Хроменький

   Абсолютно точного времени для прогулок у него не было. Но выходил всегда поздно вечером или уже ночью. Те, кто видел, понимал, как нелегко дается ему передвижение. Казалось, что страдает все его тело. Вероятно,  стесняясь своей убогости, он и выбирал для выхода из дома это время суток. Хотя причины могли найтись и другие.

   Он не всегда был в таком положении. В том несчастье погибла и его жена. И они потом жили вдвоем с дочкой. Возможно, иначе ему тогда бы и удалось долечиться. Но в то время сложилось, как сложилось. А теперь уже вроде и не обязательно это стало. Привык, насколько сумел. Да и дочь зачем зря беспокоить? У нее давно своя взрослая жизнь со своими проблемами. И никуда ему и так уже не деться от своей вины перед ней. И опять же –благодарности. Вот и ковылял теперь по ночному городу, изредка выбирая новый маршрут. Никто его не оглядывал. Никто не жалел. Никто не задавал ему глупых вопросов. Со своим несчастьем каждый должен справляться сам. А с другими – жизнь долго не церемонится.

   Но и в ночном городе возможны разные неожиданности. Чаще, конечно, неприятные. И то ли миловала судьба, то ли сам умел достойно выходить из трудных ситуаций, только ночные прогулки никогда не прекращались, за исключением совсем скверной погоды. С годами и в ночной тишине он обзавелся добрыми знакомыми, с которыми можно было переговорить коротко о жизни, – о жизни не спрашивая. Они не любили личных вопросов. Что считал нужным, каждый выговаривал сам. Вот и старик на южной окраине, будто ждал его под ночным дождичком.

- Как тебе, хромой бродяга, эта сегодняшняя сырость?
- Так, мелкий дождь. Завтра он уже будет казаться случайным недоразумением.
- А я люблю тихие дожди. Они приносят покой и мир – с   невозможным для нас уже.
- Ты прав, старик. Ты всегда прав. Только почему не спишь тогда в своем покое и мире?
- Сон – привилегия молодых и здоровых. А я, наверное, уже отоспал положенное мне здесь. Да и болячки… В мокрую погоду они особенно придирчивы к нам.
- О каком же мире и покое ты тогда говоришь? Наши болячки –  неоплаченные счета. Когда нечего с тебя уже взять – берут страданием. Так было всегда. И пока страдаешь, значит, ты еще не за все рассчитался здесь.
- Почему же другим позволено уходить не рассчитавшись?
- Откуда ты это знаешь, старик? А потом, не придется ли за такое счастье расплачиваться сыну или даже внуку? И как тебе, если ему оттуда нужно будет наблюдать за этим? Что лучше, старик? Я не завидую им.
- Ты все же веришь в загробную жизнь?
- Если в этой жизни действительно нужно во что-то верить – то в нее обязательно. Возможно, и болячек у нас с тобой было бы меньше тогда. Заметь, точно так же происходит и с обувью: о том, что за ней нужно ухаживать, вспоминаем, когда уже нужно что-то надеть.
- Ну-ну. Думается мне, что едва ли. Днем, наверное, Библию все читаешь? И как – помогает?
- Хорошо говорить о покое и мире, пока с тобой соглашаются.
- Зачем ты приходишь спорить со мной? Я начинаю тебя уже не любить. Разве это хорошо? Посмотри, каким правильным жизнь тебя сделала?
- Прости, старик – я не думал встретиться с тобой в такую погоду. Я постараюсь больше не беспокоить тебя.
- Следующий раз я спущу на тебя собаку, а сам спрячусь за чужой калиткой.
- Почему за чужой?
- Так нет же у меня своей собаки. Придется соседскую на выручку звать.
- Ладно, старик, я сегодня зашел далеко – пора возвращаться.
- Почему пора и будто бы надо спешить? Разве тебя кто-то ждет?
- Не знаю. Все может быть. Здоровья и мира тебе со всем.
- И ты будь ласков с людьми. Навещай, если когда-нибудь…
- Я не хочу себе врагов.
- Не обижайся, это же я к разговору только вывел собачку. А так я тебя всегда жду.
- Хорошо, старик. Далеко только ты живешь.

