим сожалением, однако твердо ему отказали.

       Между тем, Марта продолжала избегать суда. Дважды она не являлась на заседание, оформив у знакомого врача больничный лист. В третий раз суд был также отложен, в связи с неявкой свидетелей из жилищного управления, которых она дезинформировала о переносе назначенного времени. Делала она это с расчётом, что Маковский окончательно потеряет здоровье на длительной тяжбе. Однако, в предчувствии своей близкой победы над Мартой, Леонид Петрович, хотя и продолжал ковылять по улицам Москвы с палочкой в сопровождении Рони, но оптимизма не терял, и болезнь его не прогрессировала.

       Так прошло более года.

       Наконец, суд состоялся. Это учреждение Рони недолюбливал из-за того, что хозяина приходилось очень долго ждать возле входа. Как и всегда он расположился в кустах за досками, сложенными в палисаднике покосившегося, облупленного двухэтажного здания: Маковский привязал его за металлическое ограждение и скрылся в дверях. Поводок, конечно, был хлипким, и он мог без труда сорваться, где-нибудь погулять, затем вернуться, но его останавливало чувство долга перед хозяином, бывшее крепче любого самого крепкого поводка.

       На крыльце было то оживлённо, то пусто. Входили и выходили люди, одни были довольны и оживлённо разговаривали, другие - подавлены и молчали. Никто не замечал Рони. Чаще всего на крыльцо выходил покурить коротко стриженный парень в кожаной куртке и вельветовых джинсах, пахнущих репейником. Один раз к нему подошла какая-то женщина, и они долго между собой перешептывались.

       - Сергей Сергеич!- с придыханием молила эта уже немолодая особа, неопрятно одетая в полинялую кофточку, - Я прошу вас...

       - Да, не беспокойтесь вы, Ксения Петровна, всё будет как договаривались ,- отвечал парень.

       - Когда же это? Когда? Вы меня не обманите?

       - Успокойтесь, маманя, всё будет, дайте только срок...

       - Дай-то Бог, дай Бог... Когда же мне вам позвонить...

       - В среду на той неделе... звоните...

       - Я позвоню, обязательно, Сергей Петрович... Сергеич...

       - Пока. Не нервничайте.

       Парень швырнул окурок и поспешил от тётки прочь.

       Стриженый не понравился ротвейлеру. Непонятно, почему от него исходил запах репейника, в то время как душные коридоры суда пропахли бумагой и картоном; и вообще весь он был насквозь фальшивый и наглый, что ясно чувствовалось в интонациях его голоса. В Рони взыграло безотчётное чувство ненависти к этому человеку, он сидел в своей засаде, угрюмо рычал, мечтая найти только повод, чтобы наброситься и удушить наглеца.

       Через какое-то время из дверей суда вышел Маковский в сопровождении своего приятеля - Краснопевцева. Хозяин был необыкновенно доволен.

       - Рони, друг ты мой любезный! Заждался? - говорил он, отвязывая здоровой рукой поводок,- Поздравляю! Мы выиграли! Слышишь? Мы выиграли судебный процесс! Пойдем, пойдем скорее домой, ты, наверно, голоден, да? Что ты не весел? Что с тобой?

       В самом деле, Рони было не до обеда. Там, за обшарпанной дверью муниципального суда, была Марта. Ротвейлер чувствовал это. Он интуитивно знал, что ненавистная ему женщина представляет собой скрытую угрозу хозяину, и что именно сейчас, в этом мерзком, обставленном скрипучей мебелью коридоре, вместе с тем самым, пахнущим репейником стриженным, она замышляет против него нечто гнусное.

      
       - Простите, это вы Сергей Сергеевич?

       - Ну, допустим...

       - Я Марта Борисовна. Меня рекомендовал вам судебный исполнитель Парамонов Денис Александрович...

       - Так. Только пойдёмте, выйдем на лестничную клетку, а то уши кругом.

       - Меня рекомендовал вам...

       - Ну, я уже слышал. Что надо-то? Говорите. Только коротко.

       - Видите ли, сегодня суд удовлетворил просьбу Маковского о принудительном вселении в мою квартиру. Я хотела бы попросить вас, Сергей Сергеевич, сделать что-нибудь...

       - Что сделать?

       - Ну..., чтобы он не въезжал... Вы не представляете себе, какой это поганец! Он двадцать лет не проживал дома, сына не воспитывал, жил с какой-то шлюхой... строил нам козни... однажды даже пытался меня отравить... я еле выкарабкалась... и вот теперь... теперь... он покушается на нашу жилплощадь...

       - Ладно вам, успокойтесь. Как вас...

       - Марта Борисовна.

       - Успокойтесь, Марта Борисовна. Что-нибудь придумаем.

       - Сколько это будет стоить?

       - Пятьсот баксов. Всё вперед.

       - Боже мой! Боже мой! Какой кошмар! Что же теперь делать...

       - Ну, Марта Борисовна, ведь вам же надо-то, не мне...

       - Хорошо. Когда?

       - Как принесёте.

       - А, гарантии?

       - Никаких гарантий, маманя, я не даю, но что-нибудь придумать по вашему делу могу.

       - Как мне вам позвонить?

       - Марта Борисовна, по телефону такие вопросы не решают. Давайте так: если через неделю, в следующий четверг вы не появитесь вот на этом месте, где мы с вами сейчас стоим с пяти до шести вечера с указанной суммой, то будем считать, что никаких договоренностей между нами не было.

       - У вас такая работа! Как же вы рискуете, Сергей Сергеевич!..

       - Маманя, ведь мы можем сделать так, чтобы и вы не заговорили.

       - Ладно. Ладно, я согласна на ваши условия.



                5

       Маковскому казалось, что всё складывается как нельзя лучше. Воодушевлённый своим успехом, тем как ему удалось утереть нос Марте, он на следующий же день позвонил судебному исполнителю, чтобы узнать, когда же, наконец его вселят в квартиру. Исполнитель, Парамонов, сообщил, что как только он получит решение суда, то будет готов оказать Леониду Петровичу содействие, и он думает, что на всё про всё уйдет не более месяца. Однако вскоре Парамонов неожиданно заболел, и вселение было отложено. Встревоженный Маковский поехал опять в суд, где ему сказали, что для начала он должен получить на руки судебное решение, а уж потом обращаться к судебным исполнителям. Копию решения суда ему на руки девушка-секретарь выдать ему отказалась, объяснив это тем, что её уже выслали почтой. В комнату судебных исполнителей стояла очередь, и Леонид Петрович, потративший полдня, чтобы добраться своим ходом до суда, стоять не стал, поехал домой.

       Судебное решение пришло лишь через месяц. Маковский вновь стал звонить, и вновь ему отвечали, что Парамонов болен, и будет то через неделю, то через две. Словом, вселение затягивалось.

       На Новый год Татьяна и Дима пригласили его и Рони к себе в гости. Никогда, с тех пор как суждено ему было стать инвалидом, Леонид Петрович не пребывал в столь благостном настроении. Он увлёкся ощущением наконец-то свершившейся своей правоты, ведь так давно ничто не льстило его болезненному самолюбию, никто его не хвалил, наоборот, только осуждали; и вот, теперь, даже не просто кто-то льстивый, а судебная инстанция признала его право!

       После новогоднего ужина, в процессе которого Рони доставались вкуснейшие косточки копчёной курицы - от всех, и кусочки буженины - от Димы, Маковский с наслаждением растянулся в просторном кресле перед телевизором смотреть новогоднюю программу. Однако праздничные телепередачи не слишком занимали взбодренного шампанским Леонида Петровича: он раздумался о том, как объявит Людмиле Ивановне решение, вынесенное судом в его пользу, доказывающее не столько действительное положение дел, сколько то, что у него ещё есть порох в пороховницах, и при желании он может доказать права собственности на квартиру, записанную на Сорокиных, но приобретенную на его деньги. Обнадёжил же его Краснопевцев тем, что имеет ещё связи в архивах министерства, и можно ещё отыскать там все его ходатайства в коллегию на предоставление лимита на прописку Сорокиным в строящемся кооперативе! Может быть, будет достаточно припугнуть Людмилу такой перспективой, чтобы она изменила своё к нему отношение, и!
  была с ним поласковее. Несомненно - думалось ему - такой шаг с его стороны произведёт на нее впечатление.

       Рони не знал как до смешного нелеп в эти минуты его чванливый хозяин. Он просто мирно спал у него в ногах, на ковре, чувствуя, что Маковскому хорошо и спокойно от собственных мыслей. Невдомек ему было, отчего хозяин горюет или радуется; отчего подобные ему умные, талантливые люди не могут устроить себе жизнь так, чтобы не повадно им было гнаться за фальшивым благополучием и подменять подлинные ценности мнимыми, чтобы не запутывались они в сетях из собственной гордости, корысти и лжи, и не страдали потом от этого. Ничего этого Рони не знал. Он спал, и ему снились самые радужные собачьи сны.

       Первые дни января выдались какими-то особенно тоскливыми. Небо заволокло. Подули влажные колючие ветры, сея вокруг тревогу и несчастье, растопили нарядный снежный покров на новогодних московских улицах, и потекли по ним потоки талой грязи. Дождь переходил в снег, хлопья которого неслись над тротуарами, оседали, превращаясь днем в серую жижицу, а ночью - в смерзшийся кое-где, хрумкающий под ногами опасный настил, на котором не то что инвалидам, и здоровым-то было несдобровать, в два счёта получить травму.

       Десятого числа мороз грянул так внезапно, что к утру вода замерзла, покрыв коркой льда решительно всё в городе - от дорог и стен зданий до троллейбусных проводов и веток деревьев.

       Маковскому совсем не хотелось идти в такую погоду в магазин, и, глядя из окна своей комнаты на невеселый пейзаж, он подумал, что, может быть, только спустится вместе с Рони вниз, постоит под козырьком возле подъезда, пока тот погуляет, и сразу они вернутся домой. Он так и сделал. Однако пёс куда-то запропастился, и Леонид Петрович решил, чем стоять так, ждать и мёрзнуть на ветру, лучше пройти метров сто до магазина и купить как всегда хлеба, молока и пакетиков супа. Опасным представлялся только один участок - лестничка в восемь ступенек, что выводила прямо на площадку перед торговым комплексом.

       Ступая осторожно по припорошенному снегом льду, опираясь на свою клюку, он благополучно доковылял до этой лестнички и обнаружил, что вся она скрыта в снежном сугробе, и лишь с правой стороны, рядом с поручнем, протоптаны ступени. Некоторое время он стоял возле, не решаясь начать спускаться. Как назло вокруг не было ни одного прохожего, которого можно было бы попросить помочь. На площади перед магазином - ни души, стояла только машина скорой помощи, и он ещё подумал с горечью, что в случае, если упадёт, будет кому поставить его на ноги.

        Никогда ещё его мысли не оказывались такими пророческими, он как будто предвидел, что через мгновение покатится вниз, под лестницу, но уж не мог воспрепятствовать своей участи: кто-то, несшийся, должно быть, на всех парах, догнал его сзади, задел случайно плечом, от чего Леонид Петрович полетел с горы вслед за неизвестным попутчиком, которого тут же и след простыл.

       Подняться самому не получалось, так как мешала острая боль в боку. Он пролежал с четверть часа на снегу, досадуя на случившееся, и на то, что Рони куда-то запропастился, уж он-то поднял бы сейчас лай - прибежали бы на помощь хоть продавцы из магазина.

       - Э-э-й!- крикнул он изо всех сил, заметив, наконец, что к фургону скорой помощи направляется медицинская бригада,- Помогите же! Эй ! Помогите мне подняться! Я инвалид, я не пьяный!- добавил он, чтобы не вызвали по ошибке вытрезвитель.

       На возгласы прибежала девушка в голубой спецовке:

       - Что с вами?

       - Вот спасибо, родная моя,- заулыбался Маковский,- Подайте мне мою палку, помогите подняться!

       Девушка позвала санитара, который поднял его и подал трость.

       - Вот спасибо, спасибо!- всё повторял Маковский, оказавшись на ногах.

       - С вами всё в порядке? Где-нибудь болит?- строго спросила девушка.

       Леонид Петрович попытался двинуться, оперевшись как обычно на трость, но боль в парализованной левой ноге была настолько сильной, что он не смог, и лишь досадливо застонал.

       - Так, Коля, бери его на борт, у него, видимо, перелом! Поехали в больницу! - решительно заявила девушка.

       Санитар перекинул правую руку Маковского через своё плечо и потащил к машине.

       - Рони, Рони! Где же ты, Рони?- слабо повторял Леонид Петрович, чувствуя свою полную беспомощность.

       Так и оказался он в это воскресное утро в приёмном отделении городской больницы, оставленный на произвол судьбы девушкой и санитаром в голубых спецовках. В этом облицованном кафелем, пропахшем медикаментами покое время будто остановилось, и будто бы все про него забыли; и он вдруг ясно почувствовал, что этот покой - одно из последних, уготованных судьбой, его прибежищ, и что отсюда ему только один выход - в такое же кафельное, но более холодное помещение, где он будет лежать недвижим на таких же носилках, накрытый с головой белой простынею, с биркой на ноге. И, не столько от постоянной тупой боли, развивающейся в бедре, сколько от осознания себя просто вещью, которую можно забыть, оставить на несколько дней, или даже не вспоминать месяцами, он жутко захрипел что есть силы:

       - Ну, подойдите же ко мне кто-нибудь!

       Из соседнего помещения послышались шаркающие шаги. Какая-то рыжая, бледная, в неряшливо сидящем на ней халате, от которой противно пахнуло спиртом, сунулась к нему:

       - Чё, дедусь, допился? В такую погоду дома надо сидеть, а не по прилавкам шастать! Ща, обожди, дежурный доктор придёт, с тобой займется...


       Тем временем Рони осваивал новую среду обитания. Нагулявшись вдоволь по краешку леса, распугав всю живность в округе, и даже поживившись подбитой вороной, он уж подумывал, что надо возвращаться к подъезду дома, где должен был ждать его хозяин, но обнаружил, что под корневищем дерева, поваленного ураганом совсем неподалеку от того места, откуда из лесной чащи еще можно было увидеть жилой массив, есть лаз. Рони стал быстро раскапывать снег и прелые листья, всё углубляясь и углубляясь в эту нору, пока не оказался внутри довольно просторной пещеры. Здесь было замусорено, однако тепло и сухо, и можно было легко выбраться наружу по заботливо уложенному кем-то настилу из веток. Он принялся обследовать каждый закоулок заброшенного неизвестными прибежища, ловя запахи испорченных консервов, прелой ткани, старых экскрементов, и вдруг нашёл в самом тёмном углу ещё один лаз. Рони решительно последовал туда. Ему пришлось изрядно поработать лапами, раскапывая песчаный !
 грунт, но сил на то, чтобы протиснуться дальше, явно не хватало, и он решил отступить.

       Он подумал, что непременно посетит это место еще раз, и станет прятать здесь всё самое вкусное, что удастся отыскать для себя и хозяина на улице. Прикрыв ход в пещеру двумя сухими деревцами, он поспешил домой.

       Вопреки ожиданиям, хозяин не ждал его возле подъезда.

       Рони заволновался. Посуетившись немного в этот безлюдный час у крыльца, он решил пойти по следу, благо такой родной и привычный запах резиновых подошв отчётливо стелился по земле. Внезапно он ясно почувствовал ещё и запах репейника, но никак не мог припомнить связанные с ним неприятные ассоциации. И тут он всё понял! Этот запах исходил от одежды того стриженного парня, что шушукался о чем-то с теткой возле здания суда! Собравшись в комок, он почти покатился по ледяному настилу скорее за угол соседнего дома, скорее, чтобы спасти хозяина от неминуемого зла; и, вылетев на площадь перед магазином, увидел, что площадь уже пуста, и он уже опоздал.

       Он не сразу поверил в случившееся. Поскуливая, крутясь волчком по обледеневшей площадке, тыкаясь мордой куда попало, он всё ещё надеялся, что Маковский появится откуда-нибудь из-за угла, приветливо улыбнётся, потреплет его по загривку и как всегда скажет ему ласковые, добрые слова. Но, хозяин не появлялся. Рони решил вернуться к подъезду, подождать: может быть кто-то откроет и впустит домой. Однако, когда соседи стали открывать ему дверь в подъезд, он не входил, всё еще ожидая, что вернется хозяин.

