Проездом

 
Повесть-очерк
Тамара Худякова

Люди так постарались,
Что время бессильно решить,
Где же, правда.
Л. И. Болеславский


1
Вчера вернулась из очередной командировки (работаю инструктором районного почтового отделения связи). На этот раз с главным экономистом Людмилой Петровной проверку проводили в селе Чайбуха. Вообще-то еще и Гижига стояла в задании, но не получилось. Там Людмиле Петровне пришлось потрудиться одной.
Вымотанная поездкой, сегодня решила не ходить на работу. Даже после проведенной дома ночи еще в девять часов утра чувствовала себя не отдохнувшей, слабой и разбитой. Ведь мне вместе с пассажирами автобуса пришлось более суток пережить разгулявшуюся стихию в тундре недалеко от Эвенска, где остановила пурга, а может неразумные действия водителя?.. Но все по порядку…

Утром собрала тормозок с питанием, прихватила термос с горячим чаем, оделась, как полагается в дальнюю дорогу. Что дорога дальняя – это всем известно, потому что расстояние в пятьдесят километров до Гижиги, как и до других ближних сел можно преодолеть и за пять-шесть часов, а то в зависимости от состояния погоды и двое, трое суток находиться в тундре.
Вышла на улицу. Ветки кустов, деревьев, крыши домов и сараев, дороги, канавы были обильно припорошены чистым белым пушистым снегом: хотя начало апреля. Обычно в это время часто задувают сильные ветра, срываются ниоткуда и переходят в бури, но сегодня после снегопада, даже маленький ветерок куда-то делся; стояла тишина до звона в ушах, светило солнце и яркий свет идущий от снега слепил глаза.

Транспорт отходил от двухэтажной гостиницы, раньше называвшейся «Домом оленеводов». Зашла в давно не ремонтированное, пахнущее канализацией, сыростью здание. По привычке спросила на счет отправки у сидевшей за стойкой дежурной Анны Ивановны, женщины после сорока, невыспавшейся, с серым налетом на лице в химической завивке тоненьких волос, озабоченной какими-то домашними проблемами: то ли муж пил, то ли изменял. Вот и вымещала свое несчастье на окружающих, недовольно ответила:
– Автобусами не занимаюсь.
Получила ожидаемый ответ, стала возле стенки: три стула и два старых кресла были уже заняты. Коридор быстро заполнялся желающими уехать, и словно в потревоженном улье слышалось гудение приниженных голосов (громко говорить не позволяла все та же сердитая Анна Ивановна). Говорили о незначительном, больше прислушивались к происходящему на улице. Мысленно каждый уже находился у двери автобуса, чтобы попасть вперед и занять лучшие места ближе к кабине: и теплее, и не так сильно будет трясти.

Поджидала попутчицу. Та опаздывала. Подъехал на мотоцикле с коляской разнорабочий – зять нашей начальницы Алины Андреевны: привез почту. Попросила съездить за Людмилой.
На работе с ней сидим в одном кабинете, мерзнем как бобики, так как, несмотря на отсутствие отопления в конторе (теплотрассу не успели отремонтировать до холодов) Алина Андреевна всю зиму запрещала включать обогреватели – экономила средства. Правда потом тратила на какую-то несуществующую сверхурочную работу, а о том, что на почте работают одни женщины и им вредно переохлаждение, наверное, не думала.

Моя сослуживица Людмила Петровна достаточно симпатичная метиска небольшого роста, полноватая с мягкими округлыми формами тела. На золотисто-смуглом лунообразном лице большие продолговатые цвета чуть недозрелых ягод черемухи близорукие глаза из-под очков в тонкой позолоченной оправе смотрят как-то растерянно. Полные чувственные губы в робкой, обворожительной улыбке показывают ровный ряд белых зубов.
Ей исполнилось только сорок два, но в холоде здания почты часто простывает, подолгу гриппует и кажется, вся соткана из одних болезней.
Сострадаю ей, но иной раз, она удивляет какой-то резвостью, живостью в движениях и во взгляде: не характерной для больного, что наводит на мысль: не относится ли к тому типу людей, которые здоровее здорового? но себя почему-то преподносят ужасно больными. Им нравится, что все жалеют, относятся с сочувствием. Вот и муж ее, работает сантехником в «Жилкоммунэнерго», часто заходит и всегда смотрит ожидающе-ласковым взглядом, как бы говорит: «Ну, как ты сегодня?» Видно, что любит, и что она является единственной заботой здесь, так как сын и дочь уже взрослые и живут на «материке».
Людмила под его взглядом вспоминает о болячках, начинает тут же томно опускать глазки, слегка постанывать, как от тревожащей боли и движением руки, словно заласканная кошечка лапкой, поглаживать места нахождения печенки, желудка, сердца.
Целый день находимся вместе, и обязательно кто-нибудь откровенничает. Обычно стараюсь про себя меньше болтать, но Людмиле Петровне почему-то приятно рассказывать и про себя и про своих родственников.

Так на днях, когда каждая из нас занималась своим делом, отложила ручку, отодвинула бумаги на край стола, вдруг сказала:
– Давайте сделаем перекур, тем временем расскажу про своего отца, – не дожидаясь моего согласия, тут же приступила к повествованию. – Он родом был из Заднепровья, проходил службу в Армии на Дальнем Востоке, даже участвовал в конфликте с японцами на реке Халхин-Гол.
Демобилизовавшись, домой не поехал, а нанялся сопровождать на Колыму ученого занятого геологическими изысканиями. Добрались и до реки Гижиги, куда как раз подкочевали оленеводы со своим стадом. Тундровики тут же обустроили стоянку и пригласили в гости.
Среди новых знакомых парень увидел девушку Ульяну – чукчу (нашу будущую маму) и понял, что именно ее искал всю жизнь. Та работала чумработницей или просто была батрачкой. Несмотря на то, что уже объявили Советскую власть на Колыме, люди, владевшие собственными оленями, жили все так же по старинному укладу.
Ульяна была сиротой, воспитывалась в детском доме на Оле. Повзрослела, вернулась в Гижигу и оказалась в бригаде.
Предложил руку и сердце избраннице, получил согласие, оставил службу. Поженились и поселились в Камешках – в трехдневном переходе на собачьей упряжке от Гижиги.
Отец приобрел лодку, ездовых собак и нарты, стал работать продавцом, набирая продукты, товары в гижигинской фактории. Ездил зимой по тундре на собаках, летом сплавлялся по рекам на лодке.
Знал где, когда, какая бригада оленеводов стоит на пути, заезжал к ним, выполнял различные просьбы, поручения и стал известен в округе как «Петька – хохол». А уж если в тундре прицепится кличка, то переходит и на всех детей, внуков. Так что его дети, то есть мы, тоже стали так прозываться.

Нас родилось трое сестер: старшая за год до войны, средняя перед началом. – Людмила Петровна так предалась воспоминаниям, что, наверное, забыла о слушательнице: задумалась, глаза затуманились, приобрели мечтательное выражение. А мне послушать и, правда, стало интересно. Затем, она поправила на голове рыжие в завивке волосы, вздохнула и вновь продолжила:
– Я же родилась после возвращения отца с фронта и была избалованная, любимая дочка – последышек (теперь мне стало понятно, откуда у нее повадки кошечки). Старшие подросли. Отец на зиму отвозил их учиться в гижигинскую школу-интернат, а на лето забирал домой.

Когда исполнилось семь лет, он и меня осенью усадил вместе с ними в лодку, повез в Гижигу. Добрались благополучно. Сестры спокойно расстались, сразу ушли в свои группы. Я несколько дней с ним жила в комнате для родителей. Накупил подарков, одежды, обуви, но мне ничего этого было не нужно – все рвалась за ним. Отец все же пересилил себя, с тяжелым сердцем уехал.
Осталась в интернате, но никак не могла привыкнуть к распорядку, к воспитательницам, к общему умывальнику, туалету, к походу в столовую и классы строем, к десяти койкам в спальной комнате, к чужим девочкам, к шуму, спорам, иногда дракам, выяснением отношений. И каждое утро просыпалась с не детской тоской по дому.
 Через месяц заболела. Положили в больницу. Настала зима, выпал снег. Грустными глазами целый день смотрела на улицу из окна палаты.
Отец узнал о болезни, приехал и, несмотря на возражение врача, забрал из больницы. У меня было огромное желание вернуться домой – рискнул везти на собаках.

Неделю добирались до Камешков. Была очень слабенькой, поэтому отец в дороге очень берег, вез в тулупе, то и дело подтыкал, чтобы нигде не дуло.
Останавливались на ночлег в избушках, которые стояли на всем пути в расстоянии дневного перехода. Даже в промежутке пути два раза жили по двое суток, чтобы была возможность отдохнуть от утомительного пути.
Домики гостеприимно принимали готовыми дровами, провизией. Когда зашли в первый, подумала, что приготовил здешний хозяин для себя, но потом куда-то уехал.
Однако на очередной стоянке все повторилось. Я безмерно удивилась, повернулась к отцу и воскликнула: «Папа, кто-то опять нам все приготовил?»
Отец ласково посмотрел на меня, погладил шершавой, теплой ладонью по голове, улыбнулся и сказал: «Вот так на всем пространстве от побережья до самых нескончаемых окраин тундры с давних-давних времен заведено негласное правило: сжег в избушке дрова, уезжая – заготовь и оставь столько же, сколько израсходовал. Истратил продукты, обязательно оставь что-то для следующего путника, который может остаться без куска хлеба, но есть все, что находится в домике. И потом в знак благодарности должен, если сам не ехал, то с попутчиком отправить в этот домик любую пищу».

Людмила замолчала, пригорюнилась, затем с сожалением промолвила:
– Сейчас-то правда, от таких домиков мало что осталось: поразорили, посжигали – уж больно много поселилось разного пришлого народа, которым безразличны наши традиции, наша культура тесно связанная с предками, – повздыхала, бессильно махнула рукой и сказала.– И ведь уже ничего не изменишь. Э-э-х, такова жизнь, – еще глубже вздохнула, продолжила:
– Добравшись до дома, быстро поправилась.

Чтобы больше не расставаться с детьми родители решили переехать жить в Гижигу. В селе нашей семье выделили домик, мы тут же его обжили. Я и сестры ходили в школу, отец стал работать пекарем, мать оставалась домохозяйкой. Она отца очень любила, нашивала каждую зиму нарядные кухлянки, унты, рукавицы, шапки – малахаи. Отцу этот наряд нравился, и он с удовольствием носил. Нам тоже все шила сама. Но мама прожила недолго, умерла от туберкулеза, когда еще ей не было сорока.
Отец долго не женился, сам воспитывал нас. Но потом приехала русская учительница Наталья Ивановна тоже с дочкой. Взял в жены. Она оказалась доброй, и мы привязались к ней… Она и образование помогла нам получить, – Рассказчица уже вошла в прошлую жизнь, и ей крайне нужно было все дорассказать об отце.

