Сильфиада 58. продолжение

КНИГА ЗЕДА.
ИСТОЧНИКИ СИЛЫ ДЛЯ СИЛЬФОВ И ЛЮДЕЙ, ПРЕТЕНДУЮЩИХ НА ПОСОХ.
По источнику, из которого была получена Сила, можно судить о том, на Посох какого Сильфа претендует человек.
1) Сильф Вод получает Силу от любой воды; купание, плавание, дождь (баня, сауна, душ, ручей родник).
2) Сильф Огня получает Силу от прирученного пламени (свечи, огонь в печи, костер).
3) Сильф Жизни получает Силу в природе (запах цветов, смена времени года).
4) Сильф Ветра получает Силу от ветра, урагана, от прогулки, от бега.
5) Сильф Торн черпает Силу от всех вышеперечисленных источников, но особо – от спорта, где он непременно чемпион.
6) Сильф Зед черпает Силу в путешествиях.
7) Сильф Душ Человеческих черпает Силу в искусстве (музыка, живопись). Он эстет и тонко чувствующий человек.
8) Равновес черпает Силу из всех этих источников.
                *************************************
Лед, постукивая тростью по тротуару, шел по городу, все еще простуженному, мокрому, с трудом оправляющемуся после неожиданно налетевшей метели. Уборщики торопливо разгребали снег на тротуарах, широкое белое поле между фасадом длинного дома и оградой какого-то особняка была расчерчена вдоль и поперек серыми полосами, кое-где превращающимися в черную лужу, состоящую из каши (крупчатого серого снега и воды). Голый серо-желтый, высохший уже тополь, ярко освещенный фонарем, растопырил темные, влажные, остро пахнущие весной ветки, такие яркие на фоне угольно-черного неба.
Настроение у Принца Льда было прекрасное.
Сила кипела в нем – невероятная, ранее не знакомая ему! Конечно, и прежде ему приходилось загонять людей, делая их них своих ледяных Люберплятта, (а то откуда бы там, в пустыне, взяться доберманам, сопровождающим Звездного Странника?), но всю Силу оставлял себе Тавината; им давал лишь крохи…
Лед и не представлял себе, какая это мощь!!!
Он лишь глянул в темное небо – и оно тут же побелело, зацвело серым, и посыпался снег, огромные хлопья; влажный тротуар под ногами уборщика схватился ледяной коркой, и уборщик грохнулся, поскользнувшись на ровном месте; Лед громко расхохотался, ощущая, что Силы не убыло ни на каплю – а раньше на такие фокусы ему пришлось бы выложиться полностью; но и это неглавное.
Весь город теперь представал передо Льдом в новом свете; виден был каждый дом, каждый залитый туманом парк, и повсюду разноцветными огнями, как далекие костры, двигались люди.
Огромные серые дома, маленькие магазинчики, еле освещенные дороги – все осветилось магическим светом, ранее Льду не видимым. И каждое сердце сияло своим цветом – какое-то ярко-зеленым, ослепительным, а какое-то – ярко-желтым, как искры от костра, оторвавшиеся от пламени и танцующие в темном небе. И все они, эти мерцающие, бьющиеся живые сердца, двигались, сияли, и жизнь в них, словно и в самом деле, искры от костра, танцевали свой загадочный и прекрасный танец. Они сотнями взлетали вверх, прожигая высотные здания до самых крыш, и там рассыпались в разные стороны, будто распускался цветок или взрывался фейерверк – люди выходили из лифтов; искры подпрыгивали и кружились, раскачивались – ходили внутри своих коробок-домов, как пойманные светляки в банке, - и за всеми, перечеркивая темноту тонким, как кисея, мерцанием тянулись огненные, медленно угасающие хвосты. Пересекаясь между собой, оно, как огромная живая сеть, оплетали город, опушая камень и стекло домов сказочным сиянием, и город, обычный, тяжелый, из бетона и металла, превращался в воздушные замки.