       Он очень замерз и хотел есть. Когда же холод достал его, он решил сообщить хозяйке о своём присутствии. Он поднялся к квартире и начал лаять. Хозяйка дверь не открывала, делая вид, что её нет дома. Рони был вне себя, он неистовствовал, он никак не мог понять, почему на не впустит его, почему она не волнуется за хозяина, почему не спросит, что случилось? Почему не посочувствует, не успокоит, не даст понять ему, что всё в порядке? Почему, в конце концов, не даст ему поесть? Он скулил и лаял, всеми собачьими способами прося ее открыть, но она этого не делала. Только старая соседка выглянула из-за своей двери:

       - Рони? Что ты шумишь? Где Леонид Петрович? Где Людмила Ивановна? Ну, подожди, подожди, они, должно быть, скоро придут. Потерпи немного.

       Успокоенный немного этими словами, он улёгся возле трубы отопления и затих, прислушиваясь к малейшим звукам из своей квартиры. Оттуда слышался голос хозяйки:

       - ... да, но я не могу открыть дверь, он меня загрызёт... я вам говорю: загрызёт... нет... послушайте, прошу вас приехать по указанному адресу, не то случится несчастье...

       Рони знал, что она не оставит его в беде, просто сейчас так нужно. Потом, конечно, она откроет, даст ему поесть, - думалось ему,- и, конечно, появится хозяин, и всё уладится, всё будет нормально. С этими мыслями он притих, свернувшись клубком, и задремал.

       Очнулся он от того, что кто-то чужой настойчиво, нагло врывался в подъезд.

       Он мгновенно вскочил на ноги, чувствуя, что это - за ним, и устремился вниз, решив защищаться нападением.

       В темноте, на площадке первого этажа кто-то возился, сопел, и перешёптывался. Рони, подобравшись как можно ближе, стараясь не наделать шума и рассчитывая на внезапность атаки, скрылся за простенком: отсюда - последний рывок, и он уничтожит злоумышленников. Оскалив зубы, грозно рыча, всей своей массой он ринулся в тёмный лестничный пролёт, но прямо в прыжке вдруг нечто больно вонзилось ему в плечо, было как большая заноза, мешало двигаться; и, уже падая на обидчика, он почувствовал, что ничего не может сделать, лишь повалиться на пол.

       Некоторое время Рони не мог шевелить ни единым своим членом. Связанного, его везли куда-то на неизвестном автомобиле, и он, так же как и его хозяин в приёмном отделении городской больницы, неприятно сознавал себя вещью, с которой можно сделать всё, что угодно.

       Двое или трое, между тем, за сетчатой загородкой делились впечатлениями.

       - Жалко пса. Чувствуется: породистый, здоровый...

       - Да! Празднуй, Коля, своё второе рождение. Секунду б промедлил, и он бы тебя загрыз!

       - Пристрелить его надо, и дело с концом!

       - Жалко стрелять..

       - То-то он тебя жалел, когда кидался!

       - Он защищался, своих защищал.

       - А-а! Ну, ну!.. Ишь зверюга какой, клыки как у крокодила!

       - Что же делать-то? Может, в ветеринарку отвезём, там найдут ему применение?

       - Какое?

       - Для опытов... мало ли... Или к себе возьмем, пусть контору сторожит?

       - Это тебя, Коля, надо для опытов сдать в психиатричку, а не в ветеринарку. Ты что Валентиныча не знаешь? Он и тебя выставит вместе с твоим волкодавом.

       - Слушай, Паш, как хочешь, а убивать я его не могу.

       - Спасатель тоже... сопли развёл...

       - Не спорьте, ребят, я знаю тут одного, он быстро найдет ему применение. Ещё и выручим за него пол-лимона...

       - Это кто же такой?

       - Так, один предприниматель. Он бездомных псов содержит. Особенно пушистых. Шапки шьет.

       - С этого много не сошьешь...

       - Да, но подержи его голодным, так загрызёт любого пушистого... Не понимаешь? Это приют для бездомных собак. Бездомных. Их там содержат: кормят немного, поят, не убивают... короче - как гуманитарное учреждение оформлен... Ну, а погрызли друг друга, так несчастный случай... Кумекаешь? Шкуры - выделывают, красят, шьют шапки. Не пропадать же добру! Целая ферма!






                6

               Первое время лежащего на больничной койке с зафиксированной ногой Леонида Петровича донимало чувство горькой досады: как это он не уберёг себя, потащился в магазин в такую погоду; и надо же ему было не удержаться на этой злополучной лестничке, ведь думал же, думал схватиться за поручень - тогда не пришлось бы ему испытывать эту изматывающую, постоянную боль в бедре, от которой не было ни сна, ни покоя! Мысль о том, что кто-то толкнул его специально, он отвергал - слишком велика была его вера в собственные физические силы. В то же время, он старался утешить себя тем, что сломал не здоровую, а парализованную ногу, и когда выздоровеет, то сможет передвигаться с палочкой, по крайней мере также, как и раньше.

       Шли дни, недели, а перелом не срастался.

       Нечасто приходила Марина, которой он сообщил о своей болезни через нянечку, упросив за мелочь, что оказалась в кармане брюк, позвонить. Он попросил также Марину похлопотать, отыскать дома страховую карточку, в поликлинике - историю болезни; она всё это делала, приносила ему сигарет и поесть, так как кормили одной картошкой и рыбой. Навещала также сестра с сыном, благо больница оказалась неподалёку от их дома, Таня плакала Дима молчал. Бывал также и Краснопевцев, старался казаться весёлым, подбадривал. Бывали всё, кроме самых близких ему женщин - Марты и Людмилы, и родного сына.

       Леонид Петрович сам бодрился в присутствии посетителей, и только то, что он курит без меры ( врачи единственному «неходячему» в палате разрешали), излишне раздражителен, измождён, бледен как полотно, указывало, что состояние его здоровья с каждым днём ухудшается. Кость в сломанном бедре не хотела срастаться, парализованная нога начала сохнуть. Его надо было просто спасать. Однако ввиду общего состояния здоровья врачи медлили, опасались хирургического вмешательства.

       Прикованный к постели, и в бреду он всё беспокоился о том, что не успел вселиться по месту прописки, ему хотелось ещё увидеть униженное выражение лица Марты, как она вынуждена будет впускать его в дом в присутствии судебных приставов и милиции. Он думал ещё доказать Людмиле, что есть ещё порох в пороховницах, и он способен обратиться в суд с иском о своих правах и на ее квартиру. При этом, Маковский совершенно не понимал, какой обузой он стал для своих близких, стремившихся к собственному благополучию и покою, и надеющихся лишь на его скорую кончину.

       Наконец, лечащий врач имел с ним беседу.

       - Перед вами, Леонид Петрович, выбор, - сказал он,- либо мы вас выписываем с понедельника домой, либо готовим к операции. Обязан предупредить вас, что при вашем состоянии здоровья оперативное вмешательство достаточно рискованно, и... словом, я попрошу вас подписать письменное согласие на операцию.

       У Маковского не было дома, точнее ни один из домов не мог принять его, тем более в таком болезненном состоянии, и, поскольку ухаживать за лежачим больным было некому, следовало бы выходить из больницы только здоровым. Поэтому ничего не оставалось делать как дать письменное согласие на хирургическую операцию.

       Его стали готовить, перевели в другую палату, поместили возле окна, в которое ему виден был лишь крест больничной церкви, сколоченной не так давно из дерева, неподалёку от морга. Леонид Петрович, родившийся в самый разгар советских традиций, даже не был крещён и никогда не верил, теперь наблюдал этот крест постоянно, едва открыв глаза, и ежедневно слышал раскаты колокола, сзывавшего на службу. Гул колокола отзывался в его измученном болезнью теле, как бы призывая к покаянию, но он не молился, так как не знал ни одной молитвы. Только смотрел и смотрел на крест, потому что больше в окне смотреть было не на что.

       Скончался Маковский на операционном столе. В ночь перед операцией ему приснился сон, будто он уже взял билет и срочно вылетает, но что-то забыл, и ему надо вернуться. Он смотрит в иллюминатор и видит не взлётную полосу, а площадь перед кладбищем, где похоронены его родители и брат. Они стоят, машут ему руками, призывая вернуться. Вместе с ними - Татьяна и Дима. По площади носится Рони, смотрит вверх и лает, лает. Силясь встать, пойти к пилоту и попросить остановиться, чтобы помочь своему псу, он обнаруживает себя пристёгнутым ремнями, что не может это сделать. Тогда он, неверующий, пытается крикнуть через весь салон: «Рони! Рони! Любое зло должно быть наказано! Понимаешь? На-ка-за-но!», но звук его голоса не слышен, утопает в гуле колокола.

       Так и умер, как и многие другие, не сумев доказать миру свою исключительность, преданный женой и подругой, обманутый государством и обществом, уверовав в бюрократические уловки, житейские правила и законы, установленные вопреки Христовым Заветам, оставив лишь собаке возможность глубоко переживать свою смерть.


       Рони почувствовал, что может встать, лишь в клетке, куда его принесли, положили на дощатый пол, и заперли на замок. Он был зол на весь свет. Когда лапы его окрепли, он стал носиться по тесной клетке, кидаться на решётку, на стены, грызть доски пола, рычать и лаять. Однако поднятый им шум не дал никаких результатов. Никто не подошёл, и не на ком было сорвать свою ненависть. Сквозь решётку по-прежнему виделась площадка, уставленная по кругу в два этажа так же клетками разной вместимости, в которых скулила, выла, гавкала, билась и рвалась на волю настоящая собачья трагедия.

       Через какое-то время он вдруг смертельно устал и свернулся в углу, положив морду на лапы. Гвалт, поднятый им в собачьем питомнике, постепенно стих, только изредка со всех сторон доносилось поскуливание, ворчание и возня. На дворе шёл снег, жёсткие крупинки проскакивали сквозь решётку, таяли на мокрых досках.

       Положение его было отчаянным. Приходилось смиряться со своей участью. Однако здесь, лёжа на вонючем полу, он вдруг почувствовал в себе не только злобу, но и способность анализировать события, принимать решения. Вопреки всему в природе к ротвейлеру вдруг пришёл разум, сравнимый с человеческим, и происшедшие за день столь стремительные события представились ему совсем по-новому! Неожиданно он со всей ясностью осознал, что стал жертвой случившейся с его хозяином длинной цепи несправедливостей и несуразностей, устроенных самими живущими в городе людьми, которых он прежде считал порядочными и добрыми. Теперь же они представились ему в своём настоящем, подлом обличии - Людмила, хозяйка квартиры, всю жизнь обманывавшая их с хозяином; тот стриженый, пахнущий репейником, из казённого здания, кто столкнул хозяина и унёс в неизвестном направлении; женщина, которую хозяин называл Мартой, всегда хотевшая для него зла; парень Саша, грубивший хозяину на бульваре; эти двое сп!
 асателей, посадившие Рони в клетку; пешеходы на улицах, пассажиры троллейбусов, жители домов и дети во дворах, служащие контор и медсестры поликлиник,- весь мир представился ротвейлеру подлым, лживым, враждебным, и он готов был бороться с этим миром всеми силами своего нового существа.

       В вечерних сумерках подошли двое.

       - Этот?

       - Этот.

       - У-у, здоровый какой! На хрен он тебе сдался!

       - Будет кобельков выгуливать. Прикинь?

       - Что прикинь?

       - Берта, зараза, кобельков жалеет. Манеру взяла: загрызёт, начнёт трепать, всю шкуру испортит не выделаешь!

       - Считаешь, что этот заменит Берту?

       - Что ты, в натуре! Посидит немного голодным - ещё как загрызёт! Ништяк, понатаскаем!

       - Ишь зверюга... всё смотрит... Как же ты его назовёшь?

       - Какая разница? Пусть будет Тузик...

       Оба, со смаком выругавшись, рассмеялись.

       Вспомнив беседу спасателей в автомобиле, Рони теперь прекрасно понял смысл разговора подельщиков, то, что его хотят использовать в качестве убийцы этих несчастных, собранных по всему городу псов, помещённых в так называемый «приют для бездомных собак»! Однако он ничем не хотел выдавать свои новые способности, поэтому просто лежал в глубине клетки, глядя на тени беседовавших, и даже не рычал.

       Ротвейлер теперь точно знал, что стоит ему только посмотреть в глаза любому, и тот сделает всё, что он пожелает; и, если он пожелает ему несчастье или смерть - будут и несчастье и смерть.

       Так он решил объявить людям свою скрытую войну.

       Наутро Рони проснулся от всеобщего собачьего оживления. Все клетки, которые можно было видеть из-за по-прежнему закрытой на засов той, в которой находился он сам, были настежь раскрыты, и их обитателям предоставлялась возможность погулять по обширному пространству двора. Кто ещё имел силы, выбирались самостоятельно. Других вышвыривали из клеток люди в спецовках. Посреди обширного двора горой было навалено еды. От запаха варёного мяса у Рони зашлось в желудке, несмотря на то, что оно явно отдавало псиной. Он приник к решётке, внимательно наблюдая за происходящим, безудержно лаял, оскалив пасть.

       Маленькие и средние, большей частью пушистые, но и гладкошёрстные, здоровые и больные, голодные собаки всех мастей и расцветок, толкаясь, рыча друг на друга, устремлялись к поживе, давились, рвали желанные куски. Возле кормушки образовалась настоящая свалка. Среди всех выделялась Берта - огромная, чёрная, подстать Рони, сука такой же породы. Ее клетку открыли позднее, и она помчалась что есть силы к кормушке, прямо в клубок голодных, озверевших сородичей, опасаясь, что еды не хватит. Послышался визг, и вот уже завязалась потасовка, снег вокруг кормушки обагрился кровью. Отшвырнув какую-то беленькую, мохнатую, Берта схватила другую - в чёрно-палевых пятнах. Скаля пасть, вертясь и кусаясь, та что есть силы сопротивлялась, но Берта быстро добралась до ее горла, и она забилась на снегу в конвульсиях.

       Стая притихла. Многие, поджав хвост, поспешили прочь от кормушки. Только несколько псов - видно, новеньких - упрямо не хотели сдавать позиций, пятились, злобно склабясь. Берта принялась за завтрак, уже не обращая на них внимания. Подошёл служитель в спецовке, схватил окровавленную несчастную жертву за ноги, сунул в мешок. Один из новеньких ринулся было на служителя, но тот направил на него какую-то штуку, и пес с визгом покатился по снегу прочь.

       Рони наблюдал всю эту картину, старательно изображая из себя остервенело-злобного и голодного пса. На самом деле, несмотря на голод, он мечтал, чтобы к нему подошёл кто-нибудь из подельщиков, и, чтобы он мог заглянуть ему в глаза. Тогда точно Рони заставил бы его открыть не только клетку, но и ворота. Он точно мог бы повести за собой стаю сквозь огромный и вызывающе дикий город туда, где всем было бы спокойно, и они могли бы защитить себя от людского произвола. Он это чувствовал, и это чувство передалось собакам, которые в течение дня подходили к его клетке, с надеждой виляли хвостами в ответ на его ожесточённый лай. Даже Берта подошла к нему с виноватым видом, будто прося прощения за совершённое убийство.

       Однако никто из служителей ни тогда, когда они убирали в клетках, ни тогда, когда ходили по площадке, складывая в мешки трупы умерших от ран и болезней, ни тогда, когда к вечеру стали вновь загонять собак за решётку, размещая в тоже время привезённое из города пополнение ,- никто из людей в спецовках к нему так и не подошёл.

       Случай представился лишь на следующий день. Видно, Рони так много думал о своем плане заставить подельщиков открыть клетку и ворота, что они не могли этого не сделать.

       Подошёл один, в спецовке, от него пахло водкой, заговорил:

       - Что, Тузик, проголодался? Ничего: сегодня ты сможешь поживиться. Смотри сколько мяса. Всё твоё будет, только возьми!

       В самом деле, на дворе наблюдалась вчерашняя картина собачьей потасовки, с той лишь разницей, что там, слева, где не видно было железных ворот, доносились автомобильные сигналы и людская перебранка.

       - Ты что... охренел? - слышалось сквозь всеобщий гвалт,- Ты б пораньше ещё привёз...

       - Открывай ворота, б..., мне ехать надо! Не то выпущу твоих гадёнышей к чертям собачьим...

       - Да, не могу я, ё... щас кончится кормёжка, пущу...

       - Открывай, говорю... Ехать надо! Открывай! Я не шучу...

       - Ты что, совсем охренел?! Обожди!..

       Тем временем тот, что в спецовке, сидя на корточках перед Рони, дыша на него перегаром, продолжал:

       - Задави этих хлюпиков, Тузик, что тебе стоит? Правда? Сейчас я тебе открою, только заберусь наверх, и открою...

       Рони удалось поймать взгляд парня в спецовке.