   А, перейдя железнодорожные пути, он иногда попадал в поле зрения Казака, возвращавшегося из ночного бара. И если тот был в настроении, то охотно заводил беседу с подуставшим путником.
- Здравствуй, дядя Леня! Опять на южном кордоне светился? Как там – спокойно все? Народ спит, и никто не балует?
- Все спокойно, Казак. А как о тебе, удача не забывает?
- Не забывает. Все, что нам нужно – всегда в наличии. Обманывай, пока веселятся люди! И получи свой подарок от несчастья счастью.
- Я рад за тебя.
- Да, ой ли? Однажды ты плел сеть другую?
- Просто ты был тогда не так весел.
- А это имеет значение?
- И большое, Казак!
- Но если мой труд был всегда – значит, он кому-нибудь нужен?
- Разумеется, – ты возвращаешь людей на землю!
- Я же рискую гораздо большим, чего лишаются обычно они!
- Разве я с тобой спорю. А иначе, как назвал бы свою удачу?
- Хочешь, угощу чем-нибудь, дядя Леня?
- Ты же знаешь, мне давно уже это не нужно.
- Это страшно же, жить без радости! Жизнь остановится, если мы перестанем смеяться!
- Ты пока об этом не думай.
- Никогда я так жить не буду.
- Никогда – это только желание воли! И никогда не своди счеты: ни с жизнью, ни с женщиной.
- Я хотел бы тебе помочь. Да только денег ты не возьмешь, а другого – я не имею! Хотя, вот у меня часы – дорогие!
- А зачем мне теперь часы? У меня ни работ, ни забот. Обижаться тебе не стоит. Я и дома их не завожу – только пыль иногда вытираю.
- Счастливым время ни к чему – так что ли?
- Пойду я, Казак. Не привыкай к удачам!
- Ну, а тебе терпения без скуки. И понимания всего и всех.

  Только все это добрые знакомые. А была у него и подруга. Рядышком. На соседней улочке. По ночам она выходила кормить бездомных собачек. Днем опасалась нервозности соседей. И, пожалуй, это было правильно. Да и животные, чувствуя тревогу кормилицы, не маячили зря возле ее калитки, сбегались в одно и то же время, быстро исчезая после кормежки, слегка потеревшись о доброго человека. С ней он согласен был говорить часами. С ней старался быть проще и как-то понятнее. Вот только она едва ли отличала его привязанность от собачьей.

- Что ты шляешься Ленька, будто бездомный? Что ты носом все водишь, как кобель молодой? Или каши сварить не умеешь? Или обслужить себя больше не можешь? Или псы тебе тоже ближе, чем люди стали? Говори, не стесняйся, Ленька!
- Ты со всеми прохожими так, Алена? Может, спутала с мужем в потемках? Или любовник наобещался – да обманул? 
- Тоже мне, вспомнил мужа! Да не муж у меня – одно название. Из доброты собачкам варю – из доброты и его тем же кормлю. Хорошо спокойный – не материт – доволен тем, чем кормлю. Это же от меня кормежка – свои кровные он пропивает.
- Что тебе сказать – сама все понимаешь. Потому и не гонишь.
- Да уж – лишний грех на душу не возьму. Такое собачками не отмолишь. За буйную молодость и лютую любовь надо платить. Только кто меня теперь пожалеет?
- А зачем тебе, к примеру, моя жалость?
- Что ты шутишь, как шут гороховый?! Разве я тебя о чем-то просила?!
- Просто я пытаюсь понять мужа.
- А попей с его – и поймешь.
- Так не сразу же пить он начал? Не за пьяницу  замуж шла?
- Слушай, Леня, сейчас огрею!
- Что сказала Алена – согреешь?
- Ах, ты хромдель, пенек бесстыжий! Сразу знала – не зря сюда ходишь! Только ты опоздал на полвека – для тебя ничего не осталось!
- Дай для верности сам проверю. Может, ты и зря, – обманулась?
- Ой, дождешься хромой бездельник! Натравлю на тебя собачек.
- За любовь пострадать не страшно.
- Всегда страшно, когда глупость проходит.
- Спорить с женщиной глупо, как и переплывать лужу – толку мало, зато весь измажешься!
 - То-то в эту грязь вас всех и тянет. Не здесь, так в другом месте отыщете. И хвастаете потом, – как в меду побывали!

   Он уходил, но чувства обиды и унижения никогда при этом не испытывал. Да, он жалел, но не себя, а ее. Это не он перестал быть мужчиной в своем уродстве. И не он внушал ей страх и отвращение. Это она когда-то по своим чисто женским причинам перестала чувствовать себя женщиной. А он снова и снова по забывчивости неосторожно напоминал ей об этом. И она раздражалась все больше, непроизвольно пытаясь зацепить обидой и его, неуклюжего калеку, между слов соглашаясь с безвинностью друга. Возможно, после ухода гостя, Алена была ему даже и благодарна. Только смелость признания в данном случае никому не была нужна. Но игра продолжалась при новой встрече. Казалось, жизнь вне игры несовершенна. Когда проходила неделя и больше. Потому что он не хотел быть надоедливым и въедливым в их беспомощности.

