Рука протянутая в темноту продолжение 7

Мы выбираемся из морга всё по той же крутой лестнице, и на улице я получаю некоторое преимущество перед Уотсоном и Лестрейдом. Судя по всему, уже совсем стемнело, район совершенно не освещён, и мои спутники спотыкаются и шипят сквозь зубы проклятия, ушибая ступни о разбитую мостовую и нагромождения хлама. Это приводит меня в прекрасное расположение духа.
Я с улыбкой беру Уотсона под руку:
- Помочь вам не переломать себе ноги, друг мой?
Ответная улыбка в голосе:
-Буду вам чрезвычайно благодарен.
Мы проходим несколько шагов, сворачиваем за угол, потом ещё, и Уотсон незаметно становится ведущим, а я - ведомым. Стало быть, мы вышли на освещённую Кингс-роуд.
Лестрейд свистит. Лестрейд усаживает нас в кеб. Лестрейд, возможно, даже машет нам белым платочком на прощание. Я рад без памяти, что служебные дела срочно призывают его в другое место. Без него я чувствую себя почти хорошо – то есть, настолько хорошо, насколько хорошо может себя чувствовать выжатый до корок лимон после того, как его на минутку перестали выжимать.
- Вы белее бумаги, - сочувственно говорит Уотсон, накрывая мою ладонь своей. – И взмокли, как искупавшаяся мышь. Попробуйте расслабиться.
Я пробую. Получается у меня просто великолепно – я падаю в обморок. Ну, или почти падаю – в ушах у меня звон, сидение кеба куда-то проваливается, и я проваливаюсь вместе с ним. Потом я, кажется, сплю. Во всяком случае, прихожу в себя оттого, что Уотсон бережно, но настойчиво тормошит меня за плечо.- Холмс, проснитесь. Ох, как же трудно вас стало разбудить, как крепко вы спите, эрго – как сильно устаёте! Прежде вы от вздоха просыпались.
- Может, это – последствия мозговой травмы? - я зеваю.
- Нет, я так не думаю. Послушайте, мой дорогой, куда мы едем? То есть, мы едем уже давно, и возница начал, по-моему, терять терпение.
- Гм... А куда он ехал прежде?
- Ну, я сказал ему, чтобы он покатал нас вдоль набережной. У вас был такой измученный вид, Холмс... Но уже больше часа прошло, - в его голосе лёгкая виноватость.
Я засмеялся:
- Хорошо, Уотсон, спасибо. Мы едем в Уайтчэпел сейчас.
Некоторое время он молчит. Потом, смущённо кашлянув, замечает:
- Вообще-то, мы и так в Уатчэпеле, Холмс.
- Ах, да, конечно. Прошу прощения. Я имею в виду то место, где нашли эту жертву с-слепца, - чёрт, я что-то тоже становлюсь заикой.
- Холмс, - голос ещё более виноватый. – Разве мы знаем, где её нашли?
- Ну, Уотсон, - я показываю голосом, как сильно разочаровался в нём. – Это уж совсем легко. Дело сенсационное – нет? Высмотрите вашим зорким взглядом любого уличного мальчишку, и он за шиллинг вам не только подскажет, а ещё и проводит.
- Верно, - удручённо бормотнул Уотсон. Он высунулся из окна и пронзительно свистнул, как видно, высмотрев подходящего лоцмана. По камням мостовой простучали быстрые лёгкие шаги, и детский голос почтительно спросил, что угодно джентльменам.
- Я – Шерлок Холмс, - сказал я. – А ты, малыш? Как тебя зовут?
- Агата Бойль, сэр.