       «Сейчас ты мне откроешь,- подхватил он мысленно, тщательно следя за его зрачками,- Сейчас ты мне откроешь... только не забирайся на крышу... открывай прямо сейчас... здесь... сейчас... Открой же, только открой...»,- думал Рони, не спуская с него глаз, не издавая при этом ни единого звука.

       - У-у, зверюга,- пробормотал парень,- хрен с тобой...

       Он провернул ключом замок, считая, что делает это незаметно, и ринулся было прочь.

       Реакция Рони была мгновенной. Ротвейлер выскочил из клетки и всей своей массой бросился на спину убегающего парня, вонзил клыки ему в шею, повалил на землю. Парень барахтался, хрипел, пытался выхватить что-то из кармана, но Рони давил и давил что есть силы, до тех пор, пока движения его перестали быть осознанными, и он затих на снегу в луже крови.

       Расправившись с подельщиком, Рони выбежал на середину двора, быстро сориентировался к раскрытым воротам, в которые ещё не въехал грузовик, и, увлекая за собой собак, помчался туда.

       Стая, сминая сопротивление людей, ринулась в ворота. Послышалась стрельба. Сражённые пулями, собаки падали, катились по снегу. Раненные вскакивали, мчались из последних сил вперёд. Снег смешался с кровью.

       Вдогонку им что-то кричали люди, и в этих криках слышались растерянность и животный страх.



                7

               В Москве шли чередой холодные и короткие, неласковые зимние дни. Что-то случилось, и никто не ведал, что` это было. Смутная тревога витала над городом. Над Кремлёвской стеной тенями вставали хмурые тучи, проливались то снегом, то дождём, побуждая в горожанах мрачные мысли о несостоявшемся прошлом и неясном будущем. Перестали радовать жителей вызывающая роскошь городского фасада, блеск витрин и реклам, суета празднеств; если же выходили они на улицы в святочную неделю, то и развлечения воспринимали с тяжёлым сердцем. Всё вокруг стало казаться ненатуральным, вычурным, мишурным, перемешанным с горечью оскорбленной жизни, в которой вместо подлинных мыслей и чувств властвовали бумажные, и все проблемы решали деньги.

       В те дни среди прочих неутешительных сообщений в газетах промелькнула заметка: «НЕИЗВЕСТНЫЕ ПЕРЕСТРЕЛЯЛИ ЛЮДЕЙ И СОБАК. В районе Лосиного острова вчера днём произошла трагедия. Неизвестные вооружённые преступники расстреляли приют для бездомных собак. Как нам сообщили в следственных органах, чудовищно-жестокое преступление произошло около полудня. О происшедшем местная милиция узнала лишь через четыре часа от одного прохожего, слышавшего выстрелы на автобусной остановке, и решившего на всякий случай заявить об этом органам правопорядка. Приют находился в отдалённой части заповедника, о нём мало кто знал, и редко контролировался милицией, что было на руку бандитам. Следователи, приехавшие на место происшествия, увидели страшную картину: все пятеро работников приюта, включая директора, убиты. Их тела валялись в лужах крови прямо во дворе среди двух десятков трупов несчастных четвероногих подопечных. Примечательно, что кто-то уже успел освежевать несколько собачьих !
 туш и повесить шкуры на растяжках. Прямых свидетелей нет. Возбуждено уголовное дело»...

       Рони был счастлив: он вырвался на свободу! Он мчался на всех парах подальше от этого ада, где стреляли, где была опасность, царил обман, где люди не думали ни о чём, кроме наживы, и потеряли совесть и честь. Он мчался, чувствуя, что вся стая - оставшиеся в живых - бежит за ним, следуя неповторимому, непостижимому, завораживающему чувству, которое он влёк за собой. Он мчался, каждой частицей своего тела ощущая, что теперь он не один, что рядом с ним летит Берта, и он слышал её настойчивое, сильное дыханье поддержки. Он мчался, зная совершенно точно, что приведёт своих спутников в то место, о котором ведал только он, и что там, среди леса, в пещерах, раскопанных несчастными людьми, им будет безопасно и вольготно! Теперь он мог быть уверен, что оттуда, из тёмной чащи, они начнут мстить, мстить и мстить людям за их ложь и корысть, за подлость и вечное предательство!

       Обустройство длилось недолго. Пещера, в которую привёл Рони своих соплеменников, смогла вместить всех. Те, что поменьше, смогли расширить лаз, ведший ещё глубже, в просторное, сводчатое пространство, стены которого непонятным образом люминесцировали. Было относительно светло, кое-где даже виднелась кладка из кирпича. Из древнего колодца в самой отдалённой и затемнённой части пещеры можно было попить воды. Питались поначалу крысами и мышами, имевшимися в изобилии и шмыгавшими повсюду, но, постепенно они стали исчезать, и надо было искать новые способы добычи еды.

       Стая безусловно признала в Рони лидера, в ней было много небольших, пушистых, очень домашних, только-только оставшихся без хозяев, с трудом переносивших обрушившиеся невзгоды, были и средних размеров, более сильные и не очень-то дружелюбные. Но, все без исключения псы теперь доверились ротвейлеру, и никому больше. Если б они могли говорить, они бы рассказали ему все те трагические истории о том, как попали в приют для бездомных собак, как был у них в жизни дом и комфорт, и относительно сытое существование, и как однажды и их захлестнули проблемы человечьей стаи, и они оказались выброшенными на улицу!

       Среди всех выделялся Ушастик, шустрый и любознательный, белой масти, это он первым полез в узкий лаз, стал подкапывать, чтобы собаки могли пролезть в большую пещеру. Хозяйка его перестала ходить на шумные митинги, пристрастилась к спиртному, содержала его в своей замызганной вонючей квартире, забывала кормить и выгуливать, каждый день приводила приятелей, которые напивались с ней вместе. Преданный Ушастик долго терпел лишения, забивался под кушетку, пережидая очередное нашествие гостей, иногда сквозь открытую дверь удавалось выскакивать на улицу, погулять во дворе. Но вот как-то раз он решил сбежать насовсем, долго слонялся по городу, и его подобрали в подземном переходе, посадили в клетку.

       Счастье Колли состояло в том, что её густая шкура едва не стала воротником какого-нибудь пальто. Пробудь она в приюте еще с неделю, и это бы случилось. Хозяева Колли решили уехать за границу, продали квартиру и имущество, рыдая, сдали её в питомник. Колли по-прежнему ждала, что вот-вот они снова возьмут ее к себе, подолгу сидела возле пещеры, с надеждой вглядываясь в огни города, до тех пор, пока Рони не загонял ее в нору.

       Поджарый слонялся с нищенкой в метро. Каждый вечер к ним подходил какой-то человек и отбирал у нее часть собранных за день монет. На оставшуюся часть нищенка покупала Поджарому что-нибудь поесть, а самой не хватало. В такой обычный день, когда они уже собрались было ехать к себе домой, в подвал полуразрушенного старого дома, нищенка так ослабела, что ей стало плохо, и она упала без сознания. Прибежали люди в белой одежде, забрали нищенку, а о Поджаром забыли. Он долго мотался по поездам и станциям метро, вглядываясь в лица людей, ища у них поддержки, но во время очередной облавы его отловили и привезли в приют...

       У каждого из псов была своя грустная история, бывшая отражением истории хозяина. Однако, в отличие от людей, они не были виноваты в собственной жизни, им была чужда подлость, корысть, стремление обмануть ближнего, и поэтому они были лучше, честнее и чище своих воспитателей; и только глаза их светились теперь тоскливым мстительным светом, и, должно быть, от этого мерцали стены пещеры, от этих взглядов было тревожно текущей зимой в сером, холодном городе, где каждый горожанин вдруг почувствовал себя чужим.

       Собаки стали выходить на охоту. В зимнем лесу мало чем можно было поживиться и прокормить собратьев. Оставались магазины и палатки в жилом квартале - те, которые ещё недавно Рони посещал вместе с хозяином -, а также мусоросборники. Обычно Рони и Берта караулили торговые точки, которые располагались возле леса, воровали мясо и колбасу у зазевавшихся продавцов, тащили к себе в нору, ели сами, угощали слабых. Другие псы занимались тем же, иногда душили зазевавшихся кошек, ворон и голубей.

       Однажды Рони вместе с Поджарым выследили отъехавший от мясной палатки грузовичок. От автомобиля, кроме бензина, исходил вкуснейший запах копчёной колбасы. Проехав по шоссе вглубь леса, автомобиль свернул с дороги и двинулся среди деревьев по снежному накату. Люди вышли из машины и начали сгружать коробки с колбасой прямо в лесу, складывали их в яму, и лопатами присыпали землёй. Какие такие причины заставили людей делать это, Рони и Поджарому было неинтересно. Причины были неясными, а ужин отменным. Дождавшись темноты, они вдвоём раскопали свежий грунт, схватили по связке колбасы и принесли в пещеру. В ту же ночь мобилизовались и большие и малые, перетаскали всю колбасу. На счастье выпал обильный снег и скрыл следы ночной охоты.

       Однако запасов съестного хватило не надолго. К тому же, в стае всё прибывало. Каждый день из города в пещеру приходили новые псы, их надо было накормить и согреть, определить им место, следить, чтобы не поссорились и не погрызлись. Рони тщательно наблюдал за всем этим, собаки его слушались. Вскоре ощенились две беременные суки, и собачья стая, повинуясь инстинкту предков, стала рыскать по лесу в поисках поживы, чтобы прокормить пополнение. Тащили всё, что попало, порой даже кору деревьев. Псы были голодны, злы на людей, но чувствовали плечо друг друга и редко конфликтовали.

       Берта тоже должна была забеременеть после нескольких бурных свадеб, и Рони ждал, что щенки будут именно от него, а не от кого-то другого. Он чувствовал, что стая выживет, что она будет сильной и грозной, и, если кто из людей посмеет сунуться в её пределы, то будет жестоко наказан.

       Как-то раз, под вечер, возвращаясь из леса с охоты, Рони увидел возле входа в пещеру человека. От него за версту несло чем-то затхлым и болезненно-опасным. Человек этот был одет в мохнатый полушубок и похож на неопрятное животное. Видимо, это был тот, кто ещё раньше отыскал нору и замаскировал её ветками с тем, чтобы когда-нибудь сюда вернуться. Конечно, человек и не предполагал, что его место уже занято стаей, но в его действиях была прямая угроза собакам, и особенно щенкам.

       Положив на землю добытый кусок мяса, Рони уставился на незнакомца. «Ну, входи же, входи! Что же ты медлишь?- думал он, глядя на непрошеного гостя из-за пригорка,- Входи, не бойся! Там тепло, и можно переночевать - смелее!»

       Человек, кряхтя, опустился на колени и пополз в большой лаз.

       - Чер-те что... собака какая-то, иль мерещится... Ничего, и с собакой подружимся... всё нескучно будет, - бормотал он себе под нос, дрожа, видимо, от холода.

       Рони знал, что в первой пещере нет псов, все они располагались в обширном сводчатом подземелье, куда можно было проникнуть лишь через незаметный малый лаз, в который человек не сможет протиснуться, и наверняка расположится в норе где-то поблизости от выхода. Было бы крайне нежелательно, чтобы он вообще что-либо прознал о существовании стаи. Поэтому Рони решил уничтожить наглеца.

       Дождавшись, пока человек скроется в лазе, ротвейлер в несколько прыжков оказался у входа, и обрушился на него уже в тёмном пространстве первой пещеры.

       - А-а! Уйди, уйди! Не надо! Ну, не надо же! Оставь меня! А-а! Помогите!!- завопил в страхе непрошеный гость, суча ногами о землю, отбиваясь что было сил.

       Отчаянные движения его были беспорядочными и слабыми, и Рони без труда добрался до его горла.

       - Уйди!! А-а! Что ты делаешь! Не надо же! Не надо!- захрипел незнакомец, и это были последние его слова: Рони уже душил его, глубоко вгрызаясь в шею, чувствуя в пасти солёный вкус человечьей крови.

       На шум из малого лаза выскочила Берта. Прибежали ещё несколько собак. Вместе, рыча и подвывая, они быстро освободили конвульсирующее человеческое тело от одежды и разгрызли его на куски.

       Еды могло хватить ещё на несколько дней; а что до растерзанного собаками захожего мужичка и его несчастной судьбы, то Рони была неведома эта боль. Всё больше и больше ротвейлер убеждался, что человек - не только опасный, но и очень уязвимый противник.

 

       В ту ночь Рони снова вспомнил Маковского. Он часто вспоминал своего хозяина, верил, что они ещё непременно встретятся, и он обязательно пригласит его к себе в стаю. Это будет очень ласковая, трогательная встреча, и они снова будут гулять вдвоём по чуждому им городу, согревая друг друга чувством бескорыстной нежности, и от этого им будет тепло, хорошо среди столичных камней. Ради этого стоило жить и бороться!

       Изо дня в день, во время охоты и отдыха, - всегда незримо Маковский присутствовал в Рони, и это давало ротвейлеру больше сил и смысла в жизни.

       Но, в ту ночь было совсем другое. Судьба не могла дать ему маленького счастья. Рони почувствовал, что Маковский уходит: пройдёт ещё некоторое время, настанет новое утро, и хозяина уже не будет никогда. И, от неотвратимости грядущей разлуки ему захотелось выть.

       Он вышел из пещеры в морозную, чёрную ночь, долго вглядывался в просачивающиеся сквозь лес огни жилого массива, вдыхая теперь уже ненавистный запах людского бытия, и из нутра его вырвался рёв. Этот рёв, похожий на долгий, действующий на подсознание, холодящий душу стон, потряс тогда каждого жителя, спящих и бодрствующих, мужчин и женщин, виновных и невинных, старых и молодых, и совсем ещё детей; и слышалось в нём: «Зло должно быть наказано, люди! Зло должно быть наказано!»

       Все горожане в ту зимнюю ночь очень плохо спали, а наутро у многих болела голова.




                8

                Ближе к тёплым дням, когда уже растаял снег, и на деревьях появилась листва, стая значительно пополнилась. Со всех концов города в лес сбегались собаки, обретая здесь приют, тепло совместной жизни, радость общих забот, находя избавление от городских кошмаров. Народилось множество щенят, которых - казалось - уже никогда не бросят на произвол судьбы, не утопят, не прибьют лопатой, не умертвят каким-нибудь «более гуманным» способом; которым уже никогда не будут знакомы тяготы людского бытия и зависимость от людских пороков. Пещера стала мала для такого количества псов, поэтому Рони, вместе с Поджарым, старой Колли, Ушастиком, и ещё несколькими собаками (Берта кормила щенят и не принимала участия) обыскали весь лес в поисках новых убежищ. Это дало результаты. Обнаружились ещё потаённые норы: часть под нестерпимым глазом Рони покинули лисы, кроме того, отрыли ещё одно большое подземелье.

       Рони поделил лес на несколько секторов. Он не умел считать, но точно знал, что за жизнедеятельность образованных зон отвечали Берта, Поджарый, Вислоухий, Крысолов, Лобастая и Проворный - псы, которым он дал условные прозвища по их физическим особенностям, или выдающимся способностям. Вообще в ряду данных ротвейлером имён исключение составляла лишь Колли, потому что она была первой появившейся в стае колли, и он знал, что люди прозвали эту мохнатую породу именно так. Ещё он знал, что курчавых с короткими хвостами называли «пудель», а небольших ласковых - «кокер», но среди лидирующих собак ни пуделей, ни кокеров не было. Многим псам, конечно, теперь было наплевать на породу, и навряд ли б они вновь откликнулись на свои прошлые клички. Ушедшие от людей, теперь они действовали безымянными, под постоянным, притягивающим взором ротвейлера.

       Всем в стае он запретил устраивать потасовки, ибо это могло привлечь людей, означало конец тайной борьбы. На охоту выходили преимущественно ночью, а если днём, то по двое-трое , чтобы не обращали особого внимания. Щенят старались выводить из нор тоже в темноте, так было безопаснее ещё и потому, что на пересекающих лес дорогах было меньше автомобилей, и они не могли бы погибнуть под колёсами.

       Словом, в городе налаживалась порождённая проблемами человечьего уклада, абсолютно новая и опасная для горожан, другая по сути форма организации жизни - стая. Скрытая от людей, она была свободна от их пороков - гордости в себе, зависти и гнева по отношению к соплеменникам. Никто в стае не стремился к власти, ибо общая цель властвовала над ней - тайная месть людскому сообществу; никто не стремился к богатству, ибо они пользовались тем, что дано природой; никто из псов не стремился обидеть или обмануть другого, ибо знали они, что сила их - не в раздоре и разобщённости, а в любви и согласии.

