Записки на снегу

ДНЕВНИК ВЕЧНОГО СТРАНСТВИЯ

Книга дзуйхицу в четырех частях



ЧАСТЬ IV.


ЗАПИСКИ НА СНЕГУ


То не ветер подул – кончается масло в лампаде.
Жаль, всю ночь до утра уж ей светить не придется.
Тело смертно, увы, и от сердца останется пепел.
Я стою у окна, любуюсь хладным сияньем…

(Сугавара-но Митидзанэ)


I. СНЕГ

     …Однажды, поздней ночью глубокой осени, случайно посмотришь в окно на темный и безлюдный двор, заставленный длинными рядами автомобилей, и вначале не поймешь: отчего это все они – одинакового белого цвета? И только потом догадаешься: снег! Первый снег этого года… И сразу почувствуешь, как будто некто невидимый провел незримую черту, словно подвел итог. Вот то, что еще совсем недавно жило и дышало в душе, – и его больше нет, оно осталось там, за непереходимой гранью. А то, что ждет впереди, в неведомом будущем, предстанет уже совершенно иным. Может быть, оно будет не хуже, чем нынешнее, – но все будет уже совсем по-другому, потому что прежнее прошло, и никогда больше не вернуться к тому, что отдаляется все дальше и дальше, исчезая в тумане минувшего… Не стоит роптать на жизнь, в ней всему отведено свое место, – и теплу, и снегу, и счастью, и скорби. Однажды в мире вновь расцветет весна, вновь тепло согреет землю, новые дали и новые надежды заставят забыть о временах тоски, холода и отчаяния… А пока жизненный путь уводит в снежную тьму, и так трудно порой возвратиться к тому, что было дорого сердцу, по шаткому мостику воспоминаний, перекинутому через пропасть забвения…

Вот и осень ушла,
развеяв багряные листья,
как молений листки, –
если б только знал я дорогу,
то за ней бы пустился следом…

(Осикоти-но Мицунэ)


II. ОТРЕЗВЛЕНИЕ

     Одинокие блуждания по заснеженным дорожкам возле дома и в парке подобны уходу в небытие… Легкий и тонкий снежный саван покрыл лежащие повсюду на земле опавшие листья, словно неведомых воинов, павших в долгом жестоком сражении, – а душа схвачена первым холодом отрезвления после слишком затянувшейся оттепели весенних, летних и осенних месяцев. И ты понимаешь с затаенной грустью, что тепло – преходящее явление этого мира, что оно, как и счастье земное, не вечно. Однажды суждено очнуться сердцу – и прояснившимся взглядом словно впервые окинуть хорошо знакомый мир, за одну ночь ставший неузнаваемым. Но где же мы сами в этой непрошеной новизне? Увы, нас в ней нет, и мы должны все начинать сначала: и путь, и жизнь. Лишь тогда мы поймем, что все прежнее было сном, и мы наконец-то проснулись. Вот перед нами подлинный облик этого мира – белый и неподвижный, как смерть и вечность. И белесый туман дыхания, исчезающий за один краткий миг, поможет нам осознать, чем на самом деле была наша жизнь…

Целый год я провел,
созерцая бездумно округу, –
и лишь нынче с утра
в тонком насте первого снега
мне открылся предел печали…

(Фудзивара-но Тэйка)


III. ЗИМНИЙ ЛЕС

     Как хорошо бродить по зимнему парку в одиночестве! Зимой лес всегда по-особому тих: то ли кладбище без посетителей, то ли лютеранский собор, в котором закончилось богослужение… И повсюду лежит снег – на земле под ногами, на редких скамейках, на ветвях и стволах деревьев. Воздух холоден и чист, он, словно неземной, чужд всем человеческим чувствам. И это передается мне: я тоже становлюсь холодным и отчужденным, как зимний полдень. Я разрываю все связи с миром людей, оставшимся там, позади, за частоколом древесных стволов. Отныне мои ближние – вот эти деревья, что молча встречают меня и так же молча провожают, и еще долго потом смотрят мне вслед, пока аллея не сделает поворота. И мне отрадно думать, что здесь, в этом парке, жизнь не обременена тягостной тщетой, и время не мчится стремглав, а вещи сохраняют свою неизменность. Стоит мне только захотеть, и я всегда смогу опять увидеть те самые ели и сосны на тех же местах, что и в прошлый раз. А значит, и вправду есть в этом будничном и преходящем мире волшебная страна постоянства и бессмертия, и ее не нужно искать всю жизнь, как высокоумному герою старой итальянской сказки, потому что она всегда рядом. Достаточно всего лишь выйти за пределы города, оставив позади дома и дворы, полные обыденной суеты, и, словно в портал гигантского готического собора, вступить под сумрачные своды лесной аллеи, где высоко вверху смыкаются вечнозеленые кроны сосен и елей. И все давно привычное теряет свою незыблемость и определенность, ибо здесь встретится тебе иное, невиданное глазами и непознанное сердцем: то, чему имя – Вечность…

На простертых ветвях
средь зимнего оцепененья
вдруг раскрылись они –
белоснежной красой сияют
удивительные соцветья…

(Ки-но Цураюки)


IV. СЛЕДЫ НА СНЕГУ

     Иногда, холодным зимним утром, идешь по лесной дороге, мягко ступая по выпавшему за ночь свежему снегу, и, оборачиваясь, видишь свои следы, длинной прерывистой цепочкой уходящие назад, туда, откуда ты пришел, – и понимаешь, что, когда снег выпадет снова, они исчезнут навсегда. Ибо следы на снегу – не природное состояние этого снежного мира, в своей истинной сущности он являет собой девственную белизну, не нарушаемую ничем. Он подобен исконной тишине зимней ночи, вдали от городов с их суетой, шумом и грохотом. Можно кричать до хрипоты, – но, едва лишь стихнет звук человеческого голоса, как сразу же вновь воцарится ничем не нарушаемая тишь. Ибо тишина есть подлинное состояние этого мира, а крик – случайно вторгшаяся в него досадная помеха, кратковременное нарушение извечного и незыблемого порядка вещей. И то, и другое, – и белизна снега, и тишина зимней ночи, – по сути, только образы всеобъемлющей непричастности бытия к человеческому существованию, примеры его безразличия к тому, живем ли мы на свете, или нас нет. Это только нам кажется, что мы действительно существуем, и что все наши мысли, поступки, судьбы образуют некую, как выражаются ученые, «ноосферу» этого мира. На самом же деле все иначе: следы засыплет снег, тишина поглотит звук, и все будет кончено. Именно об этом говорится в знаменитом хайку Басё «Старый пруд»: «Этот старый пруд! В воду прыгнула лягушка, – одинокий всплеск...». Лягушка прыгнет с берега в воду, по поверхности пойдут круги, – но скоро они исчезнут, и ничто уже не укажет на то, что лягушка действительно прыгнула, и что она вообще существовала. И так же человек – нырнет в воды бытия, и круги разойдутся во все стороны, – а потом все опять успокоится и станет таким, каким было целую вечность. Кто докажет тогда, что он и вправду жил на свете?..

Путник в снежный буран
пройдет и следа не оставит.
Так уж заведено –
мы живем в этом бренном мире,
но, увы, исчезнем бесследно…

(Принцесса Сикиси)


V. ХОЛОД

     Зимой аллеи парка покрыты снегом, и из всех красок недавней многоцветной осени в природе остаются только две: темно-серая и белая. Зиму принято сравнивать со смертью, – однако под покровом снега и льда жизнь только уснула на время, но не умерла. И все же этот пронизывающий холод и неподвижность более присущи смерти, нежели жизни. Ибо разве может мертвящий холод исходить от того, что живо? Ведь жизнь – это всегда тепло, как в природе, так и в душе человеческой. И если от души сквозит леденящей стужей, то это означает, что она мертва. Но она еще может воскреснуть, как неизбежно воскреснет природа при наступлении весны. И в самом деле – то, что сейчас, в пору холода и тьмы, кажется неподвижным и мертвым, с приходом тепла вновь оживет на наших глазах. Снежный саван растает, и само воспоминание о нем исчезнет. Жизнь продолжается – а значит, смерти нет…

Горная роща – опала листва с деревьев.
Ветер дохнул. Ни облачка в ясном небе.
Брезжит рассвет, прохладно мерцает иней.
Небо с землей – Чертог Бесконечной Стужи.

(Кокан Сирэн)


VI. СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ

     Отчего так бывает, что всякий раз, когда настает зима, в душе невольно возникает ощущение расставания, ухода, утраты, как будто кто-то, близкий нам, умер? И отчего каждую весну мы чувствуем себя так, словно жизнь возвращается, и снова оживает в душе надежда на что-то радостное и светлое? Чувства и ощущения эти рождаются в душе вопреки голосу разума и против всякой логики. Мы попросту чувствуем себя так, словно вместе с природой, как бы умирающей зимой и вновь воскресающей весной, умирает и воскресает нечто в нас самих. И не случайно поэты во все времена уподобляли зиму смерти, а весну – воскресению! Вероятно, есть в этом некий тайный смысл: зимой словно заканчивается все прежнее, весной же начинается нечто новое. А поскольку мы – тоже часть природы, то, следовательно, и мы подвержены ее циклическим изменениям. Как и она, мы душевно умираем зимой и воскресаем весной к новой жизни. И, значит, сколько раз в нашей жизни наступает зима, столько же раз мы умираем, – и сколько раз приходит весна, столько раз рождаемся вновь. До тех пор пока не наступит окончательная смерть, всего лишь заключительная в ряду многих смертей, ей предшествовавших, – а вслед за ней неизбежное рождение к жизни новой.

