Иллюзия человечности

Голое тело в темно-коричневой, но прозрачной, как осеннее болото, воде, по поверхности которой движутся лепестки роз, отбрасывая причудливые тени на бледную кожу. Чего мне не хватает для счастья? Пожалуй, вечности…

Закрываю глаза, вдыхаю глубоко, погружаюсь в теплую тягуче ароматную жидкость, мысли текут плавно, медленно. В голове растет черная дыра. Кровь отбивает в висках ритм, подчиняющий себе жизнь и смерть... прошлое и будущее сворачиваются в спираль…

*          *          *

Осенняя вода… ржавая и желтая, место, давно покинутое людьми, тусклое солнце бросает мягкие лучи в дыры, пробитые в потолке высоко над головой… Мое тело ватное, голое, слегка посиневшее от сырого холода… колотит… Поднимаюсь, падаю, не могу удерживать его на двух ногах.. пускай будет ползком, пускай на четвереньках, только выбраться из холодной пустоты, от этих звонко капающих осколков прошлого. Скользкое дно ямы, растрескавшийся белый кафель, серый бетон… нет запаха жизни, нет запаха смерти, брошенные вещи, брошенные дома, потерявшие  запах и принадлежность к изменяющемуся миру… но это – не то, что я искал..

*          *          *

Белый кафель, чистый и теплый. Золото умывальника… Поднимаюсь с пола... тапочки, полотенце. Моя мастерская залита матовым белым светом. Черный мрамор, белый мрамор… черно-белое все, кроме картин. Классический контраст этих цветов удерживает от лишних эмоций, смягчает внешние раздражители. На холст попадает лишь то, что идет изнутри. Мои картины – бессистемные скопления цветов, оттенков, теней, полутонов, линий.  Никакой логики, никакой композиции…  Когда я смотрю на них, не возникает ни чувства самоудовлетворения, ни гордости за то, что элита всего мира признала мое творчество самым бесценным достоянием глобальной культуры. Деньги – пыль.
Я не помню, как пишу.  Когда понимаю, что  готовая картина передо мной, меняется время суток и я не могу вспомнить, как работал и что вело мысль.
Полчаса сижу на шахматном полу в центре мастерской... Пора выходить в свет, пока свет не вошел в меня…

Этот город построили те, кто ничего не знал о зеленых травах, пригибающих свои налитые жизнью колосья под порывами теплого ветра, ловящих солнечное тепло цветных крыльях, кривых стволах старых деревьев и снежной вьюге, укрывающей далекие одинокие поля… Этот город построили те, кто видел предназначение человека в создании несозданного природой, в сдерживании инстинктов. Культура, поглотившая природу. Маньеризм, полностью уничтоживший натурализм. Угловатые движения, раскрашенные лица и тела, минимум физиологии, общение, насквозь пронизанное правилами, ритуалами, табу.
Отсутствие в моем теле искусственных частей и органов воспринимают как экзотическую прихоть богатого человека. Мир вечного карнавала, заменивший солнце на цветной свет ламп.

Они подходят ко мне, церемонно кланяются, я отвечаю. Манерные жесты, натянутые улыбки, не прекращающие свои многозначительные движения глаза. Восторг, зависть, напряженное сомнение.
– Сегодня Вам не здоровится? Ваши движения такие… расслабленные, – оскорбленный взмах сияющего ультрафиолетом веера, тонкая рука, взлетевшая в изящном жесте к моим губам, – Ах молчите, за эти картины вам разрешено все! – многозначительно томно опущенный на глубокое декольте взгляд.
Поднимаю раскрытую ладонь и, остановив ее в пяти сантиметрах от недоумевающего набеленного лица, собираю в жменю, будто снимая и комкая в руку его первый покров, улыбаюсь многообещающе хитро и быстро отхожу к бару, оставляя обескураженную даму с трепещущим в жаркой судороге желудком…. Да.. им такое нравится.