       Рони теперь всегда чувствовал, что обязан выполнить последнюю волю хозяина: «Зло должно быть наказано!» В этих словах он стал видеть свой долг и призвание, свою миссию, кроме той, конечно, чтобы обустроить и накормить стаю. Он знал, что на пути к достижению завещанной цели его поджидает смертельная опасность. Но, теперь он и умереть был готов, уверенный что подраставшие слепые щенки непременно унаследуют от него способность взглядом заставлять людей делать ошибки, которые в конце концов приведут к краху ими же и создаваемого бытия. Таким образом, и будет зло наказано! И, тогда среди людей останутся только похожие на хозяина - добрые, ласковые, внимательные, готовые, несмотря на невзгоды, помогать и заботиться, а не наживаться и грабить... Такими были его мечты.

       Ротвейлер внутренне готовился к событию, которое должно было состояться в пропитанном запахом бумаги и картона, некогда часто навещаемом вместе с хозяином, казённом здании. Там, на другом конце города, в определённый день соберутся все, творившие зло: и хозяйка, и Марта, и Саша; там будет тот стриженый, пропахший репейником, кто столкнул хозяина в безвозвратную пропасть. Рони нужно было только одно: заглянуть в глаза этому ублюдку, чтобы он сделал нечаянный, но роковой для всех, поступок. Ради этого ротвейлер готов был пробираться через город, сквозь дворы и улицы, кварталы и площади, блестящие проспекты и свалки, подземные переходы и железнодорожные пути, припоминая или интуитивно чувствуя подходы к этому проклятому месту...

       Тем временем в Москве одно за другим происходили мрачные события. Весь город жил в тревоге и напряжении от обрушившихся на него напастей. Началось с весеннего наводнения, произошедшего вследствие обильных дождей и активного таянья льда. Старожилы не припоминали такого, чтоб на Берсеневской, Софийской, Кремлёвской и других набережных стояла вода, омывая не только тротуары, но и фасады зданий, скрывая наполовину корпуса легковых автомобилей. Город залило, местами туннели превратились в глубокие мутные озёра. На два дня встал весь транспорт, даже некоторые станции метро оказались затопленными, и пострадало множество людей.

       В разгар лета вечером на столицу обрушился ураган, сорвавший крыши с домов и кресты с церквей, вывернувший с корнем деревья на бульварах и оборвавший какую-то линию электропередачи. Полгорода на два часа погрузилось во тьму. Этого было достаточно, чтобы число грабежей и убийств возросло втрое. Кроме того, некто ответственный на складе реактивов забыл включить на ночь существующую систему защиты, и люди отравились химикатами, проникшими в водопровод.

       Через некоторое время столица была потрясёна взрывами жилых домов. После первого взрыва погибло около ста человек, и власти строго на строго запретили сдавать внаём нежилые помещения. Однако какой-то работник жилкомхоза позарился на деньги и уговоры бандитов, сдал на первом этаже в том доме, где проживал, и однажды ранним утром вместе с семьёй и ещё полтораста безвинными гражданами от мала до велика сам оказался погребён под развалинами здания. Ввиду смерти - констатировали в прокуратуре - он не мог дать показаний, и следствие зашло в тупик.

       Странное поведение стало свойственно многим домашним животным. Участились случаи, когда семейные любимцы, собаки и кошки в квартирах без видимых причин впадали в беспокойство и превращались в настоящих, злобных и своенравных, диких зверей, часто нападавших без разбора на детей и взрослых. Те же из четвероногих друзей, кого не в состоянии были прокормить хозяева, бродили по городу, питались отходами на мусорных свалках. Собаки, спасаясь от периодических облав санэпиднадзора, группами и в одиночку постепенно уходили в окрестные леса, где по оценкам специалистов могло скопиться до шестидесяти тысяч особей.

       Один молодой человек и не подозревал, что обычный воскресный день станет для него трагическим. Он шёл привычным путём в гараж, чтобы заняться с машиной. По дороге его внимание привлекла копающаяся в куче мусора рыжая собачка. Приблизившись, он обнаружил, что это не собачка, а лиса. Вопреки осторожности, присущей дикому животному, лиса не испугалась молодого человека, не убежала, а стала наблюдать за ним. Парню стало жалко лису, и он подошёл, чтобы её погладить и покормить колбасой, которая имелась у него в сумке, но лиса укусила его за руку и скрылась. К вечеру молодого человека доставили в больницу, где он на следующий день скончался от бешенства.

       Обо всём этом наперебой писали, передавали, тиражировали и повторяли все средства массовой информации, смакуя ужасающие подробности. Параллельно в печати, на телевидении и радио проводилась мысль о том, что любому переходному историческому периоду сопутствуют тяготы жизни, и будто бы богатства страны создают богатые, которым дозволено ради этого совершать любые гнусности, что, мол, для сколачивания капитала все средства хороши.

       Наслушавшись, начитавшись всего этого, Марта решила пуститься в новую афёру. Ещё на похоронах мужа она разговорилась с Краснопевцевым, который поведал ей о своих последних встречах с покойным.

       - Вы не представляете, Виктор Павлович, какую он мне жизнь устроил!- всхлипывала она, поминутно утыкаясь в носовой платок, - Но, несмотря ни на что, я его любила... Очень любила! Всё время ждала... ради сына, только ради него... А он... я даже не знаю ... Представляете! Мне даже неизвестно, где он провёл все эти годы! Он скрывал от меня это! Я знаю: вы много помогали ему последнее время. Я зла на вас не держу... Никто в этом не виноват, кроме нас с Лёней... Прошу, прошу вас, Виктор Павлович не отказать мне в одной, наверно, последней просьбе...

       Растроганный Краснопевцев участливо поддерживал убитую горем женщину за локоть, и, казалось, был рад хоть чем-нибудь да помочь ей.

       - Не откажите мне... вы знаете, где он жил все эти годы... покажите мне этот дом, прошу вас...

       И, как-то летом, в день рождения Маковского, Краснопевцев подвёз её на джипе к Лосиному острову. Дом стоял возле самого леса, давящего всей своей зелёной массой на жилой квартал.

       - Вот этот дом. Смотрите: вон окно на третьем этаже с правого края. Он мне показывал, но никогда не приглашал,- вымолвил юрист, взмахнув руку в направлении одно-подъездной башни.

       Какое-то время Марта смотрела на дом и молчала, так и не придумав в дороге с чего начать разговор. Впрочем, меланхолическая задумчивость была именно тем обликом, который следовало бы принять в данном случае - думалось ей.

       - Да ... видите, вот человека нет, а дом стоит по-прежнему..., - взгрустнула, наконец, она вслух,- Скажите, а с тех пор, как он получил здесь квартиру, название улиц не изменилось?

       - Нет, наверно. Почему же оно должно меняться?

       - Мало ли... сейчас всё меняется, особенно разные названия улиц...

       - К тому же он и не получал здесь квартиру. Её получала гражданка Сорокина,- продолжал Краснопевцев, словно и не слыша ответа собеседницы. Несомненно он догадывался, какой разговор может затеять Марта.

       - Ах, да!- вспомнила она как бы рассеянно,- Я и забыла. Этот суд, и всё прочее... Я забыла. Я такой человек, зла не помню... Послушайте, давайте восстановим справедливость!

       - Какую справедливость? О чём это вы?

       - Но, вы же сами мне говорили, что эту квартиру Маковский купил на свои деньги, выхлопотав лимит на прописку в министерстве для этой Сорокиной?

       В это время возле подъезда, в который в начале года ещё входил Маковский, метрах в пятидесяти на противоположной стороне улицы, появился гигантский чёрный пёс. Он сел у крыльца и уставился на джип Краснопевцева. Возле него вертелся ещё один, маленький, белой масти, с большими, стоящими торчком ушами и чёрными глазами-пуговками.

       - Смотрите: не Рони ли это?!- воскликнул Краснопевцев,- У Леонида такой же был ротвейлер. Наверно он. По-прежнему у хозяйки живёт. Хороший пёс.

       Однако ротвейлер ощетинился, и, оскалив пасть, стал надвигаться на джип. Вид у него был свиреп и неумолим.

       - Давайте же отъедем отсюда!- вдруг испугалась Марта, стараясь не смотреть на собаку,- Этот его волкодав однажды чуть не напал на меня прямо возле дома.

       Краснопевцев завёл двигатель и поехал прочь.

       - Так, и что вы хотите, Марта Борисовна?

       - Я хочу, чтобы вы взялись за это дело. У вас связи в министерстве. Вы не можете откопать архивы? А я подам иск как наследница? А?

       Краснопевцев призадумался.

       - Не знаю, выйдет ли что с квартирой, но с имуществом точно не выйдет,- сказал он неопределённо, - Помимо всего прочего, право на наследство может заявить и ваш сын.

       - С Сашей я договорюсь. Это не проблема. В конце концов, и он может подать в суд на наследство.

       - А как же Сорокина? Ведь, по всем документам квартира - её собственность...

       - Ага, вы хотите, чтобы я ей ещё посочувствовала? Пусть катится.... Ну, так что? Не возьмётесь за это дело? Я заплачу вам.

       - Десять процентов от рыночной стоимости квартиры в случае успеха. Аванс - десять процентов от этой суммы. В случае неуспеха аванс не возвращаю, - заученно перечислил условия Краснопевцев.

       - Это сколько?

       - Приблизительно пятьсот баксов...

       - Виктор Павлович, у вас машина исправна?

       - С чего это вы? Исправна как никогда.

       - Нет, мне просто всё что-то кажется... Пятьсот баксов говорите? Может скинете? Не пятьсот, а триста? А?- торговалась Марта, чувствуя беспричинный психологический дискомфорт. Ей вдруг начало казаться, будто они неминуемо должны попасть в автомобильную катастрофу.

       Она так и не поняла, что случилось. Неожиданно на капот грохнулось нечто тяжелое, скользнуло по стеклу, кувырнулось под колёса. «Ротвейлер!»- мелькнуло в голове Марты.

       Краснопевцев вдарил по тормозам, взвизгнули колёса, и машина остановилась как вкопанная. Вдове Маковского показалось, что если б она не была пристёгнута ремнем безопасности - точно б вылетела через лобовое стекло. Она так испугалась, что не могла двинуться с места. Её бросило в дрожь, когда в боковое зеркало она увидела на асфальте чье-то безжизненное тело. Приглядевшись, она поняла, что это не собака, а человек.

       Юрист выскочил из машины и поспешил к пострадавшему.

       «Господи, только не на смерть!»- взмолилась она про себя, с замиранием в сердце наблюдая, как Краснопевцев и ещё двое из соседних машин склонились над сбитым мужчиной. Минуту они приводили его в чувство, потом взяли под руки и посадили на бордюр.

       Марта облегчённо вздохнула: жив. Значит, обойдётся без неприятностей.




                9

               Рони часто навещал крыльцо дома, где некогда проживал с Маковским. Он старался появляться в безлюдные, тихие дни, чтобы мало кто мог обратить на него внимание, и это ему удавалось. Иногда издали он даже наблюдал за своей бывшей хозяйкой - Людой, но на глаза ей не показывался - жалел. Ротвейлер решил, что, если следить за ней, то можно неминуемо отыскать в городе то проклятое место, где в первую очередь должно быть наказано зло.

       В тот день как раз и вышло, что гуляя по окрестностям вместе с Ушастиком, он наткнулся на знакомый джип. Он недолго преследовал машину с одним только желанием заглянуть в глаза Марте, потому что всё равно было не угнаться. Он только долго смотрел вслед автомобилю и хотел, чтобы по дороге с Мартой случилось несчастье, - так и вышло.

       Затем они с Ушастиком продолжили свой путь. Вот уже который раз, почти каждый день, они проходили от одной остановки автобуса к другой, собираясь выследить куда от своего дома отправляется бывшая хозяйка Рони. Обычно она переходила на противоположную сторону улицы и садилась в автобус, двигающийся по дороге вдоль леса. На пригорке, где по утрам обычно начинало светить солнце, автобус сворачивал и скрывался из поля зрения. Куда он едет дальше, было неизвестно. Задача состояла в том, чтобы проследить в каком месте выходит Люда.

       Так, изо дня в день стараясь добежать до следующей остановки раньше именно того автобуса, в котором ехала бывшая хозяйка, Рони установил, что она доезжает до большой площади, но не спускается к подземным поездам, как иногда спускались они с хозяином, а скрывается за дверями большого, многолюдного здания на углу улицы. Вечером она выходит из этих же дверей, садится в автобус, и отправляется обратно домой.

       Конечно, в любое время он мог появиться перед Людой и, заглянув ей в глаза, попросить её сделать то, чего бы не следовало делать. Например, очень просто: рискнуть выйти из-за автобуса и попасть под машину, или ввязаться в уличную ссору и получить ножом в живот, или взять кусок несвежей колбасы у уличной торговки, или же остановиться возле начиненной взрывчаткой машины и погибнуть от взрыва. Таких ситуаций было достаточно, чтобы устроить случайность. Однако Рони не делал этого, зная точно, что не пришёл ещё час возмездия.

       Между тем, Людмила Ивановна даже не подозревала, что её преследует ротвейлер. Вообще, замкнутая в себе, она не очень-то была внимательна к окружавшему её миру, поэтому, в частности, не видела ни Рони, ни Ушастика, которые хоть и держались поодаль, при желании могли быть замеченными.

       По случаю смерти Маковского, она, конечно, поплакала, как водится, но на похороны не пошла, сказавшись больной. Она решила, что на всё воля Божья, и тихий уход своего сожителя из бренного мира расценила не иначе как посланным свыше благоволеньем, избавившем её от необходимости ухаживать за стариком и тратить на него без того скудные средства. Так и осталась она жить одна в трёхкомнатной меблированной квартире со всеми удобствами, считая, что жилплощадь и всё имущество - это если не результат её трудов праведных, то наверняка - собственной жизнедеятельности.

       Марина за Леонида Петровича обиделась, перестала навещать и привозить внука. Квартира была пустой и скучной, привычно-необходимой как одежда и обувь, но Людмила Ивановна дорожила имуществом, рассчитывая, что всё это добро когда-нибудь достанется дочери. Теперь она работала не заведующей детсадовской столовой, а администратором пирожковой в большом универмаге возле станции метро, и по-прежнему умело «недовкладывала», но не как прежде в детские завтраки, а мясного фарша в слойки, делая из него котлеты себе на ужин, и собирала бракованные пирожки в пакет, чтобы отвезти гостинцы семье дочери.

       Никакой вины перед Леонидом Людмила не чувствовала, как, впрочем, и долга. Она считала, что доживает годы благообразно и честно, как все: ведь все крали, и она крала, все обманывали, и она обманывала, все хотели наказывать других и оправдывать себя, и она тоже, - такое было время. Вот и Леонид Петрович, которого она понуждала встать на путь истинный, оформить их отношения как положено, не захотел это сделать - и получил своё, а она - своё.

       Но, к концу лета благообразная гражданка Сорокина получила, к тому же, повестку в суд по иску Маковской Марты Борисовны на жилплощадь. Проштампованный со всех сторон, казённый листок бумаги ввёл Людмилу Ивановну в гнев. Она заметалась по комнатам, расшвыривая всё, что попадалось под руку. Как смела эта кукушка претендовать на наследство, которое ей никогда не принадлежало, не принадлежит, и не будет принадлежать! - думалось ей. Женщине энергичной, с неиссякаемым потенциалом скандальной бесшабашности, Людмиле Ивановне немедленно захотелось бежать в суд и защищать свои законные права.

       Однако визит в инстанцию «третьей власти» охладил её пыл. Вместо того, чтобы ворваться в кабинет и стучать кулаком по столу, доказывая свои права на квартиру, она вынуждена была подчиниться указаниям дежурившего милиционера, встать в хвост длинной очереди в душном коридоре, и маяться часа два в ожидании вызова.

       - Так, это у нас кто... Сорокина Людмила Ивановна...,- бормотал отупевший от обилия принятых за день заявителей работник суда - ничем неприметный человек неопределённого возраста. Нацепив на нос очки, он старательно, как бы впервые листал очередную папку, - Вы вот что, Людмила Ивановна... вот вам бумага и ручка, садитесь за столик в коридоре и напишите, когда и при каких обстоятельствах вы вселились в квартиру, где проживаете. Только не забудьте там указать правильно вашу фамилию, имя, отчество, и паспортные данные.

       - Ничего я писать не буду,- заявила Людмила Ивановна ,- Нет таких законов, чтобы отнимать жильё!

       - Но и законов, чтобы жильё не отнимать тоже нет,- ухмыльнувшись, возразил работник суда,- так что пишите и не капризничайте.

