Счастье старика

Старик вышел из дома. Не закрывая за собою двери, опустился напротив нее на колоду. Свесил тяжелые, сухие ладони между колен. Потирая их, не морщился от боли, лишь слегка нахмурил лоб, глядя на сучковатые пальцы.

Скрипучую дверь пошатывал ветер. Старик посмотрел в небо. Сгущаясь тучами и темнея, небо набирало сил, собиралось пролиться дождем. А ниже грозных туч неслись рваные серые облачка, цепляя кресты костела в городе на холме, откуда разливался колокольный звон, как-то по-особому торжественно и печально.

Старик посмотрел на дорогу, что поднималась в город. Он думал, успеет ли жена его придти с воскресной службы до дождя. По серым булыжникам еще несло ветром песок, швыряя его и закручивая в маленькие вихри. А по крышам лачуг, что выше по дороге, уже шлепали первые капли дождя. Не успеет, значит. Будет ждать где-нибудь. Вернее всего в лавке у скряги, она всегда туда заходит после службы.

Нельзя ей мокнуть, старая стала она, тут уж каждая простуда, что ураган для древней яблони. Тихая тревога пощекотала в животе старика, он крякнул, буркнул вслух:

- Ну, не глупая же, переждет…

Сколько же лет они прожили вместе? А вот, помнится, молодыми гуляли под ливнем, как раз тогда и прижал к груди ее крепко и шепнул в самое ухо: «Выходи за меня, а?».

Старик вспомнил, как дрожала она, улыбнулся, сощурился тому, как быстро, помнится, она говорила, что, мол, холодно просто, дождь ведь. А потом замерла, спрятала лицо на груди его и тихо-тихо так: «Выйду».

Улыбаясь еще, старик снова посмотрел на пустую дорогу. Дождь неловко пробовал шлепать по булыжникам, не набирая еще силу. Тогда старик покопался в карманах. Оттуда – спички и,  в лоскут завернутую, настоящую сигару.

Полюбовавшись на ловко срезанный им кончик заморского чуда, старик ухмыльнулся: «Вот ведь, диво-то какое привез сын старший в гостинец»! Поскреб по сигаре, постучал желтым ногтем по ней, понюхал, снова крякнул. Поджег спичку, прикурил, но тут же зашелся в приступе удушливого кашля, краснея и надувая вены на сморщенной шее.

Откашлявшись, хотел было швырнуть в пыль: «Вот, отродье!», но, помешкав, поскреб горящий кончик сигары о колоду, затушил, завернул обратно в лоскут и уложил в карман. Из другого – достал табак, скрутил самокрутку и осторожно закурил, все еще покашливая и тихо ругая заморские гостинцы.

Хорошие у него сыновья. И старший, и младший. Толковые. Слава Создателю! И внуки ладные, здоровые!

Старик вздохнул, стряхнул пепел со штанины. Первые капли зашлепали по двору, зашуршали по крыше. Старик опустил ниже голову, спрятал самокрутку в ладонь. Он курил, а дым уже трепало и прибивало к земле зачастившими каплями.

Дождь хлынул во всю силу. Шлепал по быстро собирающимся лужицам, разбивал пыль в ручейки, и скатывался с крыши непричесанными водопадиками прямо под ноги старику. Старик скукожился, закинув ногу на ногу, и продолжал курить.

Ежась, он думал о том, как счастлив он. Как ладно сложилась его жизнь. Он думал о счастье его и… Плакал.

Он поднимал лицо к небу, и дождевые капли стекали по глубоким морщинам, смешиваясь со слезами.

Он затягивался табаком и выдыхал его толчками, рыдая горько и беспощадно над счастьем его. Прятал лицо шершавой ладонью, утирал. Поднимал снова лицо и спрашивал у неба снова: «Ну, что не так? Ну, что же не так?!», будто хотел разглядеть в этом сером, хлещущем по лицу его, небе что-то, что не успел разглядеть в своей жизни, в счастье своем. Что-то такое настоящее, что шепнет он детям своим, умирая. Что-то самое-самое важное. Что-то главное.