Время зимы

Отцам,
которые навсегда
остаются с нами,
посвящается




Куча листьев и обрезанных веток была огромна – почти в мой рост. Папа тщательно сгребал листья, не оставляя на земле ни одного: спокойными и уверенными движениями.
В сумерках он поджигал сложенную факелом газету, и ветреное пламя выхватывало из темноты глубокие морщины и волнистую седину.

Мой папа был лучший.
Не только потому, что он был мой папа.
Его уважали, ему улыбались и спрашивали о здоровье... и мне, маленькой, доставалась толика того уважения, с которым все относились к отцу. Я была у него на работе – в папином кабинете, заставленном шкафами с книгами и столами с папками – и всё время боялась, что меня выгонят. Но все, удивляя меня, серьёзно здоровались и не ругались.

Отойти от него я не могла, чем бы он ни занимался.
Мне тоже хотелось колоть дрова, копать землю... Я даже курить пробовала тайком, за углом сарая, подобрав папин окурок – чтобы быть похожим на него.
«Мой сын Лорис», - улыбался папа, показывая, как надо обрезать ветки смородинового куста и отдавая мне секатор.

Костёр разгорался, сначала испуская густые белёсые дымные извилины, а потом из кучи появлялись оранжево-красные жадные языки.
- Осторожнее, Лар, - беспокоился за меня папа.
А потом - немного тревожно улыбался, разглядывая круги и восьмёрки, которые я рисовала в вечернем воздухе тлеющим кончиком ветки, обгрызенной племенем.
Огненно-красные кольца, отпечатавшись на мгновение в воздухе, бесследно исчезали. А я рисовала новые и новые фигуры – зигзаги, веера...

И мы пекли в костре картошку.
Папа осторожно разламывал чёрную, почти неотличимую от затухающих угольев вздыхающего искрами костра, картофелину. Белая, исходящая паром середина запеченной картофелины казалась чудом; словно разломленный пополам комок земли вдруг превращался в еду.
Перепачканные, пропахшие дымом, счастливые, мы вваливались в дом, и мама торопливо отправляла меня отмываться. Она сердилась, но улыбалась.

Потом – приходило время снега.
Папа расчищал огромадной деревянной лопатой занесённые дорожки, а на его спине балансировала, взмахивая хвостом и впуская коготки в телогрейку, семицветно-пёстрая Дашка.
Я ловила варежками падающие из темноты снежинки, большие-пребольшие, и упрашивала дать мне лопату, чтобы чистить снег так же. Наконец, папа согласился – а я так и не смогла поднять тяжёлую лопату, полную снега...

- А почему твой папа такой... седой? – спрашивали мои одноклассники.
- Он - красивый! – с запинкой отвечала я, представляя папины густые волнистые пряди, сверкающие зимним серебром.
- Он старый? – спрашивали они.
- Нет! – возмущалась я.
Я понимала, что мой папа старше всех родителей моих одноклассников.
И всегда боялась за него – после того сна, приснившегося в семь лет. Странного сна, объяснившего необъяснимое: уже тогда я знала, что однажды папа... уйдёт. И мне придётся жить без него. Это было страшно.

Я боялась за него, а он боялся за меня.
Однажды, в самом конце осени, я сломала руку, забыв об осторожности в азарте игры; тогда папа в первый раз вернулся с работы рано.
Я заливалась слезами, маму отпаивали валерьянкой в соседней комнате, вокруг суетились белые халаты, приспосабливая какие-то дощечки к безжизненно висящей под прямым углом руке.
И тут, сквозь слёзную пелену, я увидела папу: он стоял в дверях.
И – всё. Всё стало не страшно.
Меня возили куда-то, заносили в кабинеты, укладывали на жёсткие столы с нависающими железками... Но всё это было уже не страшно.
Холодный гипс леденил руку от кончиков пальцев до плеча, папа держал меня на руках.
Мой папа. С серебристой сединой и глубокими морщинами. Самый лучший.

А ночью выпал снег.


* * *
 Папа, я уже давно выросла...
Понравилась бы я тебе - взрослая? Достойна ли я тебя? Что бы ты сказал о моей жизни – бестолковой жизни, которой я так нещадно распорядилась?
Папа... у меня появились первые седые волосы.
И морщины проявляются – глубокие, как у тебя.

Наступает моё «время зимы»...
Мы же обязательно встретимся, папа?