Иван Жуков

                Иван Жуков.
 
  Иван Антонович Жуков, шестидесятилетний мужчина, три месяца тому назад вышедший на пенсию по возрасту, в ночь под Рождество не ложиться спать. Дождавшись, когда из спальни раздался храп жены, он достал из-под шкафа переломанную пополам шариковую ручку, смотанную черной тряпичной изолентой, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на дверь спальни, покосился на темный образ, привезенный тещей из деревни, по одну сторону, которого тянулись шкафчики малогабаритной кухни, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на плохо убранном кухонном столе, а сам он сидел на табурете с мягким матерчатым потертым сиденьем.
  «Уважаемый товарищ президент! – писал он.
- И пишу я вам письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю вам всего от господа бога. Нету у меня уже давно ни отца, ни маменьки, а тока теща – вреднючая личность и жена, которой никому не позавидуешь, даже вам уважаемый господин президент».
  Иван Антонович перевел глаза на темное окно кухни, за которым лихорадочно – суетливо носились снежинки, покрывающие белым ковром засранный городской асфальт, и живо вообразил себе президента.
«Вот он рослый, красивый, как и подобает президенту, широко шагает по только что сжатому полю, навстречу робеющему комбайнеру. За ним, опустив низко головы, поспешают председатель колхоза Кузякин и глава района Пильдюгин. Пильдюгин изредка забегает чуть в сторону, и заискивающе заглядывая в глаза президенту говорит: - Это наша гордость. Сто тонн уже выдал!
А он, президент, не обращая на двух районных прохиндеев никакого внимания, ласково улыбаясь, идет навстречу передовику производства.
- Што, - говорит президент, - дашь еще полсотни тонн зерна Иван Антонович?
- Дам, - уверенно отвечает тот – кровь из носу дам.
  Иван Антонович судорожно вздохнул и опять уставился в окно.  Город затихал. Снег почти прекратился. Шаркающие шаги из зала заставили его быстро спрятать бумагу и ручку под клеенчатую в цветах скатерть.
- Что не спишь? – жмурясь от света, спросила его идущая в туалет теща.
- Да так. Не спится мне Игнатьевна. – как можно спокойнее ответил Иван Антонович. 
- Ну, а коль не спится, так так сиди и свет не пали без толку. Аль опять пишешь? –
Иван Антонович широко развел руки показывая, что на столе ничего нет. Теща, зло щелкнув выключателем, пошаркала дальше в туалет, оставив его в темноте.
Одинокий фонарь на улице желтым холодным светом освещал маленькую кухню. Иван Антонович сидел и думал, о том, что тем комбайнером мог бы быть он. И вот эту бы руку жал бы сейчас президент…
Шум воды из сливном бачка вернул его к действительности. Он демонстративно отвернулся к окну и стал смотреть на фонарь. Ему не хотелось общаться с тещей.
«Хрен с вами, все равно допишу», – думал он: – «как Ленин в ссылке буду писать при свечах».
Вскоре в квартире опять наступила тишина. Иван Антонович выждал еще десять – пятнадцать минут, встал и осторожно ступая, прошел в прихожую. Там у него на антресолях был припрятан большой огарок толстой стеариновой свечи. Затем так же тихо вернулся на кухню. Зажег свечку, аккуратно накапал на дно тарелки плавленого стеарина и, укрепив ее, достал из-под клеенки бумагу с ручкой. Прищуриваясь от недостатка света, он продолжил письмо. Свет свечи дрожал, и оттого и без того неровный почерк Ивана Антоновича стал еще более неровным – почти неразборчивым.
«Дорогой товарищ президент. Вы, конечно, помните того передовика комбайнера, которому жали на поле руку. Так вот только что лишили меня освещения электричеством эти гнусные существа, – жена и теща. Лишили как самого последнего отщепенца. Лишили того, чего не лишают ни кого в нашей стране – света. И не только этого. Лишают права на письменность, пряча от меня бумагу и ломая мои ручки».
    Он с тоской посмотрел на свою шариковую ручку. Изломанная, перемотанная изолентой, она напомнила ему совсем недавнюю историю. 
