крыса

Голова первая.
… нужно? Опять – зеркала, опять какой-то дикий бред. Кофе. Сигареты. От кофе уже не прет. Только зеркала. Только перед ними я могу быть собой. Жаль, я не Алиса, чтобы уйти навсегда в манящее неживое Зазеркалье. Быть чьим-то отражением, улыбаться чужими губами, плакать слезами – тоже не моими, жить чужой жизнью. Только не своей – разъебанной в дрова, непонятной, рвущейся в клочья от скрытой духовной страсти. Зазеркальная жизнь. Это и есть, в сущности, мое настоящее существование. Я дышу, чувствую, рискую и теряю, только отражаясь в старом потрескавшемся мутном зеркале.


Голова вторая.
… начинается в шесть-семь часов вечера. Уютное кресло, чашка апельсинового чая без сахара, сигарета, плед – о, да! непременно клетчатый! – и за окном ***вый вечер с дождем. Ах, да, и варенье. Обязательно – варенье. Бабушкино. И книжка. Опять какие-то душевные крестики-нолики. Попытка выразить невыразительным словесным поносом бурю эмоций, ощущений и умозаключений. Птичья смерть, зябкое подергивание лапок, полуоткрытый клюв и тонкая матовая пленка, затягивающая желтые круглые глаза. Глупая, глупая привычка – все на свете пытаться понять, обозначить и вывести один на всех квадратный корень. Знаю, что корень-то всякий раз получается иррациональным, знаю, и все равно ничего не делаю с этим. Потому что тут уже задачка не для меня. Мне нужно чтобы умный очкастый профессор из крутого университета пришел, отечески взял меня за руку, а потом объяснил бы, что к чему в этом уебанском мире. А я бы кивала и думала, что у меня остывает на столе чай.
Во сне ко мне приходил бог. Его имена стерлись со всех скрижалей, страницы его коранов и библий истлели и рассыпались в мелкую сухую пыль, его сила свернулась, скрутилась, как наутилус, в жаркий мертвый нервный узел и теперь он живее всех живых, розовый цвет на его щеках говорит об этом яснее ясного. Он выдал мне великую тайну, а потом отрезал мне язык, чтобы я не могла тебе ничего рассказать. Пригрозил вернуться и отрубить мне пальцы, чтобы я не могла писать, но тут я его обманула. Нарисовала куклу в том самом, красном углу, вдела ей серьги, обняла покрепче, для вида и запаха,  поцеловала в лоб.
Он подслеповат.
Не различит.
Я думаю…


Голова третья.
… слабость, которую я могу себе позволить – это крохотное фото в рамочке на стене. Уси-пуси-муси… ****ь! Я трудолюбиво, жизнь за жизнью, рисую свои ярлыки и ценники и умиленно хлопаю в ладоши. Занимаюсь каким-то мазохистским самокопанием, выуживаю из себя несъедобно выглядящее убожество и скрупулезно изучаю. Временами бросаю невнимательные взгляды на фото и чувствую, как дрожат колени.
Веками, тысячелетиями, непрерывно, без сна, отдыха и перекуров, я возвожу вокруг себя башню слоновой кости, окутываю ее клетками и заборами, обволакиваю электрическим током – никому, никому сюда не примкнуть, не проникнуть, не втереться в доверие, не выбить из меня ни одной слезы. Я отращу хвост до пят, замету следы, сотру позолоту, маяки взорву, сменю частоту, перепутаю программы, засвечу пленки, освящу углы… Теперь уж точно. Теперь уж наверняка. Не найдут, не поймают, не вскроют, не узнают, не поймут. Понадеемся, что потеряли, правда?..


Голова четвертая.
… дневники. И везде я вру. Везде играю в крестики-нолики. ****ые крестики-нолики. Смешно – врать самой себе. Путь от знаменателя к числителю, который, как не крути, оказывается точно таким же знаменателем… fuck. Эй, профессор, ты где там? Нет-нет, я не жалуюсь на свою жизнь. Какая ни есть, а вся моя. Хреновая, непонятная, запутанная донельзя, а все таки… моя. Кроме меня ее явно никому не прожить. Да и кому оно надо?
Помолись за меня, пьяное осеннее утро. Зажги дурнопахнущие свечи, горький октябрьский вечер. Я приду чуть позже. Доем, давясь и кашляя, выблевывая желудок, легкие и ментоловые, свои наивные песьи воспоминания; доплачу остатки, размазывая тушь и ложь, и приду. Досмотрю, дослушаю еще одну сказку о своей еще одной непрожитой жизни – и приду.


Голова пятая.
… прячу изрезанные руки. Ловлю в спину шепоты и взгляды, плюю через левое плечо, мучительно слушаю гудки.


Голова шестая.
… такой красивый и охуенный. Красивое слово – "охуенный". Стараюсь употреблять его как можно чаще. Охуенный фонтан. Охуенный мальчик. Охуенная дурь… Но мальчик и впрямь неплох. Весь такой… охуенный? Да. Охуенный охуенный охуенный охуенный. Что тут еще добавишь? Молчу, пытаясь запомнить ощущение внутри, потом, возможно, я его напишу или заставлю присниться. Охуенно.