Лед, очарованный сказочным зрелищем, неподвижно стоял, и по лицу его разбегались яркие разноцветные блики; и его холодное, неживое сердце учащено колотилось, когда мозг осознавал  всю мощь, всю широту той Силы, что он испил сегодня, погасив всего два черных, затухающих сердца. А если испить Силы светлого Сильфа? Он захохотал – страшно и радостно, - понимая еще одну вещь: для него, переполненного Силой эти сияющие сердца – и темные, горящие в черноте ночи как загадочные драгоценные порочные камни, и светлые ослепительные звезды, - теперь реальны. Нужно лишь протянут руку и взять. Не надо охотиться, выслеживать – нужно лишь подойти, и можно будет взять. Вот почему Тавината не давал им Силу. В порочном существе, не познавшем Силы Власти, порок дремлет, как пламя в остывающих углях. Но стоит ему лишь увидеть, лишь слегка прикоснуться, вкусить того,  чем тайно полна его душа, и что становится возможным, обрети он Силу – и его не удержать.
Лед познал это; каждое из сердец было сильным - и вместе с тем беззащитным перед ним, и каждое он уже считал своим. Тавината бы не справился даже с ним одним, вкуси Лед силу тогда; а со всеми вместе..?
Лед чувствовал легкое головокружение – и безудержное, жестокое сумасшествие от осознания всесильности… так сходят с ума убийцы, в которых вспыхивает пламенный порок, когда в глупом ящике киношный герой заливает жертву помидорной кровью и осознание того, что это – бывает на самом деле, и что это делают и другие, пробивает тонкую последнюю стенку из приличий и невинности, и человек с удивлением – а может, и без удивления, понимает: я – такой… это во мне есть… тоже…
Набережная, сияющая цепочкой фонарей и фосфорицирующими водами залива, была рядом; Лед с удовольствием оглядел её  с применением своего новоприобретенного зрения и заметил шевелящуюся темно-бурую кучу искр. Порок, окрасивший сердца людей в этот неприглядный темный цвет .сочился из маленького заведения, располагающегося прямо у воды, Лед, чуть-чуть приоткрыв в себе Силу, позволил ей обострить его обоняние и принюхался. По воздуху плыл, расползаясь как туман, желтоватый окрашенный запах – его маслянистая, жирная, густая как масло лента опутала плафон фонаря над головой Льда и фонарь потускнел, замигал как от замыкания.
Лед рассмеялся, с наслаждением принюхиваясь к мерзостному запаху порока, и даже глаза зажмурил от удовольствия. Веселая орущая толпа, вывалившаяся из-под тента провисшего под тяжестью мокрого, быстро тающего снега, освистала его – один разухабистый молодец, нетвердо стоящий на ногах, даже запустил в него снежком, неловко слепленным грубыми лапами; а Лед неподвижно стоял  под тусклым мигающим фонарем, и мокрый тополь шумел над его головой ветвями; и со стороны казалось, что молодой красивый человек, радуясь весне и оттепели, жадно дышит влажным свежим воздухом.
Лед и ухом не повел, когда паршивцы, разгоряченные пивом, обкидали его снежками. Тонкая струйка этого запаха – гнилостного, мерзковатого, - плыла от них и усиливала его могущество.
Не сходя со своего места не переступая этих черных луж, он мог дотянуться до их сердец и выпить их. Выпить их молодость, их самоуверенность, их юную, еще не очерствевшую от жестокого эгоизма душу, разухабистую веселость, с какой они друг перед другом рисовались, показывая свою удаль… И ему нравилось чувствовать себя таким сильным.
