Агитрейд

               
Кажется, совсем недавно всё это было. Пылящие по зелёным зонам и пескам колонны бронетехники с десантом, хищные силуэты Ми-24 над афганскими горами, жёлто-серые, будто вымершие кишлаки, обстрелы, засады… Висящие в мангрупповских землянках пограничные парадные мундиры, упрятанные под полиэтиленовую плёнку…  Голубые купола соборной мечети в Мазари-Шарифе… Ханский дворец в Таш-Кургане… Встречи, расставания, потери, обретения — обыкновенно-необыкновенная жизнь на войне, в которой мы были, на мой взгляд, правы и не правы одновременно. Слишком уж всё неоднозначно.
Эта маленькая повесть даже не попытка осмыслить то, что довелось испытать и увидеть. Это просто своеобразный временной срез. Документальный? Не вполне. Вымышленный и художественно изложенный? Не совсем. В общем, скорее литературная попытка запечатлеть в памяти то, с чем доводилось сталкиваться больше тридцати пяти лет назад в командировках «на ту сторону».
Срок, что ни говори, не малый, а многое помнится, будто лишь вот только вчера вернулся из очередной командировки.

…Машины  шли в надсадном рёве двигателей, в непроницаемой, бурой пелене всепроникающей пыли. И казалось, никогда не кончится этот придорожный, фантастически длинный дувал, в который били из-под гусениц и колёс густые пыльные клубы. Люди, броня, оружие, выгоревшие драные брезенты транспортных машин — всё потеряло свой цвет, мир растворился в одуряющем зное, затерялся во враждебном хаосе раскалённых кочующих песков. Время истаяло, исчезло. Пять, десять, пятнадцать минут хода. Ничего не менялось: жестокое пекло, дувал, пески.

Остановились внезапно. Один за другим смолкли двигатели машин, и наступила тишина. Нагнавший колонну гигантский шлейф пыли оседал теперь, льнул к задубевшим, липким от пота «варшавкам», невесомо сеялся на бронетранспортёры, боевые машины пехоты и прочую технику, что застыла здесь, в пустыне, чужеродным миражом, готовым растаять в любой момент в блеклом небе.

От этой ли тишины, от смолкшего ли грохота звенело в ушах. А скорее, от смертельно надоевшего шлемофона, словно бы разбухшего от вызовов, команд, чьих-то позывных и треска эфира. Шишин, уловив из переговоров, что колонна стоит из-за поломки «кашээмки», устало стянул с головы шлем вместе с мотоциклетными, запылёнными до матовости очками, бросил его на броню. Потом отёр ладонью лицо и полез в карман за сигаретами. Закурил, ругнулся с досады: не было на его памяти выезда, чтобы не вышла из строя «кашээмка» — древний монстр на базе БТР-60, который по недоразумению называется командно-штабной машиной. У армейцев уже давным-давно нет «шестидесяток» на вооружении, на новеньких «восьмидесятках» гоняют. Во всяком случае, Кундузская дивизия точно.  А мы — пограничники! Звучим гордо, но… официально нас в Афгане нет. А на нет и суда нет. И техники нормальной тоже…

— Товарищ прапорщик, — над срезом люка показалась голова водителя со взмокшим красным лицом и взъерошенными волосами, — у вас сигаретки не найдётся?

— Найдётся, — Сергей протянул початую пачку «Примы» машинально, продолжая  думать о своём.

— А можно две?

Сунув одну сигарету за ухо, ефрейтор раскурил вторую и блаженно затянулся.
— Спасибо, товарищ прапорщик.

Шишин не ответил. Поправил зачем-то висящий на крышке командирского люка автомат с длинным, от ручного пулемёта, магазином на 45 патронов. Пятый день мотались они по пескам от кишлака к кишлаку. Рядовой агитационно-пропагандистский рейд. И всё же... Каждый чем-нибудь отличается от предыдущего. Хотя иной раз всего лишь тем, что путь предстоит в незнакомый район. Вот как сейчас. Сергей вздохнул. Устал уже что-то, а ведь ещё третий этап впереди. Третий этап...

Когда-то, давным-давно, Сашка Зырянов, лейтенант, втолковывал только что прибывшему по замене Шишину:

— Понимаешь, Серёга, тут всё делится на этапы. Агитрейд, например, проходит аж в три... Как положено, в общем. А вот, допустим, боевая операция...

Зырянов говорил совершенно серьёзно, сухим, деловым тоном, настраивая молодого прапорщика на соответствующее восприятие. А у того напряжённо круглились понятливые глаза.

...— операция делится на пять этапов. Слушай и запоминай! Первый — шумиха, второй — неразбериха, третий — поиски виноватых, четвёртый — наказание невиновных, и, наконец, пятый, самый главный — награждение непричастных! Усвоил?

Загнув последний палец, Сашка негромко засмеялся, испытующе глядя на новичка: как реагирует на сказанное?  Видимо, прапорщик отреагировал так, как и  ожидалось, потому что Зырянов удовлетворённо хлопнул его по плечу.

Шишин улыбнулся пришедшему вдруг воспоминанию и отыскал Зырянова глазами. Тот, теперь уже старший лейтенант, маячил возле стоящей «колом» КШМ, поминутно показывая рукой командиру в хвост колонны, где тускло отсвечивали пыльной бронёй боевые машины пехоты. Ну, ясно. Предлагает зацепить «бээмпухой» и тащить, чтобы времени не терять. А командир что-то не соглашается. Интересно, что он может предложить лучше? Здесь не починить, это точно. Если бы в первый раз, а то... Или в академии, откуда не так давно прибыл майор, на этот счёт особая инструкция имеется? Потом Сергей перестал смотреть в ту сторону, обернулся к сидящему на броне десанту:
— Как самочувствие, мужики?

— Бисиор хуп, товарищ прапорщик, — ответил за всех сержант Коваленко. Солдаты вяло посмеялись и тут же смолкли: жара выматывала, не хотелось ни шутить, ни разговаривать. А Шишина это афганское «очень хорошо» вернуло к прежним мыслям.

Первый этап рейда начинался в Бариабафе — небольшом, малонаселённом кишлачке. Километрах в двух от него жался среди дымящихся от ветра могучих кочующих барханов маленький гарнизон. Такие тут называют «точками». Ну что ж, точка и есть.

Когда-то большой начальник, выбирая место для неё, ткнул пальцем в карту и изрёк: «Здесь!» И стали люди служить... Здесь. Вода привозная, свет от дизеля, жара под шестьдесят, постоянно свищет горячий и душный «афганец», исполинский бархан медленно, но неотвратимо надвигается на землянки. Змеи, скорпионы, фаланги... Тоскливо слоняется между землянками чёрный приблудный козёл Борька, мотая головой с отломанным правым рогом.

Вечером Шишин разговаривал с местным, с «точки», офицером. Сидели на сколоченной из ящиков для мин скамеечке и курили. Загорелый дочерна лейтенант с желтушными глазами неторопливо рассказывал, потрескивая пересохшей сигаретой:

— В прошлый раз наша броня тоже туда ходила. Агитрейд, так сказать... Керосин везли, одеяла, калоши, вещи детские... Ну, ещё посуду эмалированную. Тазы, вёдра, кастрюли... Приехали в кишлак, пропагандисты митинг провели, раздали всё. А потом...

Лейтенант сделал последнюю затяжку и, докурив, привычно бросил окурок в стоявшую рядом снарядную гильзу. Если не на выезде — лучшей урны не найдёшь. Быт маленьких «точек» почти везде налажен одинаково.

—А потом, вечером, сидим здесь вот так же с мужиками, курим и вдруг смотрим — ко второму посту трактор с прицепом пылит. Ну такой, знаешь, как «Беларусь»... Короче, никто ничего понять не успел, а они что-то на песок возле поста вывалили и — ходу! Командир сапёров туда послал, на всякий случай. А там как раз эти тазы да вёдра валяются, что утром им подарили.

— А остальное? Тоже, что ли?

— Не, только это.

— Чего это они?

— Да хрен их знает!

— И что вы потом сделали?

—Ничего не сделали. Просто теперь у нас эмалированная посуда есть. Правда,— засмеялся лейтенант, — её почти всю доктор в медпункт перетаскал. Вам, говорит, и так сойдёт, а у меня — больные.

И по тому, как говорил лейтенант о докторе, видно было, что того здесь уважают и любят. Шишин пошевелился, разминая затёкшую спину, и, улыбнувшись, сказал:
— Ну, у нас-то тазов вроде нет.

— Вам легче! — Лейтенант, поднявшись, пожал Шишину руку. — Извини, надо идти. Счастливо!
Следом ушёл и Шишин. День завтра предстоял трудный.

Ранним оранжевым утром приготовились к выезду. Прохладней не стало за короткую летнюю ночь, которая так и не смогла вытянуть из песков таящийся в них зной.

Пески блестели, от рифленых барханов веяло теплом. Но всё же до полуденного ада было ещё далеко. Плавали над колонной сизые облачка выхлопных газов от работающих двигателей. Через минуту, повинуясь команде, тронулся с места головной БТР. За ним — звуковещательная станция с укреплёнными на ней агитационными красными плакатами и флагами, следом вытянулась вся колонна. Пошли.

...Кишлак утопал в густой тёмной зелени, особенно радующей глаз после однообразия голой, жёлто-серой пустыни. А, в общем, он мало отличался от множества других афганских селений в этой провинции. Те же самые дома с трапециевидными башнями, бесстрастно глядящими на свет узкими окнами-бойницами, те же арыки с тёплой мутной водой. И обволакивающая, первозданная, будто подкрадывающаяся тишина.

Шишинский БТР занял позицию неподалёку от «зээски» (звуковещательной станции) под старым кряжистым тутовником. Рядом с его стволом поблёскивала, медленно впитываясь в землю, лужа тёмной, почти чёрной крови, пестрели клочки шерсти. Чуть дальше скалилась жёлтыми зубами рогатая баранья голова, над которой, так же, как и над лужей, роились жирные чёрные мухи. Вид этой отрезанной головы и тусклый блеск  густеющей крови отчего-то подействовали на Шишина угнетающе, хотя… что здесь такого? Местные жители недавно барана зарезали, только и всего... Сергей сорвал настроение на водителе, который как раз выбрался на броню:

— Ты бы ещё прямо в эту лужу заехал!

