ПТИ ц-Принц, или дымок отечества

Мне достаются не лица, а личные оскорбления (с)

Человек-пароход, он же Птиц-говорун утопил себя в креслах почему-то эконом-класса, водрузив глянцевый шарик-глобус черепушки на подголовник соседа. По всей видимости, своего чувака, раз тот не пикнул, а только невнятно отмахнулся от головы как от назойливой мухи, но все же пустил к себе на плечо – кататься под зубодробилку взлетной полосы. Уже в воздухе три полноценных, как вдох, глотка из литровой бутыли хеннеси срубили бы и слона, этого же, наоборот, оживили. Встрепенулся, окинул взглядом окрест себя, и заметив слева (я всегда налево и левой, левой!) загорелую птичку (отметив при этом две мини-обгорелости в районе ушей, впрочем, «вкусные»), распетрушил хвост и все свое хуго-боссовское оперение. Извлек из гнезда газет и вороха журналов для настоящих мужчин райские плоды и сделал попытку приручить самочку яблоком, но жест искусителя тут же был раскушен. Живая, 12-летней выдержки «вода» из клюва отвергнута следом. С капризной миной ребенка. Мина замедленного действия не обезвредилась и демонстрацией, правда, только на словах охотничьих трофеев, как то: пираний и крокодилов из живописных бразильских сказок, кенийских косуль, эфиопских антилоп, саблезубых тигров из средиземноморских вод транс-атлантического южного океана. И даже раны боевые – укус волка – предъявленные во всей своей костоправной, мятой тайскими дятлами-санитарами красе, не возымели на клушу слева действия. Поводив клювом по сторонам и не найдя достойной замены, тряхнул стариной, пустил в ход тяжелую артиллерию брачных плясок. Но привычные в стае и банальные уже прыжки с лобызанием соседкиных лап и крыл, иногда мимо жердочки, кончились сменой веток, хотя всем известно, что перемена мест слагаемых суммы даже у пернатых… ага. И потому, чтобы не спугнуть птичку, слегка нокаутированную мимопролетными видами Памира (можно и умереть, хотя рано!), запел песни о любви. Сначала к женщине:
- Черт-те их знает, что они в лесах Амазонии сыплют в мясо, но желание – выскочить голым в окно, даже если оно смотрит в джунгли, где гориллы и большие крокодилы, и кричать в рожу анаконде «хочу женщину!»
Затем к родине… извлекая из птичьих мозгов горячо не любимую «подругой» гражданскую лирику Блока:
- Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить…- резюмируя остроумным, как от страуса – а мы, господа, в нее не верим,- на что объект ухаживаний нечленораздельно чирикнул и, тряхнув гузкой, удалился в дамскую комнату, откуда вернулся с соперником.
Удар пришелся ниже пояса – в стельку разобиженный Птиц-говорун даже слова проглотил, прожевал, вспомнил, начал атаку альфа-самца:
- А вы, мой юный друг, раз не служили, понятия не имеете о ВДВ, и где хранятся ракеты, и какие еще есть секреты… Вы же не брали бенгальского тигра голыми руками и не ходили на азиатских гадюк с гарпуном, так послушайтесь бесплатного совета: они ж, самки, ищут, где денежнее, теплее и хорошее, и пока ты закармливаешь их по самое не хочу малазийскими козявками и супом из столетних черепах, они квохчут под тобой, а нет – под зад ногой…
- Как живется вам с другою, раз – опять удар веслом, линией береговою…- с какого-то перепугу самка открыла клюв и фигурально, в двух прелюдиях, потребовала при дамах не выражевывать мелкотемье своего самомненья-тленья.
- Какое право голоса у дам с хромающей логикой? - хамил парниша Птиц.
- С отсутствующей логикой, вы хотели сказать, - подыграла пигалица.
- Вот! Дай ручку, - лобызание крыла
- Вы ж дуры бабы…
- Да! – снова лобызания
- Вы ж стервы…
- О, да! – упал вдругорядь, уж нарочно
- Вы ж изворотливы, как черт.
-Да, да, да, да! – прилип напрасно.
- Послушайте, - выдергивая измятое крыло – вы не оставите на мне живого места. Слетела прочь смотреть Памиры. Вернулась – изнуренный Птиц дремал, не прогоняя с носогубной складки сливовую тень грузного, как орел, носа… Заворковала над червячками обеденной лапши, спугнув сон соседа. Отвергнутое зелье убрано под ритм монолога. Птиц уже не птиц, а вооруженный томленьем и печалью принц Гамлет, разорялся соловьем:
- Мне пить с этими г*внюками вокруг?! Да лучше укус сиамской кобры. Или королевской – чтобы раз и наверняка. И параличом не мучиться. Предлагал же аборигенам: «даю тыщу баксов - пусть выступит с королевской». Зубы скалят, мерзавцы – нельзя, двести против ста, что сыграет в ящик. А я не сыграл уже? Высосанный ею, выжученный ее холуем-мужем, которого у*бать бы за решетку, да совесть не дает. (хватаясь за сердце) Здесь трещит как в аду, и никакие Ванкуверы (тлеть им в болоте) и Израили с грязями и ублюдками на военных аэродромах, никакие Таи с рукоблудными девчонками-массажистками не вылижут мне раны. Змею на груди пригрел, а люблю ее, люблю мою Викторию Викторовну в доску и до доски. Наливай! Не себе… ну, так мне – самому себя неприлично.