«Сильфа; я хочу выпить светлого Сильфа, - думал Лед ухмыляясь. – Что эти подпорченные людишки! Ничего; тарелка пресного супа. А сердце Сильфа сильно и свежо Для победы над этими тупыми червями, растрачивающими свою силу на выпивку и драки, даже особой силой обладать не надо. И особого ничего не случится; ничего гасить будет – пара воющих баб да пьяная немытая компания на поминках в конце этой никчемной жизни. А Сильф – его смерть будет раной для многих; у каждого, у каждого в жизни словно вырежут самый яркий кусочек, на место которого придет болезненная пустота. Сколько душ можно ранить одной смертью! И эти раны будут болеть для меня;  питать меня; я буду частью их жизней и их душ…»
Еще пара вдохов  и Лед ощутил себя властелином мира; Сила переполняла его настолько что хлюпающая под ногами вода вновь оцепенела, сковываясь льдом пронизывающая стужа заставила тополь греметь обледеневшими ветками; каждая гнилая гнусная мыслишка, каждое маленькое подленькое желание слышал Принц Лед, они, эти люди, словно шепотом говорили, кляузничали прямо ему в уши…
«Ветра; я выпью Ветра – как жаль, что тогда, в бою, я не мог сделать этого! Он хотел убить меня – а вместо этого я, глядя в его угасающие глаза, убил бы его. Он умирал бы и чувствовал, как его Сила, его жизнь, его ярость перетекали бы в меня; он бы это видел! – Лед, окрепнув, широко раскинул свою Силу – она простиралась над вновь застывающей землей, как плащ, реяла и росла по мере того, как Лед снова и снова вдыхал мерзостный запах, исходящий от гуляющего кафе. – Я и сейчас это могу сделать – выпить Ветра; я и выпью. Вы, негодяи и мерзавцы, завистники и клеветники – вы все мясо для моего стола. Вы живете и завидуете – для меня; так завидуйте больше! Больше обижайте; больше воруйте и грабьте – для меня!»
Удар по лицу огнем ожег его лицо, и Лед закричал – от неожиданности и резкой боли, согнувшись и зажимая кровоточащий нос. Сила, еще миг назад наполнявшая его, плещущаяся, разрывающая его тело, как слишком тесный сосуд, стремительно утекала – Лед, зажимая руками нос, чувствовал, как она сочится вместе с кровью, и никак не мог остановить, поймать её. Слабеющим магическим зрением он успел уловить слабый отблеск в небе – прожигая вонючую ленту его любимого запаха, плыли капли блестящей грубой платины; и одна из таких капель – он увидел это, отняв руку от лица, - расплылась, обжигая, на его пальцах… По-видимому, он вдохнул её, и она пробила его, как пуля пробивает тонкую стенку глиняного сосуда. 
«Дурак! Такую Силу – и оставил без защиты! – ругался Лед на себя; последние крупинки его могущества капали ему под ноги. – Потратил зря… но хорошо, что это произошло не на поле боя… Сила с непривычки меня ослепила, опьянила… а если б я и вправду выпил Сильфа в бою?! Ему это ничего не стоило бы; а меня убил бы или покалечил бы первый же глоток. Думаю, это смотрелось бы забавно; впустить в себя Сильфа! Это надо же – придумать такое..»
Внезапно Лед, медленно приходящий в себя, встрепенулся и оглянулся: аура Сильфа! Он её увидел – а раньше видеть не мог. Злат её видит… так он что, постоянно пьет людей?! И всегда пил?! Порошок в его коробке… Конечно! Вот как он получает Силу! Иначе как он мог бы нюхать свою отраву? Он нюхает людей, отравленных наркотиком! Отсюда он и знал, что Назиру поможет Сила! А они-то с Назиром, идиоты, даже не интересовались – откуда это у него такие познания в области Силы?!
Стоп! Медленно, медленно соображаешь, Лед! Что за аура причинила тебе боль? Не убила, не покалечила – это не в её силах,  - но больно ранила?
- Ветер! – прошептал Лед, - Ветер здесь! Где, где она?!
Упав на колени, он из подтаявшего снега выбирал мелкие, быстро тухнущие осколки Силы и растирал ими глаза. Вот так, уже лучше; сияние Сильфа больно резануло, и он даже зажмурился, сквозь ресницы отслеживая путь сияющих капель. Вот они, словно шлепки воды из ведра, тянутся над головами… Если Сила так обостряет восприятие, то на Торна смотреть просто опасно подумалось Льду. А рядом быть – просто убийственно; эта Сила, так сумасшедше кружащая голову, делает абсолютно беззащитным перед Силой Сильфов; слишком чувствительно становится их очищающее присутствие. И если бы они с Назиром обладали Силой на поле боя, когда Торн разозлился, то они и шага не сумели бы сделать – погибли бы тут же.
«Надо Злата заставить, пусть придумает защиту для Силы, - решил Лед, все еще выискивая глазами Марту. – Интересно, а как он сам защищается?»