Ефрейтор невозмутимо пожал плечами: не я, дескать, позицию выбирал. Между тем звуковещательная станция окончательно превратилась в агитуголок. Украшенная флагами, глянцевыми плакатами, транспарантом с замысловатой вязью арабских букв, она выглядела ярким инородным телом на этой узкой кривой улочке, где под сенью древних деревьев ничего не менялось веками. Вот, дрогнув, начала разворачиваться башня с прямоугольными чёрными зевами мощных динамиков и зачехлённым пулемётом под ними. Через минуту в сонную тишину кишлака ворвалась резкая афганская музыка. Шишин вздрогнул и поморщился: он не понимал её. Подошёл Зырянов:

— Серёга, пошли на площадь, посмотрим, как там дела идут?

— Да чего я там не видел? Керосин всё равно здесь раздавать будут — машина с бочками на площадь не пойдет. Как  ящики  туда тащили — видел, что в них лежит — знаю... Это у тебя работа такая, что знай себе с местными авторитетами разговаривай, а у меня — вот,— Сергей, улыбаясь, хлопнул ладонью по броне бронетранспортёра.— Я при нём, он при мне.

— Да кончай  ты, ей-богу! Вон же она, площадь-то... Метров пятьдесят пройти.  Коваленко! Ну ты сержант или нет, а? Можешь сам командовать? На связь сумеешь выйти, если что? Десантом распорядиться?

Почувствовав полушутливый настрой Зырянова, Коваленко ответил нарочито бодро:

— Так точно, тарьщ сташант! Сделаем!
 
— О, слышал? Сделает всё в лучшем виде. Пошли-пошли, спрыгивай. В этом как раз и беда, Серёга, нашей армии, что не доверяем сержантам. А толковый сержант — это ого-го! Правильно я говорю, Коваленко? Ты ж толковый?

— А то!
— Ну вот! Видишь? Говорит, толковый!  Пошли, пошли товарищ прапорщик, не зажимай инициативы младшего командира.

То, что Зырянов назвал площадью, оказалось небольшим майданчиком, обрамлённым рядами глинобитных лавок-дуканов с ветхими деревянными ставнями и тростниковыми навесами. Против ожидания, народу было мало. Под навесами сидели на грязно-жёлтых циновках невозмутимые дуканщики, бросая исподлобья быстрые, косые взгляды на стоящих солдат. Базарчик пустовал. Оживление вносила лишь стайка босоногих чумазых пацанов, которых неодолимо тянуло к боевой технике, к закрытым пока ящикам. Мальчишки торопливо переговаривались, то и дело прыскали короткими смешками в острые смуглые кулачки, выталкивали друг дружку вперёд. Потом кто-нибудь ловил одёргивающий, недобрый взгляд из-под навесов, и вся компания застывала на несколько секунд в благопристойной неподвижности. Затем, конечно, всё начиналось снова.

...Потом долго, очень долго говорил товарищ Каюм — пропагандист уездного комитета НДПА, который приходил накануне на «точку» договориться о совместных действиях. Шишин не знал языка, но, в общем-то, было понятно, о чём речь. Каюм часто указывал рукой в сторону ящиков, повторял поминутно «шурави» (советские). Он говорил, и под навесами его слушали. Но пергаментно-коричневые лица людей стыли одинаковым выражением ожидания чего-то внезапного, неизбежного и страшного. Афганцы явно тяготились происходящим. Шишин знал, откуда этот их страх, желание, чтобы русские поскорее покинули селение.  Расторопный Зырянов уже успел переговорить с местными: три дня назад в кишлак ночью вошла банда, тихо зарезала семь человек в собственных домах, неблагонадёжных, с их точки зрения. Поддерживающих новую власть и «шурави». Так то.  Уходя, «духи»  предупредили — никаких контактов с советскими…  На «точке» ничего не слышали. Теперь афганцы боялись. «Вы уйдёте, они придут», так Зырянов передал Сергею смысл своих «переговоров» с жителями кишлака. Каждый сказал эту фразу обречённо, как приговор. Или с показным восточным равнодушием.

И Шишин увидел здесь часть той многосоставной правды, которую начали понимать многие. Да нет, не о правде даже речь, а о том, что слишком непросто и неоднозначно здесь всё, чего ни коснись. Очень уж туго завязался афганский узел, чтобы запросто распутать его военным способом.  Вот и появилась в войсках горькая  шутка о грядущем «Кабульском процессе». Та самая часть правды состояла в том, что изначальное добро обернулось едва ли не злом. Да и было ли изначальное добро на самом деле добром? Или оно было добром односторонним? А если с точки зрения всех участвующих сторон посмотреть? Их ведь не две вовсе… Сергей мучился этими мыслями и гнал их, если становилось невмоготу. Или, как за спасательный круг, хватался за дневник, который вёл от случая к случаю вот уже два года.

Собственно говоря, это не был дневник в том смысле, в каком его понимает большинство: подённое описание произошедших событий. Шишин не придерживался строгой хронологии и не датировал записи. Здесь житейские наблюдения соседствовали с экзотическими описаниями примет военного афганского быта и местных обычаев, эпизоды боевых действий каким-то непостижимым образом сливались с тяжкими раздумьями, бесшабашно доверенными бумаге. Иногда Сергей ловил себя на мысли, что ведёт дневник как бы в расчёте на некоего постороннего читателя. Шишин удивлялся такому своему стремлению к неуместной красивости и... ничего не мог изменить. Хотелось почему-то угодить гипотетическому читателю. Чтобы и ему было известно то, что знает «очевидец». По крайней мере, просветить в отношении некоторых, в том числе и приземлённых (если они кому-то нужны!) подробностей жизни пограничной мотоманевренной группы на «той стороне». Вот то, что для чего-то было необходимо Шишину.

                Х       Х        Х

«Решил вести дневник, ну или что-то вроде того. В конце концов, наверное, самому потом интересно будет почитать... Вчера добрался до места. Летел «бортом» минут тридцать. Встретили — сверх всяких ожиданий, как родного. Как же, замена долгожданная! Выпили по такому случаю. Но, если честно, мне было немного не по себе, неуютно как-то. Они тут все такие волки боевые, ордена, медали имеют, друг друга с полуслова понимают, а я... Правда, ко мне отнеслись нормально, никто на мою «зелёность» не намекал. Наоборот, подбадривали, посмеивались по-доброму, про Союз расспрашивали. Ну… выпили слегка. Ладно, думаю, привыкну. Завтра начальник мангруппы из отпуска должен вернуться, буду ему представляться. Мужики его очень уважают».

«Что такое мангруппа в Афгане? Это ряды горбатых землянок, окружённых окопами, дотами и капонирами для боевой техники. Торчат штыри  антенн, стоят два-три более-менее цивильных домика, да самодельную баню ещё ни с чем не перепутаешь. Глинобитный плац и метрах в двухстах за окопами — вертолётная площадка. Вот и всё. Говорят, некоторые мангруппы прямо по-царски устроились. Таш-Курганская, например. В бывшей зимней резиденции афганских шахов расположились! У них там дворец, сад, бассейн — чем не жизнь? Ну и чёрт с ними, у нас зато москитов нет, а в Таш-Кургане, говорят, они житья не дают».

«Сошёлся с Валеркой Аутко — старшиной второй заставы. Я как увидел его, так сразу и понял: будем друзьями. Ну да, вот так сразу и понял, бывает со мной такое. Трепались с ним вчера часа два. Он, оказывается, 13 лет в народном театре занимался, всякими монологами и цитатами под завязку набит. И очень к месту их вставляет. Иной раз не вдруг догадаешься — его это слова или какого-нибудь сыгранного им героя. Веселый парень...
Дописываю на следующий день и опять про Аутко. Сегодня с «бортами» на «точку» пришли, наконец, награды, и Валерка получил все свои четыре медали за один раз. Ох, и наобмываемся! А может, нет. Всё-таки послезавтра едем колонну сопровождать, и, значит, весь день перед тем уйдёт на подготовку. Стало быть, сегодня особо разгуливаться некогда... И как же я себя чувствую накануне первого боевого выезда? Честно говоря, паршиво. Не всё пока понятно, солдат ещё не очень хорошо знаю. Да и вообще трудновато с ними. Многие второй год воюют, боевые награды имеют, кто я для них, если отбросить устав? А здесь шкала уважения или неуважения устанавливается прочно только после того, как тебя видели в бою... Начальник заставы уже дважды за неделю меня носом в дерьмо тыкал. С известной деликатностью, конечно, но от этого не легче, потому что по делу. Скорее бы уж на выезд, что ли. Хотя, если уж совсем честно, то страшновато».

«Три дня ездили, ничего интересного не произошло. Никто по нам не стрелял, и я даже не пойму, что от этого испытываю: облегчение или разочарование. А может, то и другое вместе? Ну да ладно, зато теперь есть, что записывать из «путевых наблюдений». Для памяти. Ехали через несколько кишлаков. Такую нищету даже представить трудно. Как они живут? Совсем всё иначе, чем у нас... Едем, смотрю — лес красных флагов на длинных шестах. Где-то метрах в ста от дороги. Спросил у солдат, что это такое. Говорят, кладбище погибших за революцию. У «духов» над могилами зеленые флаги. И если на таком флаге изображены ладони, то значит, погиб от рук «неверного». И что за него отомстят. Не знаю, насколько всему этому можно верить, но вроде бы и не верить оснований нет. Мальчишки в кишлаках клянчат «бакшиш» (подарок), стоит только остановиться. А те, что посмелее, норовят стянуть всё, что плохо лежит. Такое ощущение, что все они поголовно курят, независимо от возраста. Женщины ходят в тонких цветных накидках, скрывающих их полностью. Напротив лица — сеточка нитяная, чтобы смотреть. В общем, такой как бы облегченный вариант паранджи. Но бойцы у меня знатоки! Ничего не скажешь, истинные пограничники. Они молодых от старух чётко отличают. Ноги-то из-под накидок немного виднеются! Если в калошах и штаны широкие — женщина в годах, а если штаны в обтяжку и туфли — молодуха. Ну и ещё по цвету накидок отличают. Молодые предпочитают ткани поярче, хоть и однотонные. Но красных, к примеру, конечно, нет. Собственно, я уже и сам разбираюсь. Цирк!»

