Автограф

     Уже завтра в это время буду ближе к Наташе и Лёвке. На сколько-то там километров. Москва останется позади… Хотя нет, у меня правая верхняя, так что по большей  части Москва будет удаляться вперёд. Или вправо, если мне повезёт с попутчиками и они окажутся не приставучими, негромкими, и удастся отоспаться. От двухнедельного перенедосыпа у меня глаза голодного вампира. Ну и курю больше обычного. Ещё больше. Блюдце лицедействующее пепельницу уже переполнено, но чтобы его опустошить в ведре под раковиной, придётся сдвинуть Геру, а это чревато обрушением идиллии. Идиллии вообще крайне хрупкие штуки.
     Может кому-то кажется, что присутствовать при беседе двух гениальных поэтов очень волнующе. (Или, как теперь модно говорить – волнительно. Присквернейшее звукообразование). Так вот ни фига. Во-первых – чувствуешь себя лишним. Во-вторых – ты и впрямь лишний. Вот только деваться тебе некуда, поскольку ты, в смысле я, в гостях, в чужом городе. И не важно, что в гостях у лучшего друга, практически брата, Геры Лукомникова, которого две недели назад и знал-то исключительно по стихам и паре-тройке емэйлов. Более того, формально «в гостях» все присутствующие, поскольку квартира эта замечательного художника Аси Флитман. А Гера здесь живёт. И я теперь/пока здесь живу, а Всеволод Николаевич живёт, хворает в соседнем подъезде, откуда бы и не выбирался бы сегодня вовсе бы, а попил бы чайку, да лёг бы дремать бы, если бы не сверхнастойчивый приезжий из Сибири, то бишь я. Бы, опять же.
     Но вернёмся к гениям. Всеволод Некрасов, книжку которого я сейчас листаю, несколько месяцев игнорировал Геру, что для боготворившего его Геры, было не просто обидным – невыносимым. Формальным поводом послужили Герины  нецензурные стишки. Что ж было истинной причиной… Мне думается, причина была в том, что эта самая нецензурщина Некрасову попросту нравилась, поскольку не может не нравиться в принципе. Не потому что нецензурщина, а потому что Герина, а значит - талантлива по определению. И это вызвало внутренний конфликт Поэта Некрасова с Некрасовым Читателем… Впрочем, кого интересует моё мнение? Правильно.
     Так вот. Книжка, которую я сейчас просто листаю, потому как успел прочитать её уже на три раза за последний час, книжка уникальная и историческая. При том, что не слишком казистая…
     Но сначала об её истории, а уж потом об уникальности. Началась она, эта история, как только сошел я на перрон Казанского вокзала, и увидел бородача с затравленным вокзальной толчеёй взглядом, и неровно оторванной от какой-то коробки картонкой в руках, на которой чёрным фломастером и корявым почерком было старательно выведено «Встречаю Бориса Гринберга»… Хотя может быть, началась эта история за пару лет до, когда позвонил Игорь Новиков и сообщил, что в Новосибирске проходит конкурс драматургов, и я просто обязан принять в нём участие, а я ответил, что это безумие, что я поэт, а не… и потом написал несколько пьес, выиграл конкурс и был приглашён в Москву, где на перроне увидел бородача… Или же началась она с другого звонка, подруги и поэтессы Ирины Солониной, которая спросила не могу ли я помочь её приятелю, дирижёру, режиссёру и много чего ещё Игорю Новикову, дописать Чехова для водевиля по «Медведю», от чего я конечно же сперва отказался, но потом…  В общем это всё не важно. А важно, что оказался в Москве, где провёл самые насыщенные три недели в своей жизни. Спектакли, читки, знакомства, застолья, первое московское выступление, да в компании не с кем-нибудь, а с Дмитрием Авалиани и Германом Лукомниковым, первая уничижительная рецензия на это моё выступление столичного мэтра в столичной афишке, расписанной теперь от огорчения десятками стишков… Но главное – знакомства. Авалиани и Авальян, Лукомников и Федин, Давыдов и Ахметьев…