Голова седьмая.
… что мир вокруг – это ты. Ты же не пинаешь себя? Что я не доверяю людям, потому что я нечестный человек. Я вру на каждом шагу и в каждом слове, и ожидаю от людей такой же нечестности. По себе, то есть, мерю. Ты не говоришь никому свое имя, куришь parliament slims, одеваешься в second hand’ах, снова пьешь таблетки. Эй! Куда подевался твой пафос и позерство? Откуда эта презрительная морщина у рта? Вот ****ец!.. Как будто тебя похитили инопланетяне, высосали твой гениальный мозг, а взамен положили какую-то полусырую неправильную ***ню, которая принуждает тебя быть таким уебком!
Ты помнишь? Ты помнишь, что ты мне рассказывал? Какие красивые медные ключи всучивал, от каких притягательных сказок? Я отнекивалась, а ты думал, что я это делаю из вежливости. И все-таки ты улучил момент и бросил мне самый красивый, самый маленький, в карман плаща. Когда я нашла его, я решила тебя убить. Помнишь? Помнишь это, мудила ты сраный? Я швырнула его тебе в лицо, а ты засмеялся и укусил меня за шею. Потом-то я одумалась и вернулась, но было уже поздно, ты запер меня в этой вшивой сказке, а ключ съел… Из-за тебя я застряла тут навсегда. В этой дурацкой навсегде, пресной как вода, навсегде, пахнущей протухшим рахат-лукумом, из которой тысячи выходов, столь старательно упакованных тобой в пауки и мхи.
Тебя украли и разорвали на меленькие кусочки – не сны, которых ты так боялся, не люди, которых ты ненавидел, не города, украдкой целующие твою хрупкую шею… ты сам себя украл, разбил и спрятал за коробочками с корицей, корица – кусочками, коробочки – в шкафу… Где? Где твои дерьмовые слова о честности и счастье? Куда ты их засунул, скотина? Я смотрела: их нет ни в корице, ни в чайных чашках, ни за зеркалом, ни в постели… Я думала, что найду их в полчищах букв, которыми щедро усыпан мой монитор, но их нет и здесь. Ты опять меня наебал, бессовестный ты засранец.
Укладывая на твою самодостаточность мой огромный толстый воображаемый ***, я вспоминаю каждый камень у подножия, который так удобно было сжимать в вспотевшем кулаке; каждую трещину на днище моста, жирном бетонном брюхе, с хрустом переваривавшем автобусы и трамваи, и говорю тебе – спасибо…


Голова восьмая.
… убивает. Еще убивает сострадание, сочувствие, соучастие, да и вообще все с приставкой "со". Убивают банальные фразы типа "все люди разные", или "хорошо там, где нас нет", или "не в деньгах счастье". Блять! Пойдите и дружно убейте себя об стену! Размозжите ваши тупые гладкие холеные лбы о серый бетон! Добавьте красок в угрюмый мрачный мир!.. Я хожу по улицам и не узнаю города, смотрю на лица и не вижу их. Вместо лиц унылые жопы, временами испускающие непонятные звучки, видимо, имитирующие человеческую речь. Как ни странно — они друг друга понимают... Я их — нет. Я читаю, слушаю, смотрю, но прежняя эйфория исчезла, я не вникаю в происходящее на бумаге или мониторе, оно проходит сквозь меня, нескончаемым вонючим потоком неконтролируемого вселенского поноса. Я открываю глаза шире... еще шире. Стараюсь осознать, почувствовать скрытый смысл в текстах и звуках. А его нет.


Голова девятая.
… в зоопарк. Я не знаю зачем. Мне не нравятся животные в клетках, запахи в зоопарке, люди в зоопарке, сахарная вата в зоопарке тоже отвратительна. Но раз в две недели я покупаю один взрослый билет. Я говорю слова "мерзко", "убого", "****ец" и "охуенно". Весь мой лексикон состоит теперь только из этих четырех слов. Не считая междометий и звуков, произнесенных с закрытым ртом. Междометия я использую для общения с людьми. Четыре слова выше — это только для меня. Мне есть у кого учиться. Если бы он знал, он бы, наверное, очень сильно смеялся.


Голова десятая.
… ****ить людей, мирно разговаривающих о последнем альбоме группы N или новом фильме режиссера NN?
Вариант первый: охуенно накачаться протеинами, нарастить себе гору мышц и купить мастиффа.
Вариант второй: купить двух мастиффов.
Вариант третий: выловить этих мудаков по одному и раздробить все пальцы. Молотком. На руках. На обеих руках. Навряд ли кто-то из них еще хоть раз в жизни захочет соточку, мабилу или закурить.
А потом, конечно, отсидеть лет пятнадцать за нанесение тяжкого вреда здоровью. Но зато сидеть я буду, преисполняясь великим чувством справедливости, да.
… э, слыш, че, пацанчик?


