Из личного архива Минны Х. Часть вторая

Дневник Минны Харкер
9 сентября

Вечер. Только что разместилась в своих комнатках. Замок, на удивление, опрятен: видно, что слуги подготовились к приезду господина. Впрочем, я слишком устала, чтобы как следует оглядеться. Мой муж (как странно называть его так) поцеловал меня в висок и сказал: «Спите спокойно, дорогая. Я всё устрою так, чтобы тебя не беспокоили». Моя спальня довольно большая и чистая, бельё льняное, может быть, чересчур продушенное лавандой, комната отделана несколько старомодно, и обилие пурпурного цвета меня смущает. Впрочем, примыкающий к спальне кабинет оформлен как раз в моём вкусе: чудесные светлые обои с цветочными гирляндами, удобный секретер орехового дерева и кресла настоящие английские. Надо, пожалуй, вышить пару подушек в тон креслам и положить их на канапе.

Кажется мне, в спальне будет холодно осенними вечерами: окно невелико, но выходит прямо на обрыв, а рама местами рассохлась,  так что ничто не помешает холодным ветрам с гор и от реки проникнуть ко мне. Камина нет ни в спальне, ни в кабинете -  всё обогревается системой труб, по которым должен поступать тёплый воздух от огромного камина гостиной. Трубы медные, витые, замысловатой конструкции, сохранившееся, видимо, ещё со средних веков. Пока здесь холодно и сыро.

Распаковать я успела только несессер с письменными принадлежностями и тут же села писать дневник. Дневник так похож на жизнь! Как в жизни, нельзя вернуться назад и исправить содеянное, либо вернуть вырвавшиеся злые слова, так и в дневнике… Конечно, можно вырвать страницу и перечеркнуть уже написанное, но след всё равно останется, и его не скроешь. Иногда я неразумно хочу, чтоб было иначе; чтоб я вела себя в юности благоразумней, и чтоб бедный мой Джонатан был жив…

Теперь же мне остаётся только пообещать себе, что в этом дневнике я не допущу ни слова неправды и постараюсь быть честной и справедливой к себе, как то и подобает дочери великой страны.

Я отвлеклась на пару минут, чтобы зажечь свечи. Хотела было закончить записи, но надо уделить несколько строк свадебному путешествию. Оно длилось почти шесть недель, во время которых мы посетили Вену, Париж и Рим. По правде сказать, мои  впечатления слились  в какую-то неудобоваримую мешанину, наподобие хаггиса, который так любят шотландцы. Особенно Рим, в котором шум грязь и античность перемешаны самым причудливым образом. У графа там полным-полно друзей, и все известного сорта. Слава Богу, он не настаивал, чтобы я присутствовала во время их визитов.

В Вене чудесная опера, и я искренне наслаждалась, несмотря на все печальные обстоятельства.

В Париже мы задержались дольше всего. Он водил меня по вернисажам и выставкам, заполненным совершеннейшей детской мазнёй. Когда я обратила его внимание на то, что эти «художники» не утруждают себя подмалёвкой, а перспектива и колорит почти у всех оставляют желать лучшего,  граф усмехнулся и спросил меня: «Минна, дорогая моя, а какое здание в Париже тебе понравилось больше всего?». Я ответила, что Опера. Он посмотрел на меня серьёзно и сказал: «Радость моя, только не говори, что тебе нравится Альберт-холл». Но чем может не нравится такое величественное и гармоничное здание? Я видела его два раза и каждый раз любовалась совершенством пропорций и изысканностью отделки, о чём не преминула сообщить графу. Он захохотал, потом улыбнулся и сказал: «Твои вкусы меня беспокоят, дорогая. Впрочем, видимо именно из-за них ты и выбрала меня».

Выбрала! Ненавижу его усмешки, полуулыбки и намёки! Они заставляют меня чувствовать себя ничтожеством.

Нет, не буду плакать, не буду. Буду твёрдой и непоколебимой в своих решениях.