   А другой единственной женщиной оставалась дочь. Раз в неделю она забегала его проведать. Приносила продукты и что-то готовила. Время от времени устраивала генеральную уборку. Не потому, что это было трудно делать ему самому. Просто в этой заботе больше нуждалась сама, подталкиваемая совестью – ей хотелось быть чем-то полезным ему. И возможно, было и страшно порывать с ним окончательно. Подсознательно она понимала, что только здесь ее по-настоящему всегда будут ждать и нуждаться в ней. И он действительно был этому рад, хотя и ворчал, и подчас придирался. Где, как ни дома, перед близким человеком можно обнажить свои слабости, продолжая пытаться казаться сильным. Не бывает постоянно мудрых людей. И дочь, как могла, прощала его вредничество и упрямство.

- Опять на бегу все, второпях. Чем так, лучше и не делать вообще. Я просто не успел прибраться сам. Знал, что придешь. Но не подумал, что именно сегодня. Когда ты начнешь беречь себя?
- Тогда, когда вы начнете беречь нас. Но, боюсь, мы этого не дождемся.
- Мужчина никогда не научится это делать. Нам свыше предначертано все портить. Даже своей любовью и заботой мы только калечим вас.
- Ну, спасибо, хотя бы отец родной немного утешил. А то все думала – назло нам что ли все делаете? А никто не виноват оказывается. Вам свыше командуют, чтобы спотыкались о свои же ноги!
- Не передергивай, что не понимаешь!
- Больше не буду, папа. Помоги вот – вынеси мусор. И больше не подметай под диван – пользуйся пылесосом.
- У меня от него трещит голова. И кошка боится.
- Не капризничай! И не говори тогда, что все можешь сделать сам. Боюсь, я тебя тоже избаловала.
- Дочери позволяется это делать. Дочь – самая приятная из женщин.
- А ты молоденькой бабушки на стороне не приглядел?
- От тебя дочь этого не ожидал. Даже лучшие ваши побуждения приводят к печальным последствиям. Разве мне было мало печали?
- А как же мама?
- Мама уже святое! А святое не обсуждается.
- Я думаю, она не была бы против…
- Глупости думаешь. Глупости однажды заканчиваются, а человек остается.
- Не ворчи! Это я так, к слову сказала.
- С кем не переговори, у всех какая-нибудь пошлость к слову приходится.
- Так, на пару недель я у тебя прибралась. Дня через три занесу продукты и что-нибудь приготовлю. Я ухожу, папа, – целуй свою дочку. Пока, папа. Скучай обо мне! 

   И дочь уходила в свою жизнь, неизвестную ему и недоступную. То ли она стеснялась его, то ли ее мужчине он был неинтересен. Только и сам не очень стремился входить в ее жизнь в своем неприглядном обличии. Однако, чем-то поделиться об этой жизни все же могла... Хотя бы немного. Пусть и с обманом. А прямо так и не спросишь уже – боишься обидеть. А может быть, взрыва скрываемой правды, от которой никому не сделается лучше. Так или иначе, но после ее ухода ему всегда становилось не по себе. И тогда иногда, он доставал свой заветный графинчик с крохотной рюмочкой, перекрестив которую, выпивал за счастье дочери. После чего вытирал слезу и убирал графинчик до следующего случая. Жалость не должна становиться иллюзией. В это он верил, теребя ворот и подолгу простаивая возле окна. О дне ее рождения он помнил. Она о его – нет.

   В ту ночь на улицу Алены он забрел уже поздно. Время кормежки собак давно закончилось, и она должна была удалиться на отдых. Надежды на встречу не было. Просто сегодня ему не хотелось уходить куда-то далеко. И он свернул на ее улочку. Было холодно, тихо. Сыпал мелкий снежок. Середина ночи не любит бессонных. Потому и мысли у них более сокровенные, мешающие видеть другую реальность глазам. И слух их не замечает даже зло рычащую угрозу опасности. А возле калитки Алены все еще лежали псы, почему-то сегодня некормленые. Но животные терпеливо ждали: то ли свершившейся уже беды, то ли еще предстоящей. И они взволновано устремили взгляды на хроменького человека с палкой и дергаными движениями, зачем-то пожаловавшего на их территорию в их заповедный час. И неожиданно некоторые из них сорвались с места и беззвучно пошли вдоль заборов навстречу. В стае не принято отставать, поэтому и остальные пришли в движение. Он заметил, что окружен слишком поздно. Даже к забору нельзя было теперь прижаться. И самые крупные псы напали первыми. Остальным нужна была уже только чужая кровь.
    
 
Из книги «Садик напротив Вечности» 2009год
ISBN  5 – 904418 – 28 – 1