Голова одинадцатая.
… осознавая невыносимую легкость бытия. Ту самую, о которой пел Летов,  писал Кундера и молчал Кауфман. Эту легкость ощущаешь, когда идешь один по трассе, летом, с одним только рюкзаком за плечами. Или смотришь вниз с крыши очередной высотки: смогу или не смогу? Или ловишь губами очередной чужой дождь, силясь вспомнить: а каким был вкус прошлогоднего дождя, в том, другом, ненавистном городе, и не можешь. Или фотографируешь бездомную кошку у мусорных баков. Или захлебываешься слезами от нестерпимой тоски по далеким, забытым, ненужным. Внутри, как рыбий пузырь, растет легкость и музыка, наполняя ожиданием, нервозностью и свободой.


Голова двенадцатая.
… мы умрем, мы будем сидеть на крыше того самого дома, есть вишню и плеваться косточками в прохожих. Мы будем как Бивис и Батхед, как Бонни и Клайд, как Клеопатра и Марк Антоний, как… что это за чушь, милая? Я тоже с трудом себе представляю, чтобы Клеопатра сидела на крыше и плевалась вишневыми косточками…
Хорошо, мы будем как Сид и Нэнси, не доживем до пенсии и молодыми обдолбанными ангелами будем целиться и не попадать в лысины, парики и шляпы…
that's cool!
Ты хочешь умереть, взяв меня за руку? Ты хочешь, чтобы я цеплялась за тебя, как за последнюю надежду, врала тебе, чтобы не расстраивать, приходила под утро? Ты хочешь хрипеть полузадушенной птицей, дергая клювом, не вызывая во мне ничего кроме жалости и презрения? Давай, мы лучше попрощаемся и разлетимся в разные стороны, ветрами, поездами, туманами. А потом встретимся, конечно же, да, обязательно, встретимся и умрем – в один день, в одном месте, с одной крыши…
Я буду ждать.


Голова тринадцатая.
…стулья  в кафе. Пластиковые тенты над головами, нагревающиеся за пятнадцать минут и стекающие вязким липким душным туманом за шиворот и в карманы. Дышать совершенно нечем. Белоснежка в грязном фартуке ушла за чаем, а нас с тобой размазывает по тротуарной плитке и испаряет в ватный мутный воздух.
Ты смотришь на меня пристально и презрительно, говоришь странно, дышишь нервно. Раздражаешься по пустякам, роняешь сигареты, ломаешь спички. Мне весело? Мне весело! Если вся эта суета из-за меня… ох… Право слово, милый, не стоит…
Ты сжимаешь руки так, что я читаю твои мысли. Ты представляешь себе, как хрустят мои шейные позвонки в твоих некрасивых узких ладонях? Как ты сдавливаешь мою тонкую сухую кожу, и она рвется от напряжения, выплескивая на тебя скудные вялые порции моей птичьей крови? Ничего нельзя прочитать в твоих бессмысленных прозрачных глазах… Только твоим без конца сжимающимся в судороге пальцам я благодарна за немое откровение. Значит, я могу встать, швырнуть мятую сотню на стол и гордо уйти.

Самое примечательное, что сотню нужно достать из кармана заранее. Поэтому, оставшись наедине с собой, я складываюсь пополам и молча хохочу от горя.


Голова четырнадцатая.
… решишь перерезать вены, обязательно зайди в тот магазинчик, в подвале. Там продают сносное, вполне себе, вино. Что? А, разное, да. Белое есть, мускат, особенно мне нравится. Но тебе нет, тебе подойдет только красное. Купи литр. На всякий случай, мало ли что. Потом приди домой, включи radiohead или placebo, разденься, налей его в пузатый бокал на тонкой ножке… нет такого? Ничего, можно, на самом деле, пить хоть из граненого стакана, хоть из пластмассового. Тебе же дорог не процесс, а результат. Потом, маленькими глоточками отпивая вино, набери в ванну горячей воды и осторожно, нежно погрузи себя в нее до самого горлышка. Подними подбородок, уставься грустными глазами в потолок – ты же не хочешь захлебнуться? Возьми в правую руку бритву. Успокойся, вслушайся в музыку. Слова тебе непонятны, ты так и не успел выучить английский. Но музыка вне языка, вне сознания, она интуитивна и обессмыслена, поэтому настроение у тебя уже вполне такое, суицидальное… Мягко, ненавязчиво прикоснись лезвием к шее… ****ь! что ты меня перебиваешь?..  прости. Ты хотел резать вены на руках? Нет, ну если ты хочешь просто напугать окружающих, заставить их презирать тебя, ненавидеть или, дрожа от постоянного ужаса, любить, тогда валяй – режь хоть на пятке. Мне показалось, ты хочешь умереть. Тогда не спорь со мной, пожалуйста. Я знаю, что для тебя лучше. Я же твоя мама. Солнышко, мама не сделает тебе плохо, мама тебя любит… все? Успокоился? Вот и славно. Теперь чуть надави, так, чтобы выступила крохотная капелька крови. А теперь надави сильнее и, продолжая вдавливать, резко проведи лезвием от уха до уха, как будто рисуешь улыбающийся смайлик. Ап! И тигры у ног моих сели…

