Бухта Барахта

Евгений Чепкасов

БУХТА БАРАХТА

А во рту — умерших слов
разлагаются трупики.
В. Маяковский

Ах, не обижайте эпиграф, не игнорируйте его, скром-ника, робко зажавшегося в правый угол страницы!.. И не ругайте сочинителя, начавшего так вдруг, с бухты, роман-тически названной Барахтой. А ведь какое чудное, какое бархатное и воркующее имя — Барахта... Простите, про-стите сочинителя: вы поймете, что с ним, бедным, если пе-речитаете эпиграф.
Да, вы правильно рассудили: писать хочется, а не о чем. Ведь это же страшно! Ну представьте себе: смотрит сочини-тель вокруг и видит много интересного, возникают образы, сравнения. Они, назойливые, как и все новорожденные, виснут на руках и ногах, шлепают по глазам липкими лап-ками, думая, что так я их скорее замечу... Эх, проскочило-таки то самое распоследнее алфавитное местоимение, та самая безголовая буковка с гордо выпяченной грудкой!.. Грустно, но приходится признаться, что разнесчастный со-чинитель — я.
Так вот, образы, сравнения и прочие невинные младен-чики, плоды моего сладострастного взгляда на мир, просят-ся на бумагу. Ведь это им необходимо, как соска с молоком, ведь без этого они тихо умирают, а я, страдающий палач, судорожно ищу мысль или событие, ищу повод, чтобы по-мочь им — моим бедным, моим заждавшимся, моим извал-тоженным...
И все никак не нахожу! Нет, все никак не находил, по-куда не глянул на восклицательный знак и не понял, что тот — продолговатый след семимильного сапога, в который обута мысль. Ох и запыхался же я, пока догонял ее!.. Зато сейчас я знаю, как поступить с ними — с моими бедными, заждавшимися, извалтоженными...
Кстати, не дочитавшим досюда говорю: зря — так им и передайте: зря. Ведь я вполне мог и о них написать — за-жили бы дополнительной жизнью, а теперь не стану: я обидчив. Да и о вас, верные и терпеливые, я писать не буду, хотя мне хорошо видны ваши сосредоточенные лица, когда смотрю из нутра страницы, равномерно забрызганной гря-зью типографского шрифта. Все равно, о себе вы знаете больше, чем я, сплетничать же о других нехорошо.
Чуть было не забыл: вам, верно, интересно узнать, о чем та мысль в семимильном сапоге? Извольте. Я решил попро-сту взять да и выпустить моих словесных младенчиков на бумажное поле. Пускай резвятся на просторе, разбредают-ся, как им угодно, и пусть бумажное поле мое, разрезанное на страницы и для смеху названное рассказом, — пусть оно будет воплощением бессюжетья.
Честно говоря, здесь бы стоило поставить три звездочки — те самые, которые вы уже видите, скакнув бесцеремон-ным взглядом чуть ниже. Пришлось их отодвинуть, чтобы извиниться за эпиграф: какие уж тут «трупики умерших слов», если я вдруг так явственно, так отчетливо ощутил робкие движения рассказа, проклевывающегося сквозь ме-ня, как птенец сквозь яичную скорлупу...
А теперь — на бумажное поле! Быстрее, наперегонки, ну же!..

* * *
Бумажное поле — поле белое, вроде бы, но я вдруг по-нял, что смотрю на негатив фотопленки. И вмиг перемени-лась картинка: поле черное, черноземное, дачное. Наскоро сколачиваю декорации: гора, дорога, молодые дачи, еще не обросшие садом и почти не вырастившие  домиков. Ну и, разумеется, по дороге в гору иду я — куда ж без меня: без меня неинтересно.
Кстати, не ищите здесь символики: дача моя действи-тельно находится на горе. Она представляет собой один из тех маленьких лоскутков, из которых сшито нищенское одеяло, натянутое на большой земляной горб. Одеяло сши-то искусно: отсюда, сверху, практически не видно швов ме-жду лоскутками. Отсюда, сверху, и на крохотного меня, ползущего в гору, можно смотреть разве что со снисходи-тельным любопытством. И вдруг стало совестно: до какой же  букашки приходится низводить себя! «А-а, ладно! — подумалось. — Чего не сделаешь ради рассказа...» И я при-нялся совсем по-пушкински грызть гусиное перо, начинен-ное стержнем от шариковой ручки.