Над рекой Камия
все кружатся белые хлопья.
Вот и в зеркале снег –
незаметно годы промчались,
голова моя побелела…

(Ки-но Цураюки)


VII. ПАМЯТЬ

     Иногда, глухой зимней ночью, в неподвижно стоящей безвыходной тишине, наполненной мерным тиканьем часов, в пору внезапной и мучительной бессонницы, когда все чувства небывало обострены, вдруг мимолетно ощутишь нежданные прикосновения иного времени, иной поры жизни, чего-то забытого и давно пережитого. То аромат осенней прели вдруг прилетит откуда-то издали, чтобы коснуться твоей чуткой души… То отчетливо, как будто наяву, припомнится терпкий дым миновавшего лета, дым горящих торфяников… То вновь закружит голову пряный аромат весеннего цветения яблонь и слив… То с мучительной тоской припомнится нежный запах хвои в пору весеннего лесного пробуждения… Вот так же, наверно, душа, погребенная под толщей холодной и мерзлой земли, припоминает свою протекшую жизнь, – то юность, то зрелые годы, то старость, – и скорбит от невозможности возврата к тому, что было ей некогда столь дорого…

Накрывают меня,
суля невеселую старость,
волны прожитых лет –
и в конце пути круча Суэ
манит вечной зеленью сосен…

(Дзякурэн)


VIII. О ПЕЧАЛЯХ МИРА

     Что печальнее зимы в этом мире? Ни весна с ее надеждами, ни лето с его теплом и радостями, ни даже осень с ее красотой увядания не рождают в сердце той печали, какую рождают в нем холод и белая неподвижность снегов… И так уж этот мир печален, – но зимой он печальнее вдвойне. Как сказал некогда Исса: «Печален мир, – даже когда расцветают вишни...», – но ведь цветение белой сакуры всегда сравнивали со снегом! Печально, что проходит жизнь, а с ней – молодость, и счастье, и надежды на лучшую участь, и добрые времена, и верная дружба, и искренняя любовь… Все проходит, словно сменяющие друг друга эпизоды туманного сновидения. Печально, если старость застанет человека на пустыре жизни и в ледяном погребе одиночества. Еще печальнее, если там застает его смерть. И уж совсем печально то, что такое может случиться с каждым. Ибо жизнь – это плата по векселям судьбы, которая всегда взимает со своих должников слишком высокие проценты. И то, что складывалось и собиралось порой долгие годы, может разрушиться в один миг. Все это очень печально… Я бы хотел, вслед за императором-иноком Цутимикадо, повторить скорбные его слова:

Суждено было мне
родиться в юдоли печалей,
в бренном мире земном –
и теперь в тоске безутешной
проливаю горькие слезы…


IX. О ПЕЧАЛЯХ МИРА

     Печально, когда ребенок растет, лишенный любви и заботы. Печально, когда беспомощный старик брошен взрослыми детьми и догорает в забвении, как свеча. Печально, если девушка, сердце которой горит мукой первой любви, не встречает взаимности. Печально, если тот, кого она любит, ей не верен или недостоин ее любви. Печально, когда муж бросает свою состарившуюся, отдавшую ему всю свою жизнь жену ради молодой, красивой женщины. Печально, когда родители переживают своих детей. Печально, когда юная мать убивает дитя во чреве и на всю жизнь остается бесплодной и одинокой. Печально, когда взрослый сын выгоняет из дома старую мать. Печально, когда у стариков отнимают внуков. Печально, когда между близкими людьми разгорается ненависть. Печально, когда женщина не имеет детей. Еще печальнее, если они умирают. Все это очень печально… Как писал поэт-архиепископ Хэндзё,

«В этом доме должны
оплакивать горести мира!» –
так подумалось мне,
и к печальным этим раздумьям
вдруг добавились звуки кото…


X. О ПЕЧАЛЯХ МИРА

     Печально, если жизнь проходит напрасно. Еще печальнее, если она была обречена на это с самого начала. Печально, когда мать бросает своих детей. Печально, когда жена сживает мужа со света. Печально, когда сын не встречает у отца понимания. Печально материнскому сердцу, если у детей не сложилась жизнь. Печально сердце юной девушки, если погибла ее первая любовь. Печальным становится сердце ребенка, когда отец уходит из дома. Печально, когда рушится семья, гибнет любовь супругов, проживших долгие годы в мире и согласии. Печально, когда предает близкий друг. Печально, когда дети не любят родителей и не испытывают к ним благодарности. Печально, когда бьют маленьких детей. Печально, когда разлучают любящих. Печально, если приходится жить с нелюбимым человеком. Печально, когда ты понимаешь, чем были для тебя твои родители, лишь после того, как они умерли. Печально, когда молодые умирают, а жизнь стариков бессмысленно длится. Печально, когда сын забывает свою мать, и та угасает в одиночестве. Все это очень печально…

О цикады в полях,
что ночью осенней поете
от зари до зари,
разве ваша печаль сравнится
с неизбывной моей печалью!..

(Фудзивара-но Тосиюки)


XI. О ПЕЧАЛЯХ МИРА

     Печально, когда гибнет труд целой жизни. Печально, когда приходится покидать родину. Печально жить в чужой стране среди равнодушных людей. Печально, когда твоя родина хуже чужбины. Печально, когда талант не встречает отклика у себя в отечестве. Печально, когда одаренный поэт забыт при жизни. Еще печальнее, когда его заставляют замолчать. Печально, когда высокий дар разменивается на сиюминутное и пошлое. Печально, когда талант погибает из-за столкновения с темной стороной бытия. Печально, когда талантливый человек не встречает понимания у своих близких. Печально, когда гений нищенствует. Печально, когда пожилые люди роются в мусорных контейнерах. Печально, когда беспомощных стариков обрекают на нищету. Печально, когда подонок оскорбляет женщину, и никто за нее не заступится. Печально, когда равнодушие губит жизнь. Печально, когда некому прийти тебе на помощь в несчастье. Печально, когда обманывает мечта. Печально, когда жизнь прожита бесцветно и тускло. Воистину, нет конца печалям этого скорбного мира!..

Как печально кричат,
прощаются с родиной гуси,
из небесной дали
озирая былое гнездовье!..

(Исэ)


XII. ЖИЗНЬ ЕСТЬ СОН

     Жизнь – это сон: так верили в старину. Как писал монах Соги: «Наша жизнь – лишь сон, наважденье». Все происходящее нам снится, только не все готовы это признать и поверить в реальность этого жизненного сна. Для того люди и придумали всякие умные вещи, – фотоаппараты, кинокамеры, – чтобы потом иметь доказательство того, что все было на самом деле. А если даже и так, – разве не бывает, что что-то остается на память от сна? Ведь многим случалось читать или слышать о вещах, выпавших из сна в реальность, как в дивной прозе Энтё. Поэтому, в конце концов, и фотографии тоже превращаются в некие артефакты, на которых запечатлена реальность сновидения. Ибо наши чувства способны воспринимать только сиюминутное, и то, что осталось далеко позади, перестает существовать для нас. Мы – словно вечные путешественники, глядящие в окно поезда на проносящиеся мимо пейзажи и виды, которые, сменяя друг друга, исчезают вдали. Так и события нашей земной жизни, которые мы проживаем и оставляем в прошлом, тоже превращаются в бледные тени и призраки небывшего. Этот сон длится изо дня в день, и с годами постепенно начинаешь осознавать, что и вся жизнь – один бесконечный сон… Впрочем, почему бесконечный? И он когда-нибудь закончится. Вот только как узнать, что ждет там, за гранью этого сна, – неведомая явь или, может быть, новый сон? Или сон без сновидений? А может быть, вечная бессонница? Нам не дано узнать этого до тех пор, пока мы не проснемся. Но как сможем мы понять, что сон и вправду окончился, если все бытие – один сплошной сон? А значит, и то, что наступит за гранью этого сна, – тоже сон? Где же тот заключительный щелчок выключателя, после которого наступит явь при ярком свете реальности? И не будет ли и та долгожданная явь всего лишь новым сновидением?

По прошествии лет
слились для меня воедино
явь и радужный сон –
днем и ночью душу тревожат
о минувшем воспоминанья...

(Кагава Кагэки)


XIII. СТРАНСТВИЕ

     Вся человеческая жизнь – одно нескончаемое странствие со сменяющими друг друга картинами преходящего мира. Мы видим их, но не можем ими владеть, потому что существуем с ними в параллельных мирах, в разных временных потоках, как дуб и мотылек. И поэтому все, что наблюдаем мы в этой жизни, иллюзорно, все нам на самом деле только кажется, и ни одно из наших жизненных ощущений, каким бы ярким оно ни было, – не настоящее. Но когда мы умираем, то все, что видели мы своими глазами в этой земной жизни, и все, что запечатлелось в нашей памяти, начинает раскручиваться перед нашим духовным взором, словно записанное на пленку, подобно некоему фильму. Но, как на этом свете все было лишь иллюзией, так же и на том все точно такая же фата-моргана. И это потустороннее наваждение будет длиться до тех пор, пока «пленка» не прокрутится до конца. Когда же иссякнет поток кармических иллюзий, – этот плод сансарического бытия, – то неминуемо настанет время нашего нового воплощения в человеческом мире. Итак, одно иллюзорное странствие сменяется другим, а затем все опять повторяется, и так продолжается целую вечность… Где же выход из замкнутого круга?

Этот сумрачный мир
на сумерки мира иного
предстоит мне сменить –
освещай же ярче дорогу,
о луна над грядою горной!..