       - Как это? Право на жильё гарантировано Конституцией!- продолжала напирать Сорокина.

       - Правильно, только на собственное жильё. Поэтому вы должны доказать суду, что квартира, в которой вы проживаете - ваша собственность и приобретена на честно заработанные деньги.

       - А чья же? Моя квартира, приватизированная...

       - Это ничего не значит. Гражданка Маковская - его законная супруга - тоже претендует на наследство умершего мужа, и утверждает, что квартира приобретена на его средства, и что вы завладели его имуществом мошенническим путём. Вот и копии документов из архива прилагает...

       - Вот стерва, б...,- выругалась Людмила Ивановна от души, - Ну, вы видели такую стерву, а?! Жидовка драная! Уж я то ей уши пообдираю, сука...

       - Так, гражданка Сорокина, вы находитесь в присутственном месте, а будете выражаться мы привлечём вас к административной ответственности.

       - Извините, гражданин начальник,- малость опомнилась Людмила Ивановна, - Если я и буду что писать вам, то только иск на эту сволочь.

       Неприметный служащий суда вроде даже обрадовался:

       - И прекрасно, Людмила Ивановна, и пишите! Встречный иск, так встречный иск. Мне кажется, что вам надо уладить дело в рамках гражданского кодекса, а то эта Маковская такая, знаете... ещё по-другому может...

       - Как же это по-другому? - встревожилась Сорокина.

       - А вот инициирует уголовное дело, например, по статье «мошенничество»... за ней не станет... тем более, что бумаги есть...

       - Какие такие бумаги?

       - Например, ей удалось откопать в архиве справку о вашей зарплате, из которой следует, что на эти деньги вы никак не могли приобрести трехкомнатную кооперативную квартиру...

       - Какое её собачье дело, на какие деньги я купила квартиру?! Наследство от троюродного дедушки!

       - И замечательно! Вот и докажите суду, и всё будет в порядке.

       Людмила Ивановна последовала совету неприметного работника суда и посвятила остаток дня написанию иска к Маковской Марте Борисовне за «систематические издевательства над собственным мужем, доведение его до состояния инвалидности, отсутствие внимания к больному и уходу за ним, повлекшего смерть». Прочитав написанное безграмотной Сорокиной, работник суда опять хмыкнул, но документ положил в папку.

       - Я вам советую нанять хорошего адвоката,- сказал он, прощаясь, - О дате и времени судебного заседания мы вас известим.

       Выйдя из здания суда, Людмила Ивановна в скверном настроении направилась было пешком до метро. Потерять квартиру для неё значило потерять всё, остаться за бортом жизни, стать зависимой от дочери и зятя, коротать последние годы вместе с ними (если ещё пустят!), не то подохнуть на вокзале, или каком-нибудь бомжатнике, брошенной всеми, не нужной никому. Всё это было не по её гордой натуре, и на глаза её непроизвольно наворачивались слёзы гнева и оскорбленного достоинства.

       По дороге её догнал какой-то стриженый парень.

       - Простите, я, может, некстати... целый день наблюдал вас в суде... У вас какое-то жилищное дело, да?

       - Ну, дело. А тебе-то что?- обернулась к нему Сорокина.

       - Как знать, может чем помогу...,- парень располагающе улыбнулся, заглядывая ей прямо в глаза.

       - Ты адвокат, что ль?

       - Да, вроде того...

       - Как я узнаю, что ты адвокат?

       - Вот моя визитная карточка, бабусь... Надо будет - найдёшь меня вот по этому мобильному телефону, но не затягивай особо...

       Зарёванная Людмила Ивановна вернулась домой только к вечеру. Как никогда она чувствовала себя уставшей и одинокой, её некому было успокоить, некому пожалеть и посоветовать. Вопреки обыкновению она даже не стала ужинать и смотреть телевизор, а пошла в комнату укладываться спать.

       Из полуоткрытого окна, выходящего на лес, повеял ветерок, и вся спальня наполнилась смутной, беспричинной тревогой. Людмила принялась задёргивать шторы, и вдруг на освещённой уличным фонарём опушке, прямо перед собой, увидела огромного чёрного ротвейлера. Он сидел среди подсвеченной зелени, примятой травы и опавших листьев, смотрел на Людмилу в упор, и казалось, что ему ничего не стоит впрыгнуть на подоконник и растерзать её в собственной комнате. Она почувствовала всепоглощающий страх. «Рони! Это ты?»- произнесла она глухим от волнения голосом, отдававшимся в углах пустой квартиры. Но, ротвейлер сидел неподвижно, и только смотрел. «Господи, прости всё сразу!»- пробормотала испуганная Людмила, перекрестилась, и судорожно принялась запирать окно, пытаясь совладать с запавшей ручкой. Ей показалось, будто ротвейлер приблизился, заполнив собой весь оконный проём, внушая ей: «Ты должна идти в суд. Это твой единственный выход из создавшегося положения. Ты поняла? Ты до!
 лжна это сделать!»

       Она очнулась среди ночи в холодном поту, долго не могла опомниться от привидевшегося кошмара, и так и не поняла: было это во сне, или наяву?





                10

               Рони бежал в сектор Проворного, намереваясь пообщаться напоследок, перед предстоящим своим долгим отсутствием в стае. Он чувствовал, что в городе ему надо будет пробыть длительное время, и поэтому загодя начал навещать свои владения. Было раннее утро, свежее и чистое как глотки холодной воды из ручья. Рассветный туман таял, оставаясь лишь в низинах, к земле прилипли все обычные для этого времени года запахи леса: мышей, ежей, грибов, сухих листьев, перемешанных лосиных и заячьих троп.

       Было бы неплохо задрать по пути какого-нибудь зайчишку, поесть самому, и принести Проворному в подарок, поэтому Рони время от времени сворачивал с знакомого пути, стремясь найти свежий след. Однако ротвейлеру не везло, и он уж отчаялся найти поживу, но вдруг, пробираясь в кустах по склону оврага вверх, почуял людей. Он замедлил движение, стараясь быть незамеченным, подкрался ближе.

       Прямо на краю оврага стоял небольшой автомобиль с поднятой вверх дверцей. Из багажника повеяло чем-то аппетитным. Рядом крутились двое: небольшого роста, коренастая женщина в спортивном костюме и сапогах, и полноватый парень в джинсах и резиновой обуви.

       - Сталин бы ел! - говорила женщина, запивая кофе из термоса бутерброд с котлетой.

       - Причём тут Сталин? - удивился парень.

       - Так говорят, когда вкусно. Мой отец так говорил.

       - Да, но Сталин тут не причём. Вкусно и вкусно. Ведь в этом суть, а не в том, что Сталин бы ел.

       - Умный ты, Андрюша, как сто китайцев...

       - И сто китайцев как и двести японцев тут не причём...

       - Сейчас как дам подзатыльник, будешь знать!

       - Ой! - парень увернулся от неминуемой оплеухи, рассмеялся,- Нет, я серьёзно. Ведь суть того, что ты сказала, Люся, в том, что вкусно, а не в Сталине. Ты просто его приклеила к содержанию, как ярлык. Правда?

       - Это не я приклеила - народ.

       - А-а! Понятно. Народом отгораживаемся! Вот и все так: и люди, и политики приклеивают ярлыки, на мнение народа кивают.

       - Ну, ты и зануда, Андрей... одно слово: гуманитарий...

       Оба они рассмеялись. Что-то было недосказано, и видно было, как духовно они близки, что могут даже необидно подтрунивать друг над другом.

       Рони притаился в кустах, стараясь ничем не выдать своё присутствие. Отсюда, снизу, всё было хорошо видно и слышно. Буквально в несколько прыжков он мог достичь цели, схватить добычу, однако он этого не делал, желая вслушаться в разговор.

       - Нам надо пройти ещё вдоль оврага и посмотреть вон в той рощице, может ещё опят наберём, или чернушек, - говорила тем временем женщина.

       - Посмотрим, посмотрим, - соглашался парень,- Говорят, тут много бродячих собак развелось, на людей нападают. Не боишься? Нет?

       - Мало ли что говорят...

       - В газетах писали...

       - В газетах тебе ещё не такое напишут! Читай больше - совсем с ума сойдёшь.

       - Мне кажется, Люся, что и в газетах, и по телевизору обстановка нагнетается не случайно. Неправда, что, мол, делается это в погоне за сенсацией. Просто испуганные и подавленные постоянным кошмаром люди менее социально активны, мыслят не самостоятельно, и это на руку властям. В такой обстановке проще манипулировать общественным мнением.

       - Здрас-сьте пожалста! Что же опять показывать по телеку как раньше, только гладкие репортажи, а в газетах славословить правительство, скрывать от людей какие-то события?

       - Зачем? Надо всё показывать, с разных точек зрения, но общая тональность должна быть... праведной, что ли... и созидательной, а она получается разрушительной. А что до сокрытия от людей каких-то событий, так они сами, мне кажется, не видят многого, тут и скрывать нечего, всё и так скрыто.

       - Например?

       Парень поставил допитую чашку в багажник автомобиля, закурил сигарету, присел на поваленное дерево.

       - Например, скрыто от нас: может ли быть любая власть созидательной, если она служит и средством подавления?

       - Конечно может, потому что она подавляет то, что мешает созидать.

       - А, вот и нет, Люся. Если кто-то, как ты говоришь, мешает созидать, то это уже не созидание, а разрушение, и власть только дыры, так сказать, латает, а не созидает. Вот, предположим, строили мы семьдесят лет новое, коммунистическое общество, да? Вокруг видели одних врагов, которые этому как бы мешали. Затыкали дыры, подавляли инакомыслие, вводили единомыслие, и что в результате имеем? Толпы подавленных, бедных людей, которые даже не умели избрать себе достойного президента? Боролись за свободу, а получили что?

       - Свободу и получили, теперь все могут говорить всё, что вздумается, создавать разные партии, открывать частные фирмы, и другое...

       - Ты что всерьёз считаешь, что это и есть свобода?

       - Ну, наверно...

       - Что такое свобода? Если все имеют возможность говорить всё, что вздумается, получается коммунальная ссора, а не свобода. Вот мы эту ссору изо дня в день и наблюдаем: один политик другого мутузит, один богатей другого обдирает, и в угоду своим властным и финансовым интересам вовлекают в эти скандалы массу людей. Разве это свобода? Твоя свобода, Люся, ограничивается множеством бумаг: доходами, выраженными в деньгах, гражданством, пропиской, свидетельством о браке, о рождении детей, о праве на жилплощадь, квитанциями, счетами, постановлениями... На каждый твой малейший шаг в жизни должна быть бумага, иначе ты пропадёшь! Даже от собственных вещей ты несвободна! Вот, и мой автомобиль по бумагам - не автомобиль, а транспортное средство, или - как его там - агрегат, а ты работаешь не у Мамуки Сергеича, а у ПБОЮЛ...

       - У кого, кого?

       - У предпринимателя без образования, так сказать, юридического лица.

       Женщина подсела рядом с парнем, угостилась сигаретой. Некоторое время они сидели молча, курили.

       Рони был привычен к хозяйскому табаку, лежал в кустах тихо, ничем себя не выдавая, он впервые был свидетелем подобного разговора между людьми, и ему тоже было интересно.

       - То, что ты говоришь, Андрюша, сродни анархии,- сказала она, наконец,- Нас и в институте учили, что свобода - это осознанная необходимость.

       - Правильно учили, потому что это сейчас, сегодня, в двадцатом от Рождества Христова веке... а по большому счёту необходимость, даже осознанная, ведь не может быть свободной. Если что-то необходимо сделать, значит надо чем-то поступиться, исходя из имеющихся возможностей. Вот тебе, предположим, абсолютно необходимо лечиться где-нибудь за границей, на островах, но ты не можешь, потому что у тебя нет средств, и ты совершенно осознанно выбираешь, скажем, привычный курорт в Адлере? Так? А, если тебе и на это не хватает, то ты также осознанно сидишь дома, в квартире, за которую уже два месяца не уплачено, принимаешь лекарства, которые тебе по инвалидности продают в аптеке со скидкой... Вот тебе и вся свобода!

       - Ты не так понимаешь, Андрей. Осознавать необходимость можно только при определённых условиях, и вот тогда, когда эти условия будут созданы, тогда твои потребности будут удовлетворяться не только по этой необходимости, но и просто - по прихоти.

       - Да? А, если это необходимость, или прихоть преступника? Вообще чем отличить бандита от революционера? В обществе потребления бороться с опостылевшей жизнью можно только с оружием в руках. Перестреляем всех буржуев, и зло будет наказано, наступит желанная свобода, да? Так, кажется, думали большевики? Что из этого вышло, а?

       - Вышло. Мир стал другим.

       - Но свобода не наступила, да?

       - Не наступила, Андрюша, потому что большевики сделали лишь полшага на многокилометровом пути к свободе.

       - А, ты знаешь, например, что смысл фашизма тоже состоял в достижении свободы: уничтожим полмира, зато оставшаяся лучшая часть человечества достигнет свободы? Люди фанатично верили и в это...

       - Андрей, мы живем в эпоху заблуждений и мифов, и двигаемся к свободе методом проб и ошибок. Фашизм - это, видимо, тоже заблуждение, трагическое притом.

       - Не знаю... мне кажется, что свобода - это не пресловутая «осознанная необходимость», а совсем другое. Свобода, это когда человек не может зависеть прежде всего от своей биологии, от лет, отмеренных ему судьбой, от болезней и собственной смерти, от того, мужчина он, или женщина, черный, или белый, русский или еврей; от социального положения - бедный или богатый, влиятельный или нет; от вероисповедания, от родного языка, от прихоти властей... Свобода, это когда власть не становится ни желанной, ни предметом торга, а когда она вообще не нужна, потому что каждый человек живёт во имя какой-то общей цели не по решениям правительств, парламентов, каких-нибудь руководящих и направляющих сил общества или там... финансовых групп, а по собственному призванию, и может при этом прожить не одну, а много жизней... Вот это я бы назвал свободой, которая от нас скрыта повседневной суетой и ежедневным обманом.

       - Ну, ты и хватил! Впрочем, далась тебе эта «осознанная необходимость» - я тоже не понимаю! Вполне согласуется с твоими фантазиями.

       - Слушай, давай действительно пройдёмся вдоль оврага вон к той рощице. Может и правда наберём чернушек, может и подосиновичков?

       Они сложили снедь в багажник, закрыли дверцы автомобиля, и с корзинами в руках направились вдоль оврага на небольшом расстоянии друг от друга, продолжая беседовать.

       Ротвейлер, скрываясь в траве и кустах, последовал за ними.

       - Ого! Смотри-ка белый гриб! Вот и ещё! Тут целая куча!- воскликнула женщина.

       Парень подошёл к ней, и, нагнувшись над грибницей, они стали изучать находку.

       Рони знал, чт`о это за грибы - это была отрава; он знал это по исходившему от них запаху, и ещё по тому, что совсем недавно, отведав их по незнанию, подохли несколько щенков в секторе Поджарого.

       - Слушай, Люся, по-моему они какие-то не такие.

       - Какие не такие? Сам ты не такой! Самые настоящие белые грибы.

       - Мне кажется, это ложные грибы. Не надо брать. Оставь.

       Внимательно наблюдая за этой сценой, ротвейлеру стоило только добежать до людей, покрутиться на поляне, приласкаться, заглянуть им в глаза и убедить в том, что грибы хорошие. Однако он этого не сделал. Он хотел дослушать разговор, прервавшийся на самом интересном месте.

       - Оставь говорю,- настаивал парень,- Видишь ножка жёлтая - точно это отрава!

       - Ты думаешь?- засомневалась женщина, - Может ты и в самом деле прав... Ладно. Пойдём дальше, целее будем.

       - Человечество столько всего наворочало за время своего существования, что не может вполне даже вообразить это царство свободы, - продолжал парень как будто бы выражать свои мысли вслух, - Был только один человек, совершенно бескорыстно сказавший людям правду о том, кто они есть, и как им вести себя, чтобы приблизиться к свободе. Но, люди нарушили его заветы.

       - Да? И кто же это по-твоему?

       - Иисус Христос. Я прочитал недавно Новый Завет, и сделал вывод знаешь какой?.. Люди погрязли в таких грехах, что, они, кажется, не могут быть прощены вовсе. Надо обладать неисчерпаемой добротой, чтобы простить это. Вся жизнь человеческая представляет собой прямую противоположность тому, что сказано в Нагорной проповеди. Причём, список дел неправедных растёт в геометрической прогрессии. Это как лавина: крадущее, коррумпированное, обманывающее на каждом шагу общество потребления вовлекает в своё преступное бытие больше и больше чистых, честных людей...