Итак, я шел в гору по колдобистой дороге. Парило, и воздух загадочно шевелился, словно раздумывал: а не пока-зать ли мне что-нибудь настоящее вместо этого зыбкого мира... Не слишком неожиданно, но очень некстати откуда-то сверху спустилось гигантское эфемерное перо — я мог бы сравнить его с парусом, но не уверен, возможны ли та-кие большие паруса. Перо принялось бегло дорисовывать контуры дороги, но я возмущенно цыкнул, и оно исчезло. Впрочем, звуковая скоропись трелей жаворонков слишком напоминала поскрипывание писательского пера.
«Нет, так у меня ничего не выйдет! — раздосадованно подумал я. — Поверить надо, поверить в то, о чем пишу!..» Яростно скусив округлую перьевую макушку, я вгляделся в перо, ставшее похожим на ружейный прицел. Сухо и не с первого раза сплюнул приставшее к верхней губе. Пове-рить!
«Нет, если так и дальше пойдет, то я уж и не знаю... — раздосадованно подумал я. — Перышки гигантские ему грезятся, видите ли!.. Только и остается — сесть на компо-стную кучу и мечтать... До нее, впрочем, еще дойти надо». Так я бранил себя за излишнюю игривость воображения, шагая по дороге, вполне реальной, равно как и все окру-жающее. Сплюнул сухой стебелек прошлогоднего сорного злака, но сразу же понял, что зря, сломил другой и вновь принялся покусывать.
«Если бы напала вдруг блажь рассказ обо всем этом на-писать, можно было бы начать так...» Однако такой мысли именно теперь у меня не возникло: она была всегда, она по-стоянно воспроизводилась перед тем, как окружающее вдруг перевоплощалось в слова, слова... Слова сплетались в предложения, и я читал, читал, упоенно читал подстроч-ник, глядя на изумительный мир. Вот и ныне, во время одинокой поездки на дачу, я шел и размышлял: «Можно начать так: «Было то время, когда уже достаточно жарко, но бесстыжих сарафанов еще нет, и женские бюсты хотя бы отчасти загадочны». Что ж, начало оригинальное, тем паче ясно представляется это самое время. А то напишешь «се-редина мая» — а у читателя никакого представления... Правда, если уж фигурнул бюстами, придется от них пере-кинуть мостик к студентам — мол, те в это время как раз самозабвенно проникают в тайны женских бюстов, а грядет сессия... Короче, чушь может получиться!»
Будто грубая подсказка для моей тупиковой мысли, на участке, мимо которого я проходил, копалась толстомясая женщина, раздевшаяся до штопаного белого лифа. Вот к ней-то и перекинуть мостик, не отрываясь от черноземной почвы... Но мысль мгновенно обрубилась, когда я восхи-щенно застыл перед калиткой следующей дачи.
Дачу, похоже, ни разу не обрабатывали, лишь голые пока древесные прутья, симметрично просунувшиеся сре-ди пьяно поваленного сухого бурьяна, свидетельствовали о человеческом вмешательстве. Ограды не было никакой, но зато меж двумя столбами высилась полутораметровая ржа-вая калитка, запертая на замок. Вид массивного, совсем не дряхлого замка, равно как и  самой калитки, был настолько дик, что я не сразу осмелился дотронуться до них. Ступив на заброшенную дачу, я зашел за калитку, посмотрел перед собой и не увидел ничего примечательного.
«Слишком странно!» — решил я, недоверчиво вложив пальцы в прогалину между металлическими ребрами внут-ренней стороны калитки, и возвратился на дорогу. Обер-нулся и посмотрел вниз, на озеро. С озера совсем недавно сошел лед, и оно покуда казалось хмуро-тяжелым и если не мертвым, то сонным. Но на его берегу, закинув удочку в небольшую бухточку, уже зачем-то сидел рыбак. «Не клю-нет у него ничего. Вода не прогрелась, — подумал я, глуша зависть, и, внезапно воодушевившись, продолжил: — А ведь бухточка безымянная! Озеро, возможно, кто-нибудь как-нибудь окрестил, а вот бухточку... Назовем ее бухта Ба-рахта».