(Идзуми Сикибу)


XIV. КОСТЕР

     Есть такой закон в жизни: что посеешь – то и пожнешь. Что посылаешь ты в окружающий мир, то к тебе из мира и возвращается. Закон этот непреложен и исполняется неукоснительно, вплоть до мелочей, ибо за его исполнением следит карма. Но есть нечто, о чем надлежит помнить: то, что к нам возвращается, всегда больше того, что мы отдаем. Ибо сеем зерно, а пожинаем колос… С тех пор, как я понял это на собственном опыте, я стараюсь поступать осмотрительнее и как можно тщательнее взвешивать свои слова и поступки. Ибо как могу я знать, что еще, подчас даже помимо моего желания, уйдет от меня в мир, чтобы однажды вернуться ко мне удесятеренным? И будет ли оно благом или злом? Спасение – только в молчании и терпении. Не стоит подкладывать ветки в костер кармы, – пусть понемногу само собой затухнет пламя. Не стоит подбрасывать жирных кусков чудовищу, которое крадется следом, мечтая нас пожрать: лучше стараться не подкармливать его нашими непоправимыми ошибками, и пусть оно мало-помалу ослабнет и издохнет от голода. Но на это требуется немалая мудрость… А там уж, как говорится в танка Иккю Содзюна, – «будет дождь – пусть дождь поливает, будет ветер – пусть ветер дует!»…

Вместо парчовых завес
                и постелей, что с царскими схожи, –
В мазанке из тростника
                на циновке убогое ложе.
Вместо курящихся смол –
                смрадный дым от чадящей соломы, –
Вот он, удел беглецов,
                что дорогою кармы ведомы!

(Из «Повести о доме Тайра»)


XV. ИЛЛЮЗОРНОСТЬ

     Тому, кто хотел бы понять, что такое иллюзорность мира, и почему видимое не существует в действительности, полезно было бы задуматься о простой и всем известной вещи: о снеге, покрывающем землю четыре месяца в году. Наверно, лучшего примера не отыскать. Ибо вот вещество, встречающееся зимой повсюду, вещество, которое можно взять в руки, изучить под микроскопом, измерить и взвесить, нарисовать и сфотографировать. Кажется, что это – зримый атрибут реальной действительности. Ведь когда идешь по зимней дороге и снег скрипит под ногами, то что может быть реальнее этого звука! И все же это – обман: никакого снега на самом деле нет, ибо это попросту прикинувшаяся снегом замерзшая вода. Это капли влаги высоко в облаках замерзли и выпали на землю в виде белых кристалликов различной формы – снежинок. Это простая вода приняла вид холодного белого рыхлого вещества – но лишь потому, что наступило холодное время года. Когда же в мир вернется тепло, то и снег исчезнет, растечется ручьями, которые быстро впитаются в землю… Вот так же и мир, который мы видим, нам всего лишь кажется: на самом деле его не существует, все вещи внутренне пусты, они – всего лишь облачка элементарных частиц, вращающиеся в пустоте. Так и картинка на дисплее – только зримое воплощение некоего цифрового поля, игра электрических сигналов, за которыми в действительности ничего нет: ни изображений, ни текстов, ни стихов, ни прозы, ни наших писем, ни нас самих… Все – только иллюзия. Нажмешь на кнопку – и она исчезнет…

Представляется мне
тот снег, что над Ёсино кружит
под лучами зари,
хороводом скользящих бликов,
порожденьем луны рассветной…

(Саканоэ-но Корэнори)


XVI. ОГНЕННАЯ РЕКА

     Из окон моей квартиры, расположенной на высоком этаже, открывается вид на перспективу широкой и длинной улицы, именуемой «проспектом». В тот час, когда на город опускается вечерний сумрак, вдоль проспекта на всем его протяжении загораются фонари, и весь он превращается в празднично иллюминированную реку разноцветных огней. И когда смотришь сверху на эту реку расплавленного золота, то так хочется немедленно поплыть по ней, не раздумывая, куда глаза глядят! Может, хоть малая толика ее праздника и ее золота выпадет и на твою долю!... Так и наша жизнь в юности представляется нам вот такой же манящей рекой огней, бесконечным сияющим путем, ведущим к счастью. И вот ты идешь и идешь по нему год за годом, от одного манящего ослепительного огня к другому. Но почему-то ничто по большому счету в твоей жизни не меняется, – ведь, что бы ни случилось в твоей судьбе, ты все равно должен торопиться вперед, не в силах остановиться. И сколько бы ни осталось огней позади, впереди их по-прежнему без числа… И вот ты уже устал спешить к новым и новым огням; ты выбился из сил, стер ноги, истоптал ботинки, – а вечно сияющая обманчивыми огнями дорога все манит и манит вперед, и, кроме нее, ничего на самом деле и нет в жизни… Вот уже пелена иллюзий спадает с твоих глаз, и ты видишь, что манящие огни – это всего-навсего обыкновенные фонари, которые ты по наивности принял за сияющие светочи, – но, даже поняв это, ты не можешь остановиться. И вот уже и жизнь подошла к концу, и идти больше нет сил, и еще немного – и ты упадешь и больше не сможешь подняться. А дорога так и останется дорогой, и все, что она тебе дала, все, что ты на ней приобрел, – это только вереница оставшихся позади фонарей. Да и что еще могла она дать?

Доводилось и мне
слыхать о пути без возврата,
что нас ждет впереди, –
но не чаял, что нынче-завтра
тем путем мне пройти придется…

(Аривара-но Нарихира)


XVII. РАЗМЫКАНИЕ КРУГА

     Я давно живу на свете и могу уже сделать некоторые сопоставления и выводы об этой земной жизни. Один вопрос всегда интересовал меня, как, впрочем, и любого из тех, кто когда-либо жил на земле: для чего нам дана эта жизнь? И теперь, думается мне, я знаю ответ. Жизнь дана нам не для счастья, и не для карьеры, и не для стяжания чего бы то ни было, хоть бы и духа святого. И даже, как это ни грустно сознавать, не для творчества. Жизнь дана нам для уплаты по счетам. Это и есть то, что, сами того не ведая, мы делаем весь наш жизненный срок. Мы начинаем платить по счетам, даже еще не родившись на свет, потому что долг наш идет из прежней жизни, – и продолжаем, едва только рождаемся, в силу самих условий нашего рождения. А затем платим весь свой век, но не только по старым, а уже и по новым счетам, в силу неизбежных ошибок, совершенных нами в годы юности и годы, последовавшие за ними. И так до самой смерти, и успеть бы расплатиться в течение жизни, – ибо к прежним счетам, доставшимся по наследству от прошлых рождений, все время добавляются новые… Как же разомкнуть этот порочный круг? Некогда великий тибетский Учитель, имя которого означает «Рожденный в лотосе», указал Путь, уничтожающий последствия всех наших поступков, чтобы мы могли достичь нирваны за одну земную жизнь. Для этого нужно всемерно стараться познать Дхарму, или Учение; жить скромно и не стараться выдвинуться; не привлекать к себе внимания и не стремиться быть равным великим мира сего, – но высоко вознести свой дух и, под скромной внешностью, быть выше славы и всех почестей земных. Быть безразличным к житейским благам и с готовностью принимать все, что ни выпадет на твою долю, – будь то богатство или бедность, похвала или презрение, – не делая ни малейшего усилия что-либо получить или чего-либо избежать. Не отличать добродетель от порока, доблестное от постыдного, добро от зла, никого не осуждать и не становиться ни на чью сторону. Не скорбеть, не раскаиваться и не предаваться сожалениям, что бы ни случилось, и также ничему не радоваться, не веселиться, и ничем не гордиться. Бесстрастно и отрешенно созерцать этот мир, подобно человеку, глядящему с высокой вершины на расположенные далеко внизу долины, реки и все царства земные. Конца этого Пути человеческими словами не описать, ибо он тождествен понятию Шуньяты, или Пустоты…

Никому не дано
прикоснуться к Пути Благодати,
осязать его суть,
но в каждом вздохе и мановенье –
непреложная мудрость Будды...

(Рёкан)


XVIII. ОБ УЕДИНЕНИИ

     Говорят, что человек не может прожить без общества себе подобных; говорят также, что он нуждается в общении с другими людьми… Однако история двух  мировых религий – христианства и буддизма – знает много случаев добровольного отшельничества их адептов вне каких бы то ни было связей с человеческим обществом. Но не одни только святые анахореты, а и любой мыслящий человек, живущий на свете не только ради того, чтобы набивать брюхо и всячески ублажать себя в другом смысле, рано или поздно приходит к выводу, что чем меньше отношений с пресловутыми «ближними», тем спокойнее на душе. А тот, кто привык додумывать каждую мысль до конца, неизбежно придет к заключению, что лучше было бы ему держаться от «так называемых людей» как можно дальше. И пусть это плохо согласуется с традициями гуманизма, – но для того, кому дороги его душа и жизнь, иного выхода нет. Как сказал Бусон: «Печаль одиночества – есть своя прелесть и в ней». И не стоит предаваться ложной стеснительности и тешить себя опасными иллюзиями, ибо еще древние говорили: человек человеку – волк. А ведь с тех пор человечество так далеко продвинулось по пути дегуманизации, что уже не с волками нас следует сравнивать…

Здесь, от мира вдали, только птичий гомон вокруг.
На облака гляжу – вспоминаю старых друзей.
Одинокий монах стоит у врат в обитель стоит.
Половину горы озаряет вдали закат.

(Муган Соо)


XIX. ВНЕ КРУГА

     Жизнь устроена так, что всегда, во все ее дни, хотим ли мы этого, или нет, мы имеем дело с людьми. Нам волей-неволей приходится общаться с ними, вступать в отношения, иметь с ними различные дела, так что, кажется нам, вне людского круга и жизни быть не может. Так прежде жил и я, даже не представляя себе, что может быть как-то иначе. Такова вообще жизнь в городе, а особенно в столице: все время ты занят и поневоле смотришь на других людей, не думая даже, что можно смотреть еще куда-то… Но с тех пор, как я поселился в небольшом городке, утопающем в лесах, глаза мои все реже смотрят на человеческие лица и еще меньше хотят их видеть. Да и что в них можно найти, кроме глупости, зависти, недоброжелательства, пошлости и скуки? И все чаще мой взор обращается к высоким молчаливым деревьям, к их величественным силуэтам, к их густой листве и благородной хвое. Все охотнее мои глаза отворачиваются от человеческой жизни, чтобы созерцать природу в вечном круговороте ее перемен и в молчаливом достоинстве, с которым она встречает все, что ни пошлет ей судьба. И чем больше я смотрю на деревья, облака и воды речные, тем все большей тщетой представляется мне жизнь в мире, так сильно занимающая умы и души людские. Всё – только суета, иллюзия и ложь, и нет в этом никакой истины. И я благодарен своей судьбе за то, что она привела меня туда, где мне довелось это понять, – ибо драгоценнее этого постижения нет ничего на свете.