«Афганцы в кишлаках подбирают гильзы от пушек БМП, набивают их землёй, сплющивают горловину и... получаются отличные клинья, которыми можно расщеплять бревна».

«В Афганистане на похоронах присутствуют только мужчины. И вот что интересно: тот, чьего родственника хоронят, раздает присутствующим небольшие суммы денег... За то, что пришли, что ли? Или чтобы помянули? Совсем всё не как у нас. Я бы сказал, перефразируя известную поговорку, так: чужая страна — потёмки!»

«Дом. Женская и мужская половины. Дверей, как правило, нет. Нередко имеется выход на крышу прямо изнутри. Стены из глины, смешанной с рисовой соломой. Потолок: на толстых брёвнах-перекрытиях лежит искусно сплетённая, похожая рисунком на паркет циновка. На ней — плотно утрамбованный слой глинистой земли. Вот и крыша. А что, классно, между прочим, придумано. Солнце глину эту прокаливает до каменного состояния. А у циновок очень плотное плетение. Так что, думаю, дождь не страшен. Да и не так уж много тут дождей, наверное. На днях встретился нам на дороге мужик, у которого двуколка как раз была нагружена этими циновками, скрученными в рулоны. Пожалел, что не было с собой фотоаппарата. Колоритный был бы снимок».

«Ящики из-под мин в мангруппе нарасхват. Из них делают обшивку для землянок, мебель, вообще всякую всячину. Ясно, что миномётчики устраиваются добротнее всех».

«Духи» умудряются умещаться в одном грузовике по 60—70 человек, не считая шмоток и оружия. Фантастика! И грузовики, между прочим, не абы какие: «Мерседесы», «Форды». Прут себе по пескам — и хоть бы что! А «духи» на них гроздьями висят! Вот тебе и средневековье — в смысле машин.  А ещё, говорят, что некоторые местные на «Тойотах» японских рассекают, но я пока их не видел. Зато уже много раз видел то, что Зырянов называет «шедеврами». Это частные большие грузовики, украшенные цепочками, цветными шерстяными кистями, картинками, намалёванными прямо на борту. Но больше всего изумляют кабины, отделанные снаружи деревом, покрытым искусной резьбой. Действительно шедевры!»
 
«Наш переводчик переводит: он пошёл туда, а там всё деревянное. Оказалось, «он» пошёл всего-навсего… в рощу! А что? В роще же ведь точно всё деревянное! Переводчик по-афгански — таджимон. А я первое время думал, что это в переводе с местного — таджик! Теперь уже десятка два афганских слов разных знаю. Правда, половина из них — звания офицеров афганской народной армии. Этак, может,  скоро «пушту» освою, чем чёрт не шутит».

«В кишлаках «духи» устраивают под своими домами двух-, а то и трёхэтажные схроны. Иной раз делают убежища даже в дувалах. Если, конечно, они достаточно толстые».

«Когда едешь по трассе Хайратон — Кабул, то по обе стороны дороги то и дело попадаются огромные кладбища машин: ЗиЛы, КамАЗы, автобусы, тракторы. Всё покорёженное, ржавое... Ну и техника, конечно, наша военная. В смысле, армейская. Мы-то свои колымаги не слишком часто бросаем. А если приходится оставлять, то, как правило, подрываем».

«Памятка водителю, механику-водителю при действиях в районах минной опасности. Из опыта известно, что мины мятежники часто устанавливают:

1. На обочинах дорог с твёрдым покрытием, а также в выбоинах дорожного полотна.
2. На грунтовых дорогах, в колеях, местах пересечения дороги сухими руслами, на развилках, объездах, съездах с дороги.
3. На придорожных площадках, удобных для стоянки колонн.
4. На подъездах к постам, заставам, стрельбищам, колодцам, рекам.
5. На подъездах к местам диверсий на газопроводе.
6. Мины, фугасы с замыкателями устанавливаются в выбоины, заполненные водой.

Водитель! Запомни эти места. Управляя машиной, будь предельно внимательным и осмотрительным. На дорогах, по которым ездят местные жители, противник обозначает места минирования с помощью камышей, различных предметов. На местах установки мин остаются следы, неоднородный грунт, бугры или предметы на дороге, замыкатели в виде обрывков троса, пластин или гильз с проводами. Особенно будь внимателен на пыльных дорогах, душманы ставят мины прямо в дорожную пыль. Обнаружив подозрительное место, останови машину, обозначь это место, доложи командиру и действуй по его указанию.
Соблюдай дисциплину марша, не выезжай из колеи, не обгоняй впереди движущийся транспорт с выездом на обочину».

...А ещё, кроме того, мины ставят в узостях дорог, на крутых подъёмах и спусках, на крутых поворотах, на склонах господствующих высот. Это уже из моего собственного не слишком богатого пока опыта известно. Не дай Бог, «разбогатеть», конечно…В этом смысле».

«Сегодня первый раз слышал шутку (или как это назвать?) о «Кабульском процессе», который, якобы, мол, будет. По аналогии с Нюрнбергским. Нас всех будут судить. Вертолётчики сядут в первых рядах подсудимых, за ними — артиллеристы, ну а там и мы, мелкая сошка... А я так думаю, судить, если что, станут не рядовых исполнителей, а... Но, честно говоря, печальная шутка. А многие, кажется, уже и не задумываются над её смыслом. Это уже ритуалом своеобразным стало, чуть что — «Ну, ладно, бывай, в крайнем случае, на Кабульском процессе встретимся!» Такой здоровый (или нездоровый?) цинизм.  Хотя… Кто это, интересно, такой процесс организовывать станет? Уж не Штаты ли?! Хрень какую-то пишу…»

«А сегодня я вдруг понял, что афганской экзотикой сыт. Не по горло, конечно. Что тогда говорить Ромке Крыжанчуку, который уже третий год лямку тянет. А мне ещё до отпуска пахать и пахать, как ишаку трофейному. Даже не верится, что где-то люди спокойно ходят на работу, в кино, на дискотеки бегают, мороженное едят... И спокойно ездят на автобусах и машинах, не боясь подлететь на мине. И не стреляет в них никто…Такое ощущение, что мы на разных планетах».

«Стояли на Думском мосту: 3 «бээмпухи», 4 «бэтээра», 3 минбатовских «шишиги» и 60 человек десанта. Рядом расположились раимпальвановцы, что-то около роты. Раим Пальван — командир афганской 78-й пограничной бригады. Возле Дума его самого, конечно, не было. «Зелёными» (так тут союзников называют) командовал молодой ротный. Из-за этого всё и получилось. Не усмотрел за бойцами, те и подались скрытно в кишлак за бараном, это уже потом выяснилось. А сначала... Наши наблюдатели их на сопарях засекли, докладывают: несколько человек с оружием в зоне прямой видимости. Ротный раимпальвановский одно твердит, как заведённый, — мои все на месте.
 
—Точно? Абсолютно уверен?
 
— Уверен. Абсолютно.

Тогда врезали по цели из минометов и АГСа. Афганцы  не дураки, сразу за гребень горы скрылись. Но для миномётчиков это не проблема, кинули и за гребень несколько мин. А вскоре выяснилось, что там союзнички как раз и были, прибежали на стоянку, бледные все, перепуганные. Один, кажется, с ума сошёл. Повторял только: «Зур файр, зур файр, зу-у-ур файр!» («Хороший огонь»). А больше ничего не говорил. Потом принесли местные пацаненка-пастушка, осколками посечённого. «Зелёные» только испугом отделались, а мальчишку... Занесли его в штаб — заброшенный байский дом,— доктор туда побежал. Вскоре на нашу стоянку старик на ишаке приехал. Лицо у деда гневное, кричит, клюкой размахивает, на БТР плюнул. Перевод не нужен. Славка Подковыркин стал старика потихоньку так автоматом оттирать в сторону, говорил ему что-то, успокаивал. Хоть и выглядел он при этом крайне смущённым, но смотреть на это было неприятно. А пастушонок, между прочим, этому деду — внук».

«Саня Сулим, офицер окружного отряда спецпропаганды — про подрыв на БТРе: «Оборачиваюсь назад, на грохот, а там люди, как манекены, в воздухе кувыркаются. Знаешь, такие… как будто из тряпок сделанные и ватой набитые. Никогда не забуду… Мы проскочили, а они…»

«В мангруппе стоит возле минбатареи притащенный сюда, сбитый «духами» «борт» — МИ-8. С него, конечно, всё поснимали. Бортовой номер — 31-й. Когда кто-нибудь начинает сильно тосковать и рваться домой, в Союз, его непременно подкалывают: «А вон, на «тридцать первом» лети!»

                Х           Х          Х

...КАЮМ уже охрип, всё чаще прокашливался, но продолжал. И тут Шишина незаметно толкнул в плечо переводчик:

— Смотри, «аминь» держат! — кивнул на сидящих под навесами людей.

Шишин не понял, было, но, глянув на афганцев, увидел, что все они (даже дети!) держат перед собой руки ладонями вверх, как бы собираясь сделать священное «омовение» лица после еды. Каюм, заметив «аминь», явно заторопился. В несколько гортанных слов скомкал речь, воздел руки к небу, провёл ими по вспотевшему лицу: «Аминь!» Вслед за ним то же самое с заметным облегчением повторили присутствующие. Сергей задумался. Вот и пойми: то ли это принятый в Афганистане жест, призывающий оратора к краткости, то ли знак тому же оратору, что суть его выступления ясна, с ним согласны и можно заканчивать. А может, дали понять, что больше не желают слушать?