Внезапно он с удивлением заметил то, чего не видел раньше, опьяненный могуществом и ослепленный красотой, открывшейся его зрению: в кафе, словно три кувшина, мерцали три тела, и вся эта грязь, что так удушающее воняла, вызывая его восхищение, тонкими струйками вливалась в эти тела и медленно перемешивалась, из разноцветной превращаясь в равномерное бурое месиво.
И рядом, как платиновая звезда, угасая, сиял Ветер.
- Мой! – взревел Лед, срываясь с места. – Ветер мой!
Не разбирая дороги, по лужам и снеговой каше, он кинулся под темный тент; и глаза его, ожегшись о платину, снова не видели ни единой ауры – но это было и не важно – обычным зрением он уже разглядел снежно-белую гриву Снежаны и силуэт Марты против неё…
                *******************************************
Даниил проводил её до остановки; было темно и очень холодно, и он съежился, как воробей, подняв воротник своей джинсовой куртки, сунув покрасневшие, окоченевшие руки в карманы, но это помогало не очень, стужа пробирала до костей.
- Ну и погодка! – он энергично передернул  плечами и озорно улыбнулся – словно ему было смешно, что ему так холодно, что покраснел и заблестел шмыгающий нос, что дрожь не унять никакими силами, и что ноги промочены, а до дома еще идти и идти. – Может, тебя до дома проводить? А то мало ли что… так скользко, холодно…
- Да нет, - Марта переступила с ноги на ногу; ступни абсолютно озябли, колючий ветер бесстыдно залез под юбку и обнял ноги холодными ладонями, покалывая кожу тонкими иголочками. – Я же вижу, ты замерз. Иди домой; мне здесь недалеко.
- Ну, смотри, - Данька приплясывая, казалось, был рад её отказу. Его можно было понят – зимой разгуливать, одевшись по-летнему… - А хочешь, я машину поймаю?
- Нет, не стоит, - Марта почему-то тоже вдруг захотела поскорее от него отделаться, словно его желание поскорее удрать передалось и ей. – В крайнем случае, зайду погреться в кафешку.
Он пождал плечами, шмыгнул носом и вприпрыжку убежал; и Марта тотчас пожалела о том, что он ушел. Все-таки, он лучше всех!
Они засиделись в библиотеке допоздна – он работал, обложившись журналами, книгами; читал, нахмурив широкие темные брови, делал какие-то заметки – писал небрежно, вкривь и вкось, отдельные фразы на многочисленных бумажках, разобраться в которых мог он один по системе, ясной лишь ему одному; и эти листки валялись среди раскрытых страниц в полном беспорядке, и буквы на них - неровные, торопливые, - словно цыплята порезвились, нашлепали своих следов.
Он писал, а Марта исподтишка наблюдала за ним; в её конспекте вместо предполагаемой работы были нарисованы смешные рожицы и сердечки – она торопливо склоняла к тетради голову и тщательно вырисовывала их, если он вдруг поднимал взгляд от своих бумаг и поглядывал на неё.
Когда совсем стемнело, он с удивлением посмотрел в засиневшие окна, на зажженную на столе лампу… Марта торопливо уткнулась в свою тетрадь и пририсовала пробитому стрелой сердцу крылышки.
- Слушай, мы с тобой так засиделись… ты собираешься домой? – спросил он. Марта торопливо перевернула страницу и покачала головой.
- Нет; мне еще нужно дописать сочинение, - ответила она. Он глянул в чистый разворот её тетради:
- Понятно – протянул он. – Но знаешь, уже поздно. А я просто не могу тебя тут оставить. Как ты домой-то пойдешь одна?
- Да мне недалеко, на остановку – а автобус останавливается прямо у моего дома, - пробормотала она.
Он захлопнул книгу:
- Ясно. Значит, так – я иду сдавать литературу, а ты собирайся. До остановки я тебя провожу обязательно!
И проводил; на Марте было пальто и теплые ботинки, и она с сожалением смотрела, как он замерзает в легкой куртке и летних кроссовках. Вот дура, ругала себя Марта, и это все из-за неё! Если б она не пялилась на него, ему бы не пришлось провожать её; и все же это было так романтично!
Во всем целом мире, замерзшем от неожиданного зимнего дыхания, в темном ночном городе были они одни – вдвоем.