Поселившись в горах,
проводил я дни в созерцанье –
и познал наконец
всю тщету быстротечной жизни,
облакам и водам подобной...

(Кагава Кагэки)


XX. ОБЛАКА

     Когда бродишь по зимнему лесу и неожиданно выйдешь на большую поляну, окруженную, словно частоколом, высокими елями и голыми рыжими кустами боярышника, то невольно возникает желание поднять глаза к небу, простирающемуся там, куда не достигают вершины деревьев, и следить, следить, как торжественно и чинно плывут по нему бесконечные серые облака. Они никуда не торопятся, эти угрюмые бесформенные великаны; жизнь их неспешна и долог век, и со своей высоты они с сожалением взирают вниз – на мелких и смешных людишек, копошащихся на убогой земле. Они могут бесконечно проплывать так над головой, затянув собой все небо, и лишь изредка в разрывах их гигантских клубов проглядывает бледный лик луны, не исчезающий и днем. Словно некий неведомый бог, надев странную круглую маску с дырами на месте глаз, молча наблюдает за жизнью на земле, но не вмешивается в ход земных вещей. Это продолжается всего несколько секунд, – а затем скорбный лик божества опять скрывается за очередной серой тучей величиной с окаем… А ты все стоишь и смотришь на небо, – и чем дольше, тем непонятнее предстает этот странный купол, эта непроницаемая для взора твердь, такая далекая и холодная, и эти облака, которые все плывут и плывут куда-то без всякой цели… Облака неспешно плывут по зимнему небу; ручей неслышно струится под своим панцирем из льда; время незримо течет под поверхностью видимой жизни… Все на свете минует нас, все в этом мире непрерывно движется от начала к концу, – и только у облаков, медленно плывущих по небу, нет ни конца, ни начала…

В думах лишь об одном –
о превратностях бренного мира –
я смотрю в небеса.
Облака плывут чередою
и бесследно в пространстве тают...

(Фудзивара-но Тосиёри – Сюндзэй)


XXI. ПОКИНУТОСТЬ

     Покинутость – участь каждого, кто рождается в этот мир. Мы не покинуты, лишь пока мы еще в утробе матери, и там же мы переживаем пору своего наивысшего счастья. Но едва только мы рождаемся на свет, как одиночество, подобно воздуху, обступает нас со всех сторон, а наше счастье начинает медленно погасать. И все же, пока мы маленькие, а наши родители еще с нами, холод жизни не дает узнать себя в полную силу. Просто с годами, по мере нашего взросления, одиночество становится все ощутимее, а счастье – все призрачнее. Оно полностью гаснет вместе со смертью родителей, и чувство покинутости становится тогда окончательным и бесповоротным. И на этом завершается становление нашей судьбы – одинокого странствия во вселенной без всякой надежды на что-либо иное. Мы становимся подобными астероидам, вечно летящим во мраке и холоде бескрайнего космоса. Покинутость обволакивает нас, словно плотный непроницаемый кокон, и его ледяная мучительная пытка длится вплоть до самой смерти… Поэтому мы так тоскуем по детству, и чем старше становимся, тем острее и глубже эта тоска. Но жизнь не способна ее утолить, ибо все в ней иллюзорно – и счастье, и любовь, и все то, чем человек пытается растопить ледяной панцирь одиночества и согреть свою душу. И только смерть поможет нам, потому что за ней последует новое рождение, в котором все повторится, и все вернется вновь – и детство, и утраченное счастье…

Как печально смотреть
на ребенка рыбачки, что в Кага
присосался к груди –
тяжеленько ему придется
без родительского попеченья…

(Хосокава Юсай)


XXII. РАСКАЯНЬЕ

     Иногда бывает попросту некуда деться от тоски и непереносимого чувства вины перед теми, кого знал в этой жизни: перед родителями, родными и близкими, перед всеми, кто когда-либо пытался мне помочь. Многих из них уже нет на свете, и от них осталась только память… Но память приносит не одни лишь светлые воспоминания – она способна также напомнить о неоплатном долге перед ушедшими за их доброту и сочувствие, сострадание и любовь, заботу и поддержку, и о том, что выплатить этот долг уже не суждено, потому что кредиторов больше нет… Но если так – тогда для чего же память вновь и вновь напоминает об этом? Есть ли смысл в этих терзаниях и без того измученного сердца? А всего тяжелее сознавать, что можно было еще при их жизни постараться отблагодарить их за все теплом и вниманием, – но когда же мы благодарим тех, кто делает нам добро, как и тех, кто нас любит? И что пользы мучиться теперь запоздалым раскаяньем? Ведь смерть – это рубеж, который разделяет раз и навсегда, и уже не будет никакого «потом» и никакого «еще успею». Все отсекается необратимо, и прожитая жизнь застывает, словно фотография: там, где, казалось, только что были движущиеся кадры, теперь – неподвижное изображение, в котором ничего уже не изменить и не исправить вовеки… И там, где еще недавно простирался целый бескрайний мир, полный красок и звуков, стремлений и надежд, ныне круглится лишь маленький холмик, занесенный глубоким нетронутым снегом…

В полдень морозный по склону холма спускаюсь.
Болью в душе звучат надгробные строки.
Вижу, учитель, теперь над вашей могилой
Лишь облака белоснежной чредой проходят.

(Араи Хакусэки)


XXIII. ВОЗДАЯНИЕ

     В каждом из нас живет безотчетная надежда, что в будущей жизни мы снова встретимся с теми, кто в этой жизни заботился о нас, и прежде всего – с нашими родителями. Ибо едва ли кто-нибудь из живущих на земле может похвастаться тем, что, когда они еще жили на свете, он (или она) был для них внимательным, почтительным и любящим сыном или дочерью. Но, как правило, мать с отцом одиноко стареют и в свой срок уходят в мир иной, лишенные в своей повседневной жизни внимания, любви и помощи своих детей, а то и отягощенные скорбью от многолетней вражды с ними, от их несправедливости и неблагодарности. И потому каждый, у кого после смерти родителей пробуждается совесть и приступает к нему со своими горькими укорами, в душе своей надеется когда-нибудь снова увидеться с ними и постараться любовью загладить свою вину – если не здесь, то хотя бы там, и ждет будущей встречи с ними в вечности… Но что, если этой встречи не будет? Что, если отца с матерью на самом деле давно уже нет, так же как нет и никакого иного мира? Если правду говорит Восток, то так оно и есть. И те, кто в этой жизни были когда-то нашими родителями, может быть, живут ныне в своей новой жизни, в другом, неизвестном нам обличье, – и мы, возможно, даже встречали их на своем пути – кто знает? Горько думать, что все в этом мире окончательно и непоправимо, и вовеки не будет у нас никакой возможности когда-либо исправить зло, причиненное нами. Горько, ибо несправедливо, – так нам кажется… Но однажды и с нами случается то же самое: приходит время, и уже наши собственные дети поступают с нами так же, как когда-то мы поступали с нашими родителями. И думается мне, что карма всем воздает по справедливости, – и если мы виноваты перед теми, кто дал нам жизнь, если мы так поступали с ними, то, следовательно, и на них лежит та же вина, и они так же поступали со своими родителями, и судьба нашими руками воздала им должное. А теперь и нам самим воздается за эту вину от наших детей, а потом и им так же воздастся за нас от внуков… Как же разорвать эту бесконечную цепь?

Ушедшие в ночь,
вас помяну я сегодня
скорбной строкой…
В мире неведомом вы
чем помянете меня?


XXIV. РАДУГА

     Кто был тот философ, который написал о «длящейся онтологической реальности, на фоне которой сменяются кажимости видимого мира»? На Востоке верят, что того постоянного и незыблемого мира, который ежеминутно предстает нашим пяти чувствам, в действительности не существует, ибо все на свете пребывает в вечном изменении, ни на миг не оставаясь тем, чем было. И каждый предмет окружающей нас реальности одновременно существует и не существует, – поскольку тех вещей, которые всякий миг предстают иными, в действительности нет. Все иллюзорно, все пусто по своей природе. Словно радуга в небе после летней грозы: мы видим ее и любуемся ею, мы даже можем ее исследовать, чтобы определить, из каких цветов и в какой их последовательности она состоит, – но мы смотрим на то, чего на самом деле не существует. И когда радуга на наших глазах медленно гаснет, мы понимаем, что скоро она исчезнет без всякого зримого следа, и сколько бы мы ни старались, мы нигде его не обнаружим. Так и земная жизнь – она только представляется нам, но ее на самом деле нет. Как эта радуга, она медленно гаснет, и, подобно радуге, когда-нибудь исчезнет бесследно, словно ее и не было… И, как этот мир, она никогда не бывает той же, какой была еще минуту назад, а значит, и ее сущность – пустота… Но останется небо, в котором на наших глазах еще совсем недавно сияла эта гигантская разноцветная дуга, – и останется бескрайнее бытие, в котором воссияла, словно радуга, наша мгновенная жизнь. Как облако проплывает по небу и тает вдали, – так и жизнь проплывает и тает на небосводе бытия. И будут новые летние грозы и новые радуги, новые рождения и новые судьбы, потому что бытие вечно. Ибо оно и есть та «длящаяся онтологическая реальность, на фоне которой сменяются кажимости видимого мира».