Рисовать я любил с детства. Для флегматичного ума это был способ запечатлеть воспринятую информацию и, не растеряв мелочей, вспоминать и обдумывать события позже. Но я рос, мир усложнялся, и средств выразить эмоции постоянно не хватало. С возрастом мои картины становились все более абстрактными, а я все более чувствительным. В какой-то момент душевное напряжение достигло критической точки, и я заболел. Я возненавидел окружающий мир – эти бесконечные ритуалы, державшие в напряжении тело и дух. Я хотел, чтобы все было по-другому. Чувствовал, что нечто звериное внутри меня требует свободы. Потребность соблюдать вездесущие церемонии стала невыносимой. Я носился по дому от стены к стене, ударяясь всем телом о прохладный мрамор, ложился голым животом на стальные перила лоджии и смотрел вниз со сто второго этажа на светящиеся в ночи цветные нити непрерывно движущихся потоков транспорта… В старом мире сказали бы «как кровь по венам», в нынешнем – «как ток в микросхеме». Я кидался на людей, кусался и царапался без причины…
В больнице с помощью успокоительных средств и тихих сдержанных бесед с врачом мою истерию загнали в темный чулан подсознания. Я выписался прежним уравновешенным человеком, следующим моде богемного мира и любящим экстравагантные выходки. И будущее могло быть совсем иным, если бы не начались эти странные «выпадания» из реальности.
Вначале только смутные сны, потом нечеткие галлюцинации, последствия неумеренного употребления алкоголя и наркотиков.
Однажды я обнаружил себя перед написанным моей рукой цветовым безумием, всмотревшись в которое почувствовал слабый всплеск спокойного блаженства. Я пригласил своего друга – Доктора искусствоведения и показал ему картину. Скользнув по ней взглядом, он разочарованно посмотрел на меня украшенными непрестанно пробегающими египетскими иероглифами глазами и, укоризненно наклонив голову, напряг свою длинную жилисто-стальную шею. Я жестом пригласил его посмотреть поближе. И тогда на сдержанно элегантном лице появилось выражения искреннего детского счастья и удовольствия. Через пять минут, забыв про всякий этикет, он восхищенно рассказывал мне о залитом теплым светом саду с невероятными благоухающими цветами, о юных дамах, играющих в бадминтон на сочно зеленой лужайке, похожих на легких бледных бабочек. Он предложил за эту картину сумму, способную окупить все связанные с моим недавним лечением расходы, и месяц проживания на «Астероиде вечного блаженства».
Тогда я стал новым мировым гением, «мессией, вырвавшим современное искусство из закостеневшей клетки обыденности и поднявшим его на новый, невиданный доселе уровень». [Светский вестник №7]

«Выпадания» стали для меня почти привычны. В месяц я «находил» около трех картин… Конечно же заказов на них было намного больше. Деньги прибывали стихийным потоком, от великих и прекрасных людей нашего времени не было отбоя. Я мог позволить себе все, но этого было недостаточно.

Вначале я злобно радовался, наблюдая, как действует на этих богатейших снобов мое искусство. На меня картины не оказывали особого влияния, только легкие касания забытых снов. А они, забывая о своих изысканных манерах, прямо в залитых фиолетовым и изумрудным светом залах музеев рыдали, злились и радовались, как это делали презираемые «за естественность» обезьяны в зоопарке.
Вскоре я понял, что на картинах появляются чувства, которые испытываю во время «путешествий». Я перестал принимать таблетки, и видения стали более четкими. Я смог не только смотреть, но осязать, чувствовать запахи и звуки. Я почти не управлял телом и не мог говорить, не влиял на события, спонтанно оказываясь в разных местах того мира. Картины стали еще более четкими. Говорили, что я продал душу дьяволу. Изнемогая перед «Болью», «Пустотой», «Голодом», «Желанием», «Покорностью», «Восхищением», они были безвольными рабами моего искусства: рыдали, бились в конвульсиях, сворачивались калачиком прямо на полу перед картиной, а после, вставали, отряхивали сверкающие одежды, подбирали сброшенные маски, и движения их приобретали прежнюю манерность. Они уходили прежними, но готовыми отдать все, чтобы вновь почувствовать невыносимую свободу катарсиса. Тогда мне становилось обидно, что я могу изменить людей лишь на короткое время, а не насовсем. Тот живой воздушный мир нравился мне больше этого. Всем существом я стремился поменяться волей с тем, кем становился там. Вгоняя себя в постоянный стресс, без сна и пищи, употребляя неимоверные дозы нейростимуляторов, я пытался усилить власть над тем существом, научиться управлять сном. И претерпевая жестокую боль наконец смог увидеть свои бледно зеленоватые поцарапанные руки с черными изломанными ногтями… И какое же это было наслаждение после рафинированной гладкой правильности родного мира!

