Везунчик

- Когда я выскочил из маминой писечки, то в правой руке у меня было ружжо, а в левой – удочка! – рассказывает он о своем рождении.

Бедная Андрюхина мама!

Он сидит на корточках, ловко обхватив себя за колени, курит цигарку, изредка сплёвывая в костёр. Мы на острове, над нами перламутровые небеси белой ночи, тихо плещет волнишка Выборгского залива. На брезентовой плащ-палатке разложена наша «полянка»: сальце, засоленное с чесноком, на старенькой, застиранной пелёнке, в банке - килечка балтийская, с фиолетовым, сладким луком, укропом и яблоком, что подвернулось мне под руку, когда собирался на рыбалку. А не ходи в нашу песочницу, когда на русскаго повара вдохновение спрыгнуло! Стоит литровая бутылка с самогоном, настоянным на кинзе, укропе и сельдерее. «Аквариум» называется. Выгнан из томат – пасты. Натюрморт дополняет стручок кайенского перца, плавающий как мини подлодка в этих водоростях. Три чесночины лежат на дне. Градусов под 70. А чего лишку на горбине таскать? Друг наш Володька Курчаков бдит над шашлыками из курятины. Размахивает разделочной досочкой. И поливает их водой с лимонным соком. У Володьки от талантов и нервов – язва. Поэтому он каждый раз строго меня пытает:

- Признавайся, а не запирайся, сучара бацыльная! Лил в курятину уксус?

- Начальник, обижаешь! – хрыпло тяну я. – Шоб я другану таку козу состроил! Век воли не видать!

Пёс его Данька лежит в стороне, под ольхой. Демонстративно повернулся к честной компании задом. Он наказан хозяином, был бит. Потому что пытался стибрить маринованную курятину. Знает, что виноват, именно поэтому делает вид, что страшно обижен. Но Андрюха давится от смеха, зажимает рот ладонью, и показывает глазами на псиный хвост. Хвост выдаёт Даню с головой. Хвост метет подстилку из травы и листьев, которую псина утоптал в свое гнездо. Даня любит шашлыки до потери совести, чести и партбилета, где описана вся его славная родословная. Андрюха, когда прочитал про всех его именитых предков, заметил:

- Во, во, мужики, и я не раз подмечал: чем пышнее титул, тем более на лапу не чист!

- Политику на рыбалке не хаваем! – чуть не в унисон рявкаем мы с Курчаковым.

Володька отхлебывает пива из банки. Андрюха из бутылки. Я запрокидываю свою. Пиво льется легко и свободно, легко проваливаясь в мамоняру.

- Вот всегда я тебе удивляюсь. Егорыч, - философски замечает Андрей, удобно растянувшись у «полянки». – Где ты так насобачился пиво вливать?

- Он его животом пьет, - критикует Курчаков. – А надо – ротом! У них у Львове – все такие! Бандеровцы…

- Поучи отца из шмайса шмалять… - огрызаюсь я. И снова – бульк, бульк, бульк. Эх, радость то какая после долгой питерской слякотной зимы.

- Однако, шашлык готов, - замечает Володька, сдергивая один кусок с шампура, и дуя на него. Даня шумно тянет носом и хвост у него начинает мести подстилку так, будто это и не дратхаар вовсе, а бегемот.

- Га – га – га! – даёт себе волю Андрюха. – Хорош поварёнок у повара. Только вот воровливый, зараза.

В камнях невдалеке от берега раздается шумных всплеск. Даня густым басом – гам. Мол, что за беспредел, кто позволил?

- Ты, Егорыч, эссенцию не забыл? - торопливо бормочет Андрюха, зубами развязывая узел на чехле с удочками.

- И морковь не забыл, и перец болгарский.

- Андрюха, остынь! – просит Курчаков. У него в широких, плотницких лапах веером торчат шампуры с нанизанным мясом. Шампуры горячие, Курчаков шипит, но успевает шашлыки разложить на приготовленную заранее бересту.

- Я щас, я по - быстрому, - бормочет наш везунчик, собирая спиннинг. И как есть – в стареньких кроссовках, джинсах лезет в воду. Забредает чуть не по пояс, и размахивает спиннингом. Бульк, - падает блесна в воду.

Молча достаю из своего 130 литрового «Лося» морковку, перец, лук, чеснок и замотанную в тряпицу баночку с эссенцией. Нужно крошить овощи, сейчас Андрюха её поймает.

- Есть! – кричит везунчик.

Да кто б сомневался! Открываю еще одно бутылку. Буль – буль – буль. Курчаков отвечает – буль. Культур – мультур, однако!

Ну, и как он её будет тащить к берегу, спрашивается, подсак то – в чехле? Но тут Курчаков срывается с места, подбегает к  урезу воды и тоже лезет в залив. Мне всегда страшно смотреть, как он хватает щучищу за глазенапы. А ему – хоть бы хны! Меня в детстве щука ухватила за палец, и с тех пор я без подсака к ним боюсь подступиться. Даня мешает рыбакам, бешено облаивая пятнистую дуру, вздумавшую пожировать рядом с везунчиком. Слышен глухой удар щучьей головы о камень. Она трепещет хвостом.