Наше «сердце», наш дух, –
ни конца ему нет, ни начала.
Что родиться ему,
что уйти из суетной жизни, –
пустота пустотой осталась…

(Иккю Содзюн)


XXV. ДУША

     Всю жизнь, чуть ли не ежедневно, приходится слышать разговоры о душе, ссылки на душу, упоминания о ней и даже оправдания ею. Но при этом никто не знает, что же такое душа, каковы ее особенности, и где в человеке она помещается. Душу принято считать вечной, бессмертной и неуничтожимой частью человеческого существа, в противоположность телу, которое смертно и подвержено уничтожению. И здесь тоже возникают вопросы: например, мы не знаем, есть ли душа у животных и растений, у птиц и рыб, у пауков и змей? Принято считать, что нет, и потому мы вправе их спокойно убивать. Однако в иных священных текстах встречаются упоминания о том, что душа у животных есть, и находится она в их крови, а потому религиозный ритуал предписывает сливать кровь закалываемого скота на землю, запрещая употреблять ее в пищу… Все верят в то, что после смерти тела душа продолжает жить, и именно ей – поскольку она вечна – уготованы в загробном мире вечное блаженство либо вечные же муки… Однако церковь учит, что есть душа и дух, которые относятся друг к другу так же, как душа и тело, иными словами – душа есть тело бессмертного и вечного духа, который в нее вкладывает Бог. И, далее, что такие свойства человека, как чувства, память, ум, характер и сознание, а также различные дарования, – это свойства именно души. Однако, если душа вечна и неуничтожима, то таковыми должны быть и все ее свойства. Но, как мы знаем, чувства могут притупиться или обмануть, память – ослабеть и угаснуть, ум – повредиться и разрушиться, характер – измениться, а сознание – оставить нас. И даже самый великий талант можно потерять, или он захиреет и умрет, если его не упражнять, подобно тому как атрофируются мышцы тела, если не заниматься гимнастикой. Но если свойства, приписываемые душе, не вечны и неизменны, то, следовательно, не такова и сама душа. Значит, так же как тело разрушается и гибнет, разрушается и гибнет душа. В таком случае не существует бессмертной души, а есть только тело, атрибутами коего и являются перечисленные свойства. Этот вывод подтверждается священными текстами, в которых написано: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах». И далее: «И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его». Итак, бренная плоть вернется в свою исходную среду, а вечный дух сольется со своей изначальной субстанцией, – где же тут бессмертная душа, и где жизнь будущая?

Наконец-то ушли
облака, что скрывали вершину
до восхода луны –
наделен, должно быть, душою
даже первый дождик осенний…

(Инок Сайгё)


XXVI. САМОСТЬ

     Как издавна считают на Востоке, душа, бессмертная и неуничтожимая, есть попросту продукт ментального конструирования, в действительности не существующий. Всем ведь хочется жить вечно, и никому не улыбается считать себя чем-то временным и преходящим. Человек высоко вознес самого себя над всеми прочими созданиями царства природы, – вот он и наделил себя свойствами, которые искони присущи одним только богам. Однако, как утверждают мудрецы, это не послужит ему ко благу. Ибо именно вера в существование бессмертной души, в индивидуальное «я» как основу личности и является причиной того, что человек не может вырваться из бесконечного круга рождений, все более запутываясь в сетях своих собственных иллюзий и все глубже погружаясь в трясину сансары. И эта самость, которую он в себе культивирует, способна в конце концов привести к тому, что он вообще перестанет перерождаться в человеческом облике, а значит, на долгие сроки потеряет даже и надежду на освобождение. И, надо сказать, эта истина встречается не только в восточных религиях, – в священных книгах религий западных она также содержится: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную». Что же до мудрости Востока, то стремление к самоутверждению ради собственного величия и славы всегда считалось там безнравственным деянием, уделом примитивных умов, в то время как истинная мудрость заключается в том, чтобы пройти этим миром, не оставив следа…

Из ладоней моих
стекают и падают капли,
чистый ключ возмутив, –
так, с душою неутоленной
суждено нам, увы, расстаться!..

(Ки-но Цураюки)


XXVII. ДУША И СЕРДЦЕ

     В некоторых религиях считается, что человеческая душа помещается в сердце. Однако известно, что именно из сердца исходят всевозможные пороки, низкие помыслы и дурные деяния – зависть, ненависть, ревность, злоба, стремление оскорбить и унизить, желание ударить и убить, похоть, жадность, злорадство, клевета, злословие и ложь. Есть даже такое выражение: злое сердце, черное сердце… Как же все это может совмещаться с душой? Ответ прост: все это и есть свойства именно души, – примитивной субстанции, изначально устремленной ко злу. И потому тот, кто жаждет света, должен возненавидеть свою душу и возлюбить дух в себе, как в смертной плоти – частичку Божества.

Чем напрасно читать бессчетные книги,
Лучше следовать моему простому совету.
Коли хочешь меня спросить, то слушай:
Каждый должен постичь свое же сердце!

(Рёкан)


XXVIII. О НЕИЗМЕННОСТИ И ВЕЧНОСТИ

     В том краю, где мне выпало жить, – и не только здесь, но и повсюду на земле, – люди уверены, что мир создан Богом. Этого своего Бога, творца всего видимого и невидимого, они наделяют многими качествами, среди которых есть и такие: что Он неизменен и вечен. И все настолько привыкли к этой мысли, что никому и в голову не приходит спросить: как это вечный и неизменный Бог сотворил мир, который изменяется ежеминутно, всегда и во всем, и в котором нет ничего, что было бы постоянным и не представало бы иным в каждый последующий миг? Ведь хорошо известно, что, каков творец, таково и его творение, и наоборот: по созданию судят о том, кто его создал. Следовательно, если бы мир был создан Богом, то и он был бы таким же вечным и неизменным, как и сотворивший его. Но поскольку этот мир все время изменяется, и все в нем неуклонно стремится к разрушению, да и сам он, если верить пророчествам, однажды разрушится и погибнет, – то либо Бог его вовсе не создавал, либо же сам Он не таков, каким его представляют. Ибо ведь каково дерево, таковы и его плоды…

Эту бренную плоть,
что росой на ветру испарится,
не оставив следа,
мы привыкли считать нетленной,
сотворенной на тысячелетья!..

(Одзава Роан)


XXIX. О БЛАГЕ И МИЛОСЕРДИИ

     Кроме того, что Бог именуется вечным и неизменным, Он считается также милосердным и всеблагим. Но, опять-таки, хочется спросить: как же это всеблагой Бог мог создать мир, в котором торжествует самое что ни на есть черное зло, где вечно побеждают жестокость, невежество, пошлость и ложь? И как милосердный Бог мог создать мир, исполненный дикости, насилия, несправедливости и злобы? Ведь, как я уже говорил, каков Создатель, таково и его создание, и по плодам узнают того, кто эти плоды породил. Следовательно, если бы этот мир действительно был создан всеблагим Богом, то и он был бы так же благ, как и его Создатель. И если бы его сотворил милосердный Господь, то и он был бы таким же, как Сотворивший его. Но, поскольку мир этот исполнен всяческих скверн и неправд, испокон века зиждется на крови и подлости и является таким местом, в котором, как учили древние мудрецы, все непостоянно, все есть страдание, все лишено собственного бытия и все нечисто, – то из этого точно так же следует, что либо Бог его не создавал, либо же сам этот Бог вовсе не таков, каким мы хотели бы его видеть. Ибо яблоко от яблони недалёко падает…

Бою колоколов
всякий раз я рыданьями вторю
и не знаю, зачем
до сих пор еще обретаюсь
в этом суетном, бренном мире…

(Дама Нидзё)


XXX. СУМЕРКИ

     Зимний лес не радует глаз богатой расцветкой листвы, как осенний, или щедростью зелени, как летний. Но, когда нет листьев у берез и осин, ничто не заслоняет от взгляда красоту хвойных деревьев – вековых сосен, елей и лиственниц. Однако даже не сама темная зелень их уборов привлекает взгляд: более всего его завораживают благородные линии высоких сосновых стволов на фоне темного ельника. Только зимой можно увидеть эти неповторимые сочетания цветов – коричнево-золотого с темно-серым, почти черным, на густо зеленом и ослепительно белом фоне, ибо все обрамлено снежной белизной. Но всего изумительнее – прямая перспектива уходящей вдаль аллеи, по обеим сторонам которой неподвижно, словно солдаты в почетном карауле, застыли сосны и ели. По такой аллее можно бродить вечно… Но мчит к концу короткий зимний день, и меркнет свет дневной. Даль лесных дорог быстро погружается во мрак, и только высокие ели резко выделяются своими заостренными пирамидальными силуэтами на фоне стремительно темнеющего, но все еще довольно светлого – в сравнении с лесом – неба…. Пора уходить, время покидать это молчаливое царство природы и тишины. Тяжело расставаться с ним и возвращаться в мир людей – злой, приземленный и пошлый мир уродов, для которых и лес, и снег, и сумерки, и поэзия не стоят и ломаного гроша, и которым в этом мире важнее всего их собственное ничтожество.

В этом горном краю,
где кружится снег и ложится,
укрывая леса,
люди, верно, должны отринуть
все свои мирские тревоги…

(Мибу-но Тадаминэ)


XXXI. УПОВАНИЕ

     Бывают минуты, в которые я особенно остро ощущаю свою неуместность на этом свете и в этой жизни, и мне ясно открывается то, насколько никчемен среди людей поэт. Нигде ему нет ни места, ни применения, и бродит он по тернистым тропам судьбы, как неприкаянный, не зная, кому довериться и куда приткнуться. Всюду он не нужен, во всех своих поступках смешон и нелеп, ни к какой жизненной роли не приспособлен, и даже не может ничего толком сказать в свое оправдание… Вот уже без малого пять полных календарных циклов живу я так на этом свете, и единственное место на земле, где я не чувствую себя посторонним и нежеланным пришельцем, – это парк с его аллеями, по которым так отрадно бродить в молчании и одиночестве, глядя всегда мимо проходящих по тем же аллеям людей, которые спешат по своим мирским делам. И хочется верить, что путь, который еще остался впереди, не будет слишком долгим, и что, как эта аллея, так и мучительная стезя этой жизни рано или поздно окончится. И, может быть, тогда я увижу Ясный Свет Чистой Реальности и наконец-то достигну освобождения. Ибо больше в этой жизни не на что уповать…

Да уж, как ни верти,
а шестой доживаю десяток
здесь, на грешной земле, –
много ль радостей и печалей
доведется еще изведать?..