- А в Москве, наверное, хляби неба разверстые, и в понедельник снова впрягайся в работу, - с зельем из винного бутика выплескиваю яд красок на блюдо соседова дня. Удавье взгляда. Его. На меня, как на кролика. Снова прикармливающий жест – протянутое манго – отведен как атака. Хруст пальцев и болотное чваканье челюстей. Фрукт, нежный в сути, как кожа младенца, поднят на колья зубного забора и всем сочивом мускулов обмяк. Эти бы зубья-зубцы, выбеленные афро-травами до глянца офисного унитаза, и в колье амазонок. Но зря пропадают, никчемно увязнув в девичьей плоти рыжего, как детство, нутра. Рваное прежде-нежного стекает к рубиновым маякам его запонок. Ушные каналы мои многостворчато прикрыты, шлюзы подняты. Его же – опущены в ожидании беглых, от нечего делать, уловов:
- В немецком Равенсбрюке рыбы в озере, как в ухЕ – до выпяченных наружу горбов. Карпы как свиньи, только откормлены на отходах соседнего концлагеря. Никто из фрицев не берет их даже руками: кость в горле застрянет, кость отборных и отобранных со всей Европы для летчиков люфтваффе невольниц с такими.. ну, вот как у тебя, мадам, глазами. Актрисы, поэтессы, проститутки, лесбиянки, итальянки, искусствоведки, журналистки, даже винные принцессы из рода Ротшильдов, ммм… А я жрал и не обляпался. Дай-ка ручку пригубить еще… ну, не хочешь – налей!
- Послушайте, отстаньте от нее наконец! - не выдержал узаконенный соперник и задрал воинственно хохолок, пробуя белые крылья. Бросок вперед – и орел, хрустя гнездовьем газет под собою, тюкнулся клювом о подлокотник, осел ослино. Тяжелый, кряжистый поворот языка, и мозг включен на словесное линчевание голубиной слободки:
- Он цветы не по праздникам давал, он в морду бил за тебя другому, он прощал тебе, он валялся в пятках, когда ты прощала, он дежурил у кровати, когда ты рожала..? Бери ручку, пиши: «Прокурору такому…». Если что, звони по прямому: всех у*бу, всех раком поставлю. Посадить, бл*! Всех – и тех, кто по эту борта, и всех, кто по оную!
- Да поймите же, черт подери, некого, ну некого мне обвинять.
- Обвинять?! Кто ты такая, чтоб обвинять? Пиши, тв*ю мать, КТО! И завтра же, завтра ко мне – на ковер, под ковер… нет, не завтра, давай в понедельник. Хочу! Я хочу, поняла.
Пигмей внутри Птица-говоруна топотал ножками, раздувал зоб, возгорался, рдел королевским жако, тлел на масле умыванья себе не подобной. Тварь безмозглая перед ним пересмешничала, изголялась, вытягивала из него последние, приготовленные к труду полу-признаний, силы – и не ухватить живьем, ускользала, выкручивала руки, привычные к обузданию и помыканию шей, даже женских, стегала по протянутым к локтям губам, выхлестывала неповиновением давшую течь броню самолюбия. Не утоленный, не признанный, жалил и кусал отборным сквернословием:
- Нет невиновных, есть не пришитые делом, а у вас, сударыня, и спящего героя слева напрочь атрофировано чувство самосохранения.
- Идите нах… - взъерошилась я, хребтом чувствуя, как подставляюсь.
- Мадам, вашему невинному взгляду так не идет. Кстати, сколько вам? А тому, что с…- попытка ревности. И снова удар веслом, и просьба, мольба не портить мне остаток пути высасыванием мозгов, этих съеденных у девяти часов полета четырех сна, где мы, по несчастью, оказались в запертом и безальтернативном, как в камере, соседстве. Примирительно примеряясь к плечу:
- Мне не хотелось бы портить отношения, хоть вы и не лучше других, вашего же отродья.
Дипломатично за неимением иных средств воздействия вылитая моей защитой лошадиная доза в стакан противника сжевала соседскую пленку, выбила мяч головы за ворота, где он и занял прежнее место на татуированном плече холуя справа.

Голова колдыбалась в корзине за спиной камбоджийского крестьяниа, падала в реку Хуан-дзинь, стучалась о камни и молельные барабаны тибетцев, подхватываемая журавлиной стаей, следовала этапом в леса Амазонки, где набитая до отказа кокосом, раскуривалась индейцами вместо трубки мира, общипывалась, высушивалась под техасским солнцем, выдалбливалась, заливалась мате и принимала в себя дудку бомбильи, раскалывалась надвое, и испивалась голыми бразильянками с лицом Виктории Викторовны и этой, как ее… птички…
- Герман Саныч, мы приземлились, - лебединая шея в ошейнике корпоративного платка кренилось к нему тростником, раскачивалась, расплывалась в улыбке… - Извините, что путаница с именами вышла, этот человек, к сожалению, отказался менять класс, но наша авиакомпания вам возместит…- сладкоголосая птица юности, как ее не заметил ранее?
- То есть как возместит?
- Мы обо всем договорились с вашим помощником, он приедет в офис…
А нельзя, блть, сразу и не приезжая? Но выудилось из рудников и всклокотало только:
- У*бу!
И уже не узнавая никого, фаршированная голова катилась по трапу, как заводная повторяя:
- Всех. Всех. Всех!

- А ведь в понедельник нацепит галстук и с серьезной миной будет вершить самые идиотские дела под портретом нашего президента, - мурлыкнул в мопассановские усики мужик в очереди на паспортный контроль, обнюхивая и зачем-то тщательно изучая оброненную корочку «прокуратуры». Я сделала вид, что чищу перья. И вообще удалилась смотреть Памир.