— Бухта Барахта! — торжественно произнес я и, переки-нув сумку из одной руки в другую, бодро зашагал дальше.
Больше ничего особо примечательного на пути не встретилось, и я добрался до дачи, то есть до земляного клока, ограниченного столбышками соседних участков и малинником. Я прошел меж двумя обломками лопатных черенков, вонзенными в землю и символизирующими ка-литку. О том, что  построек на даче не числилось никаких, пожалуй, можно и не оговариваться, но обработана она бы-ла весьма сносно.
«Весьма сносно!» — с какой-то первобытной мужицкой радостью думал я, глядя на черную землю, истыканную тем, что показалось нам важнее бурьяна. Честно говоря, да-ча была невыгодна во всех отношениях: урожай, если и случался, навряд ли оправдывал проезд и, кроме того, при-ходилось тащить его на себе пару километров до автобус-ной остановки. А уж работы-то, работы!.. Бесчувственные безмен и калькулятор, а также врач, с видимым удовольст-вием открывающий в нас новые болячки, вполне могли бы доказать очевидную глупость этих поездок. Но где же в го-роде можно взять такое небо, такой воздух, таких жаворон-ков?.. Вот то-то и оно...
Я скинул ветровку, с утреца теплую и приятную, а те-перь жаркую и тягостную, извлек из сумки белые перчатки и тут же измазал их, эксгумируя лопаты, грабли и прочее. Дело в том, что рабочий инструмент мы захоранивали, обернув полиэтиленом, в мелкой яме, а когда вздымалась малинная чащоба, прятали уже там. Стряхнув с полиэти-лена земляные комья, я достал лопату и долго с жадным ве-сенним любопытством разглядывал толстого, совсем еще ленивого червя.
Опамятовавшись, я вскочил, словно желая такой по-спешностью оправдать затянувшееся созерцательное безде-лье, и быстро зашагал к ближайшей яблоне. Лопата без-вольно волочилась за мной, будто отсиженный хвост, и с тем же успехом, что и детсадовец, пыталась прочертить прямую линию.
Поскольку нельзя не думать, мы, как правило, думаем о том, что делаем в данный момент, но при механической работе, творческий подход к которой невозможен, мы все-гда размышляем о вещах посторонних. Эта скучная и бес-цветная словесная пилюля должна объяснить, отчего я, окапывая деревья, думал о грядущей сессии. Мысли о пред-стоящих бессонных ночах, отчаянной зубрежке, роковой клавиатуре наслоенных друг на друга экзаменационных билетов мягко переплавились в воспоминания о прошлой сессии.
Наиболее ясно вспомнилось, как сдавала ее одна общи-тельная, коротенькая, разбитная девица. Вспомнилось ку-кольное лилипутское личико и розовенькая пяточка, ка-завшаяся на чудовищно высоком белом каблуке набалдаш-ником посоха... Впрочем, вру. Сессия была позапрошлая, летняя — какая уж зимой пяточка?..
Так вот, ее — упомянутую девицу — мой хороший при-ятель причислил к редкому типу женщин, верящих в дружбу, открытых и простоватых, — вроде тех проститу-ток, которые в американских фильмах помогают полицей-ским. «Сентиментальная проститутка... — сконденсировал я тогда и ухмылисто примолвил: — Неплохо!..»
Она пришла сдавать экзамен с иконкой — маленькой иконкой Спасителя. «Ведь Ты мне поможешь?» — грудным кокетливым голосом вопрошала она. Затем, широко пере-крестившись, поцеловала иконку и мягким жестом стерла с оклада помаду, как стирают ее с мужской щеки. Впрочем, помимо целования иконки, она для верности брала билет левой рукой, стоя на одной ноге.