(Окума Котомити)


XXXII. ПЕРЕЕЗД

     В тот далекий декабрьский день, около двадцати лет назад, когда я покидал шумную и опостылевшую столицу, чтобы до конца своих дней жить в маленьком уютном городе, среди лесов, в часе езды от столицы, было довольно тепло для зимы – всего два или три градуса, и выпал густой снег. Он повсюду облепил ветви деревьев – и вдоль шоссе, по которому я ехал, и в том месте, куда я стремился и куда в конце концов прибыл. Везде, куда ни кинь взгляд, расстилалась снежная страна. Она была для меня, привыкшего смотреть из окна своего прежнего жилища на унылые дома и грязные автомобили, потрясающим и незабываемым зрелищем: я увидел перед окнами моего нового дома величественные ели и гигантские тополя, убеленные снегами, и услышал вечное безмолвие природы… А крупные хлопья снега медленно падали с небес, так что, если смотреть сквозь этот снегопад, то пространство, обычно невидимое, становилось объемным и легко обозримым… И одно лишь портило эту красоту – торчащие там и сям среди деревьев убогие человеческие жилища, составленные из серых прямоугольных плит, словно из фишек домино. Это выглядело так, как будто на великолепный пейзаж, старательно выписанный темперой, набрызгали уличной грязи, и получились эти грязно-серые пятна среди сказочной белизны…

Снег, должно быть, лежит
там, в Ёсино, в горных лощинах,
на лесистых холмах –
холоднее и холоднее
на подходах к старой столице…

(Саканоэ-но Корэнори)


XXXIII. СЛУЖЕНИЕ

     Случаются дни, когда от сильного мороза воздух делается твердым и обжигающим, как раскаленное железо, – особенно если в лицо бьет безжалостный ветер, пока я упрямо иду к лесу через городские кварталы, огибая углы домов и обходя ряды автомобилей. Но вот, наконец, дома и улицы остались позади, и лес передо мной. И я радостно вступаю под высокую сень центрального нефа безмолвного и пустого собора, где вместо скамей громоздятся сугробы, и где неподвижно вздымаются к небу, словно в вечной молитве, колонны сосновых стволов, – а впереди, в просвете аллеи, виден белый пресбитериум поляны, на которую сквозь причудливые витражи голых ветвей льется скупой солнечный свет. Но до этого лесного алтаря, на котором, быть может, ждет меня моя очередная жертва Богу – новое стихотворение, нужно еще дойти… А если пойти на по просторной аллее, а по уединенной тропе, то можно остановиться и посмотреть в небо, где медленно раскачиваются под порывами ветра высокие верхушки, убеленные купами снега, словно кланяются друг другу члены королевской семьи в  дорогих мехах белого горностая… А потом тропинка снова начнет удаляться назад, и скоро справа откроется все та же поляна, радуя взгляд простором и белизной, а прямо перед собой я увижу новую аллею, сумрачную и тихую во всякое время дня, где еловые ветви склоняются над головой под тяжестью своей снежной опушки… Неведомо в который миг в уме моем внезапно возникает строчка-мысль, за ней – вторая, и вскоре, сам не знаю как, складывается четверостишие. За ним рождается другое, – но не сразу, а постепенно, и нужно терпеливо ждать его появления, – а потом и третье… Словно некое духовное пространство, незримое и неощутимое, раскрывается во мне, и из него, одна за другой, выплывают эти мысли-строки, которые мне не принадлежат и которые мне едва ли удастся воспроизвести вторично. Это похоже на просветление во время медитации, когда дух покидает тело и возносится в вышину. И я забываю про холод, уже добирающийся до тела, и про свое лицо, горящее от мороза, и про ноги, окоченевшие в холодных ботинках, и про всю свою нелепую жизнь. Я иду по аллее и твержу наизусть строфу за строфой, запоминая их последовательность, чтобы не забыть свое новое творение, не расплескать драгоценный напиток, не потерять дорогой подарок и не лишиться приобретенного сокровища, – ибо его нельзя уже будет вернуть…

…Для чего искать премудрость за дверью дома?
Разве мало окрестных гор, морей близлежащих?
Я в строках стихов излил заветные думы –
Все, что в жизни постиг, и все, чем полнится сердце.

(Исоноками-но Якацугу)


XXXIV. СЕДИНА

     Сколь поэтично сравнение снега с сединой! Оно основано на внешнем сходстве – на свойственной и тому, и другому белизне. Но есть между ними и внутреннее подобие: снег, лежащий на земле и ветвях деревьев, и тишина зимней природы невольно навевают мысли о некоем подведении итогов. То же можно сказать и о седине, – ибо и она чаще всего является итогом прожитых лет, следствием всего пережитого. Но на этом сходство между ними и заканчивается. Ибо после зимы неминуемо приходит весна, и мир обновляется, – в то время как вслед за старостью наступает вовсе не обновление, а неизбежная и неотвратимая смерть… Но, может быть, и смерть – это тоже некое обновление жизни, некая весна, но только уже в ином мире? Нам не дано ее видеть, – но ведь это не означает, что ее вовсе нет. Законы бытия одни для всех, а человек есть часть природы, – значит, и его жизнь подчинена тем же вечным принципам, на которых зиждется все мироздание, и которые гласят, что после смерти грядет воскресение. Недаром человеческую жизнь уподобляют четырем временам года, – ибо весне, лету, осени и зиме соответствуют в жизни человека детство и юность, молодость, зрелые годы и старость. Значит, и после смерти снова будет жизнь, в которой все опять повторится. Ибо кто мы такие, чтобы выделять себя из вечного круговорота вселенной?

Год подходит к концу,
и я замечаю печально
от зимы до зимы –
как в горах прибывает снега,
так мои года прибывают…

(Аривара-но Мотоката)


XXXV. ЗИМНЯЯ НОЧЬ

     Как неподвижна зимняя ночь! В ней заключено непостижимое спокойствие. Каждый год целых четыре месяца этой неподвижности – как будто молчаливый урок судьбы суетной душе: постой! не спеши! помедли!.. Ведь рано или поздно наступит пора, когда и твоя собственная жизнь станет такой же неподвижной и беззвучной, как эта снежная ночь за окном. Та пора зовется смертью, – на самом же деле это просто зимняя ночь жизни, ночь, за которой, быть может, уже никогда не настанет рассвет… И потому, пока еще есть время, подумай о своей душе, прислушайся к ней, как к этой ночи, мерцающей белым светом на исходе суток. Слышишь, как она пробует достучаться до тебя? Знаешь, о чем она пытается тебе сказать? Может быть, ты был перед ней в чем-то неправ, чего-то не услышал или не понял, – и вот минули долгие годы, и прошла целая жизнь. И теперь уже поздно что-либо исправлять… Да и можно ли вообще что-то изменить в этой непоправимой судьбе, в этой ночи, в неподвижности, где все только сон, все тебе только снится, и ты тоже снишься себе самому… И лишь перед самым концом, может быть, проснешься на несколько мгновений, перед тем как снова уснуть – последним сном вечности…

Словно льдинок узор,
что легли на цветок хризантемы
в моем тихом саду,
я в своем безответном томленье
изойду, исчезну навеки…

(Ки-но Томонори)


XXXVI. СОСНОВЫЕ ВЕТВИ

     Зимой ветви сосен, с их роскошной хвоей, укрыты снегом, оттеняющим своей чистейшей белизной их природное великолепие. Но придет март, в воздухе потеплеет, и растает снежная оторочка сосен, – и лишь кое-где клочья зимы ненадолго задержатся на высоких ветвях… И не скоро доведется вновь увидеть эту редкостную красоту. Наступит и пройдет весна, за ней – лето с его жарой, а следом – осень с ее увяданьем, – и лишь только тогда, после долгого сырого сумрака ноября, когда все в мире, кажется, собирается уснуть надолго, вновь выпадет снег. И опять ветви сосен обретут тот неповторимый оттенок, те дивные драгоценные краски, которые можно видеть только зимой… Как странно устроен этот мир – всегда приходится что-то терять и чем-то поступаться в вечном круговороте дней и событий жизни, за все надо платить, и платить именно тем, что более всего дорого… Вот так же наши дети, вырастая, оставляют где-то позади свою младенческую нежность, трогательный лепет, забывают свои неповторимые словечки, которые были нам так милы… Все это уходит навсегда вместе с лучшими годами нашей жизни, тем невозвратным временем, когда сосны были прекрасными, дети – маленькими, а сами мы – молодыми…

С каждым годом, увы,
все больше и больше старею,
снег виски убелил –
только сердце осталось прежним,
лишь оно, как снег, не растает!..