       - Ну, почему, Андрюша! Я, например, никогда не крала, ни прежде, ни теперь. Что ты за всех говоришь?- оскорбилась Люся.

       Парень остановился возле деревца, провёл ладонью по коре, удивлённо на неё посмотрел.

       - Ты чем теперь приторговываешь-то?

       - Мужской одеждой.

       - Э-эх! Ведущий в прошлом специалист! Честная женщина, в прошлом профсоюзная активистка - всю выручку отдаёт! А ты не спрашивала у своего Мамуки Сергеича о том, сколько он отдаёт своей, так сказать, «крыше»? Так, вы что соучастники грабежа?

       - Какого грабежа?

       - Как... государственного... Мамука же не налоги платит, а «крыше» платит. Оно, конечно, понятно: государство грабит вас, вы - грабите государство. Может, тебе вернули деньги, потерянные в результате введения рыночных реформ? Вообще, за что нас государство так ненавидит, что пустило по миру полстраны, а другая половина, чтобы прожить, вынуждена грабить? Вобщем, не хочу говорить... Свобода... мне отвратителен этот каждодневный обман, когда тебе твердят, что дерьмо - это конфетка! Ты говоришь, что и в советские времена никогда не крала, да? Как же не крала! Крала. Собственное достоинство крала, и собственную честь, когда говорила на партийных собраниях не то, что думала, поступала не по совести, а так, как велела партийная власть...

       - Слушай, Андрей, ты не заговаривайся, не то я обижусь. Ты же знаешь эту историю с моим несостоявшимся вступлением в партию. Вот.

       - Извини. Я тоже таким был. Все были такими! Ты в десять раз лучше меня: ты могла хоть однажды сказать в глаза сволочи, что он сволочь, и это стоило тебе карьеры, а я не мог, и другие не могли, и этот обман стал нормой поведения, понимаешь? Нормой поведения для всех советских, а затем и российских граждан. В этот обман мы и сейчас с тобой вовлечены - нас же обмануло государство, обманули финансовые группы, почему бы нам не ответить тем же? Этому порочному кругу не будет конца до тех пор, пока...

       - Пока что?

       - «люби ближнего своего как самого себя...»; «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас...»; «не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую...»; «не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и воры подкапывают и крадут...»; «кто захочет судиться с тобою, и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду...» Кто из нас, скажи, Люся, исполняет эти заветы?

       - Никто. Мы и детей учим давать сдачи, если обидели. Ведь слабаков не любят... а ты говоришь подставь другую щёку...

       - Для того, чтобы стерпеть оскорбление, нужно на порядок больше мужества и духовных сил, чем ввязаться в драку.

       - Ты знаешь, а ведь это действительно так!..

       Ротвейлер тенью следовал за собеседниками. Он хотел знать истину: почему хозяин говорил, что зло должно быть наказано? Он ждал от собеседников подтверждения этого, хотел сверить свою цель с тем, что говорят люди, и поэтому он не нападал, не трогал их, не пытался сейчас заглянуть им в глаза, чтобы заставить их сделать свой последний поступок, а только тихо крался, чтоб быть незаметным для этих двоих.

       Парень, между тем, увлекался всё больше и больше.

       - ...и никто из нас не исполняет эти заветы, а всё только судят и судят... родители детей, дети родителей, соседи друг друга, правительства - граждан, граждане - правительства, коммунисты - либералов, либералы - президента, и кажется не будет конца этой публичной сваре,- говорил он, продвигаясь по берёзовой рощице, время от времени шуруя длинной веткой по сухой листве,- «не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким и будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить»... А мы-то всё наоборот делаем, Люся! Не то что отдельные граждане и партии - целые государства судятся между собой за власть, за территорию, за нефть, за деньги! При этом респектабельные политики берут на вооружение самые прогрессивные идеи, и самым бессовестным образом манипулируют ими, используют лучшие чувства людей, используют веру в какую-то идею, и даже веру в Бога только для того, чтобы захватить кусок власти, который в сравнении с Вечностью ничтожен, но слишком !
 опасен для граждан, ибо разрушает жизнь отдельно взятого человека. Это из тех-то, кого Христос называл «солью земли», «светом мира»! Так вот мне кажется, Люся, что самый безнравственный, самый греховный, самый лицемерный на свете - это суд человеческий...

       - Но ведь Христос, насколько я помню, учил людей быть кроткими, переносить невзгоды. Как же с этим?- спросила женщина, когда парень, наконец, замолчал.

       Через какое-то время его голос раздался окрест берёзовой рощи:

       - До тех пор, пока будут искать правых среди виноватых, мир не устроится. Мир власти и денег перспектив не имеет, перспективен лишь мир добра и терпимости. Если б все на земле были кроткими, у нас бы и разговора этого с тобою не было. Так ведь? Мы бы рассуждали с тобой о творчестве Шекспира, Рембрандта, или о музыке Чайковского, Моцарта, или о новых научных открытиях. О том, наконец, чем бы следовало заняться в следующей жизни... О чём-нибудь вечном, идущем на пользу людям, а не во вред им... чтоб не взорвался мир, и сохранилось всё, что создано. Иначе будет всё по писанию: «...а всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобляется человеку безрассудному, который построил дом свой на песке... И пошёл дождь, и разлились реки, и подули ветры и устремились на дом тот; и он упал, и было падение его великое»...

       Рони перестал слушать их. Он по-своему всё понял. Ему стало ясно, что он на правильном пути; и, если уж целые группы людей боролись со злом, но не сумели довести дело до конца, ему тоже следует искоренить хотя бы то недоброе, с которым он и его хозяин повстречались в своей жизни, чтобы потомкам людей и собак стало жить легче.

       И он оставил грибников, побежал дальше, к Проворному.




                11

        Через день Рони и Ушастик двинулись в опасный путь по городу. Им предстояло проникнуть вслед за Людой в подземку, выйти на нужной ей остановке. Затем - проследить её продвижение до здания суда. Ротвейлер не сомневался, что Люда поддастся его внушению и обязательно поедет именно в суд.

       Этот путь для здоровых людей не представляет никакой проблемы: войти в вестибюль метро, сунуть карточку в автомат, спуститься по эскалатору, сесть в вагон, доехать до требуемой станции, выйти из вагона, подняться по эскалатору, и через турникет выйти на улицу. Для «друзей наших меньших», собак, это целая проблема: нужно войти в доверие к контролёрше; улучив момент, проскользнуть мимо неё на движущиеся вниз ступени (не испугаться при этом, не взвизгнуть, не то остановят лестницу и выгонят на улицу!); пробраться на платформу, дождаться, пока будет как можно меньше народа (не то отдавят лапы!); выйти из вагона, чтобы не защемили дверьми, не задавили ногами, и выбираться на улицу через такое же количество сложностей, что и при входе. Казалось, если б Рони не обладал своими сверх способностями убеждать людей делать всё, что ему требуется, им с Ушастиком никогда бы ни достичь намеченной цели!

       Загодя они стали пасти Люду возле метро. По утрам, как только рассветало, площадка перед станцией наполнялась людьми, которые раскладывали на прилавках множество разной пищи, и продавец пончиков начинал свою торговую пословицу:

       - Самые ароматненькие, вкусные пончики! Упаковочка десять рублей, с сахарной пудрой!.. Самые ароматные, вкусненькие пончики! Упаковочка десять рублей, с сахарной пудрой!..

       Пончики и в самом деле были ароматными. Иногда Рони подходил к продавцу, смотрел в его маслянистые с прожилками глаза, просил угостить, и тот, разумеется, это делал, приговаривая что-то вроде:

       - Привет, пёсик. Я тебя не боюсь. Тебе пончик дать? На, возьми. Угощайся. Может, заодно посторожишь палатку, когда мне надо будет отойти, а?

       Рони брал пончик и отдавал Ушастику, потом вновь смотрел в глаза продавцу.

       - Дурачок!- говорил тогда торговец,- Я же тебе дал, а не ему. Ну, вот возьми тогда ещё, только смотри сам ешь!

       Рони ел сладкий пончик. Он понимал, что самым естественным для него и Ушастика, как для собак, будет послужить кому-нибудь на площади, чтобы не прогнали. Поэтому они привязались к продавцу пончиков, не оставляя его надолго.

       Дни проходили за днями, а Люда появлялась возле станции метро только за тем, чтобы с утра скрыться в дверях большого здания на площади, а вечером из этих дверей выйти и сесть в автобус. В вестибюль метро она не входила. Всё это время Рони и Ушастик слонялись по торговым точкам, спали возле самого входа в павильон. Изредка Рони внушал дежурной, чтобы она пустила их внутрь погреться, но там бывало душно, и противно пахло резиной.

       Как то раз в павильоне метро расположился какой-то человек и стал играть на флейте. Люди подходили и бросали ему мелочь в коробку. Молодой человек играл хорошо, жалостливо. Некоторые пассажиры даже останавливались, чтобы послушать.

       Ушастик устроил для всех небольшой концерт. Он встал на задние лапы возле парня и стал активно подвывать флейте. Рони очень удивился, поскольку и не подозревал о таланте своего приятеля, который самозабвенно поднял мордочку, и, уставив чёрные глаза-пуговки в потолок, извергал из своего пушистого брюшка звук за звуком. Из зрителей образовался полукруг, монеты так и посыпались в коробку.

       По окончании выступления парень не исчез бесследно, а вернулся и угостил Ушастика сосисками, которыми он по-братски поделился с Рони.

       Потом они ещё не раз провели подобные концерты.

       Дежурным по станции, сменявшим друг друга через несколько дней, Рони с Ушастиком понравились, и они без особого разговора стали открывать им двери на ночь.

       Улучив момент, когда поздно вечером дежурная куда-то выходила, а охрана из людей в униформе с оружием закрывалась в своей комнате, Рони тренировал Ушастика спускаться и подниматься по движущимся ступеням. Тот сначала боялся, скулил, упирался, но Рони настойчиво, всей своей мощной массой толкал приятеля к движущемуся спуску, вскакивал туда тоже, и не давал ему возможности вернуться назад. Доехав до низу, где дежурная поднимала крик, Рони брал Ушастика за холку, вытаскивал его на каменный пол, тащил к поднимавшимся вверх ступеням, и таким же образом они возвращались обратно. Вскоре толковый Ушастик уже мог проделывать этот путь самостоятельно.

       Наконец Рони решил, что лучше, если они с Ушастиком заранее приедут на станцию метро, где располагался суд, и там будут поджидать Люду. Такой вариант ему показался более безопасным, потому что они могли достичь знакомой по поездкам с Маковским остановки поздно вечером, в пустом вагоне, не рискуя быть раздавленными толпой людей. И вот, однажды, когда двери метро должны были вот-вот закрыть на ночь, им удалось, минуя всех дежурных, прорваться внутрь станции. Ушастик был испуган и подавлен, однако Рони своим взглядом заставлял его делать то, что требовалось.

       Выскочив на пустынную платформу, они спрятались за каменным выступом. Рони старался успокоить своего приятеля, всё время ловил его взгляд, прижимал к стене, чтобы он не вырвался раньше времени и не попал в поле зрения дежурной. Конечно, в случае чего он мог остановить действия служительницы, но это надо было делать в относительно спокойной обстановке, и, если бы ротвейлер был один, а тут он рисковал, отвлекшись на ком-то, упустить Ушастика.

       Так и стояли они воле каменной стены, Ушастик поскуливал, тыкался ротвейлеру в шею, но вырваться не пытался. Во избежание промедления, как подъедет поезд, Рони намеревался схватить приятеля за холку и затащить в вагон.

       Но, неожиданно его планы рухнули. Грохот приближающегося поезда донёсся с другой платформы. Одновременно над ними возник голос:

       - Здрас-сьте вам пажалс-та! Это что ещё такое! А ну-ка уматывайте отсюда!

       Рони взглянул на дежурную: «Замолчи ты!»; а Ушастик всё-таки выскользнул от него, помчался по пустому перрону куда глаза глядят, свалился на рельсы и побежал в туннель.

       В два прыжка ротвейлер оказался на полотне и стал догонять приятеля. Он влетел в неизведанный, чёрный, пахнущий электричеством и машинным маслом, полный смертельных опасностей туннель, совсем не задумываясь о собственной судьбе. В глубине души он корил только себя - не следовало бы давать Ушастику увязаться за собой в это опасное путешествие, и его долгом было во что бы то ни стало оградить своего маленького и слабого спутника от несчастья!

       Перепрыгивая через шпалы и провода, спотыкаясь и падая, поднимаясь вновь, увлекаемый неудержимой силой ответственности перед соплеменником, Рони нагнал Ушастика в кромешной тьме, столкнул его в какой-то проём между рельсами и прижал к полу. Тот рычал и скулил одновременно, но вёл себя относительно смирно и не сопротивлялся.

       Сзади послышался страшный визг, и весь туннель осветился ярким светом: на собак неминуемо надвигался поезд. Они так и распластались под этим грохотом, вверившись судьбе, в ожидании страшного удара. Но ничего не случилось, и поезд промчался, оставив их среди электрических конструкций пути.

       Рони поднялся, поймал едва различимый в кромешной тьме взгляд приятеля - «Пошли!». Ушастик тоже встал и довольно резво побежал вперед по полотну дороги, помахивая своим белым хвостом. Рони последовал за ним, он понимал, что скоро их догонит ещё один поезд, и надо попытаться прийти к следующей станции, не дожидаясь ещё одного такого испытания.

       Движенье их казалось бесконечным, будто они и не бегут вовсе, а просто быстро переступают лапами; только изредка, по отдельным приближающимся огням можно было понять, что они всё-таки не стоят на месте.

       Но, они не успели, и следующий поезд обрушился на них так же, как и предыдущий. На этот раз толковый Ушастик сам первый прижался к полотну дороги, а Рони - к стене. Скрежет вагонов в опасной близости и звон электрического металла до предела взвинтил нервы ротвейлера, Рони чувствовал, что следующий раз он этого может не выдержать, а Ушастик и подавно! Поэтому, когда состав прошёл, он энергично ткнул приятеля в ляжку - «Пошевеливайся!»; и они опять ринулись вперёд.

       Рони точно знал, что там, впереди вот-вот должен был показаться свет другой станции. Этот момент обязательно должен был наступить, но не наступал очень долго.

       Собачьи силы были уже на исходе. Ушастик стал часто спотыкаться, однако вставал сам, и продолжал бежать всё медленнее и медленнее. Рони думал, что, если ему придётся нести его за холку, то они вряд ли доберутся до света, не испытав на себе наезда ещё одного состава.

       Собачьи силы были уже на исходе. Ушастик стал часто спотыкаться, однако вставал сам, и продолжал бежать всё медленнее и медленнее. Рони думал, что, если ему придётся нести его за холку, то они вряд ли доберутся до света, не испытав на себе наезда ещё одного состава.

       И вот, когда он уже совсем отчаялся, впереди наконец-то показались огни станции, а сзади - огни поезда! Рони решил, что лучше будет снова нагнать приятеля, прижать его к полу и пропустить поезд; но свет станции, видимо, тоже придал силы Ушастику, и он побежал гораздо быстрее, так что ротвейлеру едва удалось спихнуть его в какой-то проход в стене буквально возле самой платформы.

       Состав снова с грохотом пролетел рядом и остановился поодаль, заслонив часть света. Послышалось: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция...» Добрались! Рони схватил Ушастика за холку и потащил к лестнице, ведущей на платформу.

       От всего пережитого они так устали, что, схоронившись под ближайшей каменной лавкой, решили отдохнуть и немедленно заснули.

       Наутро они сели, наконец, в пустой вагон первого поезда. Рони пришлось опять затащить туда Ушастика силой. Выйти на нужной станции не составляло проблемы, так как ротвейлер, многократно приезжавший туда с хозяином, хорошо запомнил интонации голоса, который объявлял эту остановку. Всю дорогу ошеломлённый Ушастик лежал, высунув язык, подле двери и виновато глядел на Рони своими чёрными глазами-пуговками: извини, мол, я такая обуза для тебя, а ты ещё со мной возишься! Рони успокаивал его взглядом, и не отпускал от себя. Редкие пассажиры в этот ранний час умилялись этой собачьей идиллии.

       Станция метро, где они вылезли на поверхность, была приблизительно такой же, как и та, где они спускались под землю: та же суета, толкотня, такие же прилавки и торговцы. Только жилые дома располагались, пожалуй, ближе, да были ещё проложенные по булыжнику рельсы, по которым грохотали трамваи. Чтобы добраться до здания суда, нужно было ехать на трамвае, или бежать за ним, но не долго.