«Да, не дают жить полноценной жизнью гражданина нашей необъятной страны. Давеча устроили мне выволочку. Шмон устроили покруче, чем в больнице. Весь дом перевернули, и все же нашли ее, мою последнюю ручку. Теща – эта сволочь эпикурейская, не в силах сломать ее руками – ввиду почтенного возраста и слабости мышц, вставными челюстными протезами грызла ее. Так грызла, будто душу мою грызла.  А потом выбросила в мусорное ведро. И я, как последний бомж рылся в пищевых и непищевых отходах в том ведре, в поисках того, без чего жить не могу. Поверьте мне гражданин президент. Я обращаюсь к вам, как гражданин к гражданину. Вы же знаете меня. Я растил хлеб и детей, которых эти две стервы прячут от меня и не показывают меня их. Ведь я не только старался в поле. Я понимал всю ясность задачи поставленной государством, трудился за троих, а может за четверых в постели, неся, как аист на картинке, детей Родине. И где же благодарность? Где орден «Мать – героиня»? Нет ордена, и детей не показывают. А дети что? Видно я им не нужен. Я, тот, кто трудился за троих, а может и за четырех, или четверых - теперь нахожусь в полной информационной изоляции, так как старый черно-белый телевизор я разбил, а к новому цветному меня не допускают, и я надеюсь, вы понимаете кто. А разбил я тот телевизор в состоянии аффекта, т.к. не смог вынести дискриминационного решения ООН на ХХХL ассамблеи по поводу введения войск независимого Зимбабве в северную часть Гренландии - нашей сопредельной территории.
  А еще дорогой и горячо любимый мой президент, извини за то, что перешел на «ты», т.к. чувствую душевную близость наших душ, пришли мне, пожалуйста, с рождественной елки золоченый орех, тот, что висит на нижнем ряду и большую шоколадную конфету «Мишка на севере». Потому как я много лет уже не видел ничего сладкого. Не покупают. Нарочно. Ссылаются на трудности периода, объясняя все это недостаточностью средств в стране и малозначительностью моей пенсии. Не верю, не могу верить! Пусть, пусть сегодня из-за информационной блокады устроенной мне этой группой экстремистки настроенных женщин я не получаю всей правды об экономическом положении в стране, но я верю, твердо верю, что это не так. Неужели на пенсионное довольствие, правда не получаемое мной лично, я не могу себе позволить большую шоколадную конфету «Мишка на севере»? Обманывают, обманывают наглым образом народ в моем лице.
А вообще, ты лучше сюда мне посылку не присылай. Съедят. И мне ничего не скажут. Ты лучше положи мне ее в зеленую тумбочку у моей кровати, только так положи, чтобы Кузякин (лечащий врач) не видел. А то в прошлый раз он нашел у меня два сухаря с обеда, отобрал и съел с Пильдюгиным (и.о. гл. вр.)».
  Иван Антонович поставил точку. Перечитал написанное письмо и остался доволен. Затем, перемотав расшатавшуюся ручку, дописал: - «А еще положи туда большую шариковую ручку, только непременно большую».
По причине отсутствия конверта он сложил письмо треугольником и надписал: - «Президенту страны от Вани Жукова», и подумав, дописал: - «В Столицу».
  Уставший, но очень довольный тем, что удалось незаметно от жены и тещи написать письмо, он
опершись подбородком в кисти рук, смотрел в окно на желтый круг уличного фонаря. Иван Антонович представлял как завтра, когда уйдут из дома ненавистные ему женщины, он откроет на кухне форточку и, крикнув бегающим во дворе мальчишкам, выбросит им письмо. А те отнесут его письмо прямо к Президенту. Постепенно локти его разъехались, и голова Ивана Антоновича мягко опустилась на стол. Он спал.
  Свеча, горевшая на столе, становилась все меньше и меньше, потихоньку оплавляясь, стекала в старую фаянсовую тарелку, куда независимо от воли Ивана Антоновича попали его черные с проседью кудри. Огонь вспыхнул внезапно, но Иван Антонович, как человек малочувствительный к боли не почувствовал этого. Только тогда, когда уже пылала вся голова, он, осознав все, широко раскинув в стороны руки, закричал: - Палят, палят, как Джордану Бруну, палят тело мое.
На этот полный боли и страдания крик сбежались жена и теща. Антонина Игнатьевна выплеснула на голову горящего зятя полную кастрюлю холодной кипяченой воды, предназначенной для питья, но волосы, обильно пропитанные стеарином, продолжали гореть. Тогда жена Ивана Антоновича, схватив висевшее на двери полотенце, быстро обмотала им его голову, тем самым, потушив огонь.
 Было больно, но было и приятно. Он смотрел на плачущую жену, обнимающую его голову, и ему было хорошо оттого, что он нужен ей.
  Потом была палата, зеленая тумбочка, в которой он тщетно искал большую шариковую ручку и большую конфету «Мишка на севере». Искал и беспокоился оттого, что их нет. А Кузякин все же оказался хорошим человеком, он принес Ивану Антоновичу шариковую ручку, правда маленькую, и тетрадь в клеточку.