     Вот как раз Иван Ахметьев и подарил мне (почему-то) книжку Некрасова «Справка» (Книжка самого Ахметьева мне тоже была подарена, но уже Лукомниковым и позже. Настолько позже, что осталась не подписанной, и что – черта старого книжника – меня весьма огорчило).
     Произошло это в «Зверевском центре», после выступления поэтессы-землячки Юлии Пивоваровой, Гериной подруги и моей (почему – отдельная история) давней врагини, куда Гера уговаривал меня пойти целую неделю. И всю неделю я отказывался, поскольку моё выступление Юля, приглашённая Герой, проигнорировала. Но в итоге решил-таки соблаговолить. Самым действенным аргументом почему-то оказалась брошенная мимолётом фраза, что несколько лет назад Юля спала как раз на той самой кушетке, которую теперь давлю я. Почему это – аргумент, я так и не понял, но он подействовал.
     В перерыве, вдохновлённая успешным выступлением и парой бокалов вдохновляющего, Пивоварова, даже подошла ко мне радушно улыбаясь и минуты три мы изображали приятельские отношения, пока кто-то не решил сфотографировать нас вместе. Фотка, кстати, получилась классная – две физиономии в ужасе устремлённые прочь друг от друга. Жаль не сохранилась...

     Вот теперь пора, пусть и не очень плавно, перейти к уникальности этой самой книги. «Справка» мне так понравилась, что я изныл желанием  получить автограф все Герины уши. Гера отнекивался, отмахивался, умолял его не умолять. Но я был непреклонен как отпрыск возжелавший мороженого. Надо было видеть его лицо, когда он набирал телефон Некрасова!  Особенно выражение изумления, когда Некрасов, хоть и отказавшись принять сибирского гостя у себя (неубрано, да и вообще), согласился подойти сам.  В течение дюжины следующих минут Гера напоминал вентилятор, (очень медленный такой вентилятор), пытаясь выдуть из кухни всё лишнее. В какой-то момент он и на меня глянул плотоядным взглядом, но, секунду подумав, решил, видимо, оставить. Но на всякий случай я забился в угол кушетки, и притворился внимательным читателем какой-то книжки, благо они валялись, лежали, стояли и даже - как ни странно это звучит - сидели буквально повсюду. Наконец, когда поэтический хаос почти стал похож на рабочий беспорядок, в дверь постучали. Гера, напустив на себя спокойствие, пошёл открывать, я зачем-то тоже вскочил, в полшага преодолел кухню и встал, опять же зачем-то, в дверном проёме, прилипнув к косяку и глупо улыбаясь. Я прямо чувствовал насколько глупо улыбаюсь. Радостно так… Но ни перестать улыбаться, ни придать улыбке ума не получалось. Так и стоял пока Всеволод Николаевич едва меня не протаранил, так как разумно рассчитывал, что после дежурного рукопожатия я отойду. Я тоже на это рассчитывал. Что отойду. И что руку отпущу. В итоге конечно отпустил и отошёл, но на целую пару оторопелых секунд позже приличного. Вполне достаточно, чтобы заработать неодобрительный взгляд вырванного из домашнего уюта, усталого Поэта и почувствовать себя идиотом. Пришлось срочно ретироваться на спасительную кушетку, надеясь, что Всеволод Николаевич спишет такое недопустимое поведение на провинциальную чудаковатость. Сидел и злился, вцепившись во всё тот же спасительный томик.
     Герой (это слово следует читать несколько раз с разными ударениями) вся эта нелепая сценка осталась незамеченной и он, развив буйную хозяйскую деятельность, сводившуюся к наливанию чая, разрядил атмосферу, даже не узнав, что она была заряжена и готова к стрельбе.
     После нескольких прихлёбываний, Некрасов наконец расслабился и умиротворённо откинулся на спинку кресла. Тут-то я и решился. Взял книжку, ручку и протянул ему со словами «Вот. Подпишите пожалуйста!»  Всеволод Николаевич взял протянутое, и, на меня даже не взглянув, обратился к Гере: - «Герман, ну вы же знаете, что я книги мною не подаренные не подписываю». Как мне удалось проглотить сразу несколько завертевшихся на языке язвительных фраз – загадка. Гера же начал оправдываться, объясняя и без того понятное, мол поэт мол хороший, мол из Новосибирска далёкого, уезжает мол…
На эту длинную и не очень убедительную тираду Некрасов отвечать не стал, а только вздохнул обречённо, раскрыл книгу и написал… стихотворение… Если кто-то считает что это НЕ стихотворение, то этот кто-то ничего не понимает в поэтике Некрасова в целом  и в современной поэзии в частности. (Именно так, я не ошибся). Итак, надпись гласила:

                по инициативе Бориса Гринберга,
                в присутствии Германа Лукомникова,
                Всеволод Некрасов.

     Некрасов закрыл книжку, положил её на стол и что-то спросил у Геры, и потекла эта самая беседа двух по случаю помирившихся гениев, для которых не существует ни меня, ни прокуренной кухни, ни далёкого Новосибирска, где уже соскучились по мне Лёвка и Наташа, и куда уже завтра… Уже завтра.

               
                23.03.10