Теперь надо выйти из ванной, притворить за собой дверь, пилочкой для ногтей поддеть и аккуратно накинуть крючок. Щелк! Дверь закрыта. Изнутри. Жаль, конечно, придется ломать, а ведь буквально на прошлой неделе ремонт сделали, и папа расстроится, скажет, что не нанимался горбатиться на трех работах, что не ценим, не уважаем его труд, будет угрожать разводом, как всегда, но это мелочи… да, мелочи.
Переживем.


Голова пятнадцатая.
… не слышу его слов. Говорит, говорит, говорит… Наверное говорит что-то хорошее, умное и нужное. Но я… нет, не слышу. Смотрю на его губы и представляю, как они скользят по моему телу – сверху вниз, снизу вверх, смотрю в глаза и думаю, а как они мутнеют от страсти? А как он дышит, когда занимается сексом? Как дрожат его ресницы?.. говорит, говорит, говорит… Ничего не слышу – ни слова, ни звука, ни смысла. Киваю невпопад и мечтаю оказаться с ним в одной постели. Уснуть рядом, свернувшись калачиками, куличиками, инь-янем… уткнуться губами в плечо, укромно улыбаясь и жмурясь от неземного счастья, прижимаясь, вплавляясь намертво всем телом, становясь чем-то цельно-уродливо-прекрасным, наподобие сиамских близнецов.
Но наше будущее никогда не наступит. Наступит каждому по отдельности – по ****ецу. Небольшому, гуманному, компактно-замкнутому. А нашего – нет, не будет, никогда-никогдашеньки. Однажды мы все таки проснемся, откроем глаза, удивимся тому, что мы наги и бесстыдны, сомнем простыни, выпьем кофе на мерзлой кухне, пряча недоумевающие взгляды. Ведь, пока мы спали – любовь ушла. Без истерики и битых тарелок, без нервного стука дверью, без хлопка одной ладонью. Тихо-тихо, на цыпочках, пятясь, притворила дверь, втянула голову в плечи, подняла ворот плаща, закурила и вышла под дождь. Мелкий осенний зябкий дождь.
И это хорошо. Это прекрасно. Я, наконец, смогу его услышать. И понять, что, собственно, он пытался сказать мне все эти пять лет.


Голова шестнадцатая.
…жалкое птичье тельце. Скулю от сладкой боли. Чирикаю. А он ухмыляется, чертова кукла, сволочь, гад, мудак!.. Смотрит в упор, сверлит меня, пронизывает, нанизывает – глаза в глаза, рука к руке. Пойдем, говорит, со мной. И я, обмякшая и безвольная, тряпка тряпкой, иду. Кто-то на задворках моего ума кричит мне: спасайся! беги-и! беги-и-и!!. Но мои ноги предали меня и шагают след в след; мои руки обманом покинули тело и вплелись в его; мое лицо и то мне изменило – горит от его поцелуев и светится от счастья. А он открывает мне дверь и говорит: теперь ты будешь жить тут. Вталкивает внутрь. Я слышу, как поворачивается ключ и падаю.
Очнувшись, я нахожу рядом с собой миску с плесневелым хлебом и кувшин с водой. Вода пахнет болотом и мертвечиной. Я кусаю себя за пальцы, пытаясь удержать рвотные позывы. Ах ты сука, думаю я беззлобно. Ах ты ж мерзкая сука. Превозмогая боль и отвращение, я съедаю все до последней крошки, выпиваю все до капли. Вытягиваюсь на ледяном каменном полу и засыпаю. Просыпаюсь от пощечины. Непонимающе смотрю перед собой сонно и безмятежно. Он презрительно кривится и жестом показывает: встань.
У меня подкашиваются ноги, но я не сбавляю шага. Идем мы долго, ступни болят невыносимо, кажется, я понимаю, что чувствовала русалочка, так опрометчиво полюбив принца. Он несколько раз оглядывается на меня, я жизнерадостно скалю оставшиеся клыки и делаю ручкой. Он хмурится и ерошит волосы. Явно не знает, что теперь со мной делать. На мясо не пустишь – ядовита, шкурой не попользуешься – греть не будет, собакам не кинешь – к утру ни одной не останется. Ловил-то он меня из спортивного интереса, убивать не хочет, отпускать – жалко. Мои губы сами собой складывались в ехидную ухмылку: ну помучайся, помучайся, милый. Я-то уж точно тебе ничего говорить не буду…

Через три недели сыграли свадьбу. Правда невестины родичи не приехали. Батюшка прямо иззуделся весь: не по-человечески мол, да не по правилам, да черницы говорили, мол, глаза у девицы волчьи…
Все порывался мне крест серебряный  в декольте всунуть.
Дурачок.