Ещё одно неприятное открытие в Париже: оказывается, мо й французский не так хорош, как я полагала. Ну и отлично: будет чем заняться в долгие зимние вечера.

10 сентября

Конечно же, дела в хозяйстве обстоят совсем не так благополучно, как мне показалось вчера. За завтраком потребовала от управляющего, не то мадьяра, не то цыгана, ключи от всех комнат, кухни, подвала и погребов. Он отказался, сославшись на распоряжение графа и, несомненно, надеясь, что я тут и отступлю. Не тут-то было! «Хорошо,» - сказала я, - «Я нынче же вечером расскажу обо всём Вашему хозяину. Думаю, он распорядится и ключами, и Вами по своему обыкновению». Связка, вернее, связки были немедленно принесены и вручены мне с церемонным поклоном.

Весь день обследовала жилые комнаты.

Во-первых. Гостевые комнаты третьего этажа в безобразном состоянии. Кровати рассохлись, мебель допотопная, бельё затхлое, ковры в дырах, только что мышей и крыс нет, да и то по вполне понятной причине. Паутина! Пыль! Страшно ступить ногой, не то, что потрогать пальцем. Дворецкий мямлил что-то; дескать, гостей давненько не бывало,  да и те, что бывают, предпочитают спать в подвале. Я довольно едко заметила, что это не повод превращать дом в конюшню. Теперь понятно пристрастие графа к старым заброшенным особнякам: он просто забыл, как выглядит дом дворянина.

Затем. Второй этаж, в общем и целом, вычищен и приведён в порядок. Хотя старомодная и тяжеловесная мебель меня несколько тревожит. Дом не должен превращаться в музей. (Попробовать уговорить графа приобрести пару гамбсовских гарнитуров. Какой-нибудь ситец в цветочек – для малой гостиной, а для большой, пожалуй, жаккардовые с вензелями на заказ. Кстати, какой у него герб?  Спрашивать не хочется. Надо найти его родословную и почитать).

В-третьих. Кладовые с бельём… У меня нет слов. Разорение такое, что ни одной здравомыслящей женщине и не представить. Да у моей кухарки простыней в приданом больше было! В общем, нет там ни простыней, ни наволочек, ни покрывал, ни полотенец, ни салфеток, ни скатертей. Никаких! Нет, скатерть мне одну показали: бархатную с золотыми кистями и вышивкой, которую уж лет сто, как не разобрать. Цвет у неё непонятный. Возможно, она была пурпурной, возможно, красной, а сейчас буро-коричневая, а на сгибах – жёлтая охристая. Следует подсчитать, во что обойдётся покупка нового белья. И какого? Простое льняное? С вышивкой? С прошвами? А, может быть, камчатное? Я не знаю. Этот замок настолько неанглийский, что представить на здёшнем столе белую крахмальную салфетку никак не возможно.

В-четвёртых, столовое серебро. Серебро-то есть. Серебра просто груды. Лежит, наваленное в сундуках, век не чищенное, среди каких-то церковных не то кадильниц, не то лампад, массивных золотых цепей, в которые вправлены потускневшие от времени камни, жемчужных посеревших ожерелий, каких-то непонятных мне шкатулок из слоновой кости с выдвижными панелями, очень старых великолепно сделанных шахмат из красного дерева и самшита; в голову каждой фигурки вделано золотое или серебряное кольцо. Дворецкий объяснил, что для шахмат сделан специальный стол: у каждого игрока справ и слева вделаны спицы, на которые он по своему разумению надевает выигранные фигуры. После игры по расположению фигур игроки определяли, какие слабости им мешают выиграть, а какие – помогают. Я заметила, что слабости не могут помогать. Только воля, чувство долга и служение Господу ведут человека прямой дорогой если не к счастью, то в царствие небесное. Дворецкий посмотрел на меня странно (мне показалось, что с сожалением) и сказал: «Госпожа ещё научится понимать веления судьбы. Впрочем, это просто старинный обычай, который уже давно позабыт почти всеми. Господин иногда играет со своими гостями. Очень редко. Здесь почти не бывает гостей».