*          *          *

Надо мной смыкаются верхушки деревьев. Легкие потоки пыли струятся в пробивающихся сквозь кроны солнечных лучах. Я лежу на траве, настоящей, зеленой, душистой, вокруг жужжат насекомые, запах цветов мешается с паром, поднимающимся от земли. Дышать немного трудно, но от влажного тепла по телу разливается ленивое расслабление и безразличие.
Порыв холодного ветра разрушает негу. Я чувствую чье-то присутствие за деревьями.
Кто-то опасный наблюдает за мной. Внутри становится холодно. Я переворачиваюсь и становлюсь на корточки, выгибаю спину, нервно озираюсь по сторонам. Верхняя губа поднимается, обнажая зубы. К горлу подкатывает не находящее выхода рычание. Шорох травы, чужое дыхание.
Следующий порыв ветра подбрасывает меня вверх. Горло сводит, трудно дышать. Бегу, перепрыгивая через кустарник и поваленные деревья.
Кто-то за спиной… Сбоку…
Белое тело мелькает между деревьями. Будто один из солнечных лучей вдруг ожил и стал смертельно опасным. Боль в ногах – хвоя и шишки впиваются в ступни. Азарт гонки.
Чужак набрасывается на меня.
Неожиданное шелковое тепло его тела сбивает с ног. Мы летим кувырком. Бежим вместе напрыгивая друг на  друга. Меняясь ролями. Падая и вставая. От запаха возбужденной плоти внутри начинает пылать огонь. Цепляясь о пни и ветки, бежим, сближаясь и отталкиваясь. Тела взвиваются вверх к солнцу и падают в сочную траву. Мир вокруг сливается в размытую круговерть красок. Где-то на периферии сознания возникает мысль о божественном белом сиянии, исходящем от обнаженной женской фигуры…

*          *          *

«Министр национальной безопасности»

Она появляется из распахнутых дверей готического павильона в императорском саду. Там, за стенами Твердыни Правителей народ толпами валит в галереи, стремясь скрутиться в беспощадной судороге перед моими картинами. Это похоже на эпидемию, охватившую музеи мира. В Готическом павильоне тишина кажется еще тише от неразборчивого шепота и легких стонов. Здесь для правящей элиты представлены самые «приятные» из моих картин: «Восторг», «Постижение», «Поцелуй любви», «Величие», «Мудрость». Свет, раскрашенный цветными стеклами витражей, вырывает из полумрака фигуры «великих» раскинувшиеся на полу в блаженном экстазе, замершие в неподвижно задумчивых позах, облокотившиеся о стены, блаженно смотрящие в никуда.
Распахнувшиеся двери впускают в пестрый полумрак белый, затуманенный пылью, свет и сияющую, как сам источник этого света девушку. Ее движения непривычно плавные и живые, легкая поступь неподражаемая грация, отрешенный взгляд. Разноцветье павильона не властно над ней – она похожа на графический рисунок, изображенный на цветном акварельном фоне. С присутствующей публики спадает экстатическое забытье. Едва сдерживая себя, люди поднимаются с пола и отрываются от стен. Покачиваясь, они склоняются в глубоких почтительных поклонах. Я смотрю на нее и не могу двинуться с места. Оцепенение раскалывает голос, стоящего за моей спиной друга, Доктора искусствоведения, – «Министр национальной безопасности». Эти слова вмиг наполняют зал напряженным звоном и ощущением угрозы. Я склоняюсь перед сияющим божеством.

Министр Национальной безопасности – фигура, овеянная мифами и тайной. Никто не знает, сколько ей лет, и мало кому довелось увидеть ее. Хотя едва ли кто-то мог этого пожелать. Говорили, что молчалива, что общается только с императором, министрами, своими тайными исполнителями и, возможно, с ангелами. Знали, что живет на недоступном летающем острове в верхних слоях атмосферы и опускается на землю только когда государству угрожает действительно серьезная опасность.