Каюм перешёл к «неофициальной» части. Устало улыбаясь, подозвал мальчишек к одному из ящиков с игрушками. Пацаны разом притихли. Переминались с ноги на ногу, смотрели завороженно и... не шли. Наконец самый маленький шагнул несмело вперёд. Каюм протянул ему машинку. Малыш взял. Из-под навесов молча и настороженно наблюдали. Над майданчиком повисла вязкая тишина, сменившаяся через минуту оживлённой толкотней и звонким разноголосым гамом. Мальчишки облепили ящик, выхватывали друг у друга понравившиеся игрушки, успевали подраться, тут же мирились, менялись. Седобородый афганец несколько раз подходил с маленькой девочкой. Ей давали игрушку, которую старик тут же уносил. Затем всё повторялось. Заметив, что Шишин смотрит на него, афганец заговорщически улыбнулся, как бы призывая его в молчаливые сообщники. Эта улыбка усилила у Сергея смутное чувство какой-то неловкости, неправильности. Он вдруг представил себя на месте афганцев, что сидели на циновках, никак не участвуя в происходящем. Что они думают? А что бы он сам на их месте думал и чувствовал? Трудно сказать. Унижение, наверное… Но, может, у них другие мысли? Восток всё-таки…

Как всегда, будто из-под земли появился Зырянов, кивнул головой на могучий толстоствольный карагач, в тёмно-сиреневой тени которого развернул свой «медпункт» толстый, отдувающийся, мокрый от пота доктор Татаров.

— Гляди, Татарин сейчас растает!

Шишин оглянулся. Татарова он уважал. Этот неповоротливый на вид человек в квадратных роговых очках с мощными линзами дело своё знал. Он страдал одышкой, он ненавидел бег, он как никто мучился от жары, он разговаривал резко и грубо, он не умел спорить, сразу переходил на крик, тараща близорукие глаза… Ему прощали, потому что в бою становился жёстким, целенаправленным и бестрепетным, лез упрямо под пули и спасал. Когда в боевом рейде бывал Татаров, солдаты и офицеры чувствовали себя спокойно — не даст умереть, если есть хоть мизерный шанс выжить. Трое его крестников до сих пор пишут ему письма из Союза...

А сейчас к нему никто из местных не шёл. Доктор маялся, без конца протирал очки и потому заметно обрадовался, когда к «мед¬пункту» направился нелепо размахивающий руками дед в выгоревших, неопределённого цвета лохмотьях. Судя по оживлению и едва приметным улыбкам, с какими смотрели на него афганцы, то был местный Щукарь. Он неторопливо уселся на циновку перед Татаровым и, засучив штанину, ткнул коричневым длинным пальцем в худое, но вполне здоровое на вид колено. Доктор невозмутимо начал «лечить». Втёр какую-то бесцветную мазь, а затем нога пациента едва ли не до щиколотки расцвела жёлто-бело-розовыми присыпками. Поверх этого художественно-медицинского буйства лёг белоснежный бинт. Дед, крайне довольный, поднялся и, с достоинством прихрамывая, удалился. Было ещё два посетителя. Потом как отрезало. Татаров снова занялся очками.

— Пошли к Татарину, — потянул за рукав Зырянов. — Покурим, за жизнь поговорим, за мою замену, а?

— Шура, знаешь что?

— Что, например?

— Да нет, ничего... Пошёл-ка я к своим. Тем более, сейчас керосин раздавать будут. Залезу на броню и стану смотреть с комфортом. У меня там тенёк, шелковица, если, конечно, мои архаровцы всю не ободрали. И вот, представляешь, сяду себе спокойненько и...

— Да иди уже! Зараза ты всё-таки, Серега! Я же живой человек, могу и соблазниться...

— Ну и давай, соблазнись. Какие проблемы-то?

— Ладно, иди. Я минут через  несколько подойду. Да! Вы там смотрите, оставьте и мне чуть-чуть... Хотя после твоего шустрого орла Коваленки там наверняка уже делать нечего,— уныло добавил вдруг Зырянов. — Ты его накажи, если он всё обдерёт!

— Я накажу, Шурик, — Сергей засмеялся. — Ну всё, я пошёл...

«Надо будет в каску ему нарвать…», — Шишин улыбнулся и заспешил к своему БТРу. Но внезапно замедлил шаг, улыбка сползла с лица: «Не к добру этот разговор... Зачем он сейчас про замену...» Сергей хотел отмахнуться от этой мысли и... не смог. Стал суеверным в Афгане. Он твёрдо и совершенно серьёзно знал, что перед выездом на операцию нельзя говорить о мясе, а на операции нельзя бриться. И фотографироваться лучше ближе к завершению боевых, и уж никак нельзя на выезде говорить о замене. Некоторые таскали в карманах «на счастье» солдатские алюминиевые ложки с простреленными черенками, другие — ещё какие-нибудь талисманы-хранители... Шишин не носил с собой ничего, но старался следовать правилам, боясь искушать судьбу.

А возле БТРа не скучали. Коваленко (Зырянов как в воду смотрел!) безостановочно обирал тутовник и разговаривал с гранатометчиком Коцубой. Тот сидел на башне бронетранспортёра, опираясь спиной на свой притороченный ремнями к башенным скобам станковый гранатомёт. И чуть вымученно улыбался. Потому что разговор шёл как обычно: Коваленко разглагольствовал, а Коцуба слушал. Тем более, что и отвечать сержанту не надо, знай себе в нужных местах поддакивай.

...— И ты думаешь, я на дневное пойду? На кой оно мне надо! Пойду на вечернее. А днём буду где-нибудь шабашить. Правильно говорю?

На сей раз Коцубе кивать не пришлось, потому что слышавший это Шишин подошёл к БТРу, привычно забрался на броню и сказал одобрительно:

— Ты правильно, Коваленко, говоришь. Просто исключительно правильно. А потому предлагаю тебе шабашку прямо сейчас, — Сергей наклонился над водительским люком. — Умаров! Ну-ка найди там где-то каску. Старая такая, без амортизатора... Она среди спальников, по-моему... Ага, вот она, давай её сюда... Спасибо.

— Это что, каску, что ли, чинить? — Коваленко даже перестал глотать шелковицу, заканючив: — Товарищ прапорщик, что я такого сделал? Ведь она же тыщу лет там валяется...

— Между прочим, интересная мысль насчёт починки, но это потом, а пока набери-ка, пожалуйста, в эту каску шелковицы. Да с горочкой! А ты, Пётр Николаевич, помоги, чтоб быстрее...

Коцубу за его основательность, деловитость и надёжность Петром Николаевичем звали все, даже командир — майор Ерёмин. Однако эта солидность не мешала Коцубе действовать расторопно. Он встал во весь рост на башне и начал споро собирать ягоды в ладонь. Но через некоторое время замер и, вздохнув, сказал с тоской:

— Ото ж я дома вишню так собирал... Мама вареников наделает, вечером как сядем, как навернем! У нас стол в саду стоит. Пид вишней как раз... А то ещё с картошкой и жареным луком налепит. Это вообще-е… Как навернёшь со сметанкой — м-м-м…

— Николаич, кончай душу травить, — Коваленко невольно сглотнул набежавшую слюну и протянул каску. — Давай, ссыпай сюда, что набрал.  Не так уж много осталось... до горочки, — дурашливо скосил глаза на Шишина, — слышал тот или нет. Коваленко на правах опытного, видавшего виды сержанта позволял себе иной раз держаться почти на равных с командирами. Сергей усмехнулся — пацан! Но цену себе знает. А цена такому обстрелянному парню в бою немалая. Пусть порезвится, если не во вред...

Ощутимо потянуло керосином. Возле грузовой машины собрались одни мальчишки. С кувшинами, пёстрыми жестяными банками из-под иностранного машинного масла, помятыми старыми вёдрами. (А ведь им новые привозили, эмалированные!) Солдат в кузове с помощью шланга наполнял эти разнокалиберные ёмкости. Взрослых не видно. Что ж, и этому есть объяснение. Всё тот же страх. Вот детей и послали — поди узнай, где чей. Ого! А это что за герои? Тенистой улицей, не скрываясь, шли, помахивая вёдрами, двое, бородатые, в тёмных одеждах и белых чалмах. Они не боялись. Их лица темнели совсем другим выражением.

— Удивляешься? — Снова внезапно, как чёртик из табакерки, возник на броне Зырянов. Мало того, он уже держал на коленях каску и черпал оттуда ягоды щедрыми горстями, причмокивая и жмурясь от удовольствия. — А ты не удивляйся. Всё предельно просто. .. Это мулла да староста местные. Им «духи» разрешили у нас керосинчиком и всякой мелочишкой полезной разживаться. Официально, так сказать, поскольку они им вроде как  родственный элемент, сиречь — не чуждый!  Говорят же тебе, Серёга, «Восток — дело тонкое», а ты не веришь. — И принялся облизывать липкие фиолетовые пальцы. — Спасибо, мужики, уважили. Сейчас покурю и пойду, скоро уже дальше поедем, на Кальдар. А там всё по-другому будет. Ну, лады, — Зырянов вернул бойцам каску с ягодами, которых на самом деле почти не убавилось, спрыгнул на землю и вынул сигареты. Прикурив, взглянул на Шишина:

— Чего это ты разулыбался, товарищ прапорщик? В Кальдар, что ли, сильно хочешь?

— Да не то чтобы так уж сильно... Просто у тебя губы синие, как у эфиопа какого-нибудь.

— Да? Ну и бог с ними. Это не смертельно...
                Х          Х          Х

«Боевую группу, которую вёл майор Марков, зажали в небольшом кишлаке «духи». Борис Иванович не растерялся. Согнал всех мулл и авторитетов в кучу, приставил к ним автоматчиков и пошёл на прорыв. Муллы и старики шли под прицелом автоматов, глотали пыль, жарились на солнце и... призывали «духов» не стрелять. Ни одного выстрела не прозвучало. Марков своих из «мешка» вывел, а афганцев потом отпустил. Жестоко? Нечестно? Подло? Это если читать об этом, сидя в уютном кресле. За тысячи километров отсюда. И вообще не иметь никакого понятия о здешней войне. Ну и… он же ведь отпустил афганцев. И бойцов своих сохранил. Вот какую легенду слышал. А вообще о Маркове ещё и не такие легенды ходят! Он пянджской десантно-штурмовой группой командует. Говорят, даже ходил однажды на встречу с полевым командиром Латифом. Один, если не считать переводчика. И Латиф его принимал уважительно, поскольку Борис Иванович не побоялся придти без бойцов. А на прощание афганец сказал, что в бою Маркова не пощадит, если доведётся опять встретиться. Интересно, все эти рассказы имеют под собой основание или бойцы сочиняют о любимом командире? А вот то, что с командованием отряда у Б.И. не слишком хорошие отношения сложились, вроде уже не легенда».