 Светили фонари, пробегали машины, вился над головами пар от дыхания, и лицо замерзло, но хотелось улыбаться. Было хорошо, и вечер казался самым лучшим из всех вечеров, потому что рядом был он. Немножко не так, как в мечтах – но все же так необычно, странно, близко, что дух захватывало. Он шел рядом; он улыбался ей; его болтовня, его обаяние, его улыбка – все то, от чего в восторг приходят и другие девчонки! – было лишь для неё! Он обратил на неё свое внимание. И эти полчаса, когда они шли по темной улице под качающимися ветками тополей, еще больше прорисовывали его яркий образ самыми привлекательными красками, и Марта поняла, что он самый-самый красивый, самый-самый веселый, самый-самый лучший из всех мальчишек в классе, и, конечно, никого другого любить просто невозможно!
Но вместе с тем, вместе со всем своим великолепием, он еще больше отдалился от неё; улыбаясь ей улыбкой, за которую умерли бы на месте полкласса девчонок, он улыбался просто приветливо; шел рядом, но даже не старался задеть, прикоснуться, взять за руку, потому что она была не нужна ему; И провожать  пошел вовсе не для того чтобы побыть с нею – просто он был так воспитан.
И Марта, наслаждаясь такой желанной и долгожданной компанией, одновременно страдала от того, что за внешней романтической оберткой этого свидания кроется лишь дружеская вежливость. Если разобраться, то просто пустота. Что для влюбленной девчонки вежливость? Больнее и хуже прямого отказа. Раскланиваясь с ней, улыбаясь ей, он думает о другой – о рыжей Терри, о дурочке Терри, которая воротит от него нос! Обида и ревность глодали Марту; она-то ценила бы Даньку по достоинству! И все же, несмотря на все гложущие её чувства, она хотела, чтоб это морозный вечер, наполненный светом фонарей, никогда не кончался!!!
… Данька ушел; стихли его шаги за углом, и Марта почувствовала что-то, близкое к отчаянью. Захотелось зареветь – оттого, что чудо вновь не произошло, что он не взял  её под руку и не пригласил посидеть в кафе, что не забыл свою рыжую легкомысленную вспыльчивую Терри и ушел… оттого, что снова она не смогла воспользоваться данным ей шансом – и ей красота не решила ничего. Все-таки, в любви есть что-то, гораздо  более важное, чем красота. Эх, знать бы – что!
- Вот пойду в «Фиалку» и нажрусь, - грубо сказала Марта. Она знала, что с некоторых пор в этом некогда кондитерском заведении исчезли пирожные и появилось жареное мясо и пиво.
Пиво, пожалуй, ей не продадут, но мяса-то поесть  она сможет! Марта, наверное, никогда и не любила сладкое – разве что в далеком детстве в возрасте, когда сладкое любят все. А вот мясо… Да хорошо приготовленное, со специями, приправами, маринованное полсуток в кисловатом благоухающем маринаде!
И она решительно перешла дорогу, несмотря на то, что вдалеке уже показался автобус с яркими кругами желтого света – фарами.
… В «Фиалке» было темно и сильно накурено – Марта, топчась у входа, с содроганием оглядела небритые, мутные рожи посетителей, битые цветные лампочки, неопрятными огрызками висящие на помятых, как-то назойливо бросающихся в глаза провисших проводах.
«Ужас, - подумала Марта, помышляя уже о том, как бы удрать прочь. – Чтоб вас всех сдуло…»
- А, гадина! Это она, стерва из школы! Тащи её сюда! – злобный пьяный крик из угла заставил её забыть о побеге; она почувствовала, как и в ней просыпается, ворочается лютая злоба.
- Ах, это вы, красотки, - процедила она сквозь зубы. – Все трое… так вот почему тут такой срач…
Двое – в темноте Марта их даже не рассмотрела,  - подхватили её под руки и вмиг она оказалась за одним столом с троицей девиц, знакомых ей по стычке в школе; выглядели они  так, словно в самый разгар их разнузданного веселья она, Марта, неожиданно влепила им по пощечине.