Я продолжала заинтересованно слушать. Та с душевным подъемом стала повествовать дальше:
– Вы представляете! Всю жизнь прожил на Севере и только в конце побывал на своей родине вместе с уже взрослыми нами. Его все мучил вопрос: живы ли мать, отец и младшая сестра. Писать им начал еще с фронта сразу после освобождения Украины от фашистов. Собирался заехать к родным, но в конце войны был ранен и в тяжелом состоянии доставлен в  сибирский госпиталь под Кемерово. Поехать к родным не получилось, а после выздоровления (к тому времени кончилась война) решил сразу ехать к любимой жене и детям.
По приезде продолжал писать, но ответов не получал. По всей видимости, произошло разделение областей, поменялись названия. Делал запросы, но кому охота искать в другой области? И только по приезде, узнал, что деревня уже много лет не существовала: сгорела во время войны. Никто не знал где его родители.
Расстроенными возвращались на железнодорожную станцию и тут, в автобусе отца признал друг детства. Он-то и сказал, что родители живы, назвал деревню, где те живут…
Получается: второй раз обрел родителей! Они тоже считали его погибшим. Радости было много от этой встречи, но и печали тоже: младшая сестра была угнана в Германию и, несмотря на многочисленные запросы – о ней ничего не известно…
Домой отец вернулся окрыленным: ведь нашел родителей и повидался с ними, но это была единственная встреча. После, уже туда не ездил, стал сильно болеть: многочисленные ранения давали о себе знать. Вышел на пенсию, вместе с мачехой уехал в деревню под Хабаровск к ее родственникам. Там вскоре и умер…

После такого рассказа работать в холодрыге не хотелось.
Заглянула Алина Андреевна. Часто заглядывала: проверяла будто школьников. Интересная женщина – наша руководительница в свои пятьдесят лет: небольшого роста, с плотной хорошей фигурой еще достаточно привлекательная.
Вроде бы всегда и улыбается красивым маленьким перламутрово-розовым ртом, безобидно посверкивает синими большими как у Мальвины глазами, приветлива со всеми, но есть что-то в ней настораживающее. Многие работницы побаиваются. Вот и мы сейчас, увидели ее, поступили как школяры: сразу зашуршали бумажками.
Почему-то пока стояла в предбаннике гостиницы, это воспоминание у меня пронеслось в голове.
Как раз подошла и она. Подкатил автобус: новая, большая оранжевая будка-вахтовка на базе КАМАЗ-а. Волею судьбы оказались рядом с входной дверью, от души радовались неимоверному везению. Теперь уже точно знали: будем ехать с комфортом.

Наконец рассаживаемся. От того, что захватили впереди места: благодушное настроение. Со своих сидений поглядываем на пассажиров, которых набилось столько, что в проходе, заваленном рюкзаками, мешками, большими клетчатыми китайскими сумками, еще осталось стоять человек десять. Сидевший через ряд за нами молодой парень горько рассмеялся и сказал:
– Ну, совсем по юмористу Задорнову с рассказом о том, как он однажды летел на самолете в Тюмень, где часа три стояли «левые» пассажиры. Подумаешь, на самолете! Там не трясет; вот как наши экстремалы поедут в этой душегубке? И неизвестно еще, сколько часов придется стоя подпрыгивать и мотаться.

2
Погода стояла солнечная. Водитель Юра возрастом около сорока – плотный, небольшого роста, русоволосый, с обыкновенным русским лицом: небольшим носом, серыми плутовскими глазами, подошел к двери и, белозубо улыбаясь, благодушно промолвил:
– Уплотняемся, уплотняемся граждане-господа-товарищи, а то дверь никак не закрою.
Пассажиры поуплотнялись. Дверь закрылась. Юра вернулся в кабину, автобус тронулся. За окнами замелькали лица провожающих, а мы уже оторванные от них затряслись по колдобинам давно не грейдированной дороги.
Промелькнул и скрылся из глаз, разрушенный геологический городок с бело-синей конторой без крыши, окон, дверей, с мусором даже на втором этаже. На торце здания покосившийся изрядно поблекший огромный плакат возвещал о счастливой недавней прошлой жизни с изображенным геологом, улыбавшимся во все тридцать два и возвещавшим, что он-то нашел счастливую «жилу» для себя и окружающих, видневшихся там вдалеке на фоне новостроек.
Справа по ходу автобуса проплыли заброшенные с оголенными стропилами двухэтажные когда-то поштукатуренные, побеленные деревянные с пустыми глазницами окон дома аэропорта и бывшей «Сельхозтехники», ее разоренная база с открытыми настежь утепленными зелеными воротами пустых гаражей с розовыми стенами. Остались в стороне темная недостроенная пятиэтажка, разгромленная контора и база строителей.

С тоской проводила глазами разруху – дань перестройке, вздохнула и переключилась на дальнейший маршрут.
Машина, переваливаясь с боку на бок, проехала по мостику через ручей Безымянный и резво покатила по гравийной дороге в гору к «Орбите». Объехали круглое здание с огромной «тарелкой», двинулись по широкому «зимнику» вглубь величественной бесконечной кочкарной тундры.
Промороженная, она местами покрывалась рыжевато-белесым снегом, задержанным сухой пушициевой осокой и темными кочками, возле которых из стороны в сторону колыхались от порывистого ветра низкорослые тоненькие оголенные кустики вербы, ольхи и другие тундровые растения.
Вдали засеребрились снежные сопки; внизу остался запылено-сероватый Эвенск; справа стало уплывать Охотское море, поражая своим безмолвным белым пространством до ярко-голубого нескончаемого горизонта.

3
Успокоилась. Приноровилась к ходу транспорта, принялась исподтишка разглядывать попутчиков.
Почти все жители Чайбухи и Гижиги. С десяток женщин в ширпотребовских серых, синих, коричневых драповых пальто с воротниками и шапками из выцветших мехов коричневых норок, рыжих лисиц, потемневших песцов сидели за нами. Для тепла у некоторых из-под воротников выглядывали пуховые шали.
Мужчины в спецовских (с советских времен) тужурках с искусственными воротниками, кроличьих шапках, за исключением нескольких местных одетых в кухлянки и малахаи сосредоточились на задних сиденьях.
Оттуда до нас стал доходить смешанный дух ношеных мехов, табака, перегара, водки, самогонки, чеснока и еще чего-то съестного.
Спиной к кабине в овчинном полушубке сидел и безразлично поглядывал бесцветными глазами из-под посверкивавших очков в коричневой роговой оправе вечный председатель Чайбухинского поссовета Польский возрастом за пятьдесят: грузный, с двойным подбородком, пухлыми руками.
Среди стоявших пассажиров, увидела бывшего начальника ГАИ Черникова, симпатичного чернявого мужчину среднего возраста, раньше считавшего с высоты своей должности, что все ему подвластно. Теперь работал секретарем районной Думы. Ехать пришлось стоя. Места никто не уступил (прошли те времена).
В салоне солнечные лучи едва пробивались через взбудораженную пыль и дым шедший от курильщиков, сидевших за нами. Было шумно от разговоров пассажиров, старавшихся перекричать друг друга и работу двигателя.
Минут через двадцать угомонились, заоткрывали сумки, зашелестели пакетами. Послышалось бульканье в стаканы, стук после здравниц; сильнее запахло вкусным хлебом, копченостями, колбасой, луком, свежими огурцами. В общем, наладилась особая дорожная жизнь.

Черников протиснулся к спинке нашего сиденья, крепко ухватился за поручни руками, почти навис над нами, показывая в окно, заговорил:
– Интересная эта дорога «зимник». Вроде бы и никто не прокладывает, а она каждую зиму появляется.
Это точно: идет шириной в пятьдесят и более метров. В начале заморозков еще по не очень промороженной тундре от первых машин остались глубокие колеи, ощетинившиеся смерзшейся черной грязью. Рядом следующие машины проделали свои. Такое «устройство» дороги шло до самых сильных морозов.
Теперь уже широкая, промерзшая и твердая, своими выбоинами, колдобинами всю зиму колотит машины, трясет и больно бьет пассажиров.
Вот так и тянется по всей тундре к ближним и дальним селам: вроде бы есть дорога, вроде бы и нет ее.
Опять слышу Черникова:
– Раньше в совковые времена, дорогу старались хоть облагораживать: устанавливали высокие вешки, они и маячили по всему «зимнику». Правда и сейчас еще кое-где торчат. По этим вешкам водителю, попавшему в пургу легче ориентироваться. Колесил по тундре, выискивая проходы между заносами, от дороги далеко не отходил, натыкался на эти вешки и шел верным курсом.

Он прав, было такое. Вспомнила, что еще мой покойный муж, работая механиком сначала в экспедиции, а потом и в «Сельхозтехнике», в первые дни сильных заморозков выезжал принимать от дорожников «зимник». Черников между тем продолжал:
– Каждый год перед сдачей в эксплуатацию рабочие «Доручастка» добавляли исчезнувшие пустые металлические бочки из-под горючего расстоянием друг от друга через пятьсот метров, устанавливали в них вешки, поправляли или заменяли старые – дорога была готова. Бульдозера направлялись только после очередной бури для прочистки отдельных участков от заносов.
Вступает в разговор пассажир-гижигинец и восклицает:
– И это было каждый год, как часы…. Теперь настали другие времена: дорога осталась бесхозной, но все так же идут машины с грузами необходимыми селам – она единственная: другого пути нет.
Еще один пассажир посетовал:
– Начальству вдруг стало наплевать на дорогу, на нас – бедолаг сурового края. Автобус ходит нерегулярно. Никому нет дела, как добираемся друг до друга, ездим по делам, в районную больницу. А ведь нельзя забывать, что Север есть Север. За считанные минуты может ниоткуда пойти сильный снегопад, подуть ветер и буран начнет сметать все со своего пути. Это страшное месиво снега и вьюги может за полчаса человека, оказавшегося в дороге превратить в ледышку. Вот совсем недавно наш пастух Семеныч, пошел пешком в райцентр (срочно нужно было к больному брату попасть), казалось бы, совсем в идеальную погоду, которая через час сорвалась, превратилась в такую пургу, что он заблудился и погиб.

Повздыхали, посидели молча, но, жизнь есть жизнь: взяла свое. Вновь полились дорожные откровения.
Начали говорить о том, когда и на чем приходилось добираться до поселка и сел района. Черникову стоять было неудобно, то и дело облокачивался на спинку нашего сиденья, при этом болтался из стороны в сторону по ходу автобуса. Видать решил отвлечься и неудобства компенсировать рассказом:
– Поздней осенью, уже при заморозках, только что приступил к работе в должности начальника ГАИ, облетал села района на «Аннушке». Был тогда молод, поэтому и одет налегке: в летнем обмундировании, шинели, фуражке и офицерских сапожках. Тогда каждый день летали самолеты, вертолеты и мог в любое время вернуться домой пододеться теплее. Остановить полеты могла только пурга! Залетел в Гижигу, в столовой встретил офицера с Солдатской сопки. Ведь вы помните, что на сопке совсем еще недавно проходили службу солдаты человек по двадцать и там жили несколько офицеров с женами. Да, кстати сказать, о сельских столовых: как вкусно кормили! И где это теперь? Даже зданий не осталось. Э-э-х, жизн-я-я!.. Ух! вспомнил про еду, аж под ложечкой засосало…. Ну ладно. Отвлекся. Так этот офицер попросил, чтобы заехал к ним и принял у троих солдат экзамены на водительские права. Хоть и начал пробрасывать хлопьями снег, из совхоза все же организовали вездеход. Кроме нас с офицером, поехали еще две женщины – тоже легко одетые. Сначала ехали нормально, но, не доезжая километра два у подножья сопки мотор вездехода сдох. Посидели некоторое время, почувствовали, что мороз стал крепчать. Офицер сказал: «Сидите в вездеходе, а я пойду на сопку, организую машину за вами».

От очередной неровной колеи, рассказчика так толкануло, что он чуть не придавил своим весом Людмилу Петровну, сидевшую с края. С усилием вернулся в исходное положение, промолвил:
– Извините, не хотел, – повздыхали, посмеялись, а он крепче вцепился в поручни и продолжил повествовать:
– Дело шло к вечеру, мороз усиливался. Женщины стали замерзать. Да и у меня зуб на зуб не попадал, ноги уже окостенели – ничего не чувствовали, даже казалось, уши от холода стали заворачиваться. Водитель попался совсем еще мальчишка: подрастерялся, не знал что делать. Я велел вытащить паяльную лампу. На улице раскочегарили, занесли в салон, закрыли все отверстия и стали загонять тепло. Вижу, через какое-то время попутчицы стали «оттаивать», приходить в себя, да и мы с водителем тоже отогрелись. Так просидели часа три.
На наше счастье, а, сколько таких счастливых случаев встречается в тундре?.. не перечесть! шла машина из Эвенска. Водитель забрал всех в кабину. Сидели уже точно друг на друге, но доехали благополучно до сопки. И хорошо, что нас подобрала эта машина: офицера на месте не оказалось. Еще не дошел, значит заблудился. Организовали поиск. Всю ночь искали по склону. При чуть забрезжившемся рассвете один из солдат увидел в лощинке легкий парок над небольшим сугробом. И опять, на счастье того офицера такой нашелся – ведь снегу-то еще тогда немного выпало. Кинулись раскапывать: там оказался он, хоть обмороженный, но живой. Пришел в себя, рассказал: «Когда почувствовал, что заблудился и стал замерзать, начал искать бугорок из снега. Нашел, вырыл нору, залез в нее, закрыл отверстие снегом. Согрелся, расслабился и заснул». На сопке отпоили и чаем и водкой, укутали, отправили в райбольницу. Через месяц был как новенький! даже ничего не отрезали. Имею ввиду пальцы на ногах и руках, так вылечили. Вот такой был случай со счастливым исходом…

Рассказчик замолчал, пассажиры приумолкли и стали заглядывать в окна. Ландшафт не менялся. Все так же под желтоватыми лучами солнца проплывала однообразная серо-коричневая бесконечная тундра с клочками потемневшего снега возле кочек, окруженных бодыльями трав и безжизненными, оголенными кустиками.
Как раз проезжали мимо невысокой возвышенности с одиноким блекло-голубым проржавевшим металлическим памятником с рулевым колесом от автомобиля. На этом месте лет пять назад замерз молодой парень.
Пожилой гижигинец тяжело вздохнул, с горечью в голосе произнес:
– Вот ему не повезло! И не попался счастливый случай. А люди забывчивые существа: когда видят солнце, то всегда забывают, что природа Севера очень жестока и не всегда в схватке с ней выходят победителями.
Это уж точно! Вот и тот парень с товарищем выехал из Чайбухи в райцентр в ясную погоду, а потому: налегке. В дороге застигла пурга. Вдруг все вокруг потемнело, поднявшийся ураганный ветер обрушился таким густым снегом, что сбил с пути – остановились. Автомобиль встряхивало от порывов, заглох мотор. Водитель вышел из кабины осмотреться, но налетевшая белая стихия  сшибла с ног и понесла по склону, вмиг потерял машину и уже найти не смог. Наутро пурга так же внезапно успокоилась. Проезжавшая мимо колонна подобрала хоть и обмороженного, но живого, оставшегося в кабине. Водители пустились сразу на поиски ушедшего, но нашли уже окоченелое тело, где стоит теперь памятный знак. Юра дал длинный гудок.

4
Проехали печальное место. Снова забыли о случившемся много лет назад. Вновь полились разговоры. Больше всех словоохотливее все так же был Черников. Сейчас работает в Думе, и думать ему надо, как хозяину, стал рассказывать о перспективах района:
– Вы понимаете, нашли предпринимателя. Хочет развить рыбное хозяйство в районе. У него уже налажено производство на Оле. Даже выпускает северные деликатесы для президентского стола. Может и нам посчастливиться порадовать Бориса Николаевича: икрой, балыками, копченостями, соленостями. Упаковки будут до ста граммов. Только надо тому предпринимателю отдать основную часть квоты на красную рыбу и сельдь.
Слушатели переглянулись. Один из мужиков, житель Гижиги возмутился:
– Дак, это он сразу черпанет всю рыбу в устьях рек, а рыбаки в районе опять останутся без заработка и рыбы – основной пищи на зиму.
Тут вдруг подхватил и чайбухинец:
– Оказывается вот какие планы у радетелей района: опять хотят хапануть, а там хоть трава не расти. Сколько же можно грабить район и наш несчастный народ? заселяющий эту часть побережья и тундру. Ведь по природному богатству-то все в нашем районе должны жить безбедно. Ан нет! Уже всех оленей посъели, попродали, повывели. Какие стада были!.. В совхозах уничтожили все животноводство. Вот сейчас и до рыбы добираются. И ведь этим богатством пользуются только один, два десятка каких-то людишек, а народ опять будет продолжать чахнуть: сидеть без работы, света, не доедать, мерзнуть в своих домах и юртах.
Ехавшие заинтересовались разговором, зашумели, заговорили разом. Черников понял, что сболтнул лишнего, замолчал.
Чтобы как-то отвлечь народную массу «хитрый лис» Польский сказал:
–Что ни говорите, район держится благодаря умелому руководству, а ведь оно и заботливое, и внимательное, и такие большие планы на будущее. Хорошо, что оно все-таки есть у нас, – сделал окончательное заключение. Черников тоже что-то невнятное произнес в похвалу и усердно заискал тему для перевода разговора в другое русло. Не найдя ничего лучшего, промолвил:
– Вот дали бы Голышеву возможность, он бы рыбозавод на ноги поставил.
Рыбак-чайбухинец в сердцах воскликнул:
– Ну, коне-е-е-чно! А не Голышев ли, будучи директором, довел рыбозавод до банкротства?.. Когда государству стали безразличны богатства окраин страны, не он ли всю добытую рыбу, красную и селедочную икру сплавил японцам? За часть, которой получил видики, приемники, балоневые куртки. В куртках теперь весь район ходит. Потом вместо зарплаты рассчитывался с рыбаками этим барахлом, сам-то уж точно получил не слезы и… в долларах. Да и не только он один погрел руки на этом деле.
Черников окончательно растерялся от нападка собеседников, и, ухватившись как за последнюю соломинку, сказал:
– Голышеву сделали операцию три года назад. Рак у него. Вроде ничего себя чувствовал, но сейчас уже не выходит из дома.
Сердоболие нашего человека победило и только что возмущавшиеся сразу успокоились. Один из них тихо подхватил:
– Да-а-а, рак никого не щадит: ни правого, ни виноватого.
«Это точно» – подумала я, вспомнив своего покойного мужа сильного, жизнерадостного, красивого: сгоревшего от этой болезни за один год…

5
Подъезжаем к Вархаламу. На ровной утоптанной десятками машин поляне уцелел единственный домик, поставленный лет сто назад, уже с полуразрушенной крышей из темных досок, покрытых седым прочерненым мхом, без окон и дверей, но сруб из застарелых бурых лиственниц крепкий.
Юра объявил двадцатиминутную стоянку. Все что движется в сторону Эвенска и Гижиги, здесь останавливается и эта избушка является своего рода кемпингом, только на северный манер.
Техника останавливается, слышна команда: «Женщины направо, мужчины налево». Женщины бегут за домик. Мужчины заходят за машину.
Через пятнадцать минут довольные возвращаются: покряхтывают, покашливают в кулаки, усаживаются на свои места. Дверь закрывается.
Юра еще пару минут потомив, трогает машину.
И опять пассажиры подскакивают, наваливаются на рядом сидящего соседа, потом он на него и так до бесконечности продолжают преодолевать этот путь.
В цивилизованном мире даже не догадываются о таком способе перемещения, а мы им живем.

Впереди на снежном пространстве забелели величественные возвышенности. Среди них  завиднелась с четырьмя огромными бело-бордовыми полосатыми антеннами и Солдатская сопка.
Интересно, когда вдруг появляется, то создается впечатление, что сейчас и доедем, но нет, надо еще долгих два часа колотится, чтобы начать подъем и объезд вокруг.
Правду сказал Черников: здесь еще недавно находилась воинская часть и была бедой и выручкой для заплутавших водителей.
Через саму сопку транспорт не ездил, а только когда застанет в дороге метель, пурга. Вот тогда водители хватались как за ниточку спасения и старались всеми силами добраться до нее. Знали, что там не пропадут. Их кормили, давали ночлег; если нужно было, помогали в ремонте техники; водители и пассажиры всегда могли позвонить домой и сообщить, что все с ними в порядке.
Но сейчас на сопке никого нет. Нам проезжавшим мимо хорошо было видно, что мародеры и здесь побывали, и что в их силах было разрушить – разрушили и увезли: десяток строений стояли с пустыми глазницами окон, дверей, без крыш. Только до антенн никак не доберутся: уж больно добротно сработаны в свое время.
Объехав сопку, автобус пошел на спуск, густо обросший промороженными кустами ольхи, вербы, кое-где выглядывали тоненькие стволы березок, внизу протекал ручей. Сейчас образовавшаяся наледь, превратилась в гладкую желтовато-коричневую поверхность.
Вздохнули с облегчением и ощутили плавное скольжение машины по льду. Очень понравилось, но это было недолго. Соскочив со льда, машина вновь принялась нырять из ухабины в ухабину и мотать нас. Дорога забрала наше внимание, поехали на подъем.
Наверху тундра еще обильно прикрыта белым искристым снегом, была видна далеко и простиралась до громадных сопок: горбатых снежных и голых сероватых, поблескивавших в лучах солнца. Перед нами предстала картина умиротворенной, первозданной природы.

6
Часа через четыре по смерзшейся болотистой равнине лишь кое-где покрытой кустарником и россыпями мелких замерзших озерков, подъезжаем к большому озеру Чивиткино, которое простирается далеко и упирается в берега, обильно покрытые еще белым снегом.

Люди вздыхают с облегчением: есть возможность почувствовать себя комфортно хоть на десять минут и проехать с большой скоростью по зеркальной поверхности. Бежит поземка. Лед испещрен трещинами, под ним чувствуется черная глубина и от тяжести машины кажется, слегка прогибается.
Дух захватывает от страха, но как все россияне надеемся на «русский авось»: ведь другие-то проезжают и ничего. Отбрасываем сомнения, да нам ничего и не остается, как только довериться Создателю и водителю.
Прелесть быстрой езды завораживает. Пассажиры улыбаются, наверное, каждый вспоминает свою дорогу в период отпуска на «материке». Хоть один раз да удавалось там прокатиться с «ветерком».

Вспомнила вдруг, как лет двадцать назад племянник моего мужа Леня – рослый, русоволосый богатырь чуть не лишился на этом озере своей молодой жены.
Первый год как поженились и Лена – маленькая, щупленькая с явно выраженными на плосковатом лице крутым лбом и скулами, переходящими в заостренный подбородок, с коротким носиком и посверкивающими как у белки, в щелочках продолговатых век коричневыми глазами, повезла мужа знакомить с родителями.
Родители из знатной старинной династии оленеводов были пожилыми и зиму проводили в Гижиге.
Лена и Леня сидели возле кабины в наполненном людьми вездеходе.
Проезжали по озеру, и на половине пути лед надломился под ними. Машина стала уходить в образовавшуюся полынью.
Человек пять успело выскочить на кромку, остальные уже высвобождались из вездехода в воде, и добирались вплавь. Им помогали сухие счастливчики.
Леня последний, в уверенности, что Лена следует за ним, тоже выплыл из проема вездехода и направился в просвет на поверхность. Вынырнул, огляделся, но Лены нигде не увидел. Не раздумывая, вновь ушел в страшную пучину, догнал медленно и неотвратимо оседавшую на дно машину.
Внутри в воде Лену, уже потерявшую сознание мертвой хваткой за ноги держала в суматохе выпавшая из-под сидения крепежная веревка. Леня высвободил любимую, подхватил на руки, и выплыл вместе с ней на поверхность.
На счастье Лены среди пассажиров была медсестра, которая умелыми действиями вылила из нее озерную воду и привела в чувство.
А на улице был жуткий мороз. Кто-то из сухих людей выделил Лене кухлянку. Укутав, Леня подхватил ее и напрямик пустился бегом в видневшееся село.
И опять везение: сократить расстояние до пяти километров позволил уже образовавшийся наст, а по наезженной дороге было еще шестнадцать километров.
В крайнем доме Лену растерли спиртом, переодели в сухую одежду.
На Лене же, пока марафонил, одежда сначала задубела от мороза, а потом вся до нитки просохла.
Воспоминания резко улетучились от сильного толчка колес об очередную кочку на берегу. Люди погасили улыбки, подумали: «Есть же где-то на свете гладкие дороги, езда по которым доставляет удовольствие», а им вот уготовано трястись и трястись.
Я тоже вздохнула: «Эх, жизнь ты моя. Но ведь по собственной воле такая досталась!»

7
Еще через час изнурительной тряской дороги наконец-то совсем приблизились к белым заснеженным сопкам и самому селу, разместившемуся на берегу залива Гижигинской губы у устья реки, которая зимой образовывает большую площадь гладкой наледи, размером с каток Медео, но это все равно не украшает затерянное на краю света село.
Оно встречает нас руинами  котельной, которая была уже напичкана оборудованием на девяносто процентов и должна была обеспечивать теплом и горячей водой жителей не менее чем на сто лет. Наступившая перестройка остановила строительство. Но еще несколько лет жители боялись разграблять.
Прошло время: сейчас вместо величественной котельной стоит остов трехэтажной кладки из керамзитоблоков с пустыми глазницами окон, во дворе валяются остатки проржавевшего перекореженного металла, изуродованных котлов, каких-то станков, оборудования, с десяток огромных колес, барабаны с обрывками кабелей, проводов, металлических бочек, разобранных машин.
Осталось то, что не пригодилось в хозяйстве у народа.

Завиднелась деревня. Добираясь до Чайбухи, ее никак миновать нельзя, так как все пути в тундре ведут через Гижигу.
Тут словоохотливый Черников вдруг спросил:
– Хотите, немного истории преподам?
Мотаясь, все так же из стороны в сторону от неровной ходки автобуса, сказала:
– Валяйте.
Черников переступил, прочнее установился и поведал нам следующее:
– Название села и реки происходит от слова «заморозок», «студеная поземка», что означает на корякско-чукотском наречии слово – китика – хитига – китигин  и вполне обосновано, так как по долине реки зимой постоянно дуют холодные пронизывающие ветры. Гижига старинное село, основанное Екатериной Первой в 1752 году. Крепость была обнесена палисадом с тремя воротами. Кроме казарм для солдат появилось около ста обывательских домиков с усадьбами. Там же была поставлена и Гижигинская Спасская церковь. В середине 1760 годов Гижигинский священник Иоанн Трифонов крестил пеших коряков. Оседлые, проживающие в окрестностях Гижиги, Гарманды уже были обращены в православие. В 1790 году Гижига получила свой герб и стала вторым после Охотска населенным пунктом на северном побережье Охотского моря. Основным населением были казаки. Они не считались регулярными войсками, но на службе состояли всю жизнь, начиная с шестнадцати лет. В восемнадцатом, девятнадцатом веках представляли собой потомство русских казаков с женщинами чукотской, корякской и других национальностей. Поселение из-за разлива реки, трижды меняло свое местонахождение. С 1932 года после организации  колхоза «Расцвет Севера» Гижига находится на этом месте. Церковь во времена революции была разграблена и уничтожена. Жители села знали и взлеты и падения. Сейчас видать попали опять в «падение»…
Хотя и слышала историю создания Гижиги, но обновленные знания не помешали. Людмила Петровна спросила:
– И что вас подвигло на такие точные знания?
Черников с гордостью ответил:
– А как же, надо историю своего края знать. Ведь я теперь государственный человек – в Думе работаю…

8
Въезжаем. Дома среди леса столбов с натянутыми проводами линий электропередач стоят продуваемые ветрами и бурями, серые, покосившиеся, но…видно не все.
Оказывается, есть еще ухоженные дворы и здесь среди этой безысходности. Вон стоят несколько домов как игрушки. Среди них выделяется особенно один: побелен, ярко покрашена деревянная отделка дома, во дворе растут деревца лиственниц, березы, выглядывают ровненькие освобожденные от урожая грядки, участочек из-под картофеля убран от ботвы развешанной по забору, вымощена дорожка до калитки, оградка целая и тоже аккуратно раскрашена.
Значит, не потребовалось больших затрат. Просто хозяин или хозяйка поддерживают свой дом в порядке, когда надо дощечку подобьют, когда надо подкрасят и подбелят, от грязи отмоют, мусор соберут и сожгут. Я заинтересовалась:
– Чей это?
Людмила Петровна с гордостью ответила:
– Моей свекрови. Всю жизнь чистюля. Сюда приехала с Украины лет пятьдесят назад по комсомольской путевке. Вышла замуж за рыбака, здесь родился Алексей – мой муж. Здесь овдовела: ее муж утонул в море. Проработала всю жизнь ветеринаром. Ведь раньше животноводство о-го-го как было развито: одни только коровы исчислялись сотнями, а сейчас вон за пригорком видите развалины? – это коровники. Свекровь потеряла работу, вышла на пенсию, но ехать на родину не захотела, осталась и своим привычкам не изменяет: все в чистоте и порядке держит.
Черников выдал целую тираду по этому поводу:
– Видно прав профессор Преображенский из «Собачьего сердца» Булгакова: разруха-то у нас в основном в головах. Ведь можно и без больших затрат держать все в чистоте, да так что жить бы хотелось в таком селе и таких домах. Но видать до наших людей это никак не доходит. Почему-то считают, что кто-то должен придти и все за них сделать. Да никто вот не идет.
– И не придет!.. –  подхватывает Людмила Петровна. – Но здесь, как и во всех северных поселениях, есть люди, которые считают, что живут временно и даже не задумываются, что проживут всю жизнь, и кроме этой жизни, этого села у них так ничего и не будет. Не уехать отсюда н-и-и-и-когда! Да уже и некуда. Здесь и умрут…

Вот и контора совхоза – большое с посеревшими стенами здание П-образной формы под шиферной кровлей. Окна для тепла затянуты пленкой.
Видны попытки ремонта наземной теплотрассы: валяются гнилые доски, на трубах ершится утеплитель, рассыпаны новые, начавшие ржаветь трубы.
За углом несколько металлических бочек с мусором.
Напротив когда-то серебристый, сейчас потерявший былой лоск на сером облупившемся постаменте бюст-памятник Курилову – Первому председателю Совета рабочих, крестьян и инородческих депутатов, образованному в 1918 году. У подножья пустая бутылка.
Завидев технику, на широкое пятиступенчатое крашенное крыльцо с прогнувшимися досками, выскакивают закутанные в шали, обутые в валенки, с накинутыми на плечи полушубками, нахохлившиеся замерзшие обитатели.

9
Приход автобуса в Гижигу, а он ходит только один раз в неделю и то пока «зимник» не растаял, является событием. Один из пассажиров смотря в окно, воскликнул:
– Во! Видали. Собрались как на митинг в былые времена, только еще не хватает красных флагов, портретов и транспарантов.
И впрямь, народу собралось много: здесь отъезжающие, провожающие, встречающие, и так любопытные. В общем, большая толпа серой неухоженной массы, одетой кто во что. Что было под рукой дома на вешалке или гвозде – схватили, наспех накинули, прибежали. 
На крыльцо вышла, начальник узла связи Татьяна Ивановна: миловидная, рослая, чуть за тридцать пять женщина с накинутой на горделивую голову пуховой шалью. Увидела нас, заулыбалась, помахала рукой.
Автобус остановился. Неяркий послеобеденный свет солнца оранжевой желтизной забил в глаза через подмерзшие окна. Пассажиры защурились, засуетились, загалдели, засоскакивали с мест. Стали вытаскивать из-под сидений, проходов свои клунки, при этом цеплялись друг за друга, незлобиво поругивались, каждый хотел скорее выскочить наружу.
Мы тоже вышли. Очутившись на улице, ощутили хиузный ветер и еще раз убедились в правильности названия села. Встретились с Татьяной Ивановной.
– Заждалась вас – сказала она, здороваясь, потом спросила: – Вы сейчас здесь останетесь?
Людмила Петровна ответила:
– Нет, сначала съездим в Чайбуху: туда сложнее добраться. К вам больше транспорта ходит и будет легче уехать домой, если вдруг не успеем провести проверку во время двухчасовой стоянки на обратном пути. Этого вообще-то должно хватить, но Бог дает путь, а черт крюк.
– Хорошо. Тогда не буду задерживать, – дружелюбно улыбнулась, сверкнула сахаром зубов. Пожимая на прощанье руки, весело сказала, – вижу, вижу, торопитесь в «домик». Жду на обратном пути.
Распрощались, направились к стоявшему в стороне дощатому сооружению, куда уже выстроилась очередь. Без этих уличных удобств никак не обойтись. Добрались по очереди до двери: остановились как вкопанные: сталактитовая гора из нечистот поразила – Эверест, да и только. Но надо! Пришлось залезать на нее. Выходя, Людмила Петровна сказала:
– Сколько лет жила здесь и сейчас бываю, но никак не могу привыкнуть к общественному туалету. Ну, неужели нельзя отбивать заледенелость каждый день, чтобы не накапливать до того, что и в летнее время никогда не оттаивает.
Я, думая над словами Преображенского, поддакнула:
– И затрат больших не надо, а всего-то содержать это заведение в надлежащем порядке – разруха бы точно не наступила.

10
Направились вновь к автобусу. До Чайбухи двадцать километров и если ничего не случиться в дороге, доберемся за час, а может за полтора.
Опять народу набилось битком. В проходе нагроможденные вещи переплелись с пассажирами без мест, которые приспосабливались к обстановке и садились прямо на мешки, сумки, рюкзаки. Все так же Юра поуплотнял пассажиров, закрыл дверь. Тронулись в путь.
 
Едем через село. Разглядываем. Депутат констатирует:
– Жители, наверное, раз и навсегда решили благоустройством села не заниматься…
Тянется поверху земли деревянный короб разбухшей теплотрассы, ощетинились отставшие доски, торчат клочки стекловаты и разорванного рубероида; лежит кучками утрамбованный шлак, свободный – ветер разносит по дороге и окрестностям. Пыльная в гальке дорога в выбоинах и ухабах петляет между частными домами, сумрачно глядящими немытыми стеклами окон.
Поодаль от дороги стоит деревянный двадцати четырех квартирный жилой дом – когда-то гордость села. Сейчас же, еще имевший салатный цвет – разморожен, стены покосились, на шиферной крыше местами наметилась прогнутость, из  окна крайнего подъезда первого этажа торчит металлическая труба и дымит: значит, в этом месте дом еще обитаем.
Двухэтажный каменный детсад с широкой трещиной в стене от фундамента до крыши признан аварийным, ремонтировать никто не собирается, дети отселены в интернат.
Проплывают каменные двухэтажки. Одна из них тоже разморожена, стекла в окнах разбиты, входы в подъезды без дверей завалены мусором, а когда-то поселиться в эти дома считалось большой удачей.
Обветшалая небольшая котельная с металлическими трубами пока еще отапливает несколько близлежащих домов, медпункт, дом культуры, который тоже выглядит сиротливо, как отщепенец и вокруг ни деревца.
Здесь не озеленяют дворы, тем более деревья не сажают возле общественных зданий. Но все же возле некоторых частных ухоженных домиков растут несколько высоких крепких лиственниц, выглядывают на фоне безлесья, как белые вороны и еще по деревне попадаются самостоятельно выросшие возле хилых огородиков кустики вербы, тоненькие деревца березок: чахлые, истерзанные ветрами.
Дорога вывела в распадок. Мимо проходили сгорбившиеся, одетые в фуфайки, стоптанные валенки, в шапках завязанных на подбородках старики и замотанные в шали старушки. Тащили в гору привязанные на санки двухведерные фляги, деревянные кадочки, наполненные водой из протоки. Черников все так же продолжает смотреть в окно, вздыхает и произносит:
– Так и не решился еще при Советской власти глобальный вопрос с водоснабжением. Теперь и подавно: не больно кто-то будет пытаться решить проблему сейчас…
Проезжаем по наледи и кочкам, нас колотит и мотает на жестком сидении. Минут через пятнадцать дорога круто пошла на возвышенность. Выехали в тундру и еще больше затряслись по промороженной кочкарной поверхности.

11
Ехали с час, затем дорога пошла на снижение. Увидели внизу Чайбуху. Неистощимый добровольный гид вновь уцепился за тему и выдал происхождение названия:
– По эвенски чайчибал – чайнчибар – так обычно называли эвены коряков-чавчувенов. Вот вам и название Чайбухи.
Чайбуха разместилась в пойме реки у подножия возвышенности, с которой мы начали съезжать. Село растянулось на многие километры, и как бы делилось на три части. Слева внизу, где  аэропорт находится «Малая Чайбуха», от нее дорога идет в совхоз «Пареньский» и к разместившемуся на самом берегу залива поселению, в который сейчас спускались.
«Большая Чайбуха» и раньше-то была серым скопищем домов, какая-то вся покрытая пылью (будто бы вековой), угрюмая и не очень ухоженная, но в селе было центральное отопление, работала школа-десятилетка, продмаг, почта, баня, дома все стояли целыми, заселенными. В морозные зимы бойко, надежно шли дымки из труб над крышами и торопливо пробегали к своим домам люди, уверенные в завтрашнем дне.
Сейчас было что-то страшное. На голой промороженной земле, кое-где покрытой сухой травой и торчащими почерневшими бодыльями пижмы, с клочками землистого снега стоят несколько двухэтажных деревянных домов с заледенелыми окнами. Там еще теплится жизнь. Рядом разрушенные в горах мусора: перекосившиеся, почерневшие, припорошенные пылью с торчащими стропилами разобранных крыш. В сторонке отложены доски с брусом, приготовленные кем-то для своих нужд.
В частном секторе среди одноэтажных строений видны такие же неубранные разрушения.
На противоположной стороне здание школы с заколоченными окнами, продмаг с пустыми глазницами.

Пассажир сзади нас с печалью смотревший в окно, глубоко протяжно вздохнул, высказал наболевшее:
– Все же насколько зависит состояние сел от руководителей. Нашим северным поселениям не повезло: попались особенно в это трудное время никудышные, нерадивые. Но сумели приспособиться к высшему руководству, поэтому и сидят на своих местах долго. Вот взять хотя бы нашего Польского, который сейчас суетиться, и готовится к выходу. И не стыдно ему видеть все это? А ведь считает себя радетелем нар-о-о-ода Чайбухи.
Из-за шума в автобусе Польский не слышал, как «лестно» о нем отзываются жители, а надо бы. Еще один попутчик подхватил:
– Точно, ведь это с его помощью, то есть бездеятельностью Чайбуха впала в разруху. Больше и больше убеждаюсь, что если бы руководитель болел душой за людей, доверивших судьбы, то не стояла бы сейчас как разбомбленный Белград. Хотя это уж больно сильное сравнение: в Белграде огромные добротные здания, а в Чайбухе-то деревянные завалюшки. Это скорее напоминает Чечню. Но там прошлась война, а у нас и без нее все превращается в руины.
Впереди женщина зашикала на них:
– Тише вы, «сам» услышит.
Первый говоривший неподдельно возмутился (видать, этим он уже переполнен до краев):
– Вот, вот, такие как вы, боящиеся и мышиной возни, довели все до ручки, поэтому наши правители давно стали жить своей жизнью отдельно от народа. Все тише, да тише. И по чьей вине теперь вот стоят на всю улицу пустые нагие развалины?
Женщина все никак не успокаивалась:
– Ну, Кузьмич и что ты опять замитинговал. Будто бы от этого что-то измениться.
– Изменится, не изменится, да хоть душу отвел: высказался!
«Да, – подумала я, – ничего не измениться от его слов. Все равно развалины не в состоянии куда-нибудь деться от бессилия, отчаяния и стыда за себя и людей: одни из которых их предали  и бросили, другие – растерзали, но не удосужились останки предать земле, в которую  все должно уходить и одушевленное и неодушевленное».
Второй –  как бы прочитал мои мысли, дополнил:
– Ведь самого захудалого бедного и нищего мертвого человека не оставляют на поверхности земли, находят могилу на кладбище и закапывают. Так должно быть и с жилищем людей. Но нет! У нас, его разорят, вывернут наизнанку и оставят стоять вечно. Так страшно!..
Женщина уже не успокаивала мужиков, а сама стала сетовать:
– В селе и впрямь очень плохо: центрального отопления в оставшихся домах давно нет, свет дают по три часа в сутки, да и то не каждый день, баня не работает, школа закрыта, продуктов нет. Люди потерянные, неуверенные, озлобленные. Слава Богу, что у некоторых жителей еще сохранилось хозяйство. В сарайках коровы, телята, поросята, есть огороды с теплицами. Это их поддерживает и выручает, а иначе ложись и помирай. Да и остались здесь жить те, кому ехать некуда и не на что. Вот хозяйством и пробиваются. В общем, каждый выживает, как может…

Польский продолжал суетиться впереди: все так же не слышал или делал вид, что не слышит. Односельчане повздыхали и замолчали. На душе стало тоскливо – хоть волком вой.

12
Спускаемся и мы по металлической лесенке на серую мерзлую дорогу, договариваемся с Юрой о часе отъезда и сохранении нам мест на обратный путь. Идем к одному из домов. Там, на первом этаже находится отделение почтовой связи.
Заходим и ужасаемся. В полутьме за барьером стоит металлическая печка, но видать тепла от нее никакого.
Начальник отделения Рида Ивановна: маленькая, миловидная, возрастом уже за пятьдесят, но пожилой не назовешь: всегда веселая, приветливая, неунывающая. Встречает нас в валенках, меховой безрукавке, под которой надет толстый самосвязанный шерстяной свитер, но руки и нос все равно от холода красно-сизые.
Улыбается непослушными губами, приглашает войти:
– Проходите, проходите. Намерзлись. Сейчас чаек подогрею.
– Да чайком не плохо было бы заняться. С самого утра маковой росинки во рту не держали, – отвечает Людмила Петровна.
Проходим. Сначала, кажется тепло, снимаем шубы, шапки, но через пятнадцать минут вновь одеваемся и начинаем подходить к печке, отогревать быстро застывшие пальцы рук и пасту в ручках. Чайник закипел, вынимаем дорожные запасы. Подсаживается и Рида Ивановна. Дую в кружку с кипятком, говорю:
– И как вы здесь живете, да не живете, а выживаете. Сколько приезжала сюда, правда поселок все равно не нравился – какой-то по природе своей больно мрачный, но всегда здесь  чувствовалась стабильность, вечность, а сейчас все какое-то зыбкое, притихшее. Кажется, случись беда, и защитить-то вас некому.
Рида Ивановна задумывается, потом говорит:
– Да и то верно. Раньше беззаботно просыпалась, радовалась наступившему дню, а теперь только открою утром глаза и сразу думаю: «Что ждет сегодня? Пусть не радость, но дал бы Бог спокойно прожить этот день». Каждый живет сам по себе. Работы почти никакой. Что-то еще несколько мужиков в гараже совхоза, да котельной делают – ездят на вахтовке туда. Остальные спиваются, по пьянке даже убивают друг друга. Недавно два друга, когда-то отличные рыбаки пили-пили, и вдруг один из них схватил вилку, вонзил своему собутыльнику в сонную артерию и насмерть. Друга убил, срок заработал, а дома жена и трое ребятишек остались, да жена убитого с двумя детками тоже осиротели. Как теперь выживать без кормильцев?.. Про драки и говорить не приходиться. Бьются смертным боем и баб своих колотят. От чего все это? От обиды на такую жизнь и от безысходно-с-т-и-и-и…. Да и бабы-то многие стали пить по-черному. А ведь страшнее, безобразней, не предсказуемостью пьяной бабы нет ничего на свете. – Рида Ивановна еще вздыхает и вдруг вспоминает:
– Была такая семья из тридцатилетних Анатолия, Людмилы и трех ребятишек. Казалось, что еще надо: живи да радуйся. Толика и Люду помню совсем юными, такими застенчивыми, добрыми, красивыми. Теперь вот, поди ж ты: Людка стала пить, из дома все перетаскала. Анатолий-то по жизни деловой, хваткий, в общем, с золотыми руками человек, любую работу выполнял, чтобы хоть как-то концы с концами свести, да детей голодными не оставить. Ей же хоть бы хны…. Здесь стало работать негде, Толик устроился на Кубаку. Тогда уж Людка совсем распоясалась и детей забросила. Соседка Юля, черноглазая, худенькая, разведенка их же возраста, забирала детей к себе, подкармливала, пока Толик был в отъезде.
Людка как-то пришла к ней и стала канючить: «Ну, дай Юлька денег на пару бутылок, горит все внутри, нет жизни. Дай хоть за то, что доверяю детей. Ты-то не способна оказалась рожать, вот и даю возможность хоть с чужими да понянчиться».
Юля не поддавалась ни на оскорбления, ни на уговоры, только говорила: «Людка, одумайся, брось пить, подумай о детях».
Та только сильнее распалялась и выпрашивала, потом вдруг остановилась и говорит: «Хочешь, Анатолия отдам за эти две несчастные бутылки».
«Хочу».
«Тогда неси деньги, я тебе его отдаю».
«Хорошо. Пиши расписку».
И Людка написала трясущейся рукой: «За две несчастные бутылки отдаю своего любимого Толечку. Людка».
Когда приехал Анатолий, Людки как всегда не было дома, Юля показала ее каракули. Он подумал и спросил: «Юля, сама-то хочешь, чтобы мы были вместе. Ведь дети у меня». Юля была согласна. Теперь живут семьей душа в душу. Дети ухожены, веселые и на Толика с Юлей приятно посмотреть, когда идут вместе под ручку. На нем все простиранное, проглаженное. Лицо порозовело; улыбается. Опять стал прежним Анатолием, Юля светится счастьем. Людка же так и продолжает пить. Она даже, по-моему, и по сей день, не поняла, что лишилась семьи. Вот такие истории получаются, – закончила рассказчица, снова вздохнула, замолчала, задумалась.
Да, нехорошая, даже страшная история, но она не единична…

13
На почту стали заходить чайбухинцы, кто полюбопытствовать, кто что-то спросить
Заглянул и старый друг моего покойного мужа Алик кавказской наружности: высокий, сухощавый с орлиным взглядом черных глубоко посаженных глаз, с шикарной волнистой седоватой шевелюрой на голове. В свои пятьдесят пять выглядит еще великолепным.
Ведь вместе с моим мужем и еще несколькими молодыми мужиками начинали с семидесятых годов работать в районе. В Чайбухе Алик работал на море, Потапенко – начальником строительного участка, Крок и  Мальсагов – в потребсоюзе. Петрович в райцентре завгаром в экспедиции, там же работал и Сан Саныч. И такие были заводные. Если гуляли в Эвенске, то отголоски отдавались и в Чайбухе или наоборот. А если нужно было ехать в пургу впереди колонны машин – ехали, и морские шторма их не пугали. Всегда и везде были впереди, трудностей не боялись, друг за друга стояли горой. Но уже укатали сивку крутые горки. Вот Петрович первый ушел из жизни…
Поздоровались. Алик, спросил:
– Как живешь Васильевна? – Что могла на этот вопрос ответить? Ведь еще только три года прошло, как потеряла мужа. Боль утраты была так остра, что, услышала нотки сочувствия в голосе и не смогла ответить. Подождал немного, потом сказал: – И не говори, сам вижу, что не сладко. Я ведь тоже похоронил свою Любу.
Я только тихо вымолвила:
– Сочувствую. Вот видишь, овдовели мы с тобой…
Тут открылась дверь и вихрем влетела молодая женщина: симпатичная, рослая, глазастая. Ухватила за локоть Алика, затормошила, заспрашивала:
– Ну, куда потерялся? Я уже и обед приготовила. Пошли, – Алику стало неловко, смущенно улыбнулся, сказал:
– Васильевна, пойдем с нами пообедаем. Видишь? Галя уже и обед приготовила.
Я не смогла скрыть своего удивления, но потом спохватилась и стала отказываться:
– Нет, нет спасибо. Мне просто некогда. Ведь скоро в обратный путь, а еще столько не сделано.
Алик сказал:
– Ну, тогда до свидания, – и они покинули почту.
Рида Ивановна, увидела мое замешательство, стала успокаивать и приговаривать:
– Да, не удивляйтесь! Они уже успели пожениться, а после смерти Любы прошло только месяца три. Кто всю жизнь одиноким остается после смерти супруга, а кто вот так. Да он с ней при живой жене стал еще таскаться. Это и послужило причиной смерти. Все в селе знали, как Люба мужа любила. А тут Галя из училища приехала в больницу медсестрой. Всему училась у нее, схватывала на лету. И мужа подцепила. Люба вначале не знала, а потом, когда узнала: стала скандалить с Аликом, переживать. Давление и начало скакать, да так сильно, что пришлось поехать в районную больницу. Терапевт посоветовала сменить обстановку, поехать в отпуск на море. Алик испугался за жену, сразу отправил на отдых, сам обещал приехать к ней через месяц, но после отъезда Любы его окончательно закрутила Галя, и он никуда не поехал. Сердце Любы не выдержало и результат: лежит в краснодарской земле, он тут наслаждается с молодой женой. И так бывает, – вздохнула, потом вдруг понизила голос, шепотом сообщила, – но, правда и он-то, наверное, не жилец. Только что вернулся из города. Был на операции. Говорят рак горла…

Переговариваясь, закончили проверку, стали собираться на выход. Укутались в свои одежды, пошли к школе, чтобы успеть на совхозную вахтовку, которая в определенные часы возила рабочих по растянувшемуся селу.
На улице было сумрачно из-за низко нависших темных свинцовых как бы застывших туч. Нехотя вилась поземка из пыли и остатков снега, припорашивала оголенную землю.
Вахтовка запаздывала.
Промерзла основательно, даже, несмотря на то что, на мне была собачья шуба, соболья шапка, меховые рукавицы и торбаза.
Людмила Петровна тоже одетая тепло, приплясывала от холода, то и дело потирала посиневший носик шерстяными рукавичками.
Появившаяся машина прекратила наши страдания.

14
Доехали до трехэтажного бывшего детсада. Автобус уже наполнялся. Пассажиров как всегда оказалось много. Юра попридержал нам места впереди. Благополучно уселись, начали понемногу «оттаивать».
Стала поглядывать в окна. За последние двадцать лет до перестройки здесь вырос хороший поселочек с котельной, детским садиком на сто восемьдесят мест, двухэтажными каменными и деревянными домами с центральным отоплением, канализацией, водоснабжением.
Разглядывала серую местность и мрачные, неухоженные сооружения, потом поделилась мыслями с попутчицей:
– Интересно, работают ли еще инженерные сети? – та не успела ответить, как в разговор вмешалась словоохотливая жительница Чайбухи. Услышала мои слова, стала пояснять:
–Только здесь еще и теплится какая-то цивилизация. Канализация сейчас работает с перебоями, поэтому все так же приходится ходить «на ведерко» (а ведерки-то помню, когда еще только начинала работать в районе начальником производственного отдела в строительной организации и приезжала в командировку сюда: в сенцах каждой квартиры стояли как самая необходимая утварь). Хоть и сделали выгреба, вывозят нечистоты не регулярно: требуются машины, горючее, а средств не хватает. Часто перемерзает теплотрасса. Да и не мудрено: в этом году трубы на центральной магистрали поменяли, а утеплителя не нашлось, вот и замотали упаковочной бумагой, хоть и в десять слоев, а морозы-то нынче вон как давят: вот и перехватывает, то тут, то там. Только и видишь из окон, как сантехники ходят по поселку с паяльными лампами. Э-э-х! жизнь наша, – женщина еще повздыхала, задумалась, замолчала.

Мужчина лет сорока, рослый, продубленный ветрами, одетый в полушубок, малахай, стеганые штаны, в валенках с резиновой подошвой протяжно вздохнул. Было видно: хочется с кем-то поделиться и высказать наболевшее, а в дороге осуществимо. Заговорил, вертя в руках меховые обшитые брезентом рукавицы:
– Знаете, если бы перестроечные руководители в начале девяностых не пустили оленеводство под нож, сейчас жили припеваючи. Но на богатство народа всегда находятся хозяева, которые стремятся все захапать, сделать деньги и исчезнуть. Так поступил наш бывший директор тогда еще крупного совхоза под лозунгом: «Все для народа. Выйдем на выгодную торговлю с зарубежными странами». Срочно построили совместное с американцами предприятие «Магал» – колбасный цех. Стали спешно забивать оленей, в течение года готовить деликатесы и колбасу И продавали, продавали, продавали в Москву, за рубеж. А сколько оленьих пантов было вывезено неизвестно куда? – горько вздохнул и вновь продолжил исповедь:
– Только прибыль пошла не на нужды народа, а в карманы нескольких бессовестных руководителей – воротил. Уничтожили почти все стада, завод быстро развалился. Директор скрылся то ли в Израиле, то ли еще где, а некоторые тайные соучастники и сейчас живут в районе и области. После такого нашествия на оленеводство, жители, которые еще могли на что-то уехать – уехали; оставшиеся от безысходности и горя спиваются, много умирают от паленой водки; коренные жители – оленеводы влачат жалкое существование и тоже быстро исчезают с лица земли. Даже содержать жизненно-важные объекты, в совхозе сейчас нет средств. Поэтому они и сосредоточилось в здании детского сада. Там теперь и малыши, и школа, опять же контора совхоза, медпункт. Есть и торговый киоск. Правда в нем не все есть, но уж спиртное-то точно: хоть днем или ночью обратись, всегда уважат…. Спаивать людей много ума не надо, –  говоривший замолчал, загрустил.
– И кто же у вас тут по части торговли таким хватким оказался? – спросила Людмила Петровна.
– Здесь по этой части создался полный семейный подряд – с нуля и до завершения дела. Всей торговлей командует сынок Алика. Жена его, учительница вообще-то, сейчас торгует, а сам Алик с младшим братом занимаются завозкой сюда и в села товаров, в перечне которых преобладает водка.
– Кто бы мог подумать, что Санька будет сколачивать капитал и развивать бизнес на людском горе. Я ведь с ним училась с первого класса, – вступает в разговор еще одна собеседница, молодая симпатичная женщина. Подзадумалась, повздыхала и продолжила:
– В школе ничем не был примечателен. Туго соображал в математике. Троешник был, как и большинство мальчишек, а, поди ж ты, научился и дробям, и вычитанию, и сложению в свою пользу…
Тут первая словоохотливая попутчица с горечью в голосе произнесла:
– А ведь таким образом нажитое богатство все равно счастья им не принесет и даром все это не пройдет. Когда-нибудь да аукнется, и тогда отольются кошке мышкины слезки.
Людмила Петровна, печально произнесла:
– Да!.. Старое, что так недавно еще создавалось, рушится. Весь мир и люди стремительно меняются. Из непримечательных, полуграмотных растут бизнесмены. Сейчас в их деле самое главное быть не грамотным, а наглым, бесчувственным к людским страданиям и влиться в струю, а там уже только успевай, разворачивайся.
Я ей поддакнула:
– И такой бизнесмен уже не только в Чайбухе, но и в райцентре появился и тоже в школе еле перелезал из класса в класс, а сейчас успешно торгует и богатеет. Да и хорошо помню строительство под фальшивыми лозунгами этого русско-американского «Магала», здание которого возводилось из рифленых оцинкованных быстро собираемых панелей с одновременным монтажом новейшего оборудования. Зная, как завозятся стройматериалы и оборудование, удивлялись быстроте доставки их в Чайбуху. За считанные недели было завезено, смонтировано и введено в эксплуатацию.
Чайбухинец вновь вступает в разговор и с сожалением говорит:
– Однако через год новодельное предприятие накрылось, и на месте грандиозной постройки теперь одни руины. А остатки стад оленей продолжали уничтожать даже после колбасной эпопеи. Вертолеты как стервятники летали в тундру с ящиками водки, оттуда увозили тысячи тушь оленей…
Разговор затухает. Подумать есть над чем. Потом все тот же пассажир, продолжая вертеть рукавицы, с горечью воскликнул:
– Неужели и в самом деле начался исход русских с Колымы? А ведь мы живущие здесь – вовсе не худшая часть российского народа! И Чайбуха-то не единственное село, подвергшееся распаду и разрушению. На всем побережье идет развал сел. Да каких!.. еще с десяток лет назад они были гордостью области: процветающие, ухоженные, наполненные новым строительством нужных зданий. Люди жили с огоньком в глазах, радовались, имели цель в жизни, все им было ясно, надежно. Поэтому-то сейчас больно смотреть на оставшихся, таких потерянных, никому не нужных. – Вновь замолчал, поискал в карманах сигареты, спички, уже приготовился закурить, но вдруг извиняюще взглянул на нас, курево запихнул обратно, вздохнул и с печалью в голосе заключил. – Но… природа не терпит пустоты! Кто знает, кем она вновь заполнит эту землю лет этак через пятьдесят. Местного населения не хватит на такие просторы. А желающих ими овладеть великое множество. И как наши руководители не могут до сих пор понять? Может, думают, что здесь вечный холод и не найдется решительных?.. Напрасно будут на это надеяться. Холод не остановит. Уж больно привлекательна наша сторона даже своей суровостью, недоступностью, а про богатства и говорить не приходится…
После такой тирады все приумолкли, задумались над судьбой уже ставшего родным края и своей: что ждет в ближайшем будущем? И видно было, что ответа не находили…

15
Грустное недолгое молчание прервалось с появлением Черникова. Он шумно уселся недалеко от нас тоже благодаря Юре, который и его усадил, радостно воскликнул:
– Ну, слава Богу, теперь и я при месте.
Людмила Петровна угнезживаясь тихо сказала мне:
– Обратите внимание: с Юрой в кабине опять будет ехать Ивлева. Вон идет главный инженер «Электротеплосетей», за ним вышагивает Светка – она любовница Юры! и почти всегда ездит с ним по селам.
Как всегда таких подробностей не знала, стала наверстывать упущенное: с любопытством разглядывать идущих.
Впереди шел Свилко: молодой, худощавый, подтянутый двадцати двухлетний парень, недавно окончил танковое училище, а гляди-ка: главный инженер. И что такой главный инженер может смыслить в тепло- и электросетях?
Следом шла работница поссовета. Ну, ничем не примечательная: невысокая, плотненькая, с темными волосами, обрамлявшими круглое лицо, правда, на нем выделялись сочные малиновые припухшие губы и яркие зазывно сверкающие глаза.
Юра открыл дверь кабины, широким жестом пригласил Светку, обхватил руками ноги в коленях и поставил на подножку.
Она окатила его искрометным зеленющим взглядом, запрокинула голову, звонко, радостно расхохоталась, обнажая белые красивые зубки.
Ах! вот за что ее любят мужчины: за веселость, звонкий смех, озорные глаза, да и за молодость тоже.
Но у Юры в Эвенске семья и у Светки муж с сыном…
Эх, молодежь!? Собственно, что возмущаюсь? Любовь и измена есть во все времена и во всяком возрасте – что тут попишешь.
Свилко же поднялся в салон и стал «обилечивать» пассажиров. Деньги у людей забирал, а билеты не выдавал.
Ты посмотри, как он хватку своей начальницы быстро усвоил.
Но мы с Людмилой Петровной потребовали билеты. Нам надо отчитываться по командировке.

16
Наконец-то в семь часов вечера автобус отправился в обратную дорогу. Чайбуха помигала редкими огоньками и исчезла внизу.
Вновь оказались в тундре и покатили по «зимнику», проклиная его «прелести». Впереди еще было много времени, почему-то вспомнила про начальницу Гижигинского узла связи. Что-то слышала про ее необычную судьбу. Обратилась к попутчице:
– Все хочу расспросить про Татьяну Ивановну. Почти ничего про нее не знаю.
Людмила Петровна тут же откликнулась и приступила рассказывать:
– Судьба у нее хоть и не простая, но, наверное, созвучна с судьбами многих наших женщин. Ведь вот взять хотя бы вашу судьбу, да повнимательнее рассмотреть: в ней найдется такое, что заставит не одно сердце сжаться от чувства сострадания или в некоторых моментах от зависти.
Я удивилась такому ее философскому вступлению, улыбнулась и сказала:
– Конечно, было в моей жизни такое, что и врагу не пожелаешь, но была и любовь и счастье, и может быть все особенное, по крайней мере, для меня.
– Ну, вот видите! Так и жизнь Татьяны Ивановны состоит из разных периодов. Приехала молоденькой девчонкой после окончания техникума связи. Здесь жила ее старшая сестра Зина: красивая женщина в расцвете лет. Глаза одни чего стоили: черно-уголные, большие, такие как глянут, то их уже никогда не забудешь. Таня очень на нее походит, тем более богатой русой косой, глазами конечно и особой статью. Сестра была замужем за участковым, тоже видным мужиком: высоким, плечистым, с глазами цвета спелой голубики. Да и сейчас смотрится, что надо. Я же показывала, когда подъезжали к конторе, он тогда еще стоял на крыльце.
– Да-да, я обратила внимание на этого мужчину. И, правда, выделялся из всех.
Людмила Петровна продолжила:
– У Зины и Андрея было два сына и дочь. Любовь и согласие царили в доме. Таня раньше с зятем не была знакома, а тут, увидела и влюбилась без памяти. Но виду не подавала, хотя село не было бы селом, если бы досужие кумушки не знали девичьих секретов. Но Зина жила в неведении. И тут случилась беда: как-то хозяин на кухне готовил ружье к зимней охоте, Зина возилась рядом: мыла посуду после ужина, готовила продукты к завтрашнему дню, дети и Таня спали. Домочадцы проснулись от выстрела, вбежали на кухню и увидели хозяйку в крови на руках растерянного, белого как стена Андрея Ивановича. Таня помогла внести бездыханное тело в комнату и положить на диван. Безутешный муж опустился на колени, уронил голову на грудь жены, со стоном вымолвил: «Все!.. Кончилось… мое счастье»… Потом выяснилось, что, зарядив двустволку, стал курок протирать от машинного масла, рука сорвалась, пуля попала Зине прямо в сердце. Из района приехала следственная группа. Судили, дали пять лет тюрьмы. Таня про свои чувства так и не сказала, осталась с детьми…. Прошли годы. Андрей Иванович вернулся, но не один. Оказывается, отбывая срок, встретил женщину, работавшую медсестрой. После освобождения привез в Гижигу. Жители сочувствовали Тане, не понимали его. Но как говорится, на все есть воля Божья. Жена стала чахнуть и через два года умерла. Тут вдруг увидел свояченицу, как раз вошедшую в пору расцвета красоты. Она еще больше стала похожа на Зину. Понял, что лучшей спутницы в жизни не найти. Сейчас с ними живет только дочка: учится в десятом классе, а сыновья-погодки поступили в институт. На каникулы приезжают к родителям. Вот такая судьба у Татьяны Ивановны. И по всему видно: она счастлива.
Слушала рассказ Людмилы Петровны, сама думала: «Как интересно все в жизни бывает. Кто же переплетает так судьбы?»
За разговорами не заметили, как впереди разбросанно засветились огоньки. Подъезжая к селу, обратили внимание на усилившийся ветер, который уже во всю гнал по дороге снежную поземку. Возле конторы опять желающих уехать было много.

Из-за того, что очень припозднились, Юра решил остановку сократить. Мы решили поступить так: я поеду домой, а Людмила Петровна выйдет здесь, проведет проверку одна, заодно и родственников повидает.

17
Забрав в автобус еще пятнадцать человек, водитель сказал:
– Все граждане! Автобус не резиновый. Больше ни один человек не вместится. Севшие размещаются, а оставшиеся отходят от автобуса. Трогаемся в путь.
Набитый людьми автобус проехал по ночному селу. Выехали на уже знакомое нам бездорожье и пустились в путь. Незаметно проскочили Чивиткино. Юра выключил свет, в салоне сразу же наступила тишина.
Измотанных и уставших пассажиров неотвратимо тянуло ко сну и некоторым удавалось дремать. Позади уже осталась Солдатская сопка. Время подходило к часу ночи.

Проехали еще с полчаса, остановились. За окнами с усилившимися порывами налетал ветер со снегом, грозивший перерасти в настоящую пургу. Юра открыл дверь, заглянул в салон, объявил:
– Господа пассажиры не беспокойтесь! Стоянка тридцать минут. У нас ужин.
Но через полчаса в салоне появился уже изрядно навеселе только Свилко и опять принялся «обилечивать» пассажиров. Женщины стали возмущаться, одна из них спросила:
– Почему не едем? – и тут же добавила, – ведь пурга начинается.
Однако Свилко свысока метнул на нее хмельным взглядом и вымолвил с презрением:
– Если не нравится, летите самолетом.
Ну, ты посмотри! Ведь только-только вылупился в начальники, а туда же презрение к народу выказывает. Подумаешь хозяин: не нравиться не езжайте. И как любят такие выскочки унижать народ. Ведь знают, что этому простому народу некуда деться, так стараются еще сделать больнее…

Окончил собирать деньги, вернулся в кабину. К ним зачастил и наш депутат. С третьего захода вернулся на свое место уже изрядно веселым. Пьяный оказался еще больше болтливым.
Стал хвастать, что пенсию получает в две тысячи сто рублей. Неужели, правда? Я вот всю жизнь отработала и работала на хорошо оплачиваемой работе, пенсию получаю чуть больше трехсот. Да-а-а, и где же та справедливость?..
В кабине гремела бравурная музыка, слышался смех Светки, басы мужских голосов, тоже иногда прерывавшихся громогласным хохотом. Там было весело, тепло, любовница рядом, тем более из кабины Свилко пересел в салон и долго находился среди нас, давая возможность любовникам побыть наедине. Юра получал кайф, а на то, что в салоне томились люди ему было просто наплевать…

18
Как и всегда, народ ведь наш очень терпеливый, сидели и ждали, а на улице уже во всю бушевала пурга. Порывы ветра сотрясали автобус.
И только, нагулявшись вдоволь, Юра соизволил в три часа ночи пуститься в путь, а ведь по сути дела в это время должны были подъезжать к поселку.
Машина взревывала мотором, куда-то двигалась, часто пробуксовывала в огромных заносах.
Тогда пассажиры-мужчины выскакивали в пургу, копали лопатами под колесами, дружно толкали сзади. Через какое-то время сдвигались с места, все облепленные снегом, с красными мокрыми лицами заскакивали в салон, долго отряхивались, снимали шапки, колотили о спинки сидений, но тут вдруг опять начиналась пробуксовка, и все повторялось. Так длилось часов пять…

Наконец окончательно встали, забурившись в огромный сугроб. А за стенами завывал разбушевавшийся ураган, не было видно ни зги.
Юра, как ни в чем не бывало, со своими друзьями продолжили трапезу, развлекаясь все той же музыкой, которая доносилась, когда кто-нибудь открывал дверь салона и выходил наружу.
Люди, измотанные твердым сидением, ерзали, меняли положение тел: то садились на одну ягодицу, то на другую, то пытались пристроиться поспать. Спать, конечно, в таких условиях не получалось.
По чуть побледневшей темноте поняли, что наступил новый день. Вот уже и девять часов утра настало, десять, двенадцать, перевалило за четыре часа дня, все стояли на месте, а за окном все так же бесновалась метель. Хорошо еще, что сидели в тепле, и солярки было достаточно: двигатель колмотил не переставая…
Другой раз нужно было выйти по нужде. Договорилась с соседкой: выходили вдвоем. Дверь автобуса закрывалась, оставались наедине со стихией. С завыванием ураганные порывы сшибали с ног, трудно становилось дышать. Автобус, занесенный по самую крышу снегом, смутно выглядывал из белой крутящейся пелены заполонившей все вокруг. Заднее колесо, возле которого образовался настоящий общественный туалет, едва проглядывалось. В свете окон вихрями проносились нескончаемые потоки липкого снега, который забивался в одежду, облеплял голые места. Проклинали все на свете, торопились обратно туда, где тепло, где люди.
Продукты кончились еще вчера вечером, а теперь уже новый день заканчивался и конечно, сильно хотелось есть. Попутчики тоже страдали от голода. Малышка лет пяти уже плакала навзрыд и сквозь слезы жаловалась матери:
– Мам, хочу есть. У меня от голода животик заболел. Вот тут, – и показывала ручкой. Пожилая женщина, сидевшая недалеко от них,  зашуршала тощеньким пакетиком, достала корочку хлеба и протянула ей. Девочка успокоилась, стала с жадностью глодать. Мать поблагодарила старушку.
Хотя и раньше мне часто приходилось ездить по селам на строительные участки, но в такой ситуации, оказалась впервые…

19
И все же где-то часам к восьми вечера пурга начала ослабевать. Через залепленные снегом окна на улице на фоне показавшейся луны стали проступать нечеткие очертания.
Стук дверцы кабины привлек внимание. На подножке появился Юра, спрыгнул и сразу увяз в снегу почти по пояс. Кое-как вылез к краю сугроба, остановился как вкопанный, затем нагнулся вниз, словно заглянул куда-то в глубину, вновь выпрямился и со страхом заозирался. Вдруг понял что-то, и бегом припустил обратно в кабину.
Несколько мужиков и Черников заинтригованные таким поведением водителя тоже решили посмотреть что там, а за одним определится, где находимся и что делать дальше.
Так же, проваливаясь по пояс, сгибаясь и отворачиваясь от еще неослабших порывов ветра, пролезли по снегу, там же остановились и уже сильно взволнованные сразу наклонились, будто бы стали присматриваться к чему-то глубокому.
Наконец поняли, в чем дело, чуть не бегом кинулись назад. В салон ввалились облепленные снегом, сразу начавшим таять и светлыми капельками воды стекать с лиц и одежд, но они этого не замечали, а только все разводили руками, восклицали, охали, ахали.
Все удивленно наблюдали за ними. Наконец одна из женщин не выдержала и с усмешкой спросила:
– «Сусанины» и что же такое страшное увидели, что на вас даже лица спали?
К одному из них все же вернулся дар речи. Воскликнул:
– Ну, сограждане, под счастливой звездой родились! А то бы метров пять в сторону от сугроба лежать нам на ледяных торосах Охотского моря, сиганув с обрыва высотою более полста метров…
Намученные этими сутками, известие о чуть не случившейся трагедии встретили безразлично. Или может, на нас напал шок? Когда по прошествии времени вспоминаю этот момент, меня охватывает ужас и страх: перед глазами всплывают: белые просторы моря, обрыв, гора снега над ним и уткнувшийся в нее наш автобус.
Черников так вообще вернулся с выпученными глазами, ерзал на сидении и все повторял:
– Хорошо, что так мело, что ко мне и мысль в голову не пришла отойти от автобуса, а то бы точно свалился с такой высоты. Ведь столько раз выскакивал в кабину к Юре.
Сидевшая рядом женщина с ехидцей подтвердила:
– Точно, точно вы  с десяток раз туда ныряли.
Тот в волнении на нее посмотрел, воскликнул:
– Неужели? Вот это да! как-то миловал Бог. Повезло, что мысли были заняты другим.
За Бога схватился, а когда пил, не до него было. Вот времена, вот нравы!.. Хотя о чем я? Пьют-то во все времена и не думают о последствиях.

20
Только сейчас поняли, что за несколько часов ужина Юра изрядно напился и, не видя белого света, все же повез нас. Вскоре в непроглядной мгле и бесновавшейся метели потерял дорогу, остановиться не захотел, так и ехал, куда приведут просветы между заносами. И все же какое-то чудо его остановило.
Нет не чудо, а очередной сугроб, вставший на нашем пути. Но что-то ведь привело именно к этому сугробу! В него и забурился передними колесами. И думай теперь: чудо или не чудо.
Юра, когда сбегал к обрыву, увидел, что чуть не погубил стольких людей, теперь не вылезал из кабины. Черников посидел, посидел и говорит:
– Пойду на разведку. Узнаю, что дальше будем делать, – вскоре вернулся, сел на свое место и вымолвил, – Юра страшно переживает. Боится и к вам сюда идти, а еще больше боится даже сделать  попытку поехать.
Женщина из местных не выдержала, сказала:
– Ага, он запереживал. Чуть нас не угробил из-за своего горла и вертихвостки, теперь переживает.
– Любовь же у него, что здесь судить.
– А! все вы мужики, одинаковые. Только увидите доступную юбку, и память у вас отшибает начисто, ничего не видите и не слышите, как косачи на току.
Тут еще пожилая попутчица, поделившаяся корочкой хлеба с ребенком, сказала:
– Вот хорошо одно время женщинам не разрешалось в кабине с водителем ездить на дальние рейсы.
Точно, точно! было такое. Это когда геологоразведочная экспедиция только набрала силу, и первый год до Старта открылся зимник. Колонны машин с грузами шли непрерывным потоком. Добираться туда приходилось сутками, другой раз в дороге пурговали по нескольку дней. В те годы уж больно бесновалась погода. В очередном рейсе, застряв из-за метели, водитель одной из машин, изрядно подпитый (ведь пили в рейсах по-черному, особенно когда пурговали), чуть не изнасиловал молоденькую девушку, ехавшую в его кабине на работу после окончания геологического техникума. На ее счастье начальник колонны делал обход и вовремя оказался возле машины. Потом целое судебное разбирательство было. Вот тогда-то начальник экспедиции Маштак издал приказ не брать попутно молодых женщин в дальние рейсы…
Боже мой! Теперь и экспедиции-то уже нет, и Маштак где-то в одном из центральных районов Колымы года два как умер. Как это далеко ушло от меня, и было теперь уже совсем в другой жизни…

21
Время придвигалось к десяти часам вечера, пурга как-то неожиданно совсем стихла, даже звезды проступили на небе, от яркой полной луны стало совсем светло, мороз закрепчал. Пассажиры начали волноваться. Человек пять мужчин вылезли из салона, пошли к Юре. Тот открыл кабину и говорит:
– Мужики, простите меня. Вот честно вам сознаюсь: как посмотрел с обрыва вниз, до сих пор руки, ноги трясутся. Не знаю, что дальше делать. Может, кто из вас вместо меня сядет за руль? Начнем откапывать. На ночь-то оставаться опасно: может горючки не хватить.
Сорокалетний Виталий, крепкий, худощавый водитель со стажем, всегда спокойный и рассудительный вдруг сказал:
– Вот дал бы тебе в морду, чтоб знал, что не мусор, а людей везешь. Тоже мне, лю-ю-юбо-о-овни-и-чек!.. Тудыт твою мать!.. Да вижу и, правда, переживаешь, даже с лица опал. Давай-ка… и впрямь, сяду за руль...

22
На том и порешили. Свилко пришлось убраться из кабины. Светка сидела, отвернувшись к окну, и делала вид, что ее не касается происходящее.
Мужики взяли лопаты, вышли прокапывать колею под задние колеса. И только начали работать, как увидели свет и подкативший к автобусу УРАЛ, следом катила вахтовка с МЧС-кими знаками.
МЧС только образовалось в районе, это был первый спасательный выезд. Вылезли шесть человек МЧС-овских работников и заместитель главы района Андрей Яковлевич (в простонародье Андрюша): в годах, небольшого роста, сухощавый с выцветшими глазами на желтом, сморщенном как печеное яблоко лице.
В наш автобус занесли трехведерный зеленый термос с горячим чаем, дали по нескольку бубликов. Кто-то из пассажиров спросил:
– Где находимся. До Эвенска-то далеко?
– Да вы недотянули немного до Малой. Так что чуть больше десяти километров будет, – ответил один из них.
– Надо же! почти возле дома целые сутки пурговали!..
Напились горяченького, подкрепились, вновь почувствовали себя счастливыми; повеселели, заговорили. Стали спрашивать МЧС-овцев:
– Как нашли-то нас?
– Да уже с утра нас собрали и объявили, что пропал автобус с людьми и нужно ехать на поиски. Мы-то готовы были сразу ехать. Но вы знаете Андрюшу. Ему нужно было обязательно создать поисковую группу, созвать совещание, советоваться и думать, как спасать людей. Вот только к вечеру и собрались. Отъехали несколько километров от «Орбиты», вдалеке увидели свечение, решили ехать сюда и не ошиблись…

23
Наше счастье, что и мотор не заглох, и горючки хватило, а то с такими спасателями успели бы превратиться в сосульки. Ведь на улице стоял двадцатиградусный мороз. И тут еще раз убедились, что есть все же на свете везение и счастливые случаи…
Мужики подкрепились и снова пошли к обрыву. Они там, как и всегда делают, когда обсуждают важную проблему: долго озирались, опять охали, ахали, разводили руками, снова заглядывали вниз обрыва, а когда вернулись в салон, Андрюша сказал:
– Вам очень повезло: спас занос из снега, неизвестно как появившийся, ведь кроме него далеко по обрыву и в ту и в другую стороны нет ни бугорка. Чуть с десяток шагов и все было бы с вами кончено. Точно! кто-то из вас в рубашке родился. Давайте сознавайтесь: кто?
Пассажиры молчали, поглядывали друг на друга. Тут женщина с девочкой, плакавшей недавно от голода, вдруг вспомнила:
– Аленка! вот она у меня в рубашке родилась.
– Ну, вот товарищи-господа! Спасибо скажите Аленке. Благодаря ей, получили вторую жизнь. Если не верите: сходите, сами посмотрите, где бы  нашли свою смерть.
Надо же и этот туда же, а ведь в прошлом был отчаянный коммунист, председатель народного контроля, атеист до мозга костей, сейчас ухватился за сверхъестественную силу.
Помню как однажды, еще, будучи в должности народного контролера пришел к нам в строительную организацию с проверкой и увидел у меня крестик на шее. Искренне удивился и сказал в приказном тоне: «Кто это вам разрешил крестик носить? Вы на работе. Будьте добры снять». Я не послушалась, но крестик старалась прятать, когда появлялся.
А сейчас нет, чтобы приструнить водителя, наказать руководителя за такую дисциплину среди них, которые не только не  следят за дорогой, а еще занимаются пьянкой и черт знает, чем при перевозке людей, вдруг сам стал верующим.
И, по всей видимости, эта поездка сойдет Юре с рук и ни руководительница транспорта, ни Свилко нисколько не пострадают.

24
Мы, женщины не пошли смотреть высоту обрыва, нам и без того было страшно. Сейчас без пурги при луне и звездах из окон хорошо видно, что автобус уткнулся в снежный занос над обрывом, под которым простиралось заснеженное море. Вокруг и, правда и вправо и влево других заносов не было. И впрямь, какое-то чудо…
Я, конечно, никому не сказала, но подумала и мысленно поблагодарила своего Ангела-хранителя, который вот уже около шестидесяти лет оберегает меня. Да, может быть, в этот раз Аленке посчастливилось, но все же думала и о своем везении. Ведь на моем пути встречалось уж очень много случайностей, которые помогают выживать…

Снова расселись по своим местам. УРАЛ-ом автобус выдернули из сугроба, и тронулись в путь. Проехали около часа, стали спускаться. Внизу увидели долгожданный поселок, светивший немногим неяркими точечками окон с еще не погашенными свечками некоторыми, мучавшимися бессонницей односельчанами.
В третьем часу утра была дома. Часто находилась во время командировок в дороге, бывала в селах, но всегда знала, что меня ждет моя квартира, горячая ванна, уютная теплая постель с книжкой и свечкой, так как электрический свет дают только до десяти вечера, поэтому читать приходится при свече. И это все равно благо по сравнению с той жизнью жителей сел, которую вижу проездом…

Долго блаженствовала в теплой воде и думала о дороге, пурге, счастливому снежному заносу на обрыве и повторяла без конца: «Какое счастье, что все так хорошо кончилось».
Я еще и еще осознала, что жизнь прекрасна, пусть даже такая несовершенная и неустроенная. Другой у меня просто нет, и не будет! и надо довольствоваться тем, что есть и продолжать жить настоящим.
Ведь вчера это история, завтра это тайна, сегодня, сейчас – это дар и я наслаждаюсь, наслаждаюсь им…

Эвенск,1999год.