Голова семнадцатая.
… потерял! Ты тупое деревянное чмо, ты опять потерял его!..
- Аля, милая, подожди… я…
- Что Аля? Что Аля?! Ты ублюдочное животное, ты знал, знал, что это наш последний шанс! Дебил!..
- Аля, Аля, успокойся… у тебя же давление, тебе нельзя…
- Идиот! Бестолочь! Дубовая корка! Где? Где ты опять мог его потерять, ты, неудачный аборт баобаба?!.
- Я… я не пом-ню…
- Что-о??? Как это – «не помню»?.. А? А? Аааа?!!
- …
- Что ты молчишь, ублюдок?
- Аля, солнышко, я был у Пьера, но – он протестующее вскинул ладони – он тут ни при чем! Когда я попрощался с ним, ключ был у меня в кармане!..
- Ты-ы… - захлебываясь от ярости прошипела она. – Ты-ы-ы! Мерзкая тварь! Ты и твои дружки! Вы мне уже вот где, во-от! – Она постучала ребром ладони по горлу и закашлялась. – Алкашня проклятая… поди нажрался, скотина, теперь мне душу выворачиваешь!..
- Алечка, ты не понимаешь… я должен был помочь ему… он же мой друг!..
- Ах он дру-уг… - Мальвина недобро прищурилась. – Друг, значит…
- Аля…
- Нет, сука! – Вдруг завизжала она, мотая головой и топая ногами. – Я не Аля! Не Аля! Не! Аля! Не! А! Ля!..
- Аля…
- Заткнись, сука! Крысам скормлю, заткни-и-и-ись!..

Грязно-голубые мальвинины локоны разметались вокруг кукольного личика, искаженного истерикой. Пальцы, опухшие и потрескавшиеся от непосильной домашней работы, от вечных стирок в холодной воде с дешевыми порошками, сжались в кулаки. В ее стеклянных неживых глазах светилась ярость. Безумная, глухая ярость.
Буратино устало сгорбил плечи. Нащупал в кармане резное тело ключа. И подумал, что они все ошибались. Все. Пьеро спился и почти сошел с ума. Арлекина запинали до смерти в темной подворотне, потому что он слишком невежливо ответил, который час. Артемон сдох, сожрав с голодухи отравленное мясо, предназначенное для крыс.У Карабаса отняли его театр за долги, и старый мудак пустил себе пулю в голову. Теперь их очередь. Они слишком поздно поняли, что ключ принесет им беду.

Завтра он пойдет и швырнет его в пруд.


Голова восемнадцатая.
… пела. Рисовала и пела. Пела во сне, наяву, в очереди за хлебом, натирая окна комканой газетой, жаря тонкие пресные лепешки без масла, укачивая дитя под сердцем, сгибаясь от боли, бессонно, бессмысленно, безмолвно. Пела, когда он горел в одиночном пожаре, разевая глупый младенческий растрескавшийся ротик в беззвучном крике; пела, когда забирали черные молчаливые в никуда, страшное никуда, а он кричал, стиснув зубы "сука! сука!"; пела, подписывая серые прозрачные бумажки, на которых не было видно ничего, ничего такого, из-за чего бы стоило ненавидеть и корчиться в муках. Пела, когда пришли и деловито собрали в голубенький пакет ночнушку, халат, тапочки, кружку, ложку, зубную щетку и полотенце. Тарелку не брали, сказали "там есть" и повезли. И в холодном сыром чреве воющей машины она тоже пела, невинным и невидящим взглядом упираясь в пыльное беспросветное небо, за которым одной ей понятные мелькали радуги и вили гнезда беспечные птицы. И в белостенной каменной темнице, с двумя крохотными окнами в углах, сидя на жиденьком колючем одеяле, прижимая к груди сверток с ложкой и кружкой, изумленно выгнув тонкие брови, она выводила своим дрожащим изумительным голосом одну молитву за упокой и здравие, одну на горе и радость, одну за все долговые ямы и шелковые простыни, за ночные кошмары и солнечных зайцев на подоконниках, одну единственную, которая все никак не желала оставить в покое ее холодное птичье горло и вырваться и улететь навсегда. Она рвала ее из себя с ожесточением и покорностью, выплевывала и выкашливала, но та тянулась непрерывной струйкой, оставляя за собой право решать сдаваться или продолжать битву.
А когда дверь открыли, чтобы отвести ее к врачу, нашли только голубенький пакетик, в котором лежали ложка и кружка, да халат, застегнутый на все пять пуговиц.