(Оэ-но Тисато)


XXXVII. СЕРДЦЕ

     От жестокой засухи и зноя, опаливших землю минувшим летом, сильнее всего пострадали ели в парке. Их нижние ветви совершенно высохли, жизнь ушла из них, и некогда роскошная темно-зеленая хвоя сделалась коричневой и безжизненной. Такими простояли они всю осень и зиму… Но в середине марта ели, как будто сговорившись, разом сбросили свою мертвую хвою, и бесчисленные бурые иголки усеяли сугробы, уже начавшие подтаивать. А оголенные ветки так и остались торчать серыми и неприглядными отростками, как вечное напоминание о том, что и они когда-то были живыми. Кто знает, оживут ли они еще?.. Так и человеческое сердце, сожженное зноем житейским, молчит, помертвевшее и угрюмое, до тех пор пока не сбросит с себя бремя своих мертвых воспоминаний. Сможет ли оно еще воспрянуть, впитать целительные соки, вновь вернуться к жизни? Сможет ли снова верить и любить, как верило и любило прежде? Или все в нем отгорело навеки, словно ветви этих елей, и остались только обожженные безжалостной судьбой мертвые останки, которые когда-то так тянулись к миру, стараясь дать кому-то тень от палящего зноя и живительный воздух в этой иссушающей пустыне жизни?..

С кем же буду теперь
дружить в изменившемся мире?
Даже сосны – и те
не встречают меня, как прежде,
в Такасаго шумом приветным…

(Фудзивара-но Окикадзэ)


XXXVIII. ОТТЕПЕЛЬ

     Когда во время оттепели в парке тает снег, от земли поднимается белесая полоса густого тумана. Все аллеи и тропинки погружены в это бледное молоко, и на сто шагов впереди уже ничего не разглядеть. Можно лишь видеть, как из тумана возникают и движутся в твою сторону все новые и новые деревья. Потом вдали смутно различается поворот, и ты думаешь: а что там, за ним? И вот ты достигаешь его и идешь дальше, и перед тобой – все тот же путь в тумане, как и прежде. Порой в белом мареве впереди вдруг неясно обрисуется человеческий силуэт – это кто-то идет по аллее тебе навстречу, и скоро вы встретитесь и разойдетесь с ним. А вот и еще кто-то незнакомый обгоняет тебя и быстро уходит вдаль, мало-помалу исчезая в тумане… Все – так же, как и в жизни: и повороты пути, и люди, идущие к нам и от нас… Что приносят они в нашу жизнь, как влияют на нашу судьбу? И этот путь, теряющийся в белесом тумане, – он так похож на жизненную стезю… Но однажды ветер кармы развеет марево неизвестности, и перед нами наконец-то предстанет цель нашего земного пути. И мы воочию увидим то, к чему он нас привел: сияющую вершину – или зияющую бездну…

Этот суетный мир
мы будто бы в зеркале видим,
отраженье ловя –
и не то чтобы он существует,
и не то чтобы не существует…

(Минамото-но Санэтомо)


XXXIX. КРАСОТА

     Кто утверждает, будто понимает, что такое истинная красота, но при этом никогда не видел леса в пору уходящей зимы, тот не знает ничего. Когда в конце марта снег на аллеях парка начнет подтаивать, он приобретает необычайно тонкий и нежный серо-палевый цвет, местами углубляющийся до свинцового, местами переходящий в еще нетронутую чистейшую белизну. А вокруг стоят величественные сосны и ели, стволы которых потемнели от влаги, а крона переливается самыми благородными оттенками зеленого цвета. И все это – в обрамлении пурпурных, словно вечно осенних, голых кустов боярышника, и все окутано белесой дымкой весеннего тумана… Нет на свете ничего более удивительного, чем природа и Тот, Кто сотворил ее! Ни один художник, даже самый талантливый, не создаст вовеки такую гамму красок и не положит ее на холст; сколько бы он ни старался, она так и останется нерукотворной тайной, такой же, как и весь этот, такой привычный и обыкновенный, мир…

С наступленьем весны
даже вечнозеленые ветви
сосен на берегу
тоже будто бы изменились –
словно стали еще зеленее!..

(Минамото-но Мунэюки)


XL. МЕЧТА

     И если бы можно было остаться здесь навсегда, чтобы вечно любоваться этой дивной картиной!.. Но обычному человеку, такому, как я, это не дано: ведь не могу же я, в самом деле, поселиться здесь, в этом парке, где по аллеям и тропам бродит множество людей и собак, и где мне не принадлежит ничего, кроме воздуха!.. И я не сомневаюсь в том, что никогда, до конца моей жизни, не суждено мне жить в доме, окруженном любимым мной с детства сосновым бором, как ни неожиданны бывают порой повороты судьбы. Вот если бы можно было надеяться хотя бы на то, что после смерти моя душа могла бы воплотиться в одном из таких деревьев, – тогда бы моя мечта сбылась. Я знаю, что это невозможно, – ибо если ты уже родился в человеческом мире, в нем предстоят и дальнейшие твои рождения, и никогда тебе не стать ни гордой елью, ни благородной сосной, чья хвоя с годами становится все прекраснее. И все же я хотел бы верить в это. Но только не в этой стране я предпочел бы стоять, – ведь здесь мой слух будут ежечасно оскорблять грязные слова и похабный смех, при помощи которых обитатели этих краев выражают свои мысли и чувства; здесь к моему стволу ржавыми гвоздями прибьют уродливый скворечник или нелепую кормушку для птиц, а кору изрежут тупым ножом и нацарапают на ней какую-нибудь непристойность… Нет, я бы хотел расти в другой стране, – там, где люди понимают и ценят красоту. Мне отраднее было бы века напролет смотреть с высокой горы на расстилающиеся далеко внизу зеленые долины, погруженные в дымку тумана. И пусть никто из людей не приходит ко мне и не тревожит моего одиночества; пусть моими собеседниками будут только ветер и дождь, а друзьями – птицы небесные…

В пряди черных волос
вплетаются белые нити,
душу снег холодит –
но чем больше сосна стареет,
тем насыщенней зелень хвои...

(Сугавара-но Митидзанэ)


XLI. СМЫСЛ БЫТИЯ

     Только святым людям, истинным подвижникам и буддам дано в этом мире знать свои прежние рождения и предвидеть грядущие. Простому, скромному поэту, провожающему и встречающему дни и живущему, словно мотылек, от восхода до заката, не дано этого дивного дара. И я могу лишь угадывать нечто, скрытое от моего духовного взора за пеленой времени. Никто из живущих на земле не знает своей судьбы, никто не видит своей кармы; участь, сужденная нам, сокрыта от нас. Одно лишь я знаю наверняка: то, что я уже много раз приходил в этот мир, и еще не раз сюда вернусь. Ибо таков путь, выпавший на долю каждого, кто пробудился к жизни, чей дух заблудился в туманных лабиринтах бытия, в ком проснулась непреодолимая тяга – почувствовать губами вкус земной жизни, увидеть красоту зимнего леса, ощутить на лице холод времени… И, значит, когда истечет мой срок радоваться и печалиться, надеяться и желать, и я покину этот мир, то я буду спокоен: все еще повторится. И об одном лишь я хотел бы просить судьбу, лишь одного хотел бы пожелать: чтобы вновь, как и в этой жизни, родиться поэтом и вновь получить для себя простой и скромный удел, пусть бедный, но благородный. Ибо нет для меня на свете большей радости, чем видеть, как под моим пером рождается в мир Красота. Это и есть тот высокий смысл бытия, узнать который всегда жаждала моя душа…

Мне совсем не нужны
ни чины, ни высокие званья –
только здесь, на земле,
я хотел бы вновь возродиться
в том же самом своем обличье...

(Окума Котомити)


XLII. УЗКАЯ ТРОПА

     В путевом дневнике Басё, названном «Оку-но Хосомити» («Узкой тропой Оку»), сказано: «Дни и месяцы – лишь странники, гостящие у сотен поколений; странники и годы, что приходят и уходят». Это путешествие было предпринято поэтом с целью посетить памятные места, связанные с жизнью другого великого поэта-странника – монаха Сайгё, чей псевдоним означает «К западу идущий». Слова эти неизменно находят отклик в моем сердце, – не только потому, что они глубоки, но также еще и потому, что в них заключена не совсем обычная истина о человеческой жизни. Мне всегда казалось, что это мы – вечно в скитаниях, странствуем из одной жизни в другую. Но если и наши дни, месяцы и годы – такие же странники, которые погостят – и потом покидают нас, то, следовательно, мы – хозяева, принимающие гостей. День за днем, месяц за месяцем и год за годом посещают нас в нашей судьбе – и уходят, унося с собой частичку нашей жизни; мы же остаемся на месте, и наше странствие так же иллюзорно, как и весь этот мир. Но если никакого странствия нет, тогда что же имел в виду поэт, написавший эти строки в своем путешествии по глубинной провинции? Он хотел сказать, что эта «узкая тропа» ведет в глубины поэзии, и это – единственный путь, достойный того, чтобы по нему идти. А для этого не обязательно переплывать моря и пересекать континенты. Ибо для того, кто следует этим путем, сбываются слова преосвященнейшего Догэна: «Небесный Путь высок и безмятежен, земной Путь тверд и непоколебим, человеческий Путь спокоен и тих».

Есть у каждой звезды
свой путь и пристанище в небе, –
отчего же тогда,
в долгих странствиях изнемогая,
как и я, печалятся звезды?..

(Сугавара-но Митидзанэ)


XLIII. ВЕСНА

     Сколько бы ни длилась зима, рано или поздно ей придет конец. Сперва заметно прибавится день, разливая повсюду свое животворное сияние, яркая голубизна неба сменит серый свинец зимних облаков, – и это будет тем, что зовется «весной света»… Затем в воздухе появится нечто невыразимое и непередаваемое словами, – но это будет уже нечто не зимнее, некое явно ощутимое веяние перемен: это наступит «весна воздуха»… И, наконец, придет пора, – и долгожданное солнце растопит теплом своих лучей посеревший твердый наст сугробов, и повсюду потекут ручьи. И это будет уже «весна воды»… Четыре сезона в году, четыре разных поры сменяют друг друга, – но только весна приходит в мир в три этапа. Не в этом ли ее неповторимость?

В день начала весны
растопит ли все-таки ветер
тот покров ледяной
на ручье, где берем мы воду,
рукава одежд увлажняя?..