Рыжая в черной коже (похоже, самая трезвая) со злостью потирала щеку (словно и в самом деле заработала по физиономии). Её злость граничила с отчаянной истерикой, и она то смеялась визгливо, то начинала яростно орать, брызжа слюной.
Вторая, беловолосая, молча сидела, чуть покачиваясь. Её лицо было мертвенно бледно, глаза бессмысленны; кажется, она была мертвецки пьяна, и гипотетическая пощечина, причинив ей сильнейшую боль, вытрясла немного хмеля из её одуревшей головы.
Третья, черноволосая, без чувств валялась на тусклой грязной коже, обтягивающей диван. Кажется, ей досталось больше всех, со злорадством подумала Марта, усмехаясь.
- Какого черта ты сюда приперлась, а?! – визжала рыжая, растирая темную струйку под носом. – Тебя сюда кто звал, а?!
Марта почему-то не испугалась её отчаянной плаксивой истерики и крика; напротив – она рассмеялась слушая все эти похабные злобные угрозы, и Клем, закрыв голову руками, словно и в самом деле кто-то невидимый хлестал её по щекам, завизжала:
- Прекрати! Перестань сейчас же! Чего смешного нашла, а?! – она яростно лягнула бесчувственную подругу, невидящими глазами уставившуюся в темный тент над головой, - вставай, тварь! Вот она, сама пришла. Сейчас убьем её – и дело с концом.
- Не убьете, - голос Марты окреп, и от одного его звучания рыжая снова злобно взвизгнула. – Сил у вас не хватит. Огрызки…
Ей вдруг снова стало смешно – с недавних пор она почему-то все чаще и чаще начинала смеяться в самый неподходящий момент, когда никто этого не ожидает: ни девчонки, с которыми она в ссоре и которые при любой возможности отпускают в её адрес едкие замечания, ни учителя, ставящие «пару» в дневник за невыполненное домашнее задание… Всем им в лицо Марта начинала хихикать.
«Ветер в голове!» - так сказала рассерженная мать.
Наверное…
- Что, сама не можешь? – разглядывая грязный заплеванный стол, произнесла Марта уверенно. Хотелось взять что потяжелее и как дать по этой рыжей злой головенке…- Боишься? Подружек науськиваешь? А они так нажрались, что в нужный час ничего сделать не могут? – Марта, неожиданно даже для себя самой, резко гукнула в лицо Снежаны, и та, отпрянув, ударилась затылком о спинку дивана. Марта снова расхохоталась, глядя, как бесится Клем и как Снежана пытается подняться со своего места. Озорное, злое веселье закипело в крови, и Марта нарочно небрежно развалилась на стуле, расстегивая пальто, глядя, как Клем рычит от злости. Она не тронет; эта – не тронет; слишком руки дороги. Любит себя очень. Похоже, самая умная из всех троих. А две другие – просто тупые дуры, поющие под её дудку.
- Она – не может,- неожиданно подала голос светловолосая;  глаза её приобрели более осмысленное выражение, словно хмель вдруг куда-то испарился.  – А я – могу, - она вдруг довольно резво поднялась и Марта, как во сне тоже оказалась на ногах. – Ты глупа, если пришла сюда. Ты зря понадеялась на свою силу.
- Кончай её! – выкрикнула, словно издалека, рыжая. Кончай?! Что происходит?! Что за руки тянутся к её груди – так медленно и так быстро одновременно?!
Марта в ужасе зажмурилась – и в следующую секунду глаза её удивленно распахнулись, потому что ревущая злобно Снежана вдруг захлебнулась и захрипела, и настала жуткая, звенящая тишина.
Перед Мартой стоял Артур – грязный, мокрый; наверное, упал в лужу. Его белые брюки до самого колена снизу были в черных пятнах, полы пиджака мокры, волосы, обычно приглаженные в аккуратное каре, всклочены. Рука его, сжимающая горло хрипящей Снежаны, чуть дрожала. Её руки скрюченными пальцами как-то жалко, униженно царапали его рукав. Потрясенная, Марта увидела, что разъяренный, страшный Артур практически держит Снежану на весу – мягкие сапожки на ногах Снежаны еле касались пола самыми носками; лицо её налилось темнотой, рот, похожий на рыбий, беззвучно открывался, глаза лезли на лоб…