Голова девятнадцатая.
… как колокол. Бам-м-м-м-м!..
Перед каждым ударом я зажмуриваюсь и думаю "ну вот теперь моя голова точно лопнет". Бам-м-м-м!..
Будешь еще курить, будешь? Бам-м-м!..
Удары становятся реже и слабее. Она выдыхается уже, и в голосе нет той истеричной нотки, которой я так боюсь. В голове у меня шумит сказочный прибой, окатывая меня теплом и одуряющим коричным запахом.
Будешь еще врать мне, сука? Бам-м-м-м!..
Нет, не буду, не буду, не буду, сейчас ты разобьешь мне голову на тысячу тысяч маленьких кусочков, я дзынькну и рассыплюсь – под кровать и шкаф, под кухонный стол, а ты схватишься за лицо, словно у тебя заболели враз все зубы, застонешь, завоешь страшно-страшно, забьешься как раненая птица, выкатишь на меня прищуренный глаз и засмеешься, всхлипывая и кусая губы. Я больше не смогу тебе врать, потому что нечем, потому что незачем. Ты соберешь мои осколки, хвостики, ниточки и ссадинки, завяжешь в чистый ситцевый мешочек и положишь на верхнюю полку, к фотографиям и рентгеновским снимкам, к любовным романам и стопочкой простыням. Будешь доставать в полнолуние, когда не спится, перебирать нежно пальцами, целовать каждый волосок, каждый колосок и плакать. А я молча и трогательно буду пялиться в потолок глазами, выцветшими от долгого лежания в шкафу, хрустеть суставами и хрящиками под легким нажатием твоих осторожных пальцев, тоненько попискивать и улыбаться левым краешком губ, потому что правый закатился под плинтус, за кроватью, оттуда ты не могла его достать и смирилась. Все равно большая часть меня осталась с тобой.
Бам-м-м-м!..
Будешь еще шляться по ночам, сука, дрянь, шлюха, проститука?
Бам-м-м-м!..
Мать с ума сходит, не знает куда звонить – в милицию или морг, а она!.. Она!.. Дрянь! Сука! Мразь!..
Часть моих волос навсегда останется запутанной в твоих пальцах, выдернутая с корнем, с луковичкой, с сердцевинкой. С углом бельевого шкафа у меня теперь кровное родство – я отдала ему часть своей крови, а он мне – часть своей древесины. Мы теперь братья, мы теперь сестры, мама мама, я так люблю тебя, мама, прости меня, мама, пожалуйста, не накручивай мои волосы на ладонь, мама, мне больно, пожалуйста, мама, мама, мама!..
Мама!..


Голова двадцатая.
… ты все-таки.
Так меня опрокинуть!
Я тебя по-человечески просила, а ты…
Вот хули я тут торчу уже полтора часа?
А, блять, что ты на меня смотришь как на идиотку?
Ждала, ждала, а в итоге – ****ец, я вообще уже не знаю, что с тобой делать…
Что ты мне лыбешься, ну что?
У меня от твоей рожи счастливой зуб ноет.
И таблетки уже не помогают.
Да-да, именно!
И сигарет ты мне, конечно, не оставила…
Не смотри на меня этим умильным взглядом!
Мне-то что до всех твоих "прекрасных"?
Они у тебя на дню по три раза меняются.
Ты хоть помнишь, как вчерашнего зовут?
В смысле "неважно"?
В смысле "судьба"?
Ты вообще в каком мире живешь?
Мне твоя мамаша уже неделю названивает, орет в трубку, что я ее девочку испортила...
Тебя, то есть, испортила.
Я испортила.
Ага.
Мне больше делать нечего, кроме как девочек чужих портить!
Вот хлебом не корми, дай испортить кого-нибудь!
Никого не испорчу — день зря прожит!
Я ору?
Я не ору.
Ты еще не знаешь, как я орать умею.
Ну вот где ты опять ночевала?
Ты позвонить могла?
Могла или нет?
Ты что, в тайге ночевала?
Или, блять, на марсе?
И ни одного телефона поблизости не было, да?
Я ей, как дура, с утра – яичницу, кофе, круассаны, чтобы не обижалась, чтобы по-французски, чтобы как в сказке, а она…
А она как чингачгук с четвертого этажа!
****ец, у меня чуть сердце не остановилось!
Что?
Чингачгук с четвертого этажа не прыгал?
А кто прыгал?
Что, умная самая?
Вот-вот, и не спорь со мной.
Мне похуй вообще-то, кто там у тебя куда прыгал, я тебя сегодня вечером к батарее привяжу.
Как зачем?
О господи, ты что, в самом деле идиотка?
Какие тебе голоса, какие видения?
Ты больная, блять, тебя лечить пора, да-да, сегодня же позвоню мамаше твоей, пусть тебя в психушку сдаст.
Галаперидол на ночь, аминазин утром – и никаких больше голосов, будешь споко-ойная, как танкист…
Отпусти меня, ты!..
Ты!
Отпусти мою руку!
Ты на кого голос повышаешь, дрянь?
Ты кем это себя возомнила?
Сука!..

– Девушка? Девушка! Что с вами? Скорую-у-у-у…


Голова двадцать первая.
… говоришь мне: нет.
А я кусаю губы и даже за пятьдесят шагов чую твой запах.
Ты говоришь мне: нет.
А я ничего не могу на это ответить, только слышу, как в ушах звенит, подступая, невыносимая боль.
Ты говоришь мне: нет.
А я, как идиотка, мокну под дождем, напрасно укутываясь в колючий шарф.
Ты говоришь мне: нет.
А я пишу, звоню, обновляю раз за разом страницу в интернете, до дрожи боюсь телефонных звонков, резать хлеб и переходить мосты, ломаю спички и кремний, глотаю сырой воздух из форточки, горький дым и безвкусные слезы, от которых к горлу подкатывает тошнота.