Кок снова размещает шашлыки над почти погасшими углями. Начинает размахивать разделочной доской. Дым душистый, с курятины капает жирок. Даня, склонив бородатую морду, смотрит печально на мясо. Вынимаю финку – подарок Курчакова, кесарю щуку. И когда ее Андрюха успел почистить? Даня подходит и шумно нюхает. Смотрит с недоумением. Володька вынимает из пластмассового контейнера латунные стопки на двадцать грамм. Именно друг мой единственный приучил меня пить именно такой гуманной дозой, за что ему – отдельное спасибо.

Быстренько делаю хе. Не забыть хмели сунели и всякий мэлкий травка! Теперь в миску, и потрясти.

- Да лады, Егорыч, - останавливает меня Андрюха. – Курчаков всё равно хе не будет, а у нас с тобой глисты завестись не смогут. После твоего аквариума любой солитёр сам выскочит!

- За удачу! – опрокидываю стопку я.

- За неё, родимую! – бросает содержимое рюмки в рот Курчаков.

- Удача ленивым нужна. Мы её так возьмем, гольными руками! – подводит итог Андрюха. – Хе! Ягорыч, ты её, что  - на патефонных иголках настаиваешь?

А что я друзьям - водку на 40 градусов налью? Хорошо ему, везунчику, говорить про удачу!
На востоке уже восходит солнце. Андрей сталкивает свою «казанку», успевает вскочить одним ловким прыжком на нос. Проходит в корму, и дергает шнур. Мотор заводится с пол тыка. Он с места закладывает крутой поворот и мчится к своей фазенде на берегу речки. Где ждёт его любимая жена Ольга.

Курчаков уже залез в палатку, возится там, надувая матрас. Я с подозрением поглядываю на пса, и кладу на крышку котелка с маринованной курятиной булыган. Даня даже не открывает глаз. Эхе – хе, старшой сержант, потеряли вы бздительность, как любил говаривать мой комбат Косиков. Видать, забрал «Аквариум»…

Когда поутру я вылез из палатки, булыган лежал на земле, а курятина испарилась. Псина валялась под ольхой с бесстыжим выражением на собачачьей харе: бейте меня, режьте, мучайте, злые вы люди! Ну, не устоял я, не устоял!

Но! Два недоеденных куска жареной курятины лежали на плащ – палатке. И на том спасибо….

Под ольхой лежала бутылка с «тархуном», покрытая капельками росы. Эх, хорошо, что у меня есть такой друг, не забыл про страшный рассвет над планетой Бодун. Ну, а то, что псина вороватая, так это и простить можно!

- Буль, буль! Кху!

Да какой же это «Тархун»? Это гольный медицинский. Ух, вот и останки шашлыка пригодились. Слышен шум мотора «Казанки». Андрюха с флотским шиком причаливает к берегу, выскакивает на гальку. Видит мои глаза, берет бутылку с «лжетархуном», отпивает глоток:

- Ну, мужики, вы, блин даёте! Где тут килька?

Будим Курчакова. Оказывается, знакомая медсестра подогнала Володьке «чистяк». А он решил выпендриться и купил на Кузнечном пук тархуна и три дня настаивал. Не пей, ты братец Егорушка, из копытца – козлёночком станешь! Причем, это у него уже не первый раз.
Докладываю друзьям о преступлении Дани. Призываю применить к ворюге все мыслимые и немыслимые кары. Вплоть до кастрации.

- Поздно пить боржом! – делает вывод Курчаков. – Шашлык не вернуть!
Пёс изображает хвостом полнейшее согласие. Он в восторге подпрыгивает и облизывает мне бороду. Вот гад - то!

Быстро завтракаем, садимся в наш катер, и идем к проливу между полуостровом Советский и нашим узким, вытянутым островком. Даня изображает впередсмотрящего. Прицеливаемся на остатки финского моста. Полустров Советский, равно как и поселок Советский – милитаристский бред. Чистый Рей Брэдбери! Ну, напали мы на финнов, умылись кровью, линию Маннергейма в лоб брали. Всё переименовали. Россия – вперед? Именно после Зимней войны Шикельгрубер понял – СССР это колосс на глиняных ногах. Эк меня развезло от чистяка –то…

У нас в катере кан с уклеёй. Его привёз Андрей. Уклейки так много, что вся линия камней у берега кипит серебром. Нерест. Любовь. Основной инстинкт.

Еще живую рыбешку кромсаешь пополам, наживляешь половинку на крючок джиггера, смачно плюешь, и опускаешь на дно. Конец удилища гнется, до дна тут метров восемь. Теперь нужно поднимать джиггер сантиметров на десять от дна, и снова опускать. Тук – тук… Тук – тук…

- Есть, - выдыхает Андрей. Его катер стоит метрах в десяти от нашего. И удочкой он совершает то же, что и мы с Володькой. Вверх – вниз, тук – тук… Но он вытаскивает с глубины уже шестого судака. А у нас с другом по нулям. Пристально наблюдаю за всем, что делает везунчик. Копирую как макака.  Вверх- вниз, тук – тук, вверх – вниз.