(Ки-но Цураюки)


XLIV. ЧИСТОТА

     На исходе зимы, в конце марта, снова выпал снег, и даже, по слухам, следует ждать новых морозов. И это отрадно: мне жаль уходящей зимы. Все-таки, что ни говори, зима – это единственное и неповторимое время года, пора тишины и чистоты, когда все в мире укрыто сплошным белоснежным ковром, который так замечательно скрипит под ногами. Особенно если выйти на прогулку поздно вечером, ближе к полуночи, когда на улицах уже почти никого не встретишь. Низкое небо затянуто быстро летящими вдаль купами облаков нежно-серой расцветки, похожими на июньский тополиный пух, который каким-то чудом взлетел ввысь, прямо в небеса. В просветах между облаками сквозит чистое небо глубоко-синего, почти черного цвета, и на нем то тут, то там мерцают давно не виданные звезды. Черные в темноте стволы ив, что растут по берегам маленького пруда, резко контрастируют с невероятно белым и каким-то живописным, почти брейгелевским, снегом; их голые ветви едва различимы на фоне ночной небесной синевы, и в темноте за ними угадывается сплошная стена недалекого леса… Я стою и не могу отвести взгляда от этого живописного полотна природы. Быть может, это последние снежные дни нынешней зимы, и потому они еще дороже сердцу. А свежевыпавший снег все так же чист и нетронут в своей неземной стерильности, – и, глядя на него, невольно думаешь о том, что все, что посылается нам с неба, изначально чисто, и теряет свою чистоту лишь здесь, на земле…

Одинок мой приют,
холодны рукава в изголовье –
словно иней ночной,
что ложится в зимнюю пору
на густую листву бамбука…

(Ки-но Томонори)


XLV. СНЕГОПАД

     Порой, бродя по лесу и глядя на то, как крупные хлопья снега медленно падают из низких серых облаков на убеленную снегом землю, я неожиданно ощущаю странное чувство: как будто время внезапно остановилось и застыло, и обычная жизнь вдруг отодвинулась куда-то прочь, и привычный мир исчез из глаз, – и передо мной воочию предстала картина судеб человеческих. Вот они медленно и беззвучно опускаются с высоких небес сюда, на грешную и суетную землю, для того чтобы в итоге увеличить собой число неподвижных белых холмиков под ногами. И пусть я знаю, что в действительности это всего лишь сугробы и снегопад, – но в моем потустороннем видении, в той прикровенной картине, которая открылась моему внутреннему взору, передо мной – бесчисленное множество свежих могил, и такое же бесчисленное множество все новых и новых жизней, нисходящих в этот мир с незримых высот… Но я знаю и то, что однажды наступит день, в который все это вдруг исчезнет – растает без следа, растворится в земле и в воздухе. И будет новый мир, в котором больше не будет уже ни этих белых холмиков на земле, ни этих белых хлопьев, падающих с неба…

Снег с предвечных небес
нисходит на веси земные.
Сколько зим, сколько лет
прошло пред моими очами!..

(Осикоти-но Мицунэ)


XLVI. ПОСТИЖЕНИЕ

     Странное чувство посещает меня с недавнего времени: никогда прежде не испытанное мной чувство радости жизни. То я вдруг ощущаю его дома, в конце плодотворно прожитого дня, то оно внезапно нахлынет на меня в лесу во время прогулки… В чувстве этом заключено многое: и покой, и примиренность со всем на свете, и ощущение полноты жизни, и отсутствие извечного подспудного страха перед ней. Откуда оно приходит, мне неведомо, – но словно некая облегченность души приходит вместе с ним ко мне, как будто бремя спадает с плеч. Может быть, страдания и невзгоды, разочарования и утраты человеческой жизни переплавляются, в конце концов, в это тихое и чистое счастье существования? А может быть, это наконец-то, словно неизбежный итог, пришла ко мне долгожданная мудрость?.. И, переживая это чувство, я начинаю думать, что в мире, из которого я всегда рвался прочь, стоило все же прожить столько мучительных лет, для того чтобы в конце пути неожиданно пережить не испытанное прежде постижение красоты и гармонии бытия!

Каждый новый рассвет
меня тишиною встречает.
Созерцаю наш мир –
жаль мне тех, кто еще не очнулся
от унылых снов долгой ночи!..

(Принцесса Сикиси)


XLVII. CЧАСТЬЕ

     Жизнь, что течет себе и течет день за днем и год за годом, по прошествии многих лет вспоминается как некое минувшее и невозвратимое, но очень счастливое время, особенно если эта жизнь была связана с кем-то, кто нам дорог, – например, с нашими детьми. Но ощущали ли мы ее в то время как счастье? Нет, мы просто жили, пропуская через свое сердце час за часом и день за днем, и ничего особенного при этом не чувствовали. Вероятно, и те минуты, которые мы переживаем сейчас, мы когда-нибудь будем вспоминать как очень счастливые, хотя и они вполне обычны и ничем не отличаются от других. Каждому из нас свойствен в жизни этот взгляд назад, из настоящего – в прошлое… Но, может быть, мы ощущаем то, ушедшее время как счастливое просто потому, что сама эта жизнь является неким эквивалентом счастья? А если так, то, может быть, стоит попробовать ценить не одно только прошедшее, но и настоящее, и научиться ощущать себя счастливыми в каждый текущий миг этого земного бытия? Может быть, счастье – это и есть наша жизнь, такая, какая дана нам судьбой – или Богом…

Человеческий век
подобен единому мигу,
дню цветенья вьюнка...
Ничего мне в жизни не надо,
кроме жизни – той, что имею!..

(Рёкан)


XLVIII. ПРОСВЕТЛЕНИЕ

     Велик мир, широка поверхность земли, – но никуда не уйти нам от этой жизни, пока мы живы. Можно ехать на поезде, лететь на самолете, плыть на корабле, но всегда это будет всего лишь путешествие из пункта А в пункт Б, – иначе говоря, из того места, откуда мы мечтаем уйти, в другое место, где нам вскоре опять захочется того же. И некуда нам деться из этого мира с его вечной безысходностью… Но однажды нам вдруг откроется, что эту безвыходность, эту нашу пожизненную тюрьму, которая встречает нас с распростертыми объятиями везде, куда бы мы ни пришли, мы повсюду носим с собой и в себе, как носит моллюск свою перламутровую раковину. И тогда мы поймем, что освобождаться следует не от мира, а от этой раковины, от ее тесноты и тяжести, к которым мы привыкли настолько, что уже не замечаем их, и во всех своих бедах, печалях, скорбях виним этот мир, тогда как дело заключается лишь в нас самих… Так мы достигнем того, что называется просветлением, и поднимемся на вершину, с которой сможем окинуть взглядом всю нашу прежнюю жизнь. Вот он лежит внизу, пройденный нами путь, исполненный великого смысла. И нам больше никуда не захочется уходить; напротив, мы останемся там, где были, для того чтобы жить дальше – и благодарить эту жизнь за каждый прожитый миг…

По прошествии лет
на тяготы бренного мира
я иначе взгляну –
ведь недаром дороги сердцу
все печали, все горести жизни…

(Дама Нидзё)


XLIX. ИСХОД

     Когда Высокомудрый патриарх Догэн, основатель буддийской школы Сото-Дзэн, автор дивного стихотворения «Изначальный образ»: «Цветы вишни – весной, летом – кукушки пенье, сиянье луны – осенью, белый холодный снег – зимой: как чисты и ясны времена года!», – сидя в дзадзэн в Зале для медитаций монастыря Эйхэйдзи, основанного им в горах Этидзэн, готовился к уходу в нирвану, то перед кончиной изрек: «Во время жизни нет ничего, кроме жизни. Во время смерти нет ничего, кроме смерти»… И с этими словами Великий Учитель покинул этот бренный мир иллюзий, эту горькую юдоль скорбей, и отправился в свой последний путь – в те неведомые дали, из которых не возвращаются… Воистину, что может быть прекраснее подобного конца?

Ты того и желал –
опочить под полной луною.
Но какая печаль!
Без следа навек исчезая,
тает облако в поднебесье…

(Фудзивара-но Тэйка)


L. БЕЛИЗНА

     Когда ночью выпадет снег, то наутро на большой поляне в парке можно воочию увидеть разостланный и еще нетронутый, ослепительно-белый искрящийся ковер. Можно просто молча стоять и любоваться им, – но все же невольно так и тянет поднять с земли сосновую веточку и черенком ее написать что-нибудь на этой девственной белизне. Места на снегу много, и вся поляна, до самой границы леса, до голых багряных кустов боярышника, безраздельно принадлежит мне одному. Я могу записать там хоть всю свою жизнь, – и она легко поместится на этом огромном белом листе, хотя и казалась прежде такой длинной и насыщенной таким множеством земных вещей, – и еще останется в избытке незаполненного пространства. И летопись моей жизни будет храниться на ней до тех пор, пока не упадет с неба свежий снег и не скроет от глаз то, что было здесь еще вчера… А потом наступит неотвратимая и всеобновляющая весна, и все прежнее пройдет и растает, не оставив следа, как жизнь, что написана веточкой сосны на чистом свежем снегу… Но минует положенный срок – и новый, еще нетронутый покров снега ляжет на скованную холодом землю. Кто знает, что напишется на нем?..

Мне впервые дано
оценить одиночества прелесть
этим утром, – и вот
незапятнанной, первозданной
чистотою снега любуюсь...

(Кагава Кагэки)


2009–2011


(Произведения японских классических поэтов VIII – XIX столетий в жанрах канси, вака и рэнга, фрагменты поэзии имаё и имбун из героического самурайского эпоса XIII века «Повесть о доме Тайра», а также образцы коута – песен «веселых кварталов» Эдо и Киото XVII – XVIII вв. даны в переводах Александра Долина).