       Снова потянулись дни ожидания, и псы - казалось - бесцельно слонялись по округе, питаясь чем подадут, ночуя на травке, в палисаднике.

       В один из таких дней Рони подошёл к большому сверкающему автомобилю, чтобы по привычке попросить о чём-нибудь находящихся в нём людей.

       - Ты смотри какой здоровый!- раздался возглас из открытого окна машины,- Интересно, что за порода?

       - Где? Дай посмотреть,- откликнулся кто-то из глубины салона,- А-а это ротвейлер, только очень большой.

       - Впервые такого вижу. Он раза в полтора-два крупнее обычного. С ошейником... Видимо хозяин где-то рядом. Может, у него в ошейнике какой-нибудь жучок для прослушки?

       - Брось ты, Степан Алексеич! Везде тебе шпионы мерещатся.

       Рони не двигался с места. Ему хотелось просто из интереса поймать взгляд хотя бы одного из пассажиров и заставить его сделать что-нибудь безобидное, но стоящее: например, снять с него давно мешавший ошейник. Но в глубине салона, среди затемнённых стёкол, невозможно было никого разглядеть. Тогда он, в ожидании когда это произойдёт, сел подле машины и стал слушать прерванный его появлением разговор:

       - Не могу я, Ваня, пойти тебе на встречу. Не могу, хоть расстреляй меня! Все фидера перегружены, кабели перегреты. Наша техника не рассчитана на такую нагрузку. Техника тоже предел имеет, тем более не обновлялась уж сколько лет - всё нет денег!

       - Стёп, вот я о деньгах тебе как раз и толкую. Тебя сотня тысяч не устраивает? Давай сто пятьдесят. И ещё пять тебе лично - в конверте.

       - Ваня, не искушай.

       - А ты подумай... я тебя никогда не обманывал. Послушай, где же Лиза? Нет, её нельзя одну пускать в магазин - потратит кучу времени и денег, вернётся без копейки... и купит какую-нибудь ерунду... Ты, Степан, подумай лучше. Хорошее предложение. Подумай - потом скажешь.

       Дверца автомобиля открылась, и из салона показался толстый лысоватый человек в светлых брюках и тёмном пиджаке. Не выходя из машины, он опустил ноги на землю и уставился прямо на ротвейлера.

       Рони глядел ему в глаза. «Послушай, брось ты ерундой заниматься! О чём спор? Отдай ты ему то, что он просит. Отдай ему свои фидера, или кабели что-ли... ты лучше сними с меня ошейник, а? Что тебе стоит? Мне так надоела эта удавка! Сними, а?» - думал он что есть силы.

       - Ну, друг любезный, иди сюда, давай приласкаю,- сказал толстый, протягивая к нему ладони.

       Рони потянулся к нему, и, не спуская глаз, доверил свою морду: «Сними ошейник!»

       Толстый стал шарить у него на шее, нащупывая застёжку. Наконец, он отстегнул ошейник и стал разглядывать бляшку.

       - Леонид Петрович... не разберу,- промолвил он и оглянулся на своего приятеля,- Ваня, дай-ка мне там очки.

       Рони не растерялся, схватил из его рук ошейник и помчался прочь, чтобы схоронить напоминавшую о хозяине улику где-нибудь в отхожем месте.

       Откуда-то выскочил Ушастик, побежал за ним вслед.

       Людмилы не было видно, но она должна была вот-вот появиться. Непостижимым образом ротвейлер понимал, что до расплаты осталось недолго.

       Часто они с Ушастиком заходили во дворы, где подвозили пищу к магазинам, и Рони просил людей принести поесть, и те кормили собак, отдавая им кусочки еды из остатков собственной совести и благосостояния. Конечно, жители не знали о нём ничего, они не знали, что Рони - вожак стаи псов, изголодавшихся не столько по еде, сколько по доброте, ласке и бескорыстию, которых однажды их лишили люди. Взамен они и получили себе скрытую ненависть, вечную угрозу.

       Но, ничего необычного в бродячем чёрном ротвейлере и его симпатичном беленьком спутнике ни домохозяйки, ни дворники, ни гуляющие дедушки и бабушки, ни возвращающиеся домой на машинах и пешком мамы и папы, ни их милые девочки и мальчики, играющие в московских дворах,- ничего необычного в этих псах не видели. Только домашние животные вели себя странно: тех самых семейных любимцев, которым ещё недавно стоило только намекнуть пойти на прогулку, и они уже мчались во двор, теперь было не выгнать порезвиться. Лишь справив нужду, они уже бежали обратно в подъезд, а дома всё время настороженно прислушивались к чему-то, в том числе и очень даже привычным звукам.




                12

               Тем временем власти сильно озаботились криминальной обстановкой в городе. Люди начали исчезать в большом количестве, группами и в одиночку. Ежедневно на начальственный стол ложилась очередная неутешительная сводка происшествий, из которой руководству становилось ясно, что происходит нечто неординарное. Сначала, когда пропадали лица без определённого места жительства, наркоманы и алкоголики это мало беспокоило - пропадают и пусть себе пропадают, наоборот даже хорошо, меньше заболеваемость; однако, когда начали бесследно исчезать нормальные, не только прописанные, но даже вполне обеспеченные граждане, и это количество превысило обычные нормы, городское управление обеспокоилось. Розыск пропавших ни к чему не приводил. Сотни заведённых по фактам исчезновений уголовных дел оставались незакрытыми, а преступления соответственно нераскрытыми. В довершение всего бесследно исчезло несколько следователей, занимавшихся этими уголовными делами. В разгар лета пропало трое !
 наёмных рабочих, производивших ремонт коммуникаций. Позднее - две женщины из озеленения. Бесследно исчезло человек двадцать грибников. Все эти факты тщательно скрывались, дабы не создавать паники среди населения.

       Наконец, один умный статистик заметил, что большинство исчезновений происходит в районах, прилегающих к Лосиному острову. Он пошёл и отдал куда следует свои прикидки. Там его поблагодарили, но не поверили и сказали, что всё это домыслы, просто совпадение. Тогда статистик написал большую статью и опубликовал её в одной из газет. В статье было высказано предположение, что на Лосином острове стали обитать одичавшие псы, и что именно они, обосновавшись там, занимаются людоедством; что надо снарядить экспедицию, проверить, и если это так, то всех собак истребить.

       На общем фоне проходящей выборной кампании, когда все редакции были завалены материалами на эту тему, а все видные полосы были отданы именно ей, статья потерялась. На публикацию откликнулись лишь представители самоуправления и кинологического комитета. Первые, воспользовавшись моментом, приняли нормативный акт о поголовной регистрации всех бездомных собак, полагая, что взимание штрафов с работников жилкомхоза пополнит не столько бюджет сколько карманы надзирателей - ведь за любого дворового Шарика можно получить дважды, или даже трижды, ибо он - существо безответное, а дворник, как человек разумный, часто нетрезвый и ошибается. Вторые выступили с гневной отповедью первым, мотивируя тем, что собаками должны заниматься только собачники, имеющие специальную квалификацию, а не какие-то там некомпетентные лица; призвали власти отменить принятый акт как незаконный, антигуманный, противоречащий всемирным правилам обращения с животными. В общем, дело затянулось до лучш!
 их времён, и никакой экспедиции снарядить не удавалось.

       Настойчивый статистик, рассчитывая впоследствии на большие дивиденды, решил всё-таки рискнуть. Он уговорил своего приятеля, телеоператора-натуралиста, поснимать на Лосином острове и представить этот материал на телевидение, а то и прямо в правительство.

       То, что они увидели и отсняли в северо-восточной части леса, превзошло все ожидания. Такой милый сердцу россиянина средне-русский пейзаж из тонких осин, стройных берёз и сосен, пушистых елей, с его сказочной простотой, откровенностью и лёгкой грустью, навеиваемой лучшими воспоминаниями, с наступлением темноты преображался до неузнаваемости. Ночью это был настоящий вертеп, в котором лесные тропы блекли в испещрённой оврагами тревожной сизой чаще, вызывая тоску и почти что физическое удушье; отовсюду слышались неотчётливые вздохи и шуршанье, то и дело сквозь заросшие травой, студенистые от осевшей влаги и тумана опушки шмыгали неясные тени, и возникал зловещий вой, казавшийся осязаемо близко.

       Преодолевая страх и усталость от ежедневных поисков, энтузиастам удалось заснять несколько мгновений, подтверждающих первоначальные предположения. В одном овраге они нашли скрытый ветками лаз, из которого с наступлением темноты появлялись существа разных размеров, напоминающие не то собак, не то волков, не то лис; они словно дымчатые сгустки растекались по лесу. Ночи были прохладными, и августовский туман в совокупности с не совсем удобным расположением места, откуда велись съёмки (как правило, взобравшись ещё днем на дерево), не давал возможности зафиксировать происходящее более чётко. Но, два эпизода всё-таки удались. В кадре одного из них из норы высыпались с десяток маленьких щенков и две больших собаки, стали играть и возиться на склоне, в кустах. Другой эпизод был страшный - три пса тащили одетый в рваньё труп человека, неестественно поднятая рука которого никак не проходила в лаз; тогда они отгрызли руку, и только после этого затащили тело в пещеру.

       С отснятым материалом статистик и оператор явились в приёмную администрации, где, ознакомившись с сутью вопроса, их стали записывать на приём на декабрь текущего года. Статистик возмутился, заявив, что к тому времени собаки могут пожрать весь город. Он дождался возле крыльца, когда руководство будет выезжать, и через охрану передал видеокассету с отснятым материалом и записанным на ней собственным обращением к администрации. Статистика продержали в охране полсуток и отпустили только после проверки переданного, но он не обиделся, так как цель была достигнута.

       Днём позже оператор встретился со своими друзьями из одной частной телекомпании, которые также обещали помочь материал через некоторое время опубликовать, а гонораром - поделиться.

       Просмотрев плёнку, несмотря на занятость, и подвергнув её соответствующей экспертизе, администрация поняла, что дело нешуточное. Самым тревожным показалось, что среди жителей может возникнуть паника, а в городе - беспорядки, и, если не принять эффективные меры, то горожане пойдут травить стаю самостоятельно, вооружившись в канун выборов чем попало. В целях неразглашения полученной информации было решено всеми способами, какие только возможно, изолировать статистика с телеоператором. Обоих опять вызвали куда следует и предложили уехать в длительный круиз, оплатив за них все расходы, в том числе карманные. В противном случае за судьбу бедных энтузиастов власти не ручались. Те, конечно, не ожидали такого поворота событий, с радостью согласились, и через неделю отбыли в путешествие, забыв проинформировать об отданной в телекомпанию видеозаписи.

       На место съёмок, в лес, отправили секретный отряд, оснащённый баллонами со специальным газом, способным уничтожить собак. Операцию выполнили, при этом отравилось несколько человек из отряда. Однако наверх доложили, что всё прошло успешно.


      
       Рони чувствовал беду. Он знал, что когда-нибудь люди да откроют убежище стаи. Но он знал и то, что людям никогда не будет известна объявленная псами тайная война, и что эта война неизбежно истребит накопленное в человеческих душах зло, и приведёт всех к истине. Осознание этой миссии было сильнее, чем желание вернуться в лес и защитить собак. Ради того он и дневал в подворотнях возле станции метро, выслеживая Людмилу, чтобы первым кинуться в бой, искренно полагая, что уж лучше он избавит её от жизни, чем она будет жить такой как сейчас. То же касалось и всех других, неприкаянных.

       Он лежал на траве, за оградой палисадника, лениво вслушиваясь в разговор двух женщин, стоявших возле цветочной клумбы. Ушастик носился по двору в компании ребятишек школьного и дошкольного возраста.

       - Прям не знаю, что с Катькой моей делать. Злая стала, кусается! Вчера на меня прыгнула со шкафа, вцепилась в голову - не отпускает! Насилу оторвала. Вон, смотри: поцарапала даже!- рассказывала одна из женщин, откидывая прядь со лба, чтобы собеседница убедилась, как поранила её кошка.

       - Ой! Чесслово, ты мне как сказала, у меня аж мурашки по коже! - живо откликнулась другая женщина,- С нашим-то кобелём тоже невесть что происходит. Представляешь - воет!

       - Как это?

       - Обыкновенно. Встанет возле двери входной и воет! Никогда такого не было. Сначала думала - на улицу просится, а ведь не выгонишь погулять-то - разве волоком, за ошейник. А, иной раз даже дома оправляться стал... Представляешь? И воет, особенно ночью - страшно! Не спим. Наши собачники говорят - у всех так.

       -Да!?

       - Вера Фёдоровна, старушечка тут ходила всё, пёсик у неё маленький, ласковый такой был...,- женщина перестала рассказывать, вглядываясь в глубину двора, где послышался ребячий крик,- Дима! Что вы там делаете?! Что это за визг такой? Отойдите от дороги, там машины, и играйте во дворе! Поправь Наташе курточку!.. Вот, и представляешь - покусал так, что она теперь в больнице лежит - порвал ей руку. Да. Это мне Татьяна, дочка её рассказывала, она-то сама здесь не живёт, приезжает...

       За кустами ничего не было видно. Рони поднялся, чтобы пойти всё-таки посмотреть, чем вызван ребячий крик.

       - А это чей такой, здоровый как телёнок? - спросила та, у которой кошка в доме.

       - Этот... Не знаю... он у нас тут с неделю. Этот смелый - ничего не боится. С ним тут ещё бегает такой пушистенький, симпатичный. Да, он с ребятами, наверно.

       - Где уж ему бояться, сам кого хочешь свалит...

       Он поспешил к ребятам.

       Вокруг песочницы и «малых архитектурных форм» с визгом носился Ушастик, к хвосту которого была привязана источающая зловоние и шипение картонная банка, которая вот-вот, неминуемо должна была взорваться! Рони опешил: кажется впервые он ничего не мог сделать, он не мог приказать приятелю ни бежать, ни остановиться, детям - чтобы отвязали опасную игрушку, петарде - чтобы она не взорвалась. Потому что всё это было уже невозможно.

       Всё произошло мгновенно. Запутавшись в верёвке, Ушастик лёг на землю, недоумённо озираясь своими чёрными глазами-пуговками, и как бы говоря всем: «Зачем это? Что я вам сделал плохого? Мы просто играли, зачем же вы меня так обманули?» И тут раздался взрыв. Из хлопушки прямо в живот Ушастику вырвалось пламя, и он покатился по пыльной площадке, словно это был уже не он, а грязный, окровавленный клубок. Запахло палёной шерстью. Дети закричали и заплакали. Заголосили женщины. Со всего двора стали сбегаться люди.

       Ротвейлер подошёл к тому, что осталось от друга, что, искалеченное огнём, ещё дышало судорожно и часто. Из огромной рваной раны текла кровь.

       Рони окинул взором собравшуюся вкруг толпу, в которой взрослые схватили на руки детей: «будьте вы все прокляты!»; помчался вон со двора, к трамваю, в который уже садилась Людмила.






                13

               Чем ближе было заседание суда, тем больше Марта нервничала. В глубине души она сама была не рада, что ввязалась в это дело. Однако игра стоила свеч: квартиру можно было потом продать, а на вырученные деньги поправить своё благосостояние, купить что-нибудь стоящее, или - ещё лучше - организовать какое-нибудь частное предприятие. Правда, после долгих лет «трудового стажа», прошедшего в должности ведущего инженера одного из секретных НИИ (коих в советские времена расплодилось множество, где во времена «всеобщей занятости» из-за отсутствия конкретного дела Марта ничем полезным не занималась, а разводила склоки в коллективе), теперь она сама не знала в чём может проявить свои способности. Однако она была твёрдо уверена, что стоит ей только завладеть печатью и банковским счётом какой-нибудь, скажем, туристской фирмы, и деньги - как и блага обещанного «светлого будущего» - польются полным потоком прямо в её карманы. В конце концов, можно было просто положить деньги в банк п!
 од проценты!

       Поэтому ничто её не останавливало, и она безропотно переносила все процедуры по сбору необходимых документов, которые надо было приложить к исковому заявлению - выстаивала в очередях, терпела повсюду грубость и хамство должностных лиц, подносила кому конфеты, а кому и деньги в конвертах.

       Однажды в суде Марта заметила Сергея Сергеича. Он стоял на втором этаже единственной в здании лестницы, курил и разговаривал по мобильному телефону:

       - Что-что? Конечно. Свидетели обязательно должны быть, - разъяснял специалист по несчастным случаям, - Как это какие? Ваши, конечно... Это в ваших же интересах... Приглашают обычно из коммунальных служб, может и участковый тоже, общественность разная... Ну, это зависит от того, что вы написали. Как знаете. Послушайте, это не телефонный разговор, давайте встретимся - поговорим...