Ты говоришь мне: нет.
А я думаю, что мне это снится, я тебе не верю, не желаю это слышать, потому что ты не можешь сначала дать мне шанс, а потом отобрать его, одной только этой гадкой улыбкой и презрительным движением плеча.
Ты говоришь мне: нет.
А я наматываю километры на подошвы, сжимаю руку в кулак, репетирую улыбку с чужими очками перед чужим зеркалом, уворачиваюсь от вспышек и сажусь напротив.

Ты говоришь мне: нет.
А я кусаю тебя за пальцы и говорю: да.
Ты говоришь мне: нет.
Я говорю тебе: да.


И удаляю твой номер из телефонной книги.



Голова двадцать вторая.

… откроешь глаза, меня уже не будет рядом. Я уеду, унесусь, улечу от тебя за тридевять земель, трижды девять – двадцать семь, и ты меня никогда не найдешь. Когда проснешься, ты первым делом зевнешь, судорожно дергая шеей, выворачивая наизнанку свое мягкое, сонное нутро, приоткроешь один глаз, а второй оставишь нежно спящим, чтобы, если я уже проснулась, внезапно закрыть глаза и притвориться, что спишь, чтобы я не будила, не гремела кастрюльками и чайником, ходила на цыпочках, дышала через раз. Ты будешь лежать и тихонечко осматриваться сквозь тонкое веко, прислушиваться чутким ухом, втягивать свежий утренний воздух в смятые, слежавшиеся легкие, расправлять невидимые складочки, затягивать трещинки и выемки. Потом ты вдруг встревожишься – отсутствием шагов, запаха кофе, горького сигаретного дыма – тебе, я знаю, не нравится, когда я курю в квартире – и ты сорвешься с кровати, душистый, тепленький, уже наконец-то проснувшийся. Испуганно пробежишься мелкими трясущимися шагами по комнатам, высунешься на балкон и даже заглянешь под ванную, конечно, ты прекрасно знаешь, что там меня быть не может, но, тем не менее, проверишь каждый сантиметр, каждую капельку на пороге, каждый волосок и каждую щелочку. Потом робко и тихо позовешь меня и спросишь "где ты". Потом ты вспомнишь вдруг меня вчерашнюю – с обкусанными ногтями на левой руке, мятым платьем, глухими тоскливыми глазами, молчаливую и беспомощную, постаревшую и поглупевшую, и что-то, наверное, поймешь, о чем-то, наверное,  догадаешься. И это  черное страшное понимание ворвется в твою голову ураганом Катрина или Марта, сметет все на пути, сломает все твои картонные домики, превратит в щепки и мусор, в стеклянное крошево, в чихательный табак. И тогда ты закричишь – громко и бессмысленно, крик зацарапает тебе горло грязными когтями, выдирая боль и холод, выкручивая тело в мучительном спазме, и у тебя останется только этот крик и то, что меня уже нет.
Тебе гораздо легче. Я налила тебе молока в чашку, оставила ключи соседке и поцеловала тебя в ухо, когда уходила. Тебе легче – когда меня выловят из Невы, тебе не придется ехать на опознание. А я уже попросила соседку "присмотреть за котиком, пока я буду в командировке".


Голова двадцать третья.
…придумываю вещь. она очень полезная и хорошая. на месте многих ведущих кутюрье планеты, я бы похитила меня и пытала, чтобы вызнать что это за вещь.

mylittlewar (14:35:48 8/09/2009)
О

mylittlewar (14:40:02 8/09/2009)
у тебя все же есть надежды перестать быть ничтожеством

mylittlewar (14:41:13 8/09/2009)
что за идея?

mylittlewar (14:42:10 8/09/2009)
(мои люди уже направились к тебе.)

mylittlewar (14:42:59 8/09/2009)
 (с утюгом.)

mylittlewar (14:45:43 8/09/2009)
лучше признайся сейчас

белый кролик (14:48:03 8/09/2009)
черт. звонят в дверь.

белый кролик (14:48:27 8/09/2009)
погоди, сейчас открою.

mylittlewar (14:49:18 8/09/2009)
стой!

mylittlewar (14:49:45 8/09/2009)
это они!

mylittlewar (14:50:13 8/09/2009)
срочно поверни телевизор экраном к стене

mylittlewar (14:51:08 8/09/2009)
!

mylittlewar (14:51:13 8/09/2009)
слышишь?!

белый кролик (14:51:50 8/09/2009)
да-да.

белый кролик (14:52:12 8/09/2009)
уже.

mylittlewar (14:52:39 8/09/2009)
и заклей розетки фольгой!

mylittlewar (14:53:01 8/09/2009)
обязательно!

mylittlewar (14:53:43 8/09/2009)
тогда они уйдут!