- Есть, - говорит везунчик. И опять тащит из глубины упирающегося судака.
Обидно, слов нет. Вот же зараза, с ружжом он и удочкой выскочил…Предлагаем поменяться канами. Может, у него уклея понажористее? У нас – по нулям. У Андрюхи еще пять штук! Предлагаем поменяться местами. Он становится на наше, мы на его.

- Есть, - насмешливо тянет он. И тащит, тащит особенно крупного, серебристого, упирающегося судачину. Тьфу, что б тебя!

Судаков мы закоптили у Андрея на фазенде. И ели их, еще дымящихся, коричневых, остро пахнущих ольховым дымком за столом на берегу речки Гороховки. Распивая пивко.

- Мужики, у вас фарту нету, - подводил философскую базу Андрюха. Гегель с Нострадамусом!

- Скоро август, тут крякухи море, – обгладывал везунчик очередного судачка. – Только нужно стрелять уметь. Приезжайте. А потом, мужики приезжайте осенью, когда северуха пойдет. Только патронов берите штук по двести, - малевал он прельстительную картину. – Катер с волны – бац вниз, потом – прыг наверх. И тут – северуха тучей!
Мы только переглядывались с Курчаковым завистливо. И точно, как в одно место смотрели!

Приехали в августе, вышли вместе, еще и не светало. И на месте стояли, в камыше затырившись, чучалки выставив. И по тростнику шастали. Добыли на двоих двух крякв и одну лысуху. И это при том, что Курчаков взял свою пятизарядку. И шмалял из нее, ажно в ушах у меня звенело. И всё очередями норовил! Ну, чистый фриц – автоматчик…

Приплыли на островок с одним разъединственным деревцем, где Андрей любит останавливаться. А там костерок горит, и жена его – красотка Оля уже полный казан крякв в сметане тушит. Как подсыпала она туда лучку с чесноком, да перцем приправила… Да кэк похватали мы ложки деревянные загребущие, ну и «тархун» разбавленный в нужной плепорции жахнули… Да после песни запели, до того «тархун» забористый оказался. В особенности если его пивом перемежать. Пел я «По Дону гуляет», а сам все косился на кучу уток, накрытых брезентом.

- Шестнадцать крякух Андрей стрельнул, - сообщил друг его Володька, отдуваясь в свои гуцульские усы после шурпы утиной.

Мы с Курчаковым только крякнули от досады. 16! Крякв! А ведь стрелял только один везунчик. Володька только пропёшкой пихается. И ему стрелять не положено.

- Да как же ты? – не утерпел я.

- А не целюсь, - добродушно объяснил Андрей. – Они сами падают.

Тоже мне – Мюнхгаузен, мля!

А когда осенью задул южак, Андрюха позвонил в пятницу: мужики, ноги в руки, северуха пошла. И мы – взяли. Отчалили с речки Гороховки от его фазенды в таком густом тумане, что хоть в морду дай – ничего не видно. Мы и карту – километровку на верху каюты нашего катера расстелили, и два компаса вынули, а везунок знай себе, подсмеивается в свои щегольские офицерские усы, и руль крутит. Шли часа два, и не раз, не два обмирал я от страха, при виде черных камней, скользящих чуть не у борта. Пришли мы к какой-то гряде камней, слышно было, как вскипали волны на них. И гребни белели за кормой. Темно было, сколько я ни вглядывался в эту чернильно - чёрную тьму – не видел ни рожна. Но везунок пристально смотрел вперед, и тихо сказал:

- Готовсь. Казара летит!

Еще через минуту увидел и я. Черное пятно тянулось к нам над водой. Молчком. И только метрах в тридцати у катера стая гусей – казарок заполошно заорала и стала подниматься. Тах – тах – тах – тах - тах – палил Курчаков. Бац – бац, - добавлял везунок. Своих выстрелов я не услышал. Зато увидел, как вывалились из стаи четыре гуся. Руки тряслись, катер мчался к битым гусям. Андрей смотрел назад, на юг и торопил:

- Давай, давай быстрее, еще стая заходит!

К обеду патроны у нас кончились. В ушах звенело, мокрая палуба уходила из-под ног, залив начинал все сильнее и сильнее раскачиваться. Хлестануло дождем.

- Выбирай якорь! – скомандовал Андрей. И врубил мотор.

На берегу Гороховки мы коптили северуху. И уже через сорок минут ели копченое, благоухающее дымком мясо, пили водку. Я орал что-то несуразное, меня развезло от удачи, от шторма, от счастья. Захмелел и Курчаков, курил сигарету, пытался мне подпевать. Чего обычно не делает. И лишь один везунчик сидел на скамье, как ни в чем не бывало. Подбоченившись. Будто не встал в четыре утра, не обнимал жену, не привел катер точно в назначенную точку.

И мне не речка Гороховка на минуту почудилась рядом, а степь ковыльная. И не пятнистая куртка была на плечах у Андрея. А кольчуга. И обернулся он с тоской в ту сторону, где Ольга осталась, дети малые, отец с матерью.
«О, русская земля, ты уже за холмом…».
Впереди злобно ржали татарские кони.