Вот это удар. Ориентируясь на лёгкость шага, я решил, что мальчишке лет восемь-десять, но девочки легче, и «малыш», похоже, малолетняя проститутка. Ну да, конечно! Вот и смесь дешёвых духов с карамелью ароматизированной помады. Непростительный промах. И Уотсона винить язык не поворачивается – ведь этой адской смесью шибает на десять шагов, а я не обратил внимания. Ничего страшного, правда, не случилось – малолетка, вставшая на путь торговли телом, и поэкзотичней обращения слышала: Малыш – так Малыш. Но... А будь у меня насморк? Или слишком шумное место? Или... Приступ депрессии валит меня с ног. Хорошо ещё, что Уотсон взял на себя инициативу: втащил девчонку в кэб - к себе на колени, по-моему - и расспрашивает её сам. Он вообще берёт инициативу на себя всё чаще, мой компаньон. Скоро с лёгким сердцем смогу уступить ему место Шерлока Холмса под солнцем. Вот только оно ему совершенно не нужно, моё место. А мне? Я всегда старательно изображал равнодушие. Но вынужден признать, что мне оно очень даже нужно. Боюсь, другого я себе никак не найду. И что мне останется тогда? Хочется жить, но жить полнокровной жизнью. Жить иначе не хочется. Если можно будет жить только так, лучше совсем не жить.
Мы едем довольно долго, и я успеваю успокоиться, и снова прийти в себя.
Колёса кеба перестают стучать – мостовой здесь больше нет. Нас швыряет и подбрасывает – можно себе представить состояние дороги! Пахнет помойкой – причём, помойкой приречной, где существенную часть отбросов составляет тухлая рыба.
- Вот! - восклицает Агата. – Вот тут она и лежала!
- Убогое здание, - говорит Уотсон, не спеша выходить из кеба. – Штукатурили его лет десять назад, перед крыльцом грязища, да и само крыльцо всё в выбоинах. На табличке слова не разобрать.
Описание сделано для меня. Правда, он, как всегда, забывает про цвет, и я уточняю:
- Дома здесь, как правило, просто белёные извёсткой...
- И этот – не исключение, - живо поправляется мой поводырь. – Только белили его ещё при короле Якове, вероятно... Пойдёмте, Холмс?
Мы выбираемся из экипажа. Я, честно говоря, не знаю, что делать.
- Что тут написано? - вслух соображает Уотсон. - «Алехандро»..., - дальше я не разберу и в конце ещё: «...рес».
- Надо полагать, это имя того, кто здесь живёт.
- Я его знаю, - сказала вдруг наша спутница. – На самом деле его звать Алехандро Аристо. Он старик. Слепой.
- Слепой?! – Уотсон даже чуть подвизгнул от неожиданного совпадения. Я тоже, разумеется, почувствовал острую заинтересованность, но не стал демонстрировать её так явно, и даже про себя подосадовал на Уотсона за несдержанность.
- Слепой старик? Чем он живёт?
- Играет на скрипке в пабе.
- В каком пабе?
- В «Маковой росинке», это на соседней улице. Иногда я провожаю его домой, когда клиентов нет.
Я угадал – девчонка, действительно, похоже, проститутка, и подвизается в этом самом баре.
- Когда он там бывает?
- Вечером. Иногда до глухой ночи. Сейчас тоже там, наверное.
- Он один живёт?
- Один, как перст.
- У слепых хороший слух, - заметил я. – Интересно, допрашивали ли его в полиции? В любом случае, нам ничто не может помешать самим поговорить с ним. Проводи нас, Агата.
Уотсон взял меня под руку, и мы побрели, рискуя переломать себе ноги, спотыкаясь о какие-то каменные завалы, доски, брёвна, валявшиеся здесь в изобилии.