белый кролик (14:55:55 8/09/2009)
у меня нет фольги. утюг так романтично шипит на моем животе...

mylittlewar (14:57:03 8/09/2009)
да, джо! поджарь ее!

mylittlewar (14:57:40 8/09/2009)
нам не нужен ее секрет, Джо.

mylittlewar (14:58:15 8/09/2009)
я узнал ее мысли через розетку.

mylittlewar (14:59:59 8/09/2009)
да, джо, можешь оставить ее себе. да, и гарри можешь оставить.

белый кролик (15:01:12 8/09/2009)
нет! боже, что вы делаете! грязные твари!..

белый кролик (15:01:36 8/09/2009)
мне надоело.

белый кролик (15:02:13 8/09/2009)
это всего навсего маска.

mylittlewar (15:03:51 8/09/2009)
джо, ей надоело.

mylittlewar (15:04:43 8/09/2009)
надоело, слышишь?!

белый кролик (15:04:45 8/09/2009)
маска с меховой подкладкой.

mylittlewar (15:05:48 8/09/2009)
ух ты.

mylittlewar (15:06:00 8/09/2009)
с меховой подкладкой?

белый кролик (15:06:06 8/09/2009)
да.

белый кролик (15:06:32 8/09/2009)
чтобы не мерзло лицо.

белый кролик (15:06:56 8/09/2009)
в мороз. в этот ****ый мороз.

белый кролик (15:07:19 8/09/2009)
я умираю. я ведь нежна как цветочек.

белый кролик (15:07:23 8/09/2009)
сука.

mylittlewar (00:53:43 8/09/2009)
обалдеть.


Голова двадцать четвертая.
… хвост. Я сначала даже не понял, что это такое. Он маленький был. Тоненький. Чуть подрагивал, как от озноба. Что? А. Нет, совсем не болело. А должно было? Нет? Да-да, продолжаю. Так вот. Я еще подумал, что это, может быть, прыщик какой вылез. Намазал его лосьоном. А утром смотрю – он вырос. Ненамного, всего на сантиметр. Может меньше. Но вчера он определенно был меньше. Определенно. И я вот смотрю на себя в зеркало, в ванной, смотрю и как вдруг вхуярю кулаком по своему отражению! Да я сам обосрался тогда, что ты думаешь. Стою идиот идиотом – кровь хлещет, в ушах звенит, рожа бледная, глаза горят… Ну все, думаю – ****ец, клиника. Звоните, мама, в помую скорощь, сына ваш с катушек съехал, скатился, свалился… Потом попустило. Продышался, руку замотал, осколки смел и на работу. И веришь нет – не могу сидеть, ну будто шило в жопе, ей-ей… Отпросился у зама, говорю, мол, сил нет, кха-кха, грипп, наверное, начинается, я могу, конечно, остаться, но вы сами посмотрите, кха-кха, ну что я вам наработаю в таком состоянии? Ну он меня отпустил, конечно.
Дома я сразу к зеркалу кинулся. Что ну? Что ну? Вырос, сука. Еще сантиметра на три. И копчик весь шерстью покрыт. А всего часа прошел, ну полтора, как я на работу уехал. Потом меня трясти начало. Как будто и правда грипп начинается. Я в кровать упал и вырубился. Проснулся и понять ничего не могу – то ли утро, то ли ночь, на телефон смотрю, а там… еб твою мать, там пропущенных вызовов штук двадцать – от зама, от бухгалтерии, от Лехи… Вот, думаю, пидарасы, я ж отпросился, что еще-то надо! Потом на дату глянул и охуел – я, оказывается, неделю проспал!.. Да не пизжу я, чего ты. Смысл мне тебе ****еть? Ну и вот. Спать я лег пятого октября, а проснулся – двенадцатого. И проснулся еще, знаешь, через силу. Глаза закрываются, голова чугунная, вялость во всем теле. Пошел, кофе себе сварил, ну просто надо же в этом разобраться! А я без кофе на человека не похож, не соображаю нихуя. Варю, значит, а меня от запаха мутит как-то не по-хорошему. Короче? Ну короче, проблевался я с первого же глотка. Хренью какой-то черной, как мазут… И меня опять вырубило.
Что? А нет, не неделю, нет. Через час, примерно, оклемался. Только лучше бы я там умер… Чего говоришь? Лучше такая жизнь, чем вообще никакой? Ну знаешь… Я до сих пор не могу на свои руки смотреть, аж выворачивает… И хвост еще этот… Я ведь, знаешь, крыс вообще всегда на дух не переносил! Хуже тварей, думал, не существует. Ирония, говоришь? Ну да, ну да. Увидеть бы того юмориста, который так шутит… Ох я б ему глаза-то повыел, да-а, повыцарапывал… Пойдем-ка, давай отсюда – кошатиной воняет, невыносимо. Еще не хватало, ага… Усраться как смешно.