«Сволочную вещь вчера услышал... В отряд пришли доски для гробов. И ответственные отцы-командиры быстро сориентировались и будто бы загнали эти досочки налево, а на гробы какой-то полусгнивший сарай пустили. Неужели правда? Почему-то кажется, что вполне может быть правдой. Почему? Ну… не знаю. Просто чем дольше здесь нахожусь, тем больше понимаю, что у всякой войны есть оборотная сторона. Да и ещё кое-что, по мелочи, слышал. Не зря ведь говорят: кому война, а кому мать родна».

«Как всегда, предложили местным, которые мирные, покинуть кишлак (13 тысяч населения!). Большая группа их потянулась «на выход». Дошли до «блока», а там афганцев завернули: фильтрапункт находился за противоположной окраиной. Местные развернулись и побрели обратно по одной из главных улиц кишлака. Темнело. И тут налетели «крокодилы» (так называют вертолёты Ми-24). Приняли в сумерках эту группу за выдвигающуюся к опорному пункту банду и нанесли по ней РБУ. Было много жертв. В общем, не операция, а… чёрт знает что!  Стояли «на блоке» почти месяц, хотя полевого командира Ахмада-Пахлавона, из-за которого, в общем-то, всю кашу и заварили, говорят, уже на третий день в «блоке» не было. По одной версии — его вывезли, раненного, в верблюжьих тюках, по другой — сам прошёл днём сквозь «блок» в форме афганской армии. А на самом деле, поди знай теперь, как оно там было».

«На участке соседей «духи» провели днём какую-то странную психическую атаку. Несколько десятков бородатых дедов в белых чалмах, у каждого в руках по два пистолета, пошли в рост на окопавшиеся БТРы и БМП. Шли, не прячась, и палили из пистолетов по «блоку»... Дедов сначала просто пытались заставить вернуться обратно, но… Короче, пришлось потом положить их пулемётным огнём практически в упор. Зырянов звал поехать посмотреть, но я отказался. Господи, зачем всё это, кому нужно? Мне? А вот интересно: эти деды религиозные фанатики или герои? Вопросец, да? Если бы НАШИ деды такое совершили, то точно были бы героями.»

«Блок» — это вот что. Палящее солнце, БМП и БТР в капонирах, косо торчащие стволы миномётов, тенты из брезента, плащ-палаток... Под тентами спят солдаты: вероятность попытки прорыва днём ничтожно мала. Ночью все сидели в окопах, стреляли без команды, отзываясь на «светомузыку» сигнальных мин... А сейчас знойная тишина, лишь трещит надсадно движок возле КШМ. Вдруг — гул! Вертолёты идут.

— Погрузкоманда, к бою!

Через несколько секунд - оранжевый дым стелется по-над самой землёй, указвая вертолётам направление ветра. «Борты» сели, гонят пыль, песок, грохочут. Грузовые отсеки открыты, солдаты бегом выносят оттуда тяжёлые тёмно-зелёные ящики. Мины привезли... И вот снова тихо, вертолёты будто растворились в белёсом полуденном небе. На ПКП бубнит по телефону дежурный офицер, снимая обстановку. В «блоке» — вымерший, безмолвный, враждебный даже в этом безмолвии кишлак».

«Эрэс» (реактивный снаряд) попал прямо в окоп, и от пятерых сарбозов (солдат афганской народной армии)  остались одни кровавые лохмотья. Их комбату осколок разворотил живот... Вчера только разговаривали с ним и курили. Туран Керим в Ташкенте учился. Туран по-афгански — капитан. По-русски свободно говорит. Говорил... Весёлый такой парень. Был. Как странно всё-таки… Говорил, смеялся, шутил по-нашему почти. И вот нет его. И знал-то его всего пару дней, а будто друга хорошего потерял».

«Сержанту осколком срезало ногу ниже колена. Её тут же приложили на место, прибинтовали всю ногу к штыковой лопате, наложили жгут, обкололи обезболивающими уколами. Сержант сознания не терял, смеялся, поднимая к небу мокрое, совершенно белое лицо, и махал рукой: «Ничего, до свадьбы заживет!» Ногу ему, слышал, спасли в душанбинском военном госпитале. Там вообще доктора настоящие кудесники!».

«Рядовой Миша Беспалько. «Духи» подбили БТР, ранило офицера. Его вытащили, стали выносить из-под огня. Вдруг Беспалько побежал обратно, залёг в очень мелкий арык и начал длинными очередями бить по «духам», вызывая огонь на себя. Те обрушили на него град пуль... Тем временем офицера уже занесли в укрытие. Потом пуля снайпера попала Беспалько в голову. К нему подбежал друг, не обращая внимания на плотный огонь «духов». На руках у того парня Беспалько и умер».

«— Что там такое? Что за стрельба?
— Нанабадская «броня» выдавила из кишлака бандёшку, и та нарвалась на наши БМП. Сейчас по ней бьют. А так всё спокойно, всё нормально...
— Ну хоп, понял тебя. До связи!»
 
«Ситуация: «духи» навалились на минбатарею. Ближний бой, вечер. Сначала у миномётчиков кончились боевые мины, пришлось пустить в ход осветительные и дымовые. Потом и вовсе, за автоматы похватались. Дострелялись до того, что поплавились пластмассовые ствольные накладки. Отбились...»

«Месяц на «блоке» — это мрачно. И вовсе не потому даже, что стреляют. Просто днями ты на ослепительном солнце посреди песков или степи, или в предгорьях каких… Пытаешься как-то отдохнуть, поспать под тентом или просто в тени машины. А сон липкий, провальный такой, без сновидений. Хотя, может, это только у меня так. По ночам все на взводе, потому что «духи», если лезут, то как раз ночами. Ну, дремлешь, конечно, урывками, а так… А вообще для себя понял, что на войне, наверное, самое тяжёлое — это постоянно, изо дня в день, переносить, как в уставе написано, «тяготы и лишения». И даже не воинской службы тяготы, а… как бы это сказать…Например, ты смертельно устал от однообразия, пекла, невозможности помыться, ночного напряжения, постоянно скрипящего на зубах песка и прочего-прочего-прочего… И ты не можешь никуда от этого деться… Или от мороза. Или от дождя. Или от жёлтого и пыльного горячего ветра…Это не кино и не чужие захватывающие приключения. Это ТЫ во времени и обстоятельствах, от которых некуда деться. Надо просто терпеть, как все вокруг тебя терпят. И делать вид, что тебе это нипочём. Как все делают вид. Правда, некоторым действительно нипочём. Кажется… Или они слишком хорошо научились делать вид».

«Мангруппа. Землянка начмана. Звонит полевой телефон. Трубку поднимает зампотех, слушает, потом обращается к командиру:

— Николай Николаевич, седьмой пост обстреляли со стороны кладбища.

— Сколько выстрелов?

— Шесть.

— Ну пусть ответят, шесть очередей из пулемёта дадут. Думаю, вполне достаточно будет.

Зампотех передаёт распоряжение командира, кладёт трубку и:

—Николай Николаевич, так я что говорю... Дизель-то наш старый списывать как-то надо...

— Ну?

—Так это... Одна шальная пуля в дизель капитально попала, ладно? Никак не починить.

— Ла-а-дно. Пусть в телеграмму это заложат».

«А где-то далеко-далеко, в другой галактике, на родимый Питер сыпется мелкий-мелкий балтийский дождь. Невский проспект блестит горбатыми спинами машин и мокрыми зонтиками прохожих. И в вагонах метро пахнет дождём. Господи, неужели я когда-нибудь услышу: «Станция «Электросила»... Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — «Парк Победы». Но мне не нужен «Парк Победы». Я выйду на «Электросиле» и пойду домой по улице Решетникова. По лучшей в мире улице лучшего в мире города».

«Если лететь в дождь на вертолёте, то струйки воды текут по стёклам иллюминаторов не сверху вниз, а горизонтально, а то и под углом сорок пять градусов снизу вверх. Интересно смотреть».

«Неуютная, приземистая, грязно-желтого цвета халупа, заставленная, заваленная каким-то шмотьём и хламом. Кругом пустые бутылки, тяжёлый спёртый воздух. На грязном столе — мощный новенький магнитофон «Шарп». В углу висят какие-то плащи, стоят три трофейные старинные винтовки. Автоматы висят над кроватями.
 
—Вот это и есть вилла советников, — подавленно сказал обычно очень жизнерадостный и неунывающий  Фируз Ахтамов, с которым мы волей случая оказались на этой… вилле в Калайи - Нау. Он здесь бывал раньше и, похоже, знал её в лучшие времена. Фируз — из отряда спецпропаганды…  А теперь он стоял и неловко смотрел на плачущего, сильно пьяного советника. Тот получил из дома письмо: дочка, которую так ждал, родилась калекой. Тяжёлое впечатление. Мои романтические представления о виллах советников развеялись, как дым. А мужика по-человечески жалко».

«Разведчик заработал выговор за то, что не знал о постановке мин на маршруте колонны. «Ну как? Как это возможно?! Что, на каждом километре людей ставить? Я же говорил, дайте оружие Хабибулло... Он своих пошлёт, и всё будет нормально. Так нет же!..» Хабибулло — командир «договорной» банды, которая уже долгое время всё собирается и  собирается перейти на сторону Кабула. А, в общем, типично афганский вариант — «и нашим, и вашим». Так что, думаю, и Хабибулло вряд ли решил бы проблему».