Почему она пришла? Неужели ей, как и всей этой черни, нужна оправданная возможность выпустить наконец свои сдерживаемые всю жизнь эмоции?

В убийственном беззвучии она прошлась по павильону, скользя холодным взглядом по онемевшим фигурам, по цветовому сумбуру картин, иногда останавливаясь и сосредоточенно вглядываясь в изображения. Ни одной эмоции не отразилось на ее лице, не сбился шаг, не замерло дыхание… Ей было не более чем любопытно смотреть на то, от чего другие отводили глаза, боясь потерять контроль над собой. Она подошла ко мне и я еще глубже поклонился ее холодному безразличию.
– Вчера в Лондоне почитаемый всеми Барон в присутствии светского общества набросился на свою жену и покусал ее, после чего у него случился сердечный приступ. В Стамбуле господин Л. получив отказ в престижной работе попытался выпрыгнуть из окна офиса работодателя, его удержал охранник… Зато полет удался патриарху Церкви семи таинств – он бросился вниз с главного шпиля Миланского собора, оставив записку что ему слишком тягостно держать в себе ужасные грехи своих прихожан. Внутренности и кровь преподобного соскребали по всей соборной  площади… Все эти люди накануне посещали ваши выставки…– металлический бесстрастный голос, кажется только история священника окрасила его нотками сарказма…

Я осмелился посмотреть на нее. Спокойное лицо с холодными глазами. Прозрачно-фиолетовые радужки очерчены черной тонкой линией. У меня возникло чувство, что в них вливаются все воды мира. Я стал тонуть. Уши заложило. На миг вокруг меня замелькали деревья, ноги хлестнула резкая  боль от миллионов стеблей сухой травы, в нос ударил насыщенный запах дегтя и чего-то сладко-древесного. Бешеный бег… Сердце стучит в висках.

– За последние сто лет социологами не отмечено ни одного случая самоубийства. Вам стоит взять под контроль свое творчество Месье!

Звенящий голос вернул меня в цветную тишину павильона. Черно-белый ангел стремительно исчезал, сливаясь с ярким светом, бившим из открытых дверей. В непроницаемом молчании люди последовали за ним. Шорох одежд, неуместный стук каблуков… Мой друг, Доктор искусствоведения, обошел меня по широкой дуге остановился на расстоянии трех метров, сделал ко мне два больших шага, наклонился и заглянул мне в глаза. Должно быть, я выглядел растерянным.
– Тебе нужно передохнуть от живописи… Попробуй какой-нибудь иной вид искусства… А еще лучше займись математикой. Все равно, заработанных денег хватит минимум на три шикарные жизни вперед, – сказал он строго, резко развернулся на каблуках и вышел в сад.

Остаток вечера мы с Доктором искусствоведения провели у него. Это помещение он называл «комнатой отдыха». Посреди комнаты стоял небольшой круглый дубовый стол и два массивных стула, над которыми висела старинная электрическая лампочка без плафона. Стены были дымчато-серые, почти черные. Мы сидели за столом друг напротив друга. Мы молча курили трубки. В дыхании и движениях – размеренный ритм. Мне нравилось смотреть на странные знаки, пробегающие, словно титры, по темной поверхности его глаз. Казалось, он тоже смотрит на меня, но точной уверенности быть не могло – в полумраке зрачки, радужки и белки сливались в непроницаемую зеркальную поверхность. Постепенно дым затянул все помещение и я перестал видеть его фигуру.

*          *          *

Неисчислимое количество лет живем под куполом, скрывающим нас от голубых глаз неба. В искусственной атмосфере парят искусственные острова, созданные для самых разнообразных и изощренных развлечений. Каждый покупает то, что способен купить, стремясь как можно ярче подчеркнуть свою «человечность». Мы заменяем инстинкты на табу, чувства на церемонии, порывы на этикет. Планируем и создаем погоду, презираем слабости и простоту. Генетика и селекция заменили древних богов. Этот мир – цирк искусственных уродов под синтетическим куполом. Кто сказал, что утопия недостижима? «Человечность в излишках» – девиз нашей цивилизации.