Я по-доброму улыбнулся воспоминанию и продолжил копать…
Окопка благополучно завершилась, и я решил пообе-дать. Отыскал сперва грядку с ранним многолетним луком и сорвал несколько перьев — через пару недель он никому не будет нужен, а сейчас, с солью да с хлебушком... Я об-лизнулся, пошел к сумке и увидел на земле связку ржавых ключей. «Откуда?!» — изумился я и отчего-то вспомнил про загадочную калитку, а затем про Алису в стране чудес, а потом приблизился и понял, что на земле лежит всего лишь сухой корень.
Под стол был приспособлен квадратный обрезок широ-кой толстой доски. Я аккуратно покрыл его клеенкой, вы-грузил из сумки термос и провизию, помолился и сел есть. Наиболее вкусными мне показались маринованные огур-цы, и я пожалел, что взял так мало. После я пил обжигаю-щий чай с печеньем и сыто смотрел на толстых жаворон-ков. Они, действительно, штопали небо: то зависали высо-ко-высоко, точно иголка в руке швеи, подтягивающей нить, то проваливались, пронзая воздушную толщу. Жалко: о том, что птицы штопают небо, сказано до меня.
Неделей ранее я собрал прошлогоднюю травяную тру-ху в маленькие кучки, чтобы не загребалось слишком много земли и лучше горело, а затем поджег. Кучки не спешили полыхать, они лишь тлели и дымили, и, когда мы уходили с дачи, она походила на долину гейзеров. Теперь нужно бы-ло раскидать золу, — впрочем, я лишь цеплял ее граблями и подбрасывал, а остальное делал ветрище — непостоян-ный, сильный и хмельной гуливан. Зола весело хваталась за хвост ветра и неслась далеко-далеко, а порыжевшие пече-ные комочки земли возвращались в землю.
«Если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись; но го-ворю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, неже-ли вам», — внезапно высветились в памяти евангельские слова. Переменившийся ветер опутал меня серебристым смерчем золы, но я лишь досадливо отряхнулся. «Сколько раз перечитывал этот отрывок, даже наизусть заучил, — думал я, — а все никак не мог понять, что же такое врети-ще. Пепел-то — ясное дело, а вот вретище что такое?..»
И тут мне вспомнилась Пасха. Нет, была, была в моих воспоминаниях какая-то хитрая подспудная логика: я без-ошибочно чувствовал ее наличие, но в чем она выражалась — не разумел. Хотя, почему бы и не вспомнить? С пасхаль-ной ночи не прошло и месяца, так что воспоминание пока яркое и сытное, его не нужно распаковывать и разморажи-вать, оно еще живое и вполне может самостоятельно забре-сти в голову... Этаким манером я размышлял, отчего же вдруг Пасха, и одновременно, вне зависимости от размыш-лений, вспоминал, вспоминал, вспоминал...
Вспомнились ночь, предательское отсутствие троллей-бусов, поход через темный пустынный город. Вспомнились пьяные окрики, ускорившиеся шаги (только бы не побе-жать!), испуганная молитва и облегченный вздох на доста-точном расстоянии. Вспомнилось и то, как я шел к собору, прихвостившись к развеселой галдящей кучке молодежи. Я долгое время видел перед собой эту кучку, но по известным причинам догонять не хотел, однако пришлось: после цар-ственно щедрого возгласа: «А кому пива?» — они облепили круглосуточный киоск. Я догнал их, присоседился, думая идти под таким прикрытием, пока не разойдемся. К моему величайшему изумлению, мы не разошлись до церковной ограды.
У массивной каменной калитки, ведущей в церковный двор, дежурили зоркие красавцы-омоновцы. То и дело они вытягивали из сплошного людского потока недвусмыслен-но интересных субъектов и участливо интересовались: «Больше двухсот?» — а затем отправляли домой. Меня мо-лодцы в униформе справедливо проигнорировали.
Миновав калитку, я так обомлел, что едва не забыл пе-рекреститься. Столько людей одновременно я не видел ни разу: двор был буквально затоплен людьми. Сзади под-толкнули, и я пошел по узенькому проходу, пока наглухо не уткнулся в спины. Совершенно потерянно я стал огля-дываться.
