режим бога

Я беру чистый лист из папиного стола, его любимую ручку, сажусь в его кресло. Теперь можно, теперь папа не будет ругаться, можно сидеть в его кресле, писать его ручкой, которая рвет листья – и почему он ее так любил? – и делать "лягушек" из красивой бумаги. Я люблю смотреть эту бумагу на свет, она на свету будто дрожит и переливается, а еще там красивые узоры, они мне напоминают зимние узоры на окне. Вот так – бумага, а так – кусочек волшебства. Тайна, короче. А я люблю тайны. Люблю, когда вещи кажутся не тем, что они есть на самом деле. Вот огонь, например. Он похож на кошку. А иногда я вижу там ящерицу. Или птицу. Чем бы ни прикидывался огонь, я всегда вижу, что он хочет сказать. Как тогда, когда я хотел погладить кошку, а она меня укусила. Мама тогда плакала, и била меня по лицу, и кричала, что я должен беречь мои пальцы, потому что это наш хлеб. Я тогда смотрел на руки и не мог понять, как это они могут быть хлебом, попробовал откусить немножко, но потекла кровь. Красивая, мне понравилось, и соленая. Я люблю соленое. Почему-то все взрослые уверены, что я люблю сладкое и дарят мне шоколадки. А я-то знаю, что я взрослый, и сладкое я ненавижу, я, конечно, беру, но это из вежливости, чтобы не подумали, что я плохо воспитан и не пожаловались маме. А то ведь она снова начнет меня бить, и плакать, и кричать, что я – крест. А это неправда, разве я похож на крест? Я видел кресты, и они мне не нравятся. Они как будто наказывают за что-то, как будто грозят: а вот мы сейчас проткнем вас своими прямыми руками, и проденем голову в небо, и там вас будут бить по лицу. Страшно, короче. Мама всегда беспокоится, когда я что-нибудь делаю со своими руками. Они у меня непослушные. Иногда остаются на морозе зимой и леденеют, а потом надо их греть, а это больно. Иногда залазят в камин гладить огонь. Иногда берут нож и сжимают сильно-сильно. Много чего делают. Я пытался объяснить маме, что это делаю не я, а руки, но она не слушает, качается из стороны в сторону и плачет, а потом бьет меня по лицу. Правда после всегда меня жалеет, целует мои пальцы и просит прощения, но почему-то не у меня, а у какой-то девы. Я хочу ей сказать, что она била не деву, а вовсе меня, значит нужно у меня просить прощения, а не у девы, я даже не знаю ее, а тем более, почему она целует мои пальцы, хотя била меня по лицу, но мама не дает мне ничего говорить. Когда у нее хорошее настроение, она говорит: милый, мой милый, и просто не слушает. Когда плохое – она кричит, затыкает уши и бьется головой о стену. Тогда приходит папа, что-то делает с ее руками, отчего она засыпает, а меня уводит в Ту Комнату. Я ненавижу Ту Комнату, я боюсь ее теней и шкафов, которые едят мои рисунки, наверное поэтому мне дарят шоколадки, поэтому думают, что я еще маленький, ведь взрослые ничего не боятся: ни теней, ни мебели, ни кузнечиков. Я сижу и рисую папиной ручкой, папа не придет, не запрет меня в Той Комнате, не будет ничего делать с мамиными руками, не будет смотреть на меня своими рыбьими глазами. Когда я думаю об этом, в низу моего живота появляется соленое тянущее чувство, очень приятное и щекотное. Когда-нибудь позже я его нарисую, это чувство. Не сейчас. Сейчас я рисую другое, закончу и покажу маме, что у меня получилось. Она меня похвалит и скажет, что я "гений". Она скажет "спасибо, боже". Она засмеется и позвонит какому-то Ларсу. После того, как она звонит Ларсу, приезжает мальчик; он младше меня, он курит тонкие сигареты и говорит как сквозь зевоту. После того, как мальчик уезжает, мама сначала запирается в спальне, а потом выходит веселая с грустными глазами и кривой не своей улыбкой. Она шипит на меня и зажигает везде свет. Я хожу за ней следом и выключаю его. Она нехорошо смеется и грозится, что в следующий раз попросит мальчика с сигаретами принести "зеркало" и тогда "этот урод узнает". Я не знаю, о ком она говорит и что такое "зеркало", но ее тон мне не нравится. Поэтому мне приходится посадить ее на цепь. Это мне тоже не нравится, даже ком в горле не проходит. Я бы плакал, но я ведь взрослый, а взрослые не плачут. По крайней мере, я никогда не видел, чтобы папа плакал. Не плакал – когда я отрезал ему пальцы. Не плакал – когда я рассказывал о том, как я его люблю. Не плакал – когда пробовал остановить кровь, которая так чудесно расплывалась по каменному полу. Я тогда подумал, что это нужно нарисовать. Я обмакиваю ручку в чернильницу. Чернила уже закончились, поэтому я рисую папиной кровью и радуюсь своей предусмотрительности. Ничего не должно пропадать зря. Время обеда. Пора идти к маме, ослабить ошейник, налить супа и показать рисунок. Потом я, может быть, позволю ей позвонить Ларсу. Иначе она будет лежать, не двигаясь, и пахнуть. А духи закончились, я их все потратил на папу.