*          *          *

Над перепаханным полем тяжелый туман вот-вот упадет на землю холодным дождем.  Свинцовые тучи. День, а может и вечер. За полем небольшое пространство, заполненное лотками торговцев всяким древним хламом, покупателей в такую мерзкую погоду почти нет. За импровизированным рынком начинается лес. Я на противоположенном конце поля, за спиной шоссе, по которому время от времени проносятся автомобили и фуры. Сижу на обочине, раскачивая торсом, собираю на себя как можно больше туманной влаги, в надежде слиться с его эфемерной плотностью и исчезнуть. Нервное осознание опасности. На меня идет охота. За что? Не важно, угрожает мне опасность или сияет счастье, в этом мире я гость, и цель моя ощутить жизнь и свободу, всю гамму чувств, запретных под куполом родного паноптикума. Это игра, и я согласен быть жертвой.

Углом зрения замечаю стаю черных мотоциклов, начавших тормозить неподалеку.  В глазах темнеет, сердце подпрыгивает к горлу и начинает колотиться как кролик. С мотоциклов снимаются вооруженные люди в военных ботинках. Охотники. Медленно сползаю с обочины в колею распаханной земли. Замираю в окопе. Один из охотников замечает меня. Смотрим друг на друга. Время замирает. Туман внезапно обращается проливным дождем.  Я не могу оторваться от его хищных глаз. В них моя смерть, она реальна. Игра становится жизнью, тяжелым потоком стекающим от мозга к чреву и по заледеневшим ногам в землю. Лягушка, запрыгнувшая на колено, разбивает стопор. Медленно поднимаюсь. Отхожу назад. Охотники переговариваются, показывая на меня пальцами. Начинают приближаться. Резко подпрыгивая, бросаюсь на них, сбиваю нескольких с ног, делаю широкую дугу, и что есть сил бегу к лесу. Охотники возвращаются на мотоциклы и начинается погоня. Дождь превратил поле в болото липкой тяжелой грязи, ехать по нему невозможно. Часть мотоциклистов возвращается на дорогу.  Три человека спрыгивают с мотоциклов и продолжают преследование. Они будто бы не спешат схватить меня, передвигаются широкими размеренными шагами. Быстро, но не бегом. Я отрываюсь от них. Падаю в грязь, которую тут же смывает ливень. Влетаю в торговые ряды. Накатившая звериная ярость заставляет крушить хлам, так не вовремя оказавшийся на пути. Испуганные люди разбегаются, прячутся за перевернутые столы, кидают в меня все, что попадается под руки. Бронзовый бюст какого-то древнего космонавта, пролетая по касательной, разбивает мне висок. Лечу кувырком по холодной жиже, обдирая кожу о камни и ветки, в поросший мхом и увядшей травой овраг. Пахнет землей, сеном, земляникой, хвоей. Взбираюсь по колючему склону и оказываюсь среди колоннады гигантских корабельных сосен. Светлый сырой лес, даже не лес – небольшая роща среди дорог и полей. Ослабший дождь почти не проникает сквозь кроны. Кустарники встречаются редко – спрятаться здесь невозможно. Гулкое эхо разносит по лесу рычание мотоциклетных моторов.

 
*          *          *

Я сижу под гигантскими колоннами Храма тысячи пророков. Может быть, это самое естественное место в нашем искусственном мире. Думаю, это потому что здешнее освещение не имеет одного источника. Мягкий равномерный свет исходит от самих колонн, уходящих во тьму на сколько может видеть модифицированный глаз. Я не знаю, что делать. Я растерян и напуган. Кажется, мои видения начинают переплетаться с действительностью. Прекратить писать картины я не смогу, потому что даже начало процесса мне не подконтрольно. Прятать полотна?... Возможно... Но если это чума, то ее уже не остановить. Придется изъять уже проданные картины, и установить строгий контроль за теми, кто их видел… Этих людей слишком много и теперь они знают какое облегчение приносит освобождение чувств. Они смогут научить этому своих детей…

Когда я шел к храму по тротуару улицы Королевы Виктории, один из ретромобилей, на которых принято прогуливаться по старинным кварталам, сбил замечтавшуюся посреди дороги даму… Невиданная трагедия собрала  толпу шокированных граждан. «Мечтать несомненно достойное истинного человека занятие, но для этого есть определенное традицией время…». Неужели и эта несчастная фантазерка была жертвой моего искусства? Я думал, разрушить устои общества будет сложно, но выяснилось, что подавляемые культурой порывы постоянно напирали на оковы запретов, и ждали одного единственного движения – поворота ключа. И я открыл этот ржавый замок.