                Х          Х          Х

...На Кальдарское улусвольство (райцентр своего рода) вынырнули из песков под вечер. Измотанные, с бурыми, шершавыми от пыли масками вместо лиц, все испытывали облегчение: как бы то ни было, на сегодня всё. Хотя загадывать в Афгане даже на ближайшие полчаса — занятие неблагодарное. Как это там пелось в известной, записанной в 80-м году, размноженной в тысячах кассет песенке? «Мы в Афгане, как в своей большой квартире...» Хорошо кому-то было так петь... в 80-м. Теперь 87-й на дворе. «Своя большая квартира» превратилась в коммуналку с соседями-склочниками...

Улусвольство обнесено с четырёх сторон довольно высокой глинобитной стеной с бойницами. По углам — сторожевые башни. На башнях несут службу сарбозы. Пропагандисты, а с ними и Зырянов, ушли договариваться с местными властями насчёт предстоящей работы. Колонна стояла, а Шишин вдруг подумал о том, что здесь, в Афганистане, время идёт как бы намного медленнее. Не для него конкретно, а вообще. Он видел тут крепости (и то, что от них осталось), которые строил ещё Македонский. И вот, пожалуйста, крепость «современная». Канули в вечность сотни лет, а на башнях по-прежнему стоят воины. Только луки со стрелами сменили на автоматы...

А было в Кальдаре и впрямь всё по-другому. Афганцы смотрели весело, открыто, брали охотно всё, что им давали. Страх отсутствовал на их лицах. Объяснялось это просто и... непросто. Перепутались-переплелись порождённые многолетней войной и желанием выжить взаимоотношения людей.

Год назад, чуть больше даже, душманы убили жену и ребёнка улусвола. Теперь он снова женат. И теперь он лоялен. Ко всем. Сам представитель власти, он ведёт её линию. И делится с «духами» материальной помощью, которую возят щедрые «шурави». Он не  забывает при этом себя и родственников, а также заботится и о других. Разве нет? Ведь благодаря его деятельности моджахеды не трогают улусвольство. Видит Аллах: лучше худой мир, чем добрая ссора. Разве нет?

В Кальдаре быстро всё разошлось, транспортные машины опустели. На следующий день обратно...С утра погнали с другим настроением: домой, в мангруппу!

И вот вышла из строя командно-штабная машина.

...Вдруг взревела, выпустив вверх столб едкого чёрного дыма, одна из БМП. Наконец-то, давно бы так. Шишин натянул шлемофон, и через несколько минут из радиопомех выплеснулась команда: «109-й, вперед!»
 
БТР сапёров тронулся с места. За ним потянулась колонна.

Из-за поломанной «кашээмки» и оттого, что шли с проверкой дороги, продвигались медленно. Густая тонкая пыль, доходившая до ступиц машин, исключала использование минно-розыскной собаки. Сапёрам оставалось надеяться лишь на безотказные свои щупы. Да и проверяли только наиболее вероятные места минирования. Но под таким толстым слоем пыли даже отработанный саперский зигзаг не смог выловить мину. Над ней проползли, переваливаясь на выбоинах, несколько машин, а потом…
...Рвануло тяжко и оглушительно, обожгло раскалённым душным воздухом, сорвало со страшной силой с брони. В следующую, неосознаваемую секунду сильно ударило об землю, и яркий свет полудня померк. Сергей пришёл в себя от треска очередей. С трудом перевалился на живот, увидел свой отлетевший в сторону автомат, пополз к нему, напрягаясь в тоскливом ожидании пули. В ушах противно звенело, но было слышно, как невидимые смертоносные свинцовые струи  звонко дробились о броню. Наконец ладонь легла на цевье автомата. Шишин подтащил его к себе и поднял голову: он перестал теперь быть беззащитной мишенью. Расплывающимся взглядом окинул гребень ближайшего холма, сумел определить, откуда бьют, и сам всадил туда расчётливую очередь. Потом вскочил кое-как и спустя мгновение скатился в придорожный арык. Вдруг с разбитого, осевшего набок БТРа захлопал гранатомет. Коцуба! Живой! Золотой ты мой парняга, когда же ты успел до своего оружия добраться?!

Ослепительно-белый безмолвный полдень превратился в грохочущий ад. Пулеметы и пушки БТРов и БМП шпиговали свинцом «засадные» барханы. Шишин, стреляя, двинулся арыком к своему покалеченному БТРу. Взрывом вырвало два задних колеса, покорежило борт. Но что с ребятами? Где Коваленко, Умаров? Где ещё двое бойцов? Недавно прибыли из Союза, первый выезд... Хорошо хоть Коцуба в порядке. Он стоял на коленях, гася наклоненным вперед телом отдачу своего оружия. Внезапно ахнула молчавшая до того афганская «безоткатка». Близко и оглушительно лопнул разрыв, больно ударил воздухом по и без того ноющим барабанным перепонкам. Сквозь взвившееся пылевое облако Шишин увидел, как Коцуба вдруг резко разогнулся, схватившись за грудь, и с побелевшим, перекошенным лицом, запрокидываясь на спину, начал медленно валиться с брони.
 
Помогло обманчивое ощущение замедленности падения. Сергей после отчаянного рывка оказался рядом. Он успел подхватить отяжелевшее, безжизненное тело. Уложив Коцубу здесь же, за подбитой машиной, и видя, как быстро пропитывается кровью тонкий маскхалат Коцубы, лёг ухом на влажную ткань. Сердце билось! Контуженный Шишин каким-то неведомым чудом сумел услышать, почувствовать  его биение  в грохоте боя и сразу заторопился. Выдрал из нарукавного кармана оранжевую аптечку, из стальной рамы автоматного приклада — индивидуальный перевязочный пакет... Отбросив израсходованный шприц-тюбик,  отчаянно закричал, срывая голос:

— Доктор! Доктора сюда-а!!! Где доктор?!

Хотя знал, что Татаров и сам с момента начала боя спешит к «подлетевшему» БТРу. Сергей разорвал серую оболочку индпакета и, вздрагивая от гулких взрывов, начал непослушными пальцами разматывать бинт. Подбежал Татаров со своей неизменной зелёной сумкой, бухнулся на колени и, загнанно мотая головой, выкрикнул сипло: «Что с ним?!» Шишин быстро сунул в руки доктора бинт.

— Коцубу вот зацепило!  Осколком, кажется… в грудь! Вроде… живой, я ему прамедол вколол!

От крика першило в горле, и Сергей почувствовал, как где-то внутри, в самом его существе нарастает какое-то нервное остервенение, ослепляющая дикая злоба. Он вскарабкался на броню, ухватился за ребристые рукоятки гранатомета и, прицелившись, нажал на гашетки. Гранатомёт дёрнулся один раз и смолк: магазин был пуст. Не теряя времени, Шишин сполз в квадратный десантный люк. В ноздри остро шибануло дымным смрадом. В десантном отделении — разодранные в клочья спальные мешки, налипшая на броню тушёнка из сухпая, что-то ещё трудноузнаваемое. Наконец нащупал знакомые концентрические круги на уцелевшем гранатомётном магазине-«улитке», схватил его и полез к люку. Но тут увидел свой шлемофон. Ну правильно! За какую-то секунду до подрыва он снял его и хотел передать минут на пять Коваленко... Отдохнуть немного хотел... Сергей поднял шлемофон и машинально поднёс его к уху. «Наводчики! Наводчики, мать вашу!.. — неожиданно громко прорвался вдруг яростный ор майора Еремина. — Подавить безоткатку!» Радиостанция работала! Опомнившись, неловко отшвырнул «шлемак»  и, как мог быстро, полез наверх...

                Х         Х          Х

«У многих офицеров и прапорщиков, чья замена задерживается, свой календарь. Допустим, должен был замениться в феврале, но... И вот на его личном календаре... 133 февраля, к примеру. Некоторые такие календари ещё и вывешивают возле своих спальных мест в землянках».

«Разговор по связи после напряжённой ночи на «блоке»:
— Жечко! Жечко,  слышишь меня? Ну-ка, посмотри со своего места... Там возле развалин отдельно стоящего домика труп должен лежать!
— М-м-м... Чё-та нету...
— Как нету?! А где же он?
— Ну не знаю... Ушел, наверное!»

«Дух»-марксист. Он на переговорах с нашими вдруг заявил, что читал Маркса, Ленина. А потом начал про «предпосылки», «революционную ситуацию», «экспорт революции» и т. д. И всё это ехидно так, с улыбочкой. В общем, поводил наших носом по батарее. Ну да, а чего удивляться? Когда не так давно ребята из ДШ взяли караван, то среди прочего нашли переведённые на основные афганские языки мемуары… наших партизан времён Великой Отечественной. Так что, выходит, нашим же салом нам же по сусалам».

«Ноябрь. Холодный «афганец» крутит тучи тончайшей пыли. Она завесила всё окружающее пространство. Моментально забивает ноздри, рот, уши. Тоскливый  и холодный жёлтый неуют. Хочется куда-нибудь исчезнуть отсюда. Время тянется невыносимо медленно. И, как назло, никакого выезда пока вроде не предвидится».

«По наивности думал, что хоть на войне нет этого идиотизма. Оказывается, есть... Собрались как-то у миномётчиков вечером. Сидим, в карты дуемся. Женя Милица, Витя Тарасов, Петро Косауров, Валерка Аутко, Андрей Нетреба, Сашка Зырянов и я. Валерка, как всегда, балабонит. Люди заходят, выходят. Ну, играем. Через час Валерка, баламут, и говорит загробным голосом: «Поздравляю вас, господа, с учреждением тайного картёжного общества «Пиковая дама». Предлагаю разработать устав и программу организации!» Идею, конечно, подхватили ради возможности расслабиться, дурака повалять и посмеяться. Часа два развлекались, как могли, со смеху подыхали, должности распределяя — кто Генеральный Туз, кто Ответственный Валет, кто Референт-Шестёрка... Бесились, в общем, как дети, не прячась ни от кого и не шепчась… А через два дня (нашлась же сука!) началось: давай нас к «особняку» по одному вызывать. Что там за подпольная организация? Цели и задачи «Пиковой дамы?» Кто организатор, на что подбивал?.. Господи, вот же бред! Я всё никак не мог поверить, что наш «молчи-молчи» на полном серьёзе «допрос снимает». Короче, еле вылезли из этого дерьма. А на Валерку некоторые начальники и по сей день косо смотрят. Ох-хо-хо, чудны дела твои, человек».