Над пустословящей толпой густо вился сигаретный дым. Позади меня какие-то шутники устроили, как в шко-ле, «коридор смерти» и пихали пробирающихся сквозь него из стороны в сторону. Затем «коридор смерти» естествен-ным образом преобразовался в «таможню». Улыбчивый бритоголовый шалун пропускал прохожих дальше по по-ловому, возрастному и социальному признаку. Особенно придирчив он был к красивым девушкам.
«Эй, деда пропустите!» — повелительно крикнул он и дружески похлопал по плечу хлипкого очкастого старичка. Тот улыбался благодарно и заискивающе — мол, сами были молодыми, шутки понимаем. Старичок стал неподалеку и все молчал, зашуганно озираясь. Лишь через некоторое время он заговорил с другим старичком и старушкой, оп-тимистически доказывая, что после крестного хода вся эта толпа схлынет и можно будет войти в храм.
Таможня надоела самой себе и распалась. Ворота запер-ли из-за многолюдства, и припозднившиеся не попали даже на церковный двор. Успевшие предвкушающе переговари-вались и поглядывали на часы: близилась полночь. Кое-кто стоял с невостребованными покуда свечами. На словах: «Говорила же, что надо выйти пораньше, так нет...» — я прервал тихую семейную ссору и полюбопытствовал, где брали свечи. Мне объяснили, я удалился, и справедливое мирное пиление возобновилось. Удивительно, но за свеча-ми совсем не было очереди.
Возвращаясь, я углядел одноклассницу — невысокую, некрасивую, с плоским монгольским лицом. Обхватив рос-лого парня с мясистым затылком, она так вжималась в него и так смотрела, словно только-только поймала и боится, как бы не вырвался. Возможно, я был чрезмерно язвителен, по-тому что в детском саду меня наказали вместо нее или по ее поклепу, — точно не помню. В школе я с ней ни разу не за-говорил.
И вдруг настала полночь — события, длительно ожи-даемые, всегда случаются вдруг. Двери храма отворились, и на узкое пространство вокруг него, оцепленное омоновца-ми, вышел крестный ход. И архиепископ с жезлом, и свя-щенники с хоругвями — все было обыкновенно, но как же я мечтал, пробираясь сюда по темному злому городу, участ-вовать в крестном ходе!
Хорошенько я его увидел, когда он, обогнув храм, вы-нырнул с другой стороны. Кто-то поднял над толпой ре-бенка, держа его за подмышки. Тот чуть не заплакал от не-удобного положения, от выставленности напоказ, от непо-нимания, куда смотреть, но тут же просиял и закричал: «Папа, вижу! Там дедушка в шапке с крестиком и дяденьки с флажками! И со свечками еще...» Я тоже это видел в щель между головами, но изумился численности прихожан, шедших с горящими свечками за священниками, — всего каких-то два-три десятка. Другие остались в храме, вероят-но, опасаясь, что после крестного хода они могут уже не уместиться.
У входа в собор архиепископ троекратно восклицал: «Христос воскресе!» — и я шепотом, поскольку вокруг мол-чали, отзывался: «Воистину воскресе!» А сам безмерно хо-тел быть с теми, кто в крестном ходе, и восклицать так же громко, как чувствовал... Зрелище, ради которого сюда стеклась большая часть людей, завершилось, и толпа, со-гласно предсказанию старичка, схлынула в отпершиеся во-рота. Оцепление вокруг храма сняли, но туда, где шла ве-личайшая служба, устремились очень немногие. Все они, и я в том числе, поместились, хотя и впритирку.
В первые полчаса службы любопытствующие, не вы-держав всеобщего ликования, сопричастности к которому они не ощущали, чуть пристыженно исчезли. Так исчезают с непонравившегося спектакля, не дожидаясь антракта, протискиваясь спиной к опостылевшей сцене меж спинка-ми кресел и чужими коленками и непрестанно бормоча: «Извините». В храме, единодушно певшем: «Христос вос-кресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гро-бех живот даровав!» — стало свободнее.