       Вот с кем на этот раз Марта не хотела бы встретиться, тем более воспользоваться услугами! Прошмыгнув мимо, она подумала: что, если Людмила также обратиться к нему за помощью, и тогда уж точно несдобровать - устранит как нечего делать, и глазом не моргнёт!

       От этой мысли ей стало нехорошо, неуютно и страшно; и тут она вспомнила фразу, обронённую этим деятелем прошлый раз: «Марта Борисовна, ведь мы можем сделать так, чтобы и вы не заговорили»; и она не придала этому большого значения, потому что не думала тогда, что угроза физического устранения станет и для неё реальной. А теперь вот она, эта угроза, близко, в двух шагах - в образе этого верзилы в спецовке, со стриженой головой, насмешливыми серыми глазами и тихим, вкрадчивым голосом! Неужели этот холодный взор будет последним, что она увидит в жизни?! И вообще чувствовал ли этот взгляд покойный Маковский? Как это всё было так ловко сделано, что никто даже и не заподозрил ничего аномального, преступного, уголовного? И как это всё будет теперь с ней, когда настанет её очередь?

       Как же в те секунды пожалела себя Марта: ведь ей не с кем было посоветоваться, поделиться этими своими опасениями - даже с сыном, который ни о чём не догадывался, считая, что с кончиной отца жилищные проблемы семьи разрешились само собой!

       Но, взглянув мимоходом в глаза собственной смерти, она уже спешила жить дальше, надеясь на неоспоримость добытых фактов, и что уж в считанные-то дни до судебного заседания с ней ничего плохого не случится.



       - Здрась-сьте, бабуся! Как вы поживаете?

       Людмила смотрела прямо в два чёрных, мгновенно поглотивших её зрачка.

       - А это вы, Сергей Сергеич! Я вот пришла пораньше...

       - Пораньше! Вы слишком поздно ко мне обратились. Боюсь, что не смогу для вас ничего сделать.

       - Ой! Что же это? Как же это? Как же это будет-то? - заголосила просительница.

       - Что вы плачете? Сами виноваты!.. Короче, бабусь, если сегодня будет оглашено судебное решение, я вообще ничем не смогу вам помочь. Если же суд отложат, тогда ещё посмотрим. Вы сами-то зачем явились? Заболели бы, в командировку уехали...

       - Что ты, милок! Какая командировка! Почему я должна скрываться? Уж я покажу этой стерве сегодня! Все: свидетели, соседи - все подтвердят, что я прожила в этой квартире с самой застройки!

       - Да... не сечёте вы ничего... Ну, да ладно. Поживём - увидим.

       Решив, что с этой дурочки можно будет - если удастся - содрать побольше, Сергей Сергеич поспешил по своим делам.

       Взойдя на крыльцо, он обратил внимание на огромного чёрного пса, глядевшего исподлобья сбоку, из-за сложенных штабелем досок. От неожиданности устроитель несчастных случаев даже вздрогнул: подобной немой, остервенелой злобы никогда в своей жизни он не встречал. И уж совсем он не думал, что встретит это сегодня, в такой светлый сентябрьский денёк, обычный своим распорядком и даже безобидными заботами - не вровень некоторым другим тяжким дням, когда он выходил «на дело» после тщательной, нередко изнурительной подготовки.

       И вдруг ему показалось с такой достоверностью, что не когда-нибудь, а именно сегодня он сделает поступок, который станет роковым и последним не для постороннего человека, а для него самого.

       - Уйди!- только пробормотал он, спешно скрываясь в дверях здания суда.

      

       Было без десяти два. Людмила Ивановна стала подниматься на третий этаж: тяжко, запыхалась, останавливалась на каждой площадке, чтобы передохнуть. Обшитая фанерой, лестница поскрипывала под тяжестью её грузного тела. Людмила была уверена, что и без всяких свидетелей, напором и красноречием она сможет сама доказать суду права на собственную жилплощадь. Она взяла с собой все необходимые документы, даже самые древние - квитанции об оплате полной стоимости квартиры, которые - ей казалось - смогут убедить суд удовлетворить её иск к гражданке Маковской. Никогда в жизни она не видела Марту, и теперь ей даже было любопытно узнать, что представляет из себя эта стерва.

       Она зарегистрировалась у милой девушки, сидевшей за столом перед дверью, вошла в зал заседаний суда, где ещё никого не было, села на свободный стул, и стала наблюдать. Появились какие-то люди - две женщины, разукрашенные, в золоте, при серьгах, мужчина с бородой в тёмных очках, ещё мужчина в кожаной куртке, седовласый, высокий. Рассаживались на свободные места, преимущественно в первых рядах. Кто из них свидетели, а кто - ответчики? Кто из женщин Марта? Спросить? Подождать? Решив, что жена Маковского должна быть постарше, Людмила несколько успокоилась, но потом опять напряглась, вглядываясь в лица входивших людей. Ей было ничего непонятно. Надо было всё-таки пригласить Ольгу Иосифовну - соседку, всё было бы не скучно!

       Она поднялась, подошла к милой девушке на регистрации, спросила кто из пришедших Маковская Марта, но девушка только пожала плечами и не ответила. Людмила вернулась в зал, подсела на этот раз ближе, вслушиваясь в доносившиеся до неё обрывки тихого разговора - может быть, назовёт кто-нибудь ответчицу по имени отчеству.

       Так прошло с полчаса. Суд задерживался.

       Седовласый человек в кожаной куртке стал поглядывать на часы и, перегнувшись через спинку стула, бубнить о чём-то солидной брюнетке в сером костюме, с бледным крупным лицом. Та только молча кивала.

       Внезапно до Людмилы донеслось:

       - Не в наших интересах, Марта Борисовна...

       Ах, вот она эта сволочь!..


       Тем временем устроитель несчастных случаев никак не мог отделаться от бешеного взгляда чёрного ротвейлера. Освободиться от тяжкого предчувствия не помогла даже чашка крепкого чая в компании судебных приставов, выпитая за непринуждённой послеобеденной болтовнёй.

       Четверть третьего он направился к машине, чтобы взять из багажника пустые канистры и перелить в них бензин из большой ёмкости, хранящейся в подвале, под лестницей.

       Его не покидало ощущение, что когда-то всё это уже было, но не вчера, не месяц и не год назад, а в другой, прожитой, возможно и не собственной жизни - этот солнечный, но тревожный день, и эти канистры, и запах бензина, и автомобиль «жигули-восьмерка», и даже само отсутствие подозрения, что жить ему осталось считанные минуты!

       Чёрный пёс уже испарился со своего места, возле крыльца.

       Сергей Сергеич как ни в чём не бывало спустился в подвал, открыл дверь подсобки дубликатом ключа, что ему доверил комендант.

       Разливая бензин из крана заполненной ещё в период дефицита вместительной бочкообразной ёмкости, он подумал, что зря не потушил сигарету, которую продолжал держать в зубах. Раскалённый пепел вот-вот должен был упасть в струю горючей жидкости. Осознав опасность, он похолодел от испуга, бросил окурок подальше, но искры всё-таки упали в бензин.

       Вспышка, и пламя надавило, ожгло его тело, швырнув к стене мгновенно обгоревшим куском плоти.



       ....Людмила приблизилась к сопернице, аккуратный и благообразный вид которой вызывал в ней чувство животной злобы и омерзения.

       - Ах ты стерва! Ах ты гадина! Таких давить, а не судить надо!- повторяла она ругательства, как заклинания.

       - Что? Кто вы? - встрепенулась Марта, привставая, чуть ли ни поднимаясь навстречу,- Как вы смеете меня так оскорблять! Вы наверно и есть Сорокина? Да? Виктор Павлович, - обратилась она к человеку в кожаной куртке,- вы слышали, как она обозвала меня «стервой» и «гадиной»? Думаю, что это обязательно надо зафиксировать.

       - Простите, а вы кто? - спросил седовласый.

       Вместо ответа Людмила вцепилась Марте в причёску, приговаривая:

       - Я те покажу суд! Я те устрою житьё!.. Мошенница! Я те...

       - А! Саша! Саша! - завопила Марта,- Она же убьёт меня!

       Увидев эту безобразную сцену, присутствующие повскакали со своих мест, столпились вокруг, стали разнимать дерущихся женщин.

       Кому-то удалось, заломив Людмиле за спину руки, оттащить её от Маковской. Тогда она, как будто с давно не испытываемым наслаждением, взяла и плюнула Марте в лицо.

       В этот момент тряхануло так, что с потолка посыпались куски штукатурки, а из окон - разбитые стёкла. Вокруг всё затрещало, пол вдруг покосился, осел, поднялась пыль столбом.

       Возникшая в зале суда потасовка распалась, некоторые попадали на пол. Людмила тоже свалилась среди казённой мебели, и всей своей массой придавила того, кто скрутил ей руки.

       Во внезапно наступившей тишине истошно закричали:

       - Бомба!!!

       Народ ринулся к выходу, но никто почему-то не мог покинуть помещение, и возле двери вновь образовалась давка.

       Приподнимаясь на локтях, Людмила старалась разглядеть в этой толпе Марту. Помутнённый гневом, рассудок заведующей пирожковой недооценивал возникшей вдруг опасности, всё ещё требовал расправы над соперницей.

       - Ты слышишь меня, сука! Я те покажу как квартиры отнимать! Ты сама на нарах жизнь кончишь...

       Но, никто её уже не слышал. Тот, кто заломил Людмиле руки, освободился из-под её грузного тела, и, прихрамывая, тоже поспешил к выходу.

       Оттуда доносились отчаянные крики. Наконец, из всех невнятных вырвался один:

       - Уважаемые! Не напирайте же! Давайте отойдём от края, не то мы все вместе туда ухнем. Сейчас приедут пожарные и нас спасут!

       Толпа вновь хлынула в зал.

       Людмила с трудом поднялась, схватила выпавшую из рук сумку, увидела как седовласый в кожаной куртке, обнимая за плечи, выдавливал из толпы Маковскую. Оба пообтрепались, лица, одежду покрыл слой пыли.

       Марте была в полуобморочном состоянии, рыдая, она всё повторяла:

       - Саша! Как же так... Саша! Как же...

       - Всё, всё, всё... Не волнуйтесь, Марта Борисовна! Он просто упал... Уж и не так высоко-то... Жив будет, вот увидите!..

       - Ему же больно... Виктор Павлович, вызовите скорую... Саша! - вопила Маковская, привставая со стула, куда её чуть ни насильно усаживал седовласый.

       Внезапно она обернулась к Людмиле, словно знала, что та стоит сзади:

       - Это ты! Ты во всём виновата! Это Леонид натравил тебя против нас! Сволочь! Жива останусь - я тебя сгною!

       Из проёма входной двери повалил удушающий дым.

       Люди заметались по двухсветному залу суда. Одной женщине стало плохо, давясь от кашля, она схватилась за край трибуны, мертвенно побледнела, потеряла сознание, так и осела на пол.

       Кто-то начал разбивать остатки стёкол в окнах. С улицы наконец послышались сирены пожарных машин.

       Людмила вдруг смекнула, что уж ей-то как раз этот пожар может помочь избавиться от соперницы - всё спишут на огонь. Главное теперь было - спастись самой! Удивляясь себе откуда столько прыти взялось, она кинулась к окнам, стала сдёргивать шторы и связывать из полотен жгут. Руки её дрожали, ноги подкашивались, дым не давал дышать, но она упорно скручивала толстую ткань и вязала огромные узлы. Связав три куска, прикрепив жгут к батарее отопления, выкинув другой его конец в открытое окно, она поняла, что этого недостаточно, и чтобы спуститься на землю, надо связать ещё как минимум две шторы.

       Тогда, втащив жгут обратно в помещение, она метнулась было к окнам напротив в надежде сорвать хотя бы одну занавеску.

       Из проёма входной двери вперемежку с пламенем валил густой чёрный дым. Стена, потолок, ближайшие к выходу стулья были в копоти, покрытие пола стало бурым, с треском лопалось на глазах. Воняло преотвратно. Три или четыре человека лежали на полу без сознания.

       Факелом вспыхнула одна из распахнутых дверных створок. Огонь ворвался в помещение, пополз по плинтусам, лизнул обшивку стен. Те, кто ещё был жив, прильнули к окнам, взывая о помощи. Занавески уже сорвали, и прорываться туда было бесполезно.

       «Неужто это всё!»- мелькнуло в голове у Людмилы, и сердце её сжалось от страха перед неотвратимостью скорой кончины.

       Чумазая, бледная, вся в ссадинах подошла Маковская. Вид у неё был отсутствующий, глаза горели безумно, чувствовалось, что возможная гибель сына её подкосила. Марта молча схватилась за узел жгута.

       Людмила принялась отнимать жгут, отчётливо, зло, со старанием зашипела:

       - Дай сюда, не ты вязала! Ничего ты у меня не отнимешь, ни квартиру, ни жизнь, ни эту занавеску!

       Марта набросилась на неё с узлом в руках, стараясь свалить на пол. Она что есть силы отбивалась, ухватившись за подоконник, чувствуя, что если упадёт, то соперница воспользуется связанным ею жгутом, а она останется здесь навечно.

       Из последних сил, изловчившись, она пихнула Марту ногой в живот с такой силой, что та с визгом полетела прямо на горящие стулья. Огонь мгновенно перекинулся на одежду Маковской. Видно было как она завертелась среди огня, раскинув руки побежала к противоположному окну, но - похоже - ей некому было уже помочь.

       Взобравшись на подоконник, Людмила увидела редко усаженный деревцами пустой двор. Пожарные машины подъехали со стороны улицы. Огонь сожрал середину здания, сквозь шум пламени и треск горящих перекрытий отовсюду доносились крики о помощи. Жар становился нестерпимым.

       На середину двора вбежал человек с телекамерой и стал снимать.

       - Эй ты! - крикнула ему Людмила,- Поди скажи, чтоб подали сюда лестницу!

       Человек не ответил, продолжая вести объективом вдоль фасада.

       - Эй! Кому говорю! Брось свою бандуру, помоги же, ну!

       Человек исчез. Отчаявшись добиться помощи, Людмила схватилась за жгут, и с криками «Ой, батюшки! Ой, Господи Иисусе, помоги! Ой мамочка! Ой!» стала спускаться вниз.

       Конец жгута оказался на уровне второго этажа, до земли было ещё метра три. Она так и повисла всем своим грузным телом, из последних сил сжимая деревенеющими руками скрученную жгутом занавеску.

       Последнее, что видела Людмила Ивановна Сорокина - циферблат собственных часов на запястье, показывавших без пяти три. Грохнувшись оземь, она потеряла сознание.



                14

               Трагедия, случившаяся в здании суда, осталась за кадром, несмотря на то, что десяток телевизионных бригад вели свои репортажи с головёшек. Как раз в это же самое время горела Останкинская телебашня, и трансляция не работала. Поэтому новостью номер один стали сообщения о пожаре в Останкино. Говорили, что никакого умысла - диверсии или поджога - в пожаре на телебашне нет, и что она загорелась самопроизвольно, из-за перегрузки устаревшего оборудования, фидеров, и перегрева кабелей...

       Пока налаживали трансляцию, известие о сгоревшем суде слилось с потоком привычных сообщений о чрезвычайных происшествиях, и отснятый материал потерял свою актуальность.

       По окончании работы следственной группы трупы убрали, головёшки растащили бульдозерами, а место пожара сравняли с землёй. Все документы, гражданские и уголовные дела, которыми был набит суд, естественно, сгорели. Родственникам погибших на пожаре выплатили пособие.

       Город снова зажил той жизнью, к которой все уже притерпелись.


       Людмилу Ивановну поместили в ту же больницу, где умер Маковский. Место было неудобное - напротив больничной церкви: звон колокола никак не давал ей покоя; но, сколько ни просила, её так и не перевели в другую палату. Марина её выходила, к зиме она могла передвигаться самостоятельно.

       Выписавшись домой, она думала, что нет худа без добра, и, несмотря на пережитое, слава Богу всё обошлось, теперь уж никто не посягнёт на её жилплощадь.

       Теперь она могла заняться собой, поправить свою форму перед выходом на работу. Едва выпал снег, она откопала в дальнем шкафу свои старые лыжи, привела их в порядок, и зашагала в лес.

       Она и внимания не обратила на многочисленные следы огромного чёрного ротвейлера, видневшиеся повсюду на новом снегу!

      
       март 2001 - май 2025 г. Москва