*          *          *

Черный, клубящийся дым окутывает колоннаду храма непроницаемым покровом и замогильным, сырым холодом. Пахнет паленой резиной.  Жаркий полдень превращается в промозглый вечер. С неба лениво падают редкие снежинки, не желая таять на моей посиневшей коже. Болезненный переход от бредового сна к неуютной реальности. Я в одном из шести вольеров, обтянутых крупной металлической сеткой. Кажется, другие клетки пусты. Хотя в одной медленно подымается и опускается груда подгнившей травы и листьев. За вольерами небольшое двухэтажное бетонное здание. Вдали в оранжевом пламени костра коптят два велосипедных колеса. Тихий шум двигателей. У ворот останавливаются три автомобиля. В сумерках разобрать трудно, но, кажется, машины более чем дорогие. Из здания выбегает долговязая фигура в военной форме. Суетиться перед прибывшими – горсткой элегантно одетых людей. Вся компания направляется к вольерам. Серьезный усатый господин держит черный зонт над изящной дамой в винтажной шляпке. Где-то в глубинах памяти мелькает узнавание. Бездумно отползаю в угол клетки. Первым ко мне подходит статный старик с пронзительным хищным взглядом. За ним высокий, слегка сутулый человек, похожий то ли на врача, то ли на хранителя музея. Сознание начинает меркнуть, животный ужас заполняет все мое существо. В сутулом мужчине я узнаю того, в чьих глазах теперь недостает сияющих древних знаков.
Я впиваюсь когтями в свою плоть, всем существом желая проснуться, навсегда сбежать из этого мира, подарившего мне столько вдохновения и берущего взамен столько боли. Две реальности сходятся воедино, образуя логическую последовательность событий, единственным безвольным участником которых был я! Бежать больше некуда. Паника заставляет загребать жменями размякшую холодную землю и обмазывать ей голову, лицо, плечи в безумной надежде спрятаться от них, от нее, от себя.
Пронзительный скрип открывающейся калитки… Я замираю. В тишине нахлынувшей ночи и свете невыносимо далеких звезд они ступают на раскинутую на грязный пол вольера пыльную красную дорожку. Тихие голоса:
– Я сожалею, мадемуазель, но эксперимент провалился. Возможно,  в будущем мы сможем разработать более эффективные методы, но сейчас мы слишком мало знаем о природе человечности. Несомненно, на данный момент полное превращение животного в человека не возможно, – хриплый мужской голос слегка подрагивает.
– Как жаль, как больно и ужасно… Он был прекрасен – сильный, смелый, бескомпромиссный. Другого такого не найдется среди людей. И я виновата в его крахе… Я хотела обмануть судьбу, соединив мертвое тело Художника с волей любимого животного... Лучше бы ему оставаться зверем...

За ее нежную грусть я изгрыз бы все звезды в черных небесах надо мной и внутри меня. Но язык отнялся вместе с волей к сопротивлению и жизни.
– Боюсь, муки совести обязательная плата за нелепые прихоти, – твердый бас, – Единственное, что мы можем сделать - это прекратить его муку пребывания в чужом теле.
Она подходит к краю дорожки и ступает изящной лакированной туфелькой в липкую грязь. Делает два нетвердых шага к моему скрученному в жалкий комок телу.  На миг я отрываю лицо от колен и бросаю на нее испуганный взгляд, сразу же возвращаясь к спасительной тьме. Еще минуту я ощущаю ее неподвижное присутствие рядом. Затем легкий шорох платья и звук быстро удаляющихся шагов. В пустоте закрытых век продолжает резко мерцать очерченные черной линией фиолетовые радужки. Резкий щелчок затвора разрывает их на мелкие осколки.
Прошлое не исчезает… Будущее свершилось.