Я молился и одновременно наблюдал за стоящей рядом парочкой. Размалеванная простоволосая девица уже не-сколько минут шипела и с силой дергала за рукав своего парня — но разве стронешь с места такого бугая? А он, один из тех бритоголовых, что устраивали «коридор смер-ти» и «таможню», стыло стоял и с остекленелым изумлени-ем глядел перед собой. Она ушла, зыркнув на него так, что он вздрогнул, и лишь тогда он впервые стыдливо перекре-стился. Крестные знамения, вначале робкие, скоро стали уверенными, а затем попросту ожесточенными: от ударов щепотью в лоб, солнечное сплетение, плечи он содрогался всем телом, над бровями у него болезненно покраснело и вздулось. Казалось, он хотел наказать себя за то, что допус-тил и эту бритую голову, и эту шипящую девицу, и многое, многое!..
Когда я, как и тот парень, как и все, на возглас священ-ника умиленно восклицал: «Воистину воскресе!» — я под-разумевал не только Спасителя.
Великая служба закончилась глубокой ночью, и ве-рующие стали разбредаться по домам. С полдюжины чело-век шли в мою сторону, и я к ним присоединился. Улицы были пустынны, машин тоже не было, и мы, покинув узенькие тротуары, пошли прямо по проезжей части, как на демонстрации. Мы неосознанно радовались соверше-нию недозволенного и молчали. Вероятно, каждый боялся потревожить то особенное хрупкое чувство, которое уже днем рассеется и не возродится до рождественской ночи или до следующей Пасхи.
Я стоял, опершись на грабли, и смотрел в небо: солнце высветило прореху в облачке и тотчас же скрылось. Хотел отругать себя за то, что опять замечтался и прекратил рабо-ту, но отчего-то не смог. Я всего лишь торопливо и тща-тельно закончил начатое, потом сделал еще что-то необхо-димое, и вскоре оказалось, что на сегодня всё, и пора соби-раться. Я с почестями захоронил лопату и грабли и ушел. «Осталось бы время даже чтобы порыбачить, — подумал я, спускаясь с горы. — Ладно, не клюнуло бы ничего: вода не прогрелась...»
Еще не доходя загадочной калитки, я вдруг понял, что она невозможна: не мог же  я ее не замечать раньше! Она ржавая, словно век здесь, а замок... Короче, очередная шу-точка воображения и ничего больше.
Но калитка стояла на месте, лишь замок исчез, словно и не было. Я кинулся к ней, пока можно, пока не поздно, и потянул за прутья. Зашуршало, заскрипело, посыпалась рыжая ржавчина, и калитка отпахнулась. Я шагнул внутрь, и мне почудилось, что гигантский парус неба всколыхнулся от ветра и стал еще синее. А предо мной стлалось все то же озеро. Какое все-таки оно огромное, почти и берегов не видно! Странно, но мне показалось, что озеро разлилось и сильно изменилось... Хотя рыбак сидел в той же  бухточке.
Я подошел к нему, глянул на его одеяние и словно про-снулся. Он поприветствовал меня на незнакомом, но отче-го-то понятном языке. Я ответил на том же языке и спросил, далеко ли до Капернаума. Он сказал, что я, верно, нездеш-ний, и, махнув через плечо на городские очертания, сооб-щил, что нам по пути. Вот только поймает рыбину.
Удочка его была замечательна: вместо лески — тонкая бечевка, вместо поплавка — тростинка, а крючок, хоть и металлический, но явно не фабричный. Он закинул удоч-ку, и не успел я еще изумиться, почему без наживки, как он выудил огромную рыбину. Вместе с крючком человек вы-тащил из рыбьей пасти монету.
— Ты Петр, ты из Его учеников? — полуспросил я.
— Да, — ответил он и, подозрительно на меня глянув, поинтересовался: — Откуда ты меня знаешь?
— У тебя в руке статир, это плата за вход в храм для те-бя и Учителя...
— Откуда ты знаешь?! — изумился Петр. — Учитель го-ворил только со мной — откуда ты можешь это знать?..
— Откуда?.. — переспросил я с легким восторгом и от-ложил перо.
Так вот куда вас тянуло, мои милые, мои заждавшиеся, мои извалтоженные словесные младенчики! Так вот под ка-ким небом находится моя бухта Барахта!
Я собрал исписанные листы в аккуратную стопочку, взял Библию — благо, что была под рукой, — прерывисто вздохнул и раскрыл наугад.

1998, Пенза (2-й курс)