Запах жареных потрохов и прогорклого пива сказал мне о том, что мы прибыли. Трактир оказался самого низкого пошиба. Это было понятно и по тяжёлому духу, и по шуму – пьяным выкрикам, локальной драке и нестройным голосам, квартетом распевающим какую-то разухабистую песню. Но скрипача я услышал. Он играл так, словно весь этот гам, и пьянство, и вообще весь этот трактир находились как бы вне его. Играл по какому-то божественному наитию, и скрипка звучала в его руках гармонией совершенно потусторонней, оторванной от земной суеты и земного безобразия. Я остановился, ошеломлённый, очарованный, совсем убитый этой музыкой – уровня такого, какой никак не ожидал встретить в третьеразрядном пабе в одном из самых злачных районов Лондона. Я забыл, зачем пришёл сюда, забыл обо всём на свете – всё перестало существовать для меня, кроме звучания скрипки слепого старика Алехандро Аристо... как же дальше? Я вдруг вспомнил:
- Алехандро Аристо Сальварес, - я произнёс это вслух, негромко и незаметно для себя, но музыка оборвалась, взвизгнув напоследок так, словно я пнул её ногой.
- Откуда вы меня знаете? – голос с резким испанским акцентом – я помню, такой был у цыган в южном Даунсе, когда мимо нашего дома проходил кочевой табор.
- Я слышал вас в Вене.
- Боже мой, пробормотал старик Сальварес, и в голосе его прозвучала почти болезненная растерянность. – Боже мой: когда это было...
- В семьдесят девятом, - сказал я. – Это был рождественский концерт в венской опере. Вы играли божественно, а я был молод и впечатлителен, поэтому прорыдал почти всё второе отделение.
- Боже мой, - снова повторил скрипач – его голос дрожал от волнения.
- Я довольно долго мечтал о том, чтобы поблагодарить вас за тот волшебный вечер, - я тоже разволновался, и мне тоже сделалось трудно говорить. – Но я предположить не мог, что встречу вас здесь, и вот так.
- Я ослеп, - сказал старый скрипач, грустно усмехнувшись. – В этом всё дело. И вот я - опустившийся нищий. Я – Алехандро Аристо Сальварес, которому прочили стать первой скрипкой Европы. Если вам, молодой человек, скажут, что слепой тоже живёт, не верьте им, молодой человек, не верьте. Слепец, мертвец – какая разница! Это всё равно, мой друг. Берегите свои молодые глаза, пока они могут видеть красоту, а потом, когда они закроются, хоть головой в петлю лезьте – всё равно в темноте нет никакой жизни, кроме смерти.
Следующей выходки я от Уотсона не ждал, поэтому вздрогнул от звука его голоса, сделавшегося чужим – резким и пронзительным.
- Вы лжёте! Вы всё лжёте! Вы просто слишком ленивы для того, чтобы жить! – он почти кричал. – Зачем скрипачу глаза? Видеть ноты? Вы могли стать великим! Могли стать великим, если бы этого, действительно, как следует, захотели! Эти ваши упаднические мысли - оправдание собственной бесталанности – ничего больше!
Старик опешил. Я не мог видеть его лица, но его дыхание сбилось и засвистело, как у человека перед сердечным приступом.
Я схватил Уотсона за плечо и грубо тряхнул:
-Вы с ума сошли! Замолчите сейчас же! Не вам об этом судить!
Он замолчал – резко, словно подавился.
- Вы..., - слабым дрожащим голосом пробормотал старик Сальварес. – Вы жестоки...
Уотсон ничего не ответил. Вообще, я перестал чувствовать его – слышал только дыхание, такое же сбивчивое и короткое, как у старика. И ещё он отступил на несколько шагов. Не ушёл совсем, но словно подчеркнул своё отдаление.
И я не смог заговорить об убитой. Я – Шерлок Холмс, ищейка Холмс, профессионал до мозга костей, которого прежде ничем нельзя было сбить - пробормотал какие-то нелепые извинения и бросился прочь, как чёрт от ладана. Наткнулся на дверь, чуть не разбив лицо, оттолкнул её, хватив с маху о косяк, вырвался на улицу, как из темницы, сделал несколько быстрых шагов. И остановился. Один. Без Уотсона. Охваченный со всех сторон плотной, душной, дышащей темнотой.