В ритме тарантеллы

Я запер квартиру и вышел. Этот день не предвещал ничего хорошего. С утра шёл промокший насквозь дождь, меня ждали три лекции для полоумных студентов, и сегодня – именно тот день, когда я должен был покончить с тем, что не подобает даже начинать преподавателю, только что закончившему аспирантуру, да и любому преподавателю вообще. Преподавателю не подобает встречаться со студенткой. Даже если она моложе всего на семь лет. Сегодня я должен был сказать ей, что всё кончено. И не потому, что мы на разных ступенях общественной лестницы. Почему? Не знаю. В ней есть абсолютно всё, что должна иметь женщина, чтобы понравиться мужчине – красота, интеллект, грация, загадочность, милость. Но меня это больше не интересовало. Сегодня. Именно сегодня я и скажу ей это. Подсяду к ней на её любимую лавочку, куда я подсел, увидев её в первый раз, возьму у неё из рук книгу, как я и сделал, после того, как увидел её в первый раз, и скажу, что она мне больше не нужна, чего у меня и в мыслях не было, когда я увидел её в первый раз. Она заплачет. А я улыбнусь. Ведь всегда так. Кто-то плачет, а кто-то улыбается. Улыбается всегда тот, кому наплевать на чувства того, кто плачет. Мне наплевать на её чувства. Она обычная задумчивая студентка, как и миллион других, а я преподаватель физики. Что может быть общего между преподавателем физики и студенткой факультета филологии? Правильно, ничего. Мы изжили себя за месяц. Ровно через месяц она уже не могла рассказывать мне о расцвете мировой литературы 19-го века, а я о векторах магнитной индукции и диффузии, благодаря которой она и чувствовала запах цветов за огромные расстояния. Ровно месяц. И ни дня больше.
Этот дурацкий дождь всё барабанит. Идеальный день для расставания. Если бы светило солнце, у меня бы поднялось настроение, и я бы её пожалел. Был бы ещё один счастливый совместный день. Я вернулся бы домой за зонтиком, и мы побежали бы в парк, смотреть, как дети бросают кусочки хлеба в пруд. Мы пережили лишь один совместный дождь. В первый же день нашего знакомства. Он стартовал тогда, когда я подсел к ней и вынул у неё из рук сборник Бродского. В первый же день нашего знакомства. Она тогда не встала под мой зонт. Скакала под дождём, как обезумевший кузнечик. Именно тогда я в неё влюбился. Дождь. Он содействовал моей любви. Сегодня он посодействует моей ненависти. Глупая дурёха. Ей почти двадцатник, а она танцует тарантеллу под звон каплей об лужи. Нет. Я бы и в солнечный день сказал ей, что всё кончено. Даже если бы поднялся ураган (Катрина, Элайза, да хоть Стивен), приполз бы на эту чёртову лавочку и сказал бы. А коль такой благоприятный день, что и ползти не приходиться, скажу без лишних проблем. Только вот заверну за этот угол, увижу её, подойду и скажу.
Ах, какая парочка под этим противным изъеденным древоедами дубом. Сидят, лелеются, несмотря на дождь. Ничего, подождите месяцок, и я на вас посмотрю. Будет тошнить не то, что от дождевых лобзаний, а от вида друг друга. Ладно, пора мне настроиться. Как бы сказать, чтобы её не обидеть? Да наплевать. Наши ощущения уже не общие. Больно будет только ей.
Я завернул за угол, как заворачивает ток в цепи по законам Ома. Сплошная физика. Настоящий ток начнётся только сейчас. Где она? Почему не сидит на этой старой лавочке с книгой Шекспира в оригинале, Сервантеса или Стивена Кинга на худой конец. Нет, Кинга она не любила никогда. Он пишет фантастику, а она любит жизнь. Хотя, жизнь и без Кинга фантастическая. Надо сказать ей об этой мысли. Опять ввязаться в спор. Нет, мне это уже не интересно. Странно, что она здесь не сидит. Куда подевалась эта наивная максималистка? Ах, вон она. Стоит и дует ребёнку на коленку. Видимо, упал, а мать Тереза нашего времени подбежала и обмазала его зелёнкой. Меня тоже мазала когда-то. Когда-то это было милым. Дело в том, что это было «когда-то». Я подошёл.
Она улыбалась. Волосы были влажные от дождя, а глаза – от радости. Как в первый день. Она всегда радовалась, когда кому-нибудь помогала. Встав с корточек на цыпочки, она чмокнула меня в щёчку и улыбнулась. Она была красива.
-Я сидела и читала Кинга, а этот каскадёр чуть не сломал себе шею, представь. Что такое фантастика Кинга по сравнению с фантастикой Жизни?
Моё сердце. Что с ним такое? Оно отбивало тарантеллу, как её ноги во время нашего первого совместного дождя. Я молчал, боясь взять дыхание, чтобы она не услышала, что я тяжело дышу. Синдром проклятья Ундины. Она рассказывала мне про это после периода Вишневского. Человек забывает дышать. Я напоминал себе, что нужно дышать, когда был с ней, а сейчас я напоминаю, что дышать не следует. Нужно-не нужно, до-после, счастье-горе, вдохновение-отчаяние, любовь-ненависть, физика-литература.
-Мог научить мальчишку, что не следует так гонять, Эйнштейн?
Надо было выдавить из себя хоть слово. Единственным, что я хотел ей сказать в это мгновение, было «я тебя люблю». Банальное «я тебя люблю», в которое никто не вкладывает ни миллиметра значения. Я любил её. Но не должен был признаваться, ведь шёл к ней с другой целью. Я просто идиот. Почему я не прижимаю её к себе, не целую, не держу так крепко, чтобы и она не могла дышать? Нет, момент, постой! Куда же ты? Почему из-за тебя рушится так много жизней? Почему ты всего лишь момент? Почему ты не вечность? Поменяйся с ней местами, и все будут счастливы. Моментальная вечность и вечный момент. Всё, тебя нет. Ты упущен, как всегда. Это наносекунда. Успел – ты счастлив. Не успел – будь умным на лестнице, как говорят французы. Я – безмозглый придурок, стоящий на эскалаторе в аэропорту Шарля де Голля. По лестнице я ещё бы поднялся, и был бы тупицей на своих ногах, а тут всё движется, и мне страшно. Я разжал губы и пролепетал:
-Я давно не учил ничего, кроме физики.
Она прижала меня к себе. Сердцем к сердцу. Когда я вышел из квартиры, моё сердце хотело убить её морально, а сейчас оно убивало её физически своим тарантелльным биением.
-Учил. Каждый день. И даже выучил.
Я не помню, что со мной творилось в эту минуту.
-И что же я выучил?
Она разжала руки и подняла голову.
-Меня. Ты выучил меня. Наизусть.
Ведь всегда так. Кто-то плачет, а кто-то улыбается.
Я плакал. Она улыбалась.