«Боевая группа долго сидела в горах, так получилось. Снег, собачий холод, со жратвой напряжёнка. Обовшивели все. Пили растопленный таблетками сухого спирта снег. Костёр нормальный не развести — «духи» кругом. Дней десять ели сухари и ледяную перловку с мясом — консервы. Многие уже ходили по-большому с кровью. И холод, холод... Ночью изнемогали от него и никак не могли дождаться утра, …которое тоже не приносило облегчения. Близкие звёзды кололи тонкими морозными иглами мёртвого света. От холодовой усталости можно запросто с ума сойти. Внезапному ночному бою были едва ли не рады. Встряска. Чудом никто не погиб. Единственного раненого колотило под кучей наваленных на него спальников. Грели руки о раскаленные стволы автоматов. Перчатки начинали дымиться... А снимали «бортами». В тепле всех разморило, моментально отключились. «Борты» сели. Но долго ещё на базе не могли растолкать спящих, все как в омут провалились. Вечером, из жарко натопленной бани, среди сочного перехлеста веников и блаженных стонов ледяной пятачок в горах казался неимоверно далёким и нереальным. Но он был, он есть. И из памяти его уже не вытравить».

«Сарбозы внешне ничем не отличаются от «духов». Одеты, кто во что горазд. И вооружение — от английских «буров» и советских пулемётов Дегтярёва до китайских безоткатных орудий и гранатомётов. Да и внутреннего отличия нет. При прочёске кишлаков «союзнички» грабят безбожно. Видел, как они с этого «мероприятия» возвращаются. На каждом столько добра  чужого навешано, что аж колени подгибаются. Местные говорят: «Лучше пусть через кишлак 1000 «шурави» пройдут, чем 10 сарбозов». Однажды мы чуть не открыли огонь по союзничкам, приняв их за моджахедов: шли цепью от кишлака в сторону наших позиций. Только по узлам с добром и поняли — «свои»!

«Спецпропаганда»... На вершине сопки стоит звуковещательная станция и... соответственно вещает на заблокированный кишлак. (Кассету с записью обращения к жителям кишлака час назад передали представители местной народной власти). Чуть ниже вершины пребывают в полудрёме с приятным сознанием выполненного долга двое пропагандистов. Вдруг к ним подбегает разъярённый офицер-разведчик, отлично знающий афганский язык: «Вы что?! Охренели, что ли тут совсем?! А ну выключайте немедленно! Вы хоть знаете, что вещаете?! «Во имя Аллаха милостивого и милосердного... уничтожайте неверных свиней!» Почему никто не удосужился проверить запись перед тем, как «выпускать её в эфир» — тайна, покрытая мраком. Потом в отряде спецпропаганды был большой разбор полётов».

«Когда на «точке» нет дрожжей, вместо хлеба пекут пресные лепешки. Сначала они хорошо идут, но потом быстро приедаются».

«Когда внутрь дома попадает струя огнемёта, то дом, обрушиваясь, как бы складывается внутрь, из-за того, что мгновенно выгорает кислород».

«Видел в подразделении стенд, на котором были фотографии погибших наших ребят с описанием их подвигов. Прилетел деятель из Москвы, приказал снять — «это пугает и деморализует солдат». Вот же... слов нет. Ну прилетел ты за льготными «корочками», так молчи уже, не высовывайся. Так нет, надо ещё бредовую мысль свою обнародовать, «руководящее указание» выдать. Все они там, что ли, такие? Если бы чувствовали и понимали, как эти их наезды со стороны выглядят, так может... Какой я все же наивный. Все они всё понимают. Только плевать им, по большому счёту».

«Век живи — век учись. У дувала или стены дома нельзя оборудовать окоп. Врежут по дувалу или стене осколочным из «безоткатки» или из РПГ — все осколки твои».

«Духи» для изготовления «корпуса» фугаса применяют даже бычьи пузыри; провода-растяжки от мин держатся нередко на обыкновенных бельевых прищепках».

«Вычитал недавно совершенно случайно одну интересную мысль: «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Ну что ж, я и не спрашиваю...»

                Х          Х          Х

...Не сразу осознали, что враждебные вершины молчат, оттуда больше не стреляют. Но постепенно одна за другой замолчали пушки БМП, за ними — крупнокалиберные пулемёты БТРов. Протараторил напоследок часто и коротко чей-то автомат, и стало оглушительно тихо. Шишин спрыгнул на землю и испытал мгновенную радость от того, что увидел: Коцуба лежал с открытыми глазами и вымученно улыбался. Татаров ответил на немой вопрос Сергея в обычной своей манере

— Чего вылупился? Будет жить твой Петр Николаевич, ничего с ним не сделается. Сам как? Тошнота? Суставы крутит? Головная боль? Металлический привкус во рту?..

— Татарин, да оставь ты человека в покое,— вынырнул откуда-то сбоку Зырянов. — Видишь, здоров как огурец! Ну, подумаешь, проблюётся к вечеру... Отлежится, небось. Контузию ему оформишь...

— Шура, кончай трепаться, без тебя тошно... — Шишин осторожно потряс головой, словно надеялся избавиться от противного назойливого звона в ушах, сглотнул тягучую горькую слюну. — Ты…орлов моих… не видел? Что-то не видно их... а?

— Чего ж не видно... Вон Коваленко с Умаровым топают...

Шишин оглянулся. Сержант с ефрейтором, увидев лежащего Коцубу, тяжело подбежали, наклонились над ним.

— Петро... Чи ты жив? — Коваленко неуверенно тронул друга за плечо.

— Та жив же  ж... — раненый попытался снова улыбнуться, но лицо исказилось от боли.

— Коваленко! Ну-ка, отойдите от него! Ему нельзя разговаривать! — прикрикнул Татаров. И
тем же сердитым, недовольным тоном сказал:

— А ты, Коцуба, терпи, скоро «борты» за тобой придут. — Доктор сел на край арыка и закурил.

Шишин, боясь услышать самое страшное, спросил с показным спокойствием:

— Коваленко, а где… Денищик с Лукашевичем?

Сержант неопределенно мотнул головой, махнул рукой куда-то за бронетранспортёр:

—А там!.. Колеса оторванные разглядывают... — И тут и без того словоохотливого Коваленко будто прорвало. — А вообще-то, дало, будь здоров! Умарыч вон, как ракета, из люка вылетел и, главное, даже не задел! А молодые прям рядом друг с дружкой упали! Смотрю, они, как ящерицы-зямзямчики, раз — в арык… И главное, автоматы не потеряли... А вообще, товарищ прапорщик, счастье, что у башни все сидели, а то был бы нам полный амбец... Короче, на дурочку проскочили, как в кине...

Шишин, глядя на взбудораженное лицо сержанта, не слушал его, но и не прерывал. Понимал — это не Коваленко мелет всё, что в голову взбредёт, это его свитые в жгут, напряжённые до предела нервы требуют разрядки.

— Шишин! — как сквозь вату услышал вдруг Сергей голос майора Ерёмина. Тот спрыгнул с только что подкатившего БТРа. И лишь теперь Сергей понял, что опять нет тишины. Расползшиеся во время боя машины, завывая двигателями, сейчас выбирались на дорогу. — Ну что тут у тебя? Татаров, как они? — переадресовал вопрос доктору.

— Да как? Обыкновенно. «Борты» придут — всей командой и улетят. Коцубу оперировать надо. У остальных часа через два-три контузия в полный рост сказываться начнёт... Умаров уже вон доходит, а эти, — доктор кивнул с кривой усмешкой на подошедших  Денищика с Лукашевичем, — эти пока... на свежих впечатлениях держатся.

— Значит так, Шишин, — майор зачем-то посмотрел на часы. — Приходят «борты», садишь свою команду, садишься сам и — вперёд. Татаров, летишь с ними! Вопросы есть?

— Товарищ майор, разрешите остаться. Я вроде...

— Ясно, вопросов нет! — Он неожиданно выругался.— Ат чёрт! Теперь ещё с этой развалиной возись! Не было печали… — Заглохший двигатель КШМ, которую волокли на буксире, теперь казался Ерёмину сущей мелочью. Ну почему нельзя уничтожить повреждённую машину на месте, как это делают армейцы?! На кой, спрашивается, тащить её в мангруппу?! А впрочем, чего уж тут: не предъявишь старую, побитую — хрен получишь новую!

...Когда командирский БТР отъехал, Шишин вяло поинтересовался у Зырянова, на удивление долго уже молчавшего:

— Шура, ты что...

— Что?

— Да молчишь-то...

— Кажется, я одного «духа» срезал… Он как раз по гребню перебегал, ну, я и дал вдогон очередь. Он упал вроде… Пошли посмотрим?

— Оно… тебе надо? Если командир увидит...

— Он не увидит. Пошли? Надо же ствол подобрать!

— Ствол и без тебя подберут. Ты только покажи где...

— Ну, ладно, — вздохнул Зырянов и пошел к вершине сопки.

...Зырянов взбирался наверх быстро, и Шишин, которого заметно поташнивало и у которого отчаянно ломило всё тело, отстал, идти было трудно. Когда до гребня ему оставалось совсем немного, по ту сторону, там, где скрылся Зырянов, сухо щёлкнул одиночный выстрел. Чужой выстрел...

...Сашка лежал, широко раскинув ноги. Глаза его гасли. В них не отражалось небо, как иногда любят писать. Они тускнели, быстро наполняясь белесой мутью небытия. И не было в этих глазах ни боли, ни тоски, ни немого упрёка — ничего. Зырянов умер. Под левым карманом его выгоревшей, пропылённой «варшавки» с разводами пота на рукавах темнело раздавленной вишней небольшое пятно вокруг едва приметной дырочки, которую оставила пуля.
А тот, кто её выпустил на последнем вздохе, распластался у подножия бархана. Подплывшее кровью тело навалилось на вытертый добела ствол винтовки. Растрепавшийся конец коричневой чалмы прикрывал лицо, и видна была лишь неестественно вывернувшаяся кадыкастая шея.

...Кто-то из солдат потянул к себе зыряновский автомат, но цепкие в смертной хватке пальцы не отдали оружия. Загорелые до черноты пальцы с голубовато-бледными ногтями... Автомат всё же забрали.

А вокруг ничего не изменилось. Ровным счётом ничего. Так же шелестел в зарослях гребенчука жаркий неустанный ветер. Так же палило солнце. Только в мире не стало ещё двух людей. Афганца и русского.

Шишин стоял и смотрел неотрывно на приоткрытые застывшие губы Зырянова. Ему казалось, что они по-прежнему синеют от шелковицы. Вспомнились жуткие теперь своим обратным смыслом слова, которые он говорил в первом кишлаке: «Это не смертельно!» И ещё очень странно было видеть, как по циферблату командирских Сашкиных часов торопливо бежит секундная стрелка. Словно и она тоже должна была остановиться… Словно должна была понять, что… Внезапно к горлу подкатила тошнота, и Шишина мучительно вырвало. Синие губы — это смертельно, Сашка…
Через час загудели на подлёте «борты»...

«ШЛИ в район бандитских кишлаков двумя бронегруппами. Двигались очень медленно, часто останавливались. В одном месте мост через арык был разобран, вообще пришлось час постоять, пока соорудили подходящую конструкцию. Командир приказал не пропускать едущих по ходу нашего движения ни стариков на ишаках, ни пастухов на лошадях — никого. Всё верно: «духи» часто используют их в качестве разведчиков и живых телеграмм. Не то, чтобы заставляют, они сами, добровольно. А уж в этом районе и подавно все «духи». Отловили трёх дедков. Двое — так себе, а вот третий... Явный басмач. Хадовцы, что с нами в колонне были, стали его допрашивать. Молчит дед, глазищи только сверкают. Тогда один афганский гэбэшник повернулся к нему спиной, а потом внезапно наотмашь ударил рукояткой плетёной нагайки в пах. Старик закричал, но согнуться вдвое не успел: его другой хадовец нагайкой же за шею сзади захлестнул и выпрямил в рост. У деда ноги подгибались, мычал от боли, но сумел-таки первому своему мучителю в рожу плюнуть. Тот утерся спокойно, отвел старика метров на десять в сторону и разрезал пополам автоматной очередью в упор... Двое оставшихся пленных молотили языками, как мельницы. Хадовцы ухмылялись. Как я к этому отнёсся? Сам удивляюсь — почти равнодушно. Человек может ко всему привыкнуть... На войне как на войне. А ведь я ещё недавно был уверен, что к войне и крови привыкнуть не смогу. И к тому, что в белых перчатках не воюют».

«На удивление мирно миновали Алифберды. А то на «точке» уже и прибаутку непечатную, но конкретную сочинили: «Как пойдешь в Алифберды (ударение на «ы»), так получишь там... транды!» На сей раз обошлось, не получили. А вот под Кальдаманом нарвались. Контузило Куртова. Сначала ничего, держался, а под вечер уже и стоять не мог, тошнило, ломало. Больше никого не зацепило... Связались с «точкой», оттуда накрыли окраину кишлака залпом «Града» и сделали там, как выражаются артиллеристы, «проклятое место». Долго что-то горело. По колонне больше не стреляли».

«Пришли на ночёвку на старую позицию, а там капониры и окопы залиты водой. «Духи» открыли арыки, затопили стоянку. Это не самое страшное, хуже, когда минируют. Поэтому перед остановкой на прежнем месте сапёры его проверяют. Вот интересно, недалеко от стоянки — громадная лужа. Мы её проскочили с ходу. За нами там же шла артходжинская «броня» — часа два спустя. Так они в этой луже сняли две мины. Одна из них, говорят, «дипломат» (иранская противотанковая мина, изготовленная по американской лицензии). Если что, того «дипломата» за глаза хватило бы...»

«Керкинская десантно-штурмовая маневренная группа, Коля Рулёв: «...Высадились, а по нам долбят со всех сторон. Солдат ко мне лицо повернул, белое такое, смотрит на меня, как на бога... А что я могу?!» У Рулёва «Красное Знамя», «Красная Звезда», «За отвагу», «За боевые заслуги». Это профессионал высочайшего класса... Обычно в группе захвата первым прыгает пулемётчик, чтобы прикрыть высадку остальных. Рулёв у себя это изменил: теперь он первым «борт» покидает. «Так надежнее. Солдаты прыгают, и я каждому позицию указываю. Не говоря уже про пулемётчика...» Я потом этот случайный разговор долго вспоминал. Вот мужик! Уж конкретно для него самого, для его жизни, так не было надёжнее, мне кажется...»

«Слушал сейчас кассету магнитофонную. Качество отвратное — бог знает, какая копия с копии!  Много, конечно, на ней пошлятины откровенной. Но вот интересная фраза из совершенно дурацкой песенки: «Нас где-то за кордоном зовут «Вьетнам Кремля». Не буду о грамматике и стилистике — буду о смысле. А он явно есть. Американцы во Вьетнаме облажались. Похоже, нас ждёт это здесь. Хотя бежать отсюда сломя голову, как они из Сайгона, точно не будем… Вот, кстати, факт исторический: ещё никто никогда и нигде не выигрывал войну у партизан. По-моему, так, как говаривал мудрец Винни-Пух».

«Полевой командный пункт: под брезентовым тентом, натянутым между штабным вагончиком и командно-штабной машиной,— серые пошарпанные столы. На столах — полевые телефоны, карта, линейки, карандаши, чайники, кружки, ложки... Крик, мат! Мешки, автоматы, рюкзаки, раскладушки. Вспыхивают фонарики, тлеют огоньки сигарет. Ночь. Время от времени — свист «сигналки». Тут же команда в темноту: «Огонь!» Потом хрипы в раскаленную трубку: «Ну что там у вас?!» И снова дежурный, борясь со сном, монотонно и медленно бубнит: «Единица, двойка, трой-ка-а... Не понял, не по-о-о-нял тебя-а-а... Прошла поме-ха-а... Повтори...» А иначе по каналу засекреченной связи и не получится».

«Почти во всех заброшенных афганских домах — море блох».

«Интересно, зачем я всё это пишу? Неужели мне когда-нибудь захочется, как я раньше думал, об этом читать? Странно как-то. Начинаешь понимать, что вляпался в дерьмо, и в то же время знаешь, что лучше мужиков, чем здесь, в Афгане, никогда не встречал. Как объяснить сей парадокс? И ещё. Я сам себе зачем-то вру. Не привык я ни к войне, ни к крови. А равнодушие — от усталости, наверное. Домой хочу и больше ничего. Как это только наши миномётчики по три года ишачат? Не представляю. А они вынуждены так делать. Потому что для них нет никакой гарантии, что после двух лет их снова не вернут на такой же срок. Вот они и остаются сразу на три года, чтобы потом расплеваться с Афганом окончательно, а не испытывать судьбу дважды».

«Вчера с колонной приехал корреспондент нашей «окопной правды» под названием «Боевой дозор». Над газеткой все посмеиваются, а сами забирают на память номера, где о них или сослуживцах написано. А про листовки, которые газетчики выпускают, вообще молчу — расходятся в момент. Цветные, с картинками геройскими… Конечно, ничего общего эти картинки с реалиями не имеют, но это ерунда. Хотя Петька Косауров, миномётчик, каждый раз этого корреспондента, с которым они, кажется, приятели, подкалывает. Вчера сам слышал, как он цитировал строчки из последней листовки и ржал:

— «Пули густо свистели в воздухе…»! Ты, небось, писал?!

Корреспондент горячился, и видно было, что с трудом удерживается от обиды:

— А что, не свистели?! Долбили же по батарее в упор почти… Сами же говорили — еле отбились… ствольные накладки на автоматах от стрельбы поплавились…

— Не, ну всё равно… «Пули густо свистели в воздухе»! Оборжаться!

— А листовочку-то, как ты говоришь, небось, прибрал-таки в чемоданчик, а? Прибрал ведь?

— И не одну! Буду потом, на старости лет, читать, как «Пули густо…». Слышь, ещё и сам поверю!

— Да пошёл ты!

— Ладно, не бесись, я ж любя, как говорится. Мы завтра  в рейд уходим. Пойдёшь с нами или как?

— А на кой я, по-твоему, сюда припёрся?

— Ну, мало ли!

— Убью!

— Правду не убьёшь!

Нет, точно всё-таки приятели…»

               
                Х        Х         Х

Белая пустая палата звенела тишиной. Шишину хотелось, чтобы и в голове было так же пусто и безмятежно, чтобы не сидел под теменем тяжёлый комок боли — пульсирующий и колючий. Мысли вокруг комка толкались трудно... Никогда не думал, что ждёт человека за последней чертой. А сейчас, сквозь боль, подумал вдруг. Может быть, видит его... откуда-нибудь сверху... Сашка. И завидует. Не завидуй, Сашка. Ты свой... интернациональный долг... уже выполнил. А я ещё нет. Мне долго ещё. Такая тоска...

Сон навалился липкий, утомительный и страшный. Сашка Зырянов в странной какой-то, мешковатой серой  форме без единого знака отличия стоял в самой середине огромного серого же плаца и, смеясь, кричал: «Выходи строиться! Будет награждение непричастных!»
Шишин очнулся. Голова горела на жаркой влажной подушке, и это мешало вспомнить то, несомненно, важное, что сказал ему только что Зырянов из своего непостижимого, недосягаемого далёка. Что-то очень важное... Что-то пророческое почти, определяющее…
Месяц спустя вернувшийся в мангруппу Сергей записал в свой дневник совсем не то и не так, как собирался:

«Погиб Сашка Зырянов. Пошёл подобрать «бур», и его застрелил, умирая, раненный «дух». Так их и нашли рядом».