И тут я вспомнила, где нахожусь. Мимолётное заблуждение, которое я так тщательно пестовала весь день, развеялось. Я не хозяйка здесь, не молодая жена, вступающая в права домовладелицы, а пленница. У меня только и хватило сил сказать дворецкому, что кухню, залы первого этажа, что кухню, залы первого этажа и расходные книги я проверю завтра. Он так посмотрел на меня при этих словах, что я поняла: о расходных счетах здесь и не слышали. Боже мой, да хранят ли они счета и записи на выплате жалованья прислуге? Сказала и быстро ушла, стараясь не бежать, в свои комнаты, швырнула связки ключей на стол, сижу, смотрю на твой портрет, Джонатан. Единственная любовь моя, только память о тебе и вера во Всевышнего поддерживают жизнь в теле уставшей от бессмысленной борьбы с жестоким и коварным врагом Минне.

Вечером всё же следует поговорить с ним о предстоящих расходах на закупки минимального запаса белья, а также просить, чтобы распорядился вычистить серебро. Ещё заметила несколько выщербленных каменных плит и вытертых ступеней. Надо заменить.

Продолжение письма Минны профессору ван Хельсингу.
Итак, то был он, без сомнения он, как я могу забыть эти голодные глаза и богопротивную улыбку! Я едва смогла пролепетать неизбежные при знакомстве слова вежливости, как, на моё счастье, подоспела хозяйка с новостью о переводе майоратов Н и Р в казну, спасла меня. Барон Стайниц (именно так его мне представили, так уж и буду его называть) отступил к камину и вскоре оживлённо болтал об охоте на лис.

Пришло время танцев. Я уже давно не принимала участия в этих легкомысленных, но безобидных забавах юности, хотя, как Вы помните, они были когда-то моей страстью. Так что я осталась сидеть в стороне рядом с несколькими подругами, которых, видимо, Вы помните беспечными кокетками и которые теперь уже почтенные матери семейства, а некоторые (только представьте себе, профессор!) нынешней зимой собираются вывести в свет старших дочерей. Я увлеклась разговором и поздно обратила внимания на знаки, которые мне подавали глазами и бровями собеседницы; и вдруг – барон стоит передо мной и учтивейшим образом предлагает тур вальса. Я стала отказываться, ссылаясь на свой траур, но неугомонная Лора, ныне миссис Четнем, пропела мне на ухо самым сладким голосом:

- Минна, дорогая, и так уж многие говорят, что ты носишь траур столько лет только потому, что полагаешь, будто чёрный и серый цвета тебе к лицу. А я ведь помню, как ты любила батистовые платья в цветочек! Не думаю, чтобы барон стремился посягнуть на твою вдовью честь, да и один вальс не может повредить твоей незыблемой репутации.

После столь недвусмысленного намёка на моё смехотворное поведение, пришлось согласиться. Сперва танцевала я довольно скованно: тело меня не слушалось, ноги заплетались, а ритм казался чужим и неудобным. Но барон оказался просто восхитительным партнёром; через пару минут я поняла, как ни горько в этом признаться,  что надо просто отдаться во власть партнёра, и всё удастся. Вальс длился невероятно долго, словно музыканты отступили от программы и повторяют, импровизируя всё больше и больше, одни и те же гармонии, переплетая их самым причудливым образом.

Пока мы танцевали, барон разглядывал меня. Сперва я отводила взгляд, но вспомнила о приличиях, о том, что на нас внимательно смотрят те, кого считают самыми язвительными дамами в Уитби,  да и во всём графстве, и попыталась продолжить беседу так, как говорила бы с любым вновь представленным мне иноземцем:

- Были ли Вы когда-либо прежде в Англии, барон? – спросила я, направляя взгляд в район его переносицы.

- О, несколько раз. В последний раз, моё пребывание было кратковременным и закончилось раньше, чем я рассчитывал из-за вмешательства третьих лиц, которые, впрочем, не могли обеспокоить меня надолго.

- Значит, вам нравится наша страна?

- Чудесная страна. Прекрасные сады. Множество цветов, из которых самым красивым по праву считается английская роза. Говорят, розы быстро блёкнут. Я думаю, это неправда. К тому же, когда цветок раскрывается полностью, его нежный аромат становится таким пьянящим, таким необоримо манящим. Кажется, что слышишь его даже через море, земли и горы.

- Я рада, что Вам нравится Англия и её сады, - сказала я. Боюсь, взгляд мой с той минуты прочно приклеился к полу, так что голова стала кружиться не только от тайного смысла его слов, а он продолжал, понизив голос до бархатного шёпота:

- Мне нравится эта страна, потому что в ней живёшь ты, Минна, любовь моя. Как только смог, я пришёл за тобой. И ты, как я вижу, ждала меня.

Я хотела крикнуть чудовищу в лицо, что не ждала его, не ждала; что не проходило ни дня, чтобы я не проклинала его за то горе, что он причинил мне, моей семье, моим близким. Я хотела… О! Если бы я могла, я испепелила бы его на месте. Но я не могла. Танец кончился, он церемонно поклонился, подвёл меня к креслам и более ко мне не подходил.

С этого дня барон Стайниц стал открыто ухаживать за мною. Я мало участвовала в светской жизни, но на каждой помолвке, на каждых именинах, в церкви (увы, профессор, он может спокойно заходить в дом Господень, и даже терпит дневной свет, если солнце скрыто тучами. А туч в тот год, впрочем, и как обычно в Британии, было полным-полно), словом везде… Он присылал мне билеты на театральные представления, подавал мне пальто и зонтик, брал меня под руку, когда мы прогуливались в фойе… Ну, и тысячи других мелочей, по которым, женщины, а главное, общество, понимают что сердце мужчины покорено. Среди моих подруг самой популярной стала тема «какой милый этот барон Стайниц и как он смотрит на нашу Минну», и то одна из них, то другая намекала, что мне пора сменить фасон и цвет платья.

- Минна, душенька, - говорили они чуть не хором, - Ты необыкновенно свежа для своих лет, а барон так явно выказывает тебе знаки внимания. Несколько улыбок, благосклонный взгляд – и твоя жизнь, наконец, будет устроена.

А самые нетерпеливые шептали мне на ухо:

- Ах, Минна, подумай: ты ещё достаточно молода, чтоб иметь детей.

Осень и зима стали для меня сплошным кошмаром… Да, так мне тогда казалось, хотя сейчас, дорогой профессор, я с тоской вспоминаю о том относительно мирном времени. Я помню, в конце февраля, на одном из последних вечеров, он подошёл ко мне и сказал:

- Минна, любовь моя, Вы позволите мне поговорить с Вашим отцом? – он сказал это не громко, но так, что некоторые гости, без сомнения, услышали и ждали моего ответа. Я смутилась, пробормотала что-то о том, что пока не время, что мне надо подумать. Он взглянул мне в глаза и грустно, как мне показалось, ответил:

- Прошу Вас, Минна, думайте побыстрее. Я не хотел бы огорчить Вас.

С того вечера и начался настоящий кошмар. Два, а то и три раза в неделю приходило известие о смерти от новой загадочной болезни. Анна Браун, моя любимая ученица, была на йдена растерзанной дикими собаками – о! я слишком хорошо знала, что то были за собаки! А барон Стайниц вместе со всеми сокрушался о невежестве современной медицины, обилии диких собак и общей некомпетентности правительства.

Я терпела семь недель. Я стерпела бы и дольше, но как-то мартовской ветреной ночью раздался стук в окно. Я зажгла газовый рожок, накинула пеньюар, раздвинула занавеси и увидела за окном улыбающуюся Люси. Люси! Такую, какой я её уже едва помнила: в ярком расцвете двадцати лет, с огромными голубыми глазами, розовыми щеками, в пышной короне белокурых волос! И эти её юность и свежесть – увы, я тут же увидела их источник: на руках она держала малышку лет пяти – бледную, бездыханную. Все чувства во мне возмутились, я распахнула обе створки окна и сказала прямо в лицо проклятой твари, принявшей образ моей обожаемой сестры:

- Если ты пришла убить меня, то сделай это поскорей, потому что я знаю, что не могу удержать тебя, ведь это и твой дом.

- Минна, посмотри, я наконец-то стану мамой, - отвечала она, протягивая мне дитя, точно рождественский подарок. – Я так долго спала в сырой земле и грезила о маленькой девочке, которую смогу любить и воспитывать, и вот – он пришёл и поднял меня, и дал мне ещё большую силу. Минна, он велел передать тебе, что поднимет каждого, кого повстречал на этой земле. Он велел передать, что заполнит эту страну тенями и призраками. Он сказал, что ему ненавистна земля, которая вырастила тебя такой неприступной, и что если ты не смягчишься, то вокруг тебя не останется ни единой живой души, которая бы могла увидеть, как он наконец придёт и возьмёт тебя.

Я захлопнула окно и более не спала в ту ночь. Утром я написала чудовищу: пригласила его на ужин и сообщила, что мой дядя и опекун будет рад поговорить с ним. Ох, дорогой друг мой! Как мне рассказать о том, что я сделала потом? Я взяла самый острый разделочный нож, тот, который. По словам кухарки, рубил кости словно масло, лом, бутыль керосина, спички, зашла в церковь и наполнила склянку святой водой. Догадываюсь, что слишком мягкий и слабовольный жених Люси не смог отделить голову от тела.

Я пришла к склепу в одиннадцать утра, когда тени ещё долги, взяла у смотрителя ключи, отперла двери, сдвинула каменную плиту и взломала крышку гроба. Никогда бы я не смогла сделать это, если бы не ярость, переполнявшая моё сердце. В гробу лежала Люси в обнимку с малышкой. Неподалёку валялся разломанный пополам осиновый кол. Я не стала полагаться на суеверия: отсекла головы сначала Люси, а после малышке, - труп Люси рассыпался у меня на глазах. Но этим я не удовлетворилась. Залив всё святой водой, я смотрела, как покрывается жуткими волдырями и расплывается тело девочки. Примерно через час я облила гроб и останки керосином и подожгла. Каменный саркофаг не давал распространиться пламени, склеп наш находится в глубине кладбища, а прибежавшему через полчаса сторожу я просто дала соверен. Судя потому, что он без вопросов принял монету и стоял в стороне, бормоча молитвы и старые заклятия, он понимал, что я делаю и почему. Оставшийся к вечеру пепел я собрала, на следующее утро наняла лодочника, отъехала подальше в море и развеяла по ветру.

В тот же вечер состоялась моя помолвка. Оглашение, поздравления подруг, торопливая подготовка приданого и свадьба… Так что, мой дорогой друг, вот каково то супружество, с которым Вы так сердечно меня поздравили.

Что писать ещё? Уже неделю я живу в его замке. Он обращается со мной бережно, если не сказать нежно. Но я не верю ни словам его, ни делам, ни взглядам. Надеюсь только на Вашу помощь. К несчастью, отправить письмо я могу, только прибегнув к милости мужа. Что это чудовище решит сделать, отправит ли письмо или вскроет и посмеётся, или обрушит на меня всю силу своего гнева, мне уже всё равно.

Остаюсь искренне преданной Вам,
Уповающей на Вашу дружбу и помощь,
Несчастной Минной Харкер,
Которая никогда, никогда не присоединит